ТОМ ПЕРВЫЙ
ТОМ ВТОРОЙ
ТОМ ТРЕТИЙ
ТОМ ЧЕТВЁРТЫЙ
ТОМ ПЯТЫЙ
ТОМ ШЕСТОЙ
ТОМ СЕДЬМОЙ

Написать автору: mysliwiec2@gazeta.pl   leog@total.net

Лев ГУНИН

 

 

3ABOДHAЯ KYKЛA

 

ТОМ ПЯТЫЙ

 
КНИГА ПЕРВАЯ


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

На пару дней уезжал из Бобруйска; беседовал с "Семинаристом", который больше не семинарист, а теперь на заводе ученик токаря.

Я долго ему толдычил о том, что со мной происходит, ожидая эпитетов "фантазёр" или "выдумщик"; но он слушал меня, не перебивая. Когда я замолчал, он неожиданно заметил, что я подвергаю жизнь и благополучие своих близких большой опасности. Не девушек, в которых влюблялся, а именно родных: брата, маму с папой, дедушку по маме, бабушку по отцу...

Но почему?

  - На всё в мире имеется своя ниша. Иди, сядь против Гриши-инвалида, того, что на рынке на баяне играет. Поставь перед собой консервную банку (для мелочи). Гришины дружки тут же выведут тебя под руки, и хорошо, если без тумаков. Попробуй устроится без диплома в музыкальную школу, или без семинарии и рукоположения стать батюшкой в самой зачуханной церкви. Вера в сверхъестественное: это огромная власть над людьми. Церковь, синагога, мечеть, шаманство, Голливуд, рок-музыка - тоже шаманизм в своём роде: всё это безотказные средства для утверждения на земле власти денег. Вера в "светлое будущее", в "коммунизм", этот рай на земле: такая же религия, как остальные. Или сионизм: то же фанатичное религиозное поклонение. И все эти пирамиды власти стоят на обмане. И даже этот (слово-то какое!) "холокост": религия в своём роде. Всю нашу жизнь обволакивает фокусничество, шарлатанство. А за ним прячется то, во что рядовые люди никогда не поверят. Им ведь разрешено верить только в официальные, дозволенные чудеса. Ключик же и от того, и от этого находится в одних и тех же руках. И тут вдруг появляется чужая власть, не менее сильная, и пытается самоутвердиться. Сила сверхъестественных способностей, мнимых - или нет.

  - Внешнюю, видимую власть интересует главным образом, на что ты употребишь свою силу. Если не на подавление воли и не на ущерб здоровью политических лидеров, не на подчинение масс, не на стимуляцию народных волнений: тогда успокоятся. Твоё стремление устроить с помощью сверхспособностей свою личную жизнь их лишь позабавит. Они просто не дадут тебе эту девушку, и всё.

Встретив мою реакцию, он замолчал. Мне было важно выяснить у него, почему.

  - А только потому, что это сделать проще пареной репы. Из чистого "альтруизма". Такая она, земная власть... Отвратительная, но не самая худшая. Гораздо страшнее реакция тайной власти.
  - Понятно. Масоны, мировой заговор... - Я потерял интерес.
  - А что ты об этом знаешь, Владимир? Ты знаешь, о чём, например, евреи молятся в синагогах?
  - Ну... В общих чертах.
  - В общих чертах! Ну-ну, обобщи. Я слушаю.
  - А ни о чём. Славят бога.
  - И всё? А ты почитай Шулхан Арух. И тогда будешь знать.
  - Почитаю.
  - А книга "Зогар", знаешь, что это такое? Основная книга "Каббалы". И что такое Каббала?
  - Мистическое еврейское учение.
  - Верно. А поточней.
  - Мы разбирали. На арамейском. Как манипулировать земными и не земными сущностями. Невидимыми, но оказывающими влияние на сущности этого мира. Как чисто логически проникать в сердцевину вещей.
  - Вот-вот. Манипулировать. Колдовать. Тебе известно, что колдовская традиция тысячи лет передаётся из поколение в поколение? Что меняются этносы, нации - носители этой традиции, - меняются внешне ими исповедуемые религии, чисто формально называемые общим словом "иудаизм": а колдовская традиция остаётся... Тебе известно, что угрозы, проклятия, колдовские манипуляции: неотъемлемая часть талмудизма?
  - Да, я помню молитвы, где проклинаются гои, и конкретно христиане. А разве в христианской традиции этого нет?
  - Представь себе, нет!
  - А инквизиция?
  - При чем тут инквизиция?
  - Как это при чём...  
  - Скажи мне вот что. Скажи, Владимир, тебе известен хотя бы один случай, когда казнь при посредстве палачей и всех их реквизитов инквизиция заменила бы на молитву-проклятие, после прочтения которой жертва бы погибала?
  - Нет. А евреи, значит, молитвой загоняют жертву на тот свет? Да?
  - Риторический вопрос. И потому не этичен.
  - Почему?
  - Потому что мы сейчас говорим не о том, загоняют или нет, не о том, верю ли в это я, а о том, что они совершают такие манипуляции, и в них безусловно верят.
  - Тогда, если ты такой умный, скажи, как называется молитва!
  - "Огненные розги". Не слышал про такую?
  - Нет. Но подожди, давай вернёмся к твоей фразе... Ты сказал, что гораздо страшнее реакция тайной власти.
  - Да. Гораздо страшнее.
  - Почему? То есть: как и в чём она проявляется?
  - Так же, как для мирового еврейства построение власти евреев в одной отдельно взятой стране (советской власти) было ересью, идеологи которой подлежали обязательному уничтожению: так же употребление сверхъестественных возможностей для такого греховного и мелкого дела, как овладение какой-то малолетней гойкой: ересь, и заслуживает анафемы. Они реагируют на это, как музыкант на употребление рояля в качестве стола для студенческой попойки, или художник - на использование холста с его шедевром в качестве подстилки. Если б они могли, они бы тебя убили.
  - А кто им мешает?
  - Не кто, а что. Их вера им и мешает.
  - Вера?
  - Да. Вера в твои необычные способности. Даже если ты станешь еврейским Солженицыным, обличающим еврейскую власть, они тебя могут покалечить, но не станут убивать. Подвергнут остракизму, сделают шутом гороховым, обсмеют на весь мир... А вот на близких твоих они отыграться могут.
  - Что же мне делать?
  - Ехать в Израиль. Тогда они близких твоих не тронут. А вот тебя со временем могут. Если поверят в то, что способностей своих ты лишился, или категорически не желаешь ими пользоваться, или что в их среде есть кто-то сильней тебя. Я тебе скажу даже больше. Возможно, они догадывались о твоих способностях раньше, чем ты сам о них узнал.
  - То есть?
  - Кто такой Аркадий Кавалерчик, который, ты говорил, тебя зверски избил, и к тому же ударил подло, после того, как ты его, лежащего на земле, пощадил?
  - Из них.
  - Кто такой Борис, с которого всё и началось на Фандоке, когда тебя с братом чуть не убили?
  - Из них.
  - Кто такой Махтюк, принимавший участие в той же истории? Кто такой Саша Шейн, самый злостный из приставленных к тебе стукачей?
  - Из них.
  - Кто такой Берл из Ленинграда, который закрыл твою музыкальную карьеру?
  - Из них.
  - Кто такой Изгур, главврач психо-неврологического диспансера, прекрасный человек, но одновременно тот, который твоими необычными способностями или твоей верой в них очень заинтересовался?
  - ...
  - Кто такой Родов, твой злейший враг в Бобруйске, который тебя так ненавидит, что готов превратиться в волка, и жить в волчьем теле до конца своих дней, только бы вцепиться тебе в горло?
  - ...
  - Кто такой Моня, который причинил тебе массу неприятностей, хотя, судя по всему, он не самый худший из них?
  - Да. Да! Но не кажется ли тебе, что у меня могут возникнуть подозрения по поводу твоей слишком хорошей памяти?
  - А что, ты мне не всё из этого дерьма рассказывал? Или не уверен?
  - Нет, я уверен, да - всё это рассказывал.
  - Так в чем же дело? Ты сомневаешься в том, что я всё это запомнил? Так ведь не каждый человек так мне интересен, как ты.
  - Но...
  - Владимир, родной ты мой, нас ведь учили запоминать. Тренировали. Или ты забыл, где я учился?  


Всё это происходило на фоне всё более осложняющихся и всё более конфликтных отношений со Стёпой и его группой, в сотрудничество с которой меня угораздило ввязаться. Каждый день пребывания в Мышковичах стоил мне много нервов, и втягивал меня в напряжённое - даже неистовое - противоборство, в котором я постепенно оказывался проигрывавшей стороной.


Противоборство сие происходило в нескольких направлениях, каждое из которых являлось вопросом для меня слишком важным и принципиальным, чтобы я мог пустить его на самотёк или сдать без боя свои позиции.

Большая беда - пойти против коллектива, даже самого маленького. Решиться на это - самое неразумное из всего, что можно сделать. Личности составляющих коллектив индивидуумов могут быть самые разные, с массой положительных качеств, но каждая сплочённая ячейка имеет свой собственный норов, независимый от воли входящих в неё людей. Ещё незавиднее твоё положение, когда коллектив сформировался пусть не с единственной, но самой центральной целью: делать деньги.

К тому же, Стёпа в самом начале, влекомый симпатией ко мне и состраданием, твёрдо вознамерился сделать из меня человека. Он и не подозревал, каким изворотливым, коварно-изобретательным, а иногда вероломным становится уродец по имени "Вовочкина персона", если кто-то покушается на его "самостийность". Не предполагал, с какой изощрённостью эта тварь станет себя защищать, чтобы её не выставили за дверь Вовочкиной души, чтобы не сделали из Вовочки Лунина ответственного члена общества, адекватного и полезного, как Стёпа или Карась.

Чем безнадёжней и бесполезней выглядела борьба за моё "перевоспитание", тем с большей решимостью Стёпа стремился искоренить из меня эгоизм и лень.

Потребовалось много усилий, много судорожных скачков, чтобы поколебать несокрушимый Стёпин оптимизм. Кто бы тогда лежал на диване и смотрел в потолок, размышляя о судьбах мира - если бы я отдал всего себя какому-то одному делу? Кто бы сидел, как паук, в своём жилище, улавливая самое далёкое и неуловимое сотрясение чувств-паутинок в женской душе одной из многочисленных жертв? Кто бы завоёвывал мир поэзией и музыкой, если бы Вовочка Лунин всё своё время отдал такому прозаическому занятию, как работа, профессиональная деятельность?

Выражение "и хочется, и колется": это как раз обо мне. Я хотел выторговать для себя особый статус, пусть даже ценой денежных "штрафов", и готов был уступить часть своей зарплаты: только бы оставить за собой независимость и право на дополнительное свободное время.  

Я вступал в ансамбль, где верховодили Стёпа с Женей Одиноковым, с условием, что не смогу сразу играть в ансамбле официально (то есть не стану пока оформляться на работу в ресторан). Душевные драмы последних лет что-то всколыхнули во мне, в потёмках моих собственных мук чуть высветив присутствие интересов других людей. Какими бы ни были мои мытарства и терзания, связанные с моим непростым характером, я постепенно стал сомневаться в их исключительности. Поэтому я в о о б щ е  не хотел принимать участия в какой-либо группе теперь, рассудив, что не способен отдавать всего себя, и честно решив не вливаться в серьёзный проект (из нежелания подводить людей, отнимать у себя и у них драгоценное время, и тому подобное).

Но Стёпа заразил меня своим энтузиазмом, и, выслушав все мои возражения, все мои пессимистические прогнозы по поводу того, что я не смогу участвовать в группе как полноценный член, стану причинять неудобства и трепать ему нервы, всё же уговаривал меня, и уговорил-таки, на любых началах, влиться в коллектив. Но уже в ходе самих переговоров я пытался улизнуть от ответственности. Именно после того, как я уже согласился участвовать, я, пообещав два-три раза в неделю в неделю приезжать на репетиции, всё-таки более месяца так ни разу и не появился в Мышковичах.

Так что Стёпа имел возможность воочию убедиться, что возиться со мной - дохлый номер. И, тем не менее, его вера в меня ещё не была подорвана окончательно, и он не отказался пока от своего стремления сделать меня адекватным гражданином и полезным членом своей группы. Пытаясь воздействовать на меня всеми своими способностями, всеми сторонами своего огромного обаяния.

Больше всего докучала мне моя собственная неловкость: ведь даже такой толстокожий тип, как я, не мог не осознавать, что - при всех моих достоинствах в музыкальной области - Сидаруку было из кого выбирать, и вся эта возня затеяна им не ради какой-то мизерной выгоды, а ради меня самого. По-видимому, он был тронут моей неприкаянностью, отсутствием у меня места в жизни и в городе, болезнью моего брата Виталия, моими сердечными драмами: он в какой-то мере мне просто сочувствовал. При этом он должен был понимать, что в сущности я не такой уж плохой человек; и только несчастливое сочетание каких-то особенностей моей индивидуальности, каких-то жизненных обстоятельств удерживает меня от самореализации. Всеми фибрами моей не совсем бесчувственной души я был ему благодарен. И всё же ни за что не хотел отдавать своей свободы.

Если бы Стёпа окончил два университетских факультета - психологии и педагогики, - он бы, возможно, добился со мной своих целей. Тогда он ещё смог бы понять, почему я ни в коем случае не хотел связывать себя фактическими обязательствами. Я приезжал на многие репетиции, но не желал играть в мышковичском ресторане, упираясь "руками и ногами". Сколько первоклассных музыкантов города Бобруйска с радостью пошли бы на моё место! А я, неблагодарный, ничего не ценил.

Но было во всей этой истории одно тёмное пятно. Связанное с дамокловым мечом, зависшим над Стёпиной группой. Проблема этого коллектива заключается в том, что он имеет два полюса, двух руководителей, а это не всегда и не во всём хорошо. Если в этом крошечном мироздании Стёпу можно считать богом, то Женю Одинокова придётся признать противоположной сущностью. Два полюса уравновешивали друг друга, но всем известно, что зло всегда побеждает. Ложка дёгтя обязательно испортит бочку мёда; во Вселенной, где есть Бог и Дьявол, побеждают чёрные дыры, постепенно взрывая "положительное" пространство; и в семье, где один из супругов большая сволочь, неизбежно произойдёт раскол.

Стёпа не хотел признавать того факта, что Женя - чудовище. И что он трижды опасней оттого, что умело скрывает своё родовое пятно, и к тому же обожает риторику. Но он всем своим нутром чувствовал, что Одиноков, как спрут, выпускает из себя клубы чёрного, ядовитого, но невидимого для глаз большинства людей вещества, которое несёт окружающим что-то страшное. И после того, как именно из-за Жени ушёл органист Гриша, союзник Сидоруков, они нуждались в замене, чтобы как-то залатать эту брешь. К тому же, Одиноков должен был вскоре уехать на сессию, а в городе есть всего три-четыре органиста такого класса, что могли бы "заменить" и гитариста, и одновременно играть партии клавишных инструментов.

Поэтому не стоит смешивать насущную потребность трудоустроить меня в ансамбле - со стремлением Стёпы меня "вылечить" и "перевоспитать". Но я знал и о том, о чём не могли знать ни Стёпа, ни Валя, ни Миша-барабанщик. Едкая личность Одинокова, его сатанинские, мефистофельские черты взрастили через миры альтернативных реальностей набухшую злом будущую трагедию, какую-то жуткую драму, поджидающую Стёпу за одним из поворотов его жизненного пути. Я не знаю, в чём эта трагедия заключается, что это именно в непроглядном тумане грядущего, но знаю, что ни я, ни кто-либо другой не в силах его спасти, разве что если он немедленно порвёт с Женей. Но что я могу Стёпе сказать? Что Одиноков уведёт от него Валю? Но во-первых это неправдоподобно, и к тому же у Жени есть своя семья. Что Одиноков отравит Стёпу или Валю, подсыпав яду им в чай?..

Зато я прекрасно читал в душе своего друга, бас-гитариста: что бесстрашный и жизнерадостный богатырь до смерти боится Жени, и тянется интуитивно ко мне, ища у меня защиты. И поэтому из него можно вить верёвки.

И я, проводя предварительный маневр, нанося превентивный удар, заявил Стёпе - на сей раз со всей категоричностью, - что, хотя я дал слово сотрудничать с ними, по четвергам я приезжать не буду (а четверг - один из тех дней недели, в которые ансамбль работает в ресторане), потому что работаю в музыкальной школе, и после уроков не буду успевать в ресторан. Стёпа ответил на это, что я могу смело увольняться из Глуши, но я отпарировал, что - невозможно, сказал как можно твёрже, и тогда Стёпа пообещал, что насчёт этого вопроса подумает.

Новые темы в основном "снимал" я, как "слухач" и профессиональный музыкант, но свои собственные партии я аккуратно переписать ленился. От меня же добивались, чтобы я переписал для себя ноты в транспозиции, в тех тональностях, в которых пели Валя, Женя и Миша, а потом выучил наизусть.

Наконец, мне дали "последний срок", и, действительно, в одну из суббот я играл, "никуда" не глядя. Это Стёпу буквально окрылило, и он даже подпрыгивал на сцене, и всё похлопывал меня по плечу. Он воодушевился ещё больше после перерыва, много передвигался по сцене, и зашёл далеко вправо, куда никогда не заходил, почти до конца вытянув гитарный провод. Там его внимание привлёк не очень заметный нотный листик, прилепленный жвачкой к колонке. И он обо всём догадался.

Во второй перерыв он устроил мне головомойку, а Женя меня "защищал". Мотивация Жени была ясна. Его уязвило даже не то, что я обладаю таким острым зрением и отменным навыком чтения нот. Главное - он не желал признавать, что я виртуозно транспонирую на ходу, играя уже в нужной тональности, как будто ноты написаны в ней. Ведь Одиноков меня настолько ненавидел, что старался представить меня полным ничтожеством, ни на что не способным. Он хотел вдолбить Стёпе, что я "с грехом пополам" выучил репертуар наизусть, а листик на колонку прилепил "для подстраховки", чтобы себя успокоить.

На самом деле все мои музыкальные мысли сейчас улетали к своему Второму концерту для фортепиано с оркестром, и я едва ли наизусть помнил и четверть программы. Без "шпаргалки" я наврядли смог бы что-то сыграть. И Стёпа меня предупредил, что я когда-нибудь обязательно что-то перепутаю, и мы все облажаемся.

Потом, когда мы с ним сидели у меня дома, он плакался об отсутствии у него музыкальных способностей, и сетовал, что, будь у него мои данные и музыкальное училище за плечами: он бы на моём месте горы свернул. Он сокрушался о том, что не в состоянии напеть простейшую музыкальную фразу без фальши. И говорил, каким адским трудом он берёт всё, какую уйму времени тратит на простейшие вещи. А вот если б он был мной... Я же, вооружённый историей музыки, доказывал ему, что многие из великих людей, у которых вроде "не было слуха", становились впоследствии выдающимися музыкантами, и что он вполне адекватен как бас-гитарист, гораздо перспективнее по своей музыкальной индивидуальности, чем Женя Одиноков или Миша. "Запомни, Стёпа, - внушал ему я, - пройдёт много лет, и про Мишу и Женю в городе забудут, а тебя как музыканта будут знать".

В один из вечеров я действительно заиграл одну из песен в неправильной тональности, и, хотя на ходу сделал элегантную модуляцию, и подвёл ко вступлению голоса уже там, где надо, Валя не ожидала перехода, и у неё случилась небольшая заминка. Только после этого я взялся составлять список тональностей.

Видя, что от Стёпы никак не отцепиться, что он вознамерился меня во что бы то ни стало облагодетельствовать, и чувствуя, что сам к нему начинаю привязываться всё сильней и сильней, я пошёл на весьма коварный трюк, решив сыграть на присущей Одинокову жадности. Для этого у меня был очень хороший предлог: накладка по четвергам, когда я не мог приезжать на работу в ресторан из-за уроков, которые давал в музыкальной школе.

Моим планом было записать фонограмму с использованием "Крумера" стрингс-пиано, стоящего в клубе, с таким расчётом, чтобы потом вместо моей игры в ресторане использовалась эта фонограмма. Но несовершенство записывающей аппаратуры перечеркнуло мои расчёты, и, хотя игра с фонограммой оказалась принципиально возможной, магнитофон на середине плёнки воспроизводил запись моих партий уже почти на полтона ниже, а к концу её - наоборот - завышал. Так с первым же опытом была похоронена моя надежда выкрутиться таким способом. А жаль. Если бы этот трюк получился, я был бы вообще не нужен, и не только в четверг. И я пообещал тем же способом записывать новые партии, по мере расширения репертуара, даже если не буду больше с ними играть.

На "другом фронте" я продолжал цепляться за свой status quo, и занимался саботажем процесса оформления на работу в ресторан. А тем временем Женя Одиноков распробовал все выгоды от сотрудничества со мной, и теперь вознамерился выжать из меня всё, что только возможно, став намного бесцеремонней и требовательней. Но я догадывался и о том, о чём он не догадывался сам: что подсознательно он теперь стремился удержать меня, чтобы со временем раздавить и уничтожить.

Отдавая себе отчёт в том, что - со своей ненавистью ко мне - он, действуя от своего имени, только приведёт к ссоре, и на этом всё закончится, он хитро решил действовать в основном через Стёпу, на которого теперь оказывал морально-психологическое давление. Одиноков играл в "строгого", но принципиального "руководителя", которому неведомы пристрастие и необъективность, и для которого интересы коллектива выше собственных. Но я всегда помнил о том, что он может оказаться вероломным, хитрым, изворотливым; может, согласившись с чем-либо, потом с помощью любых уловок стараться всё же вынудить или уговорить человека сделать по-другому; что он абсолютно не принципиален, но, наоборот, руководствуется исключительно своей собственной выгодой, не считаясь со своими обещаниями или со взаимными уговорами.

Стёпа попадал под всё большее его влияние, и постепенно становился придатком, или, скорей, продолжением замыслов, интриг, и самого мышления Одинокова. Он всё чаще действовал от имени Одинокова без короткого вступления, которое раньше обычно начиналось словами "Женя мне поручил". Но я и без того прекрасно знал, когда Стёпа действует от своего имени, а когда от имени Одинокова. Прежде всего, во втором случае он неизменно начинал разговор покашливанием, и затем словами "вот, ммм... надо, знаешь..." И потом, я всегда замечал, когда в его словах или действиях проявляет себя индивидуальность Жени.

Так, несмотря на мой категорический отказ приезжать в четверг, Стёпа в первый же раз, когда нужно было играть в ресторане (а это был четверг), принялся уламывать меня приехать в тот день. Он доказывал мне и говорил о необходимости играть в  э т о т  раз, убеждал меня, что моё отсутствие будет  иметь самые печальные для коллектива последствия, говорил, что я должен попытаться отпроситься с работы, уехать раньше - и все-таки попасть к девяти часам в Мышковичи.

Если бы я был искренен хотя бы со Стёпой, весь мой поведенческий код был бы другим, и всё, возможно, сложилось бы иначе.

А надо сказать честно, что я дезинформировал Стёпу о невозможности приезжать в четверг. Я мог вполне успевать, если бы ехал на восемь.10, как раз к началу работы в ресторане. Я мог прибывать в Мышковичи даже ещё раньше, на автобусе, который отправляется из Бобруйска примерно без пяти семь...


Итак, Стёпа уговаривал меня приехать в четверг, однако, на сей раз не смог меня уговорить, оставив во мне чувство вины перед ним, невыполненного долга, и так далее. Кроме того, я прекрасно видел, что Стёпа очень раздражён, но сдерживает себя. И это, опять-таки, вызывало во мне неловкость.

Моя ситуация напоминала мне ситуацию нищего и бездомного человека, которому добрый филантроп (Стёпа) подарил огромный особняк с гаражом и с машиной, и с породистой собакой в придачу. И достаточно денег, чтобы поддерживать полный порядок. Нищий не хотел продавать свою  свободу и безответственность за дом, машину и собаку, но боялся обидеть доброго филантропа. И вот, теперь дом и территория вокруг него приходит в упадок; машина ржавеет; а собака не кормлена и не выгуляна. А нищий спит в гараже на подстилке, и ходит под себя.  

Заявив, что я принципиально не в состоянии приезжать после основной работы, я уже не мог теперь взять своих слов обратно, и должен был выдерживать принцип. Я хорошо отдавал себе отчёт в том, что, появившись в Мышковичах после Глуши, я выставил бы себя круглым дураком, вруном и лентяем. Но именно это как раз и случилось.

В следующий раз я приехал в четверг, по независимой от моих отношений со Стёпой и со всем коллективом причине.

Во вторник из Бреста прибыл курьер, который привёз на поезде журналы "Посев", и другую запрещённую литературу, а в среду к одному "из нас" нагрянули домой, и конфисковали часть этих книг. Теперь Комитет определённо сидел на хвосте у В., и, если бы потянули за ниточку, то вышли бы на меня. В противоборстве с ними я в среду отправил его на машине с Вольфсоном в Минск, а там Ступица отвёз его в Вильнюс. На прощание В. отдал мне на память свою фотокарточку. В четверг я прибыл в Глушу с небольшим опозданием (на автостанции задержали рейс на пятнадцать минут), и узнал от Рябинина, что, пока меня не было, приходили двое, и хотели со мной побеседовать. Они интересовались, не появлялся ли я с одним человеком. Я показал Рябинину фотографию, спросил "с этим?", и он сказал "да".

Я правильно рассудил, что - если это комитетчики, - то не местные, а из Бреста, и, в отсутствие второй группы, целый час просидел в магазине и у Кондрашиных. Так я и попал в тот день в Мышковичи на перекладных, опасаясь в Глуше показываться на автовокзале, и также опасаясь ехать домой.  

Моё появление в день, когда я "приехать не мог", поставило под сомнение ответственность и правдивость всех моих прежних заявлений, и одновременно явилось уступкой Жене и Стёпе.

И в следующий раз, когда наступил четверг, а я не приехал, Стёпа (назавтра) без всякого стеснения принялся раздражённо и со сжатыми кулаками кричать на меня своим шумным на верхних нотах дискантом, выпятив свою мощную грудь культуриста и напрягая необъятные бицепсы. Он шумно доказывал, что я должен или приезжать, или вообще не приезжать, и так далее, а в конце заявил, что отсутствие в ресторане в четверг должно наказываться "штрафом" в размере десяти рублей - и всё равно это будет считаться прогулом (а я уже был к тому времени оформлен в ресторане как работник (музыкант) - и не может служить оправданием перед коллективом.

Он говорил это прямолинейно, с уверенностью и твёрдостью честного человека, а я был (на самом деле) кругом не прав, так что же я мог ему возразить? Я тогда просто промолчал, понимая, что, кроме всего, не в состоянии теперь ему ответить на его упрёки перед всеми ещё и потому, что у нас с ним разговор об этих моих четвергах происходил наедине, и я должен ему наедине и напомнить, что именно он сказал на моё заявление ("подумаем"). Позже я либо забывал сказать ему об этом, либо считал, что ситуация в данный момент "не благоприятствует". Однако, спустя некоторое время я всё-таки высказал ему свою претензию, но он превратил всё в шутку - и разговора по душам не получилось. А во второй раз, когда я стал напирать на него, он ответил, что беседовать со мной на эту тему  н е   б у д е т.

Так вопрос о компенсации за непосещение ресторана в четверг оставался открытым.


Подобным же образом происходило дело и с моим оформлением в ресторан. Я всеми силами противился этому, но понимал, что время не на моей стороне. И, опять же, я тем самым будто бы демонстрировал, что готов работать за просто так, что мне вроде и не нужна оплата за мой труд, а это внесло двусмысленность и теоретическую возможность так и относиться ко мне, как к блаженному, а таких, как Женя, искушало перспективой устроить меня в ресторан, но ставку мою прикарманить. Стёпа с Женей доказывали мне всю выгоду для меня от оформления, показывая "на пальцах", что я буду получать зарплату за то, что езжу сюда и работаю с ними, в то время как я сейчас езжу бесплатно, да еще и трачу свои деньги на автобус.

Видя, что я упорно сопротивляюсь, они заговорили более цинично и откровенно - о том, что пропадает ставка, и что каждый месяц будет пропадать сто двадцать рублей, что уже итак пропало около ста рублей "из-за моего упрямства". Я ответил, что я ведь всё равно буду забирать себе свою зарплату - как мы договорились на тот случай, если я оформлюсь, но Стёпа с Женей не отступали. Они принялись объяснять, что, если я действительно влился в их коллектив, то их волнует и судьба того, будут ли у меня впоследствии - когда нам придётся играть в каком-нибудь более солидном месте, чем ресторан в Мышковичах, - деньги на более солидный инструмент, а так, живя на ту зарплату, что я получаю в школе, я могу всю эту, ресторанную, откладывать на инструмент.

Я сказал, что, если они так беспокоятся за эту ставку, то пусть оформят кого-нибудь фиктивно - и получают все деньги, это для них будет выгодней. Они, не опровергая такую возможность, тем не менее, категорически отвергли её, не выдвинув сколько-нибудь аргументированных возражений.

И мне не оставалось ничего иного, как предположить, что после всех моих идиотских выходок, после того, как я столько раз ставил Стёпу в неловкое положение и трепал ему нервы, он всё ещё не оставил надежды "исправить" меня, "улучшить" мой несносный характер, "усыновить" меня в их коллективе. А Женя на данном этапе, но с совершенно другими намерениями и целями, пока действует заодно с ним. Я окончательно понял, что единственным верным и самым существенным является их стремление привязать меня к своей колеснице, лишить меня возможным увильнуть, уйти от них.

И я снова не согласился на оформление. Но как-то раз Стёпа заявил, что  н а  в с я к и й   с л у ч а й  мне надо бы написать заявление о просьбе принять меня на работу в ресторан на имя директора ресторана Ефимова. Он объяснил, что это надо "для одного дела". Мол, администрация не имеет права "эксплуатировать" музыканта, не устроенного на официальную ставку. А так, в случае чего они скажут, что моё заявление рассматривается.

Я колебался три дня, писать ли мне это заявление, а на Стёпины "всё равно ведь тебя без твоего желания не оформят в ресторан, а если даже и оформят, ты можешь, если не захочешь, просто сюда не приезжать - и всё" я отвечал, что, если всё равно, то нечего и мне писать заявление "по пустякам".

Но моя мысль, экспериментирующая, ищущая, работала следующим образом. Хорошо, допустим, я напишу это заявление, но ведь для того, чтобы меня оформить, в отделе кадров в Мышковичах должны получить мою трудовую книжку или справку-разрешение на работу по совместительству с места моей основной работы. Иначе никакого оформления не будет.

Я видел в желании Стёпы вынудить меня написать заявление, только надежду получить ещё один рычаг для воздействия на меня с целью склонить меня к постоянной работе в ресторане, и сказать мне потом, что вот, мол, я и заявление уже написал, так что пути назад теперь для меня отрезаны.

И я "просто так" написал такое заявление, с нетерпением желая узнать, что же дальше, что из этого получится. Правда, я потребовал, чтобы эта бумага с заявлением (её оригинал; мне пообещали её "отксероксить") была мне возвращена через день после её подачи. Однако, Стёпа потом всё "забывал" её мне отдать, а через недели полторы-две он мне внезапно заявил, что отдал моё заявление Ефимову и что меня оформили.

Это было самой большой для меня неожиданностью, такой, что я даже в первые минуты забыл о вероломстве совершённого, в любовании стройностью и чёткостью этой блестяще проведенной операции.

Ещё через несколько дней Стёпа сказал мне занести паспорт показать Ефимову, но я так и не приносил Ефимову свой паспорт, и всё равно считался оформленным, и моя фамилия фигурировала в табеле, и мне ставили трудодни.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

Мог ли я "обижаться" на Стёпу? Как упрямого и капризного мальчугана, или как несмышлёного котёнка, он вёл меня за руку или тыкал носом: потому что ему было интересно "воспитывать" меня, утверждать меня в жизни, в которой я бы "пропал" без него.

А Стёпа: мог ли он представить себе, мог ли вообразить, что я способен сам за себя постоять, и делать это со всей изощрённостью и с такими бойцовскими качествами, каких никогда не было у него самого. Догадывался ли он, что мышковичский ресторан, и даже вся его первоклассная для Беларуси музыкальная аппаратура при "Карасях", и зарплата в сто двадцать рублей: слишком мелко для Вовочки Лунина?.. Я уверен, что он был бы в шоке, если бы мог "подсмотреть", на какие хитроумные комбинации, на какие твёрдые и волевые решения способен его протеже в борьбе за покорение Петербурга, и за право привезти туда и держать возле себя Аллу, Лариску и Аранову. Стёпа просто не понимал, что Вовочка слишком избалован, и что кусочек сахара, с помощью которого его, как дрессируемую мартышку, пытаются заставить сделать сальто, не достаточно сладок.

И он бы, наверное, свалился со стула, если б узнал, что в прошлом месяце я заработал на аранжировках для Минска и Ленинграда пятьсот (500!) рублей, и все их "проел", потратил на книжки, на альбомы и ноты, и на поездки. Нет, вру. Потратил я только триста. На двадцать рублей я приобрёл проводов, и сто восемьдесят отдал маме, с уговором ни словом и не звуком не обмолвиться об этом Виталику. Именно ради него я это и сделал. А потом я узнал, что мама, вместо того, чтобы этой суммой облегчить брату его нелёгкую жизнь, уменьшив объём каторжного труда, с помощью которого он, больной мальчик, подрабатывал, потратила все эти деньги на безделушки для своей квартиры-"музея", чтобы её жилище стало ещё импозантней, ещё престижней, ещё богаче.

И, одинокий в своём холостяцком жилище, я, бывало, часами лежал - руки за голову, - глядя в тёмный, едва белевший в сумраке потолок, с горечью размышляя о том, как обстоятельства издеваются над людьми, как надсмехаются над человеческой природой и человеческим счастьем. Если бы они свели меня с таким человеком, как Стёпа - умным, сильным, обаятельным и волевым - в условиях совершенно другой ситуации, между нами надолго, а то и на всю жизнь могло утвердиться такое редкое чудо, как искренняя и крепкая дружба. Сколько света она могла бы внести в нашу жизнь, какой толчок для творческой мысли, какое раздолье для широкого чувства! Если бы Стёпа был не руководителем ресторанного коллектива, а, скажем, референтом какого-нибудь зубра из петербургской консерватории имени Римского-Корсакова, и за уши тянул бы меня туда: тогда бы всё "получилось". И, конечно, без Жени. Его присутствие даже в  т а к и х  обстоятельствах ни к чему хорошему бы не привело... Вот невезуха!..

Именно потому, что Стёпа был мне крайне симпатичен, и меня к нему влекло предчувствие искренней дружбы, которую, как любовь, не выбирают, он и представлял для меня опасность, ибо цепи такой дружбы могли меня приковать к пушечному ядру Бобруйска, и отнять меня у мира, у самых прекрасных городов (Вены? Парижа? Венеции? Праги? Лейпцига? Санкт-Петербурга? Монреаля?), у человечества.

И если бы Стёпа начал хотя бы чуточку догадываться обо всём этом, его отношение ко мне наверняка сильно бы изменилось.

Вскоре, однако, произошло несколько событий, которые действительно позволили закрасться в его душу некоторым сомнениям относительно движущих моими внешне иррациональными поступками скрытых мотивов.

Как-то при выходе из троллейбуса на площади на нас со Стёпой напали несколько отнюдь не слабых ребят. То ли это была случайность, то ли Стёпа с Женей (а - скорей всего - Женя) кому-нибудь насолили. Их было шестеро, а нас двое. И всё происходило средь бела дня. Мне хватило едва ли не пол минуты, чтобы уложить двоих. Видимо, на меня натравили самых слабаков, "балласт", полагая, что я вообще не в счёт (знали, кто я такой?). В это время я заметил, что прямо на нас бежит ещё один, настоящий Геракл, который просто "размажет нас по стенке"; по сравнению с ним даже Стёпины громадные бицепсы выглядели жалкими узелками. Я ещё успел подумать - "это конец", прежде, чем узнал Шумского. Он появился как раз вовремя!

Теперь судьба нападавших была предрешена, и я знал, что им не позавидуешь. Нам пришлось срочно уматывать с площади и заметать следы, чтобы не иметь дело с милицией. Я толком не успел спросить Шумского, как он, где он, и как его дела: потому что он "испарился" столь же неожиданно, как и материализовался.

Всё произошло так быстро, и у Стёпы наверняка случалось в жизни столько подобных инцидентов, что он вряд ли надолго запомнил тот случай. Но я уверен, что в его подсознании что-то отложилось, потому что его отношение ко мне чуточку изменилось. Он определённо видел меня и представлял размазнёй, и, возможно, был неприятно удивлён тому, как удачно я вырубил двоих. Образ "академическая мальчика" Вовочки, классического музыканта и несчастного воздыхателя - жертвы роковой любви - дал трещину.

Ещё одну трещину дал другой случай, когда я не остался ночевать в выделенном для нас, музыкантов, номере гостиницы, а, как только мы окончили играть, заявил, что ухожу домой, в Бобруйск.

Женя отреагировал мгновенно.

  - Уходишь домой? - повторил он за мной с упором на первом слове.
  - Да. А что?
  - Ничего... - и он продолжил скручивать шнуры.
  - Но ты же не хочешь сказать, что пойдёшь домой... пешком? - Стёпа знал, что я человек не особенно нормальный, но такого от меня не ожидал. А я в последнем отделении пытался отпроситься на пятнадцать минут, чтобы успеть уехать с цыганами из Титовки, на их машине, но Женя не согласился меня отпустить. Теперь получалось, что я как будто "в наказание" за это, назло им, готов совершить чуть ли не самоубийство. Так вероятно выглядело в их глазах моё намерение отправиться около полуночи пешком из Мышковичей в Бобруйск.
  - Почему же? Именно это я и пытаюсь сказать.
  - Не дури, - эту реплику бросил Миша.   
  - Вова, ну, ты же понимаешь, что пешком до Бобруйска ты не можешь дойти, - сказала Валя. - И по дороге ночью никто, ни один водитель, тебя не подберёт.
  - Почему это не могу? Я вот как раз знаю, что могу.
  - Да успокойтесь вы, - снова подал свой голос Женя. Его там где-нибудь за углом ждёт машина, он условился, наверное, с Петей из Титовки, а оттуда, из Титовки, он, может быть, и пойдёт пешком. Правда, Вова?
  - Плохо же ты обо мне думаешь. Значит, я по-твоему, договорился с машиной, а вам парю мозги: с какой целью? Чтобы, если, например, что-то стряслось, ты винил себя? Так я же знаю, что ты себя ни в чём и никогда винить не будешь. Для этого у тебя "винилки" нет. А если не веришь мне, айда за компанию. Или, давай лучше поспорим. На четыре бутылки водки. Идёт?
  - Стёпа, Валя, не верьте ему. Пусть идёт, куда хочет. Стёпа, если побежишь его догонять, я с тобой разговаривать не буду.

Несмотря на его "ультиматум", когда я уже был на выходе, меня догнала Стёпина реплика: "Смотри, там дорога идёт через лес, а там волки, и у каждой деревни своры одичавших собак. Подумай. Я бы тебе не советовал одному".

Наверное, Стёпиного сочувствия поубавилось бы, если бы он знал, что я вижу всё наперёд, и знаю, что ничем не рискую. Конечно, идти одному - через лес с волками и деревни с собаками - было чуть жутковато, но когда абсолютно уверен в том, что всё будет в порядке, что ничего не случится: тогда это совсем другое дело. Только вот если бы все узнали о том, что я верю в свою способность предвидеть будущее, они бы решили, что я ещё больший псих.

Волков я в лесу не встречал, а возле одной деревни дорогу мне перегородила свора голодных псов, но я, чуть замедлив шаг, пошёл прямо на этих бедных зверюшек, и они расступились, пропуская меня.

Когда я вышёл на шоссе Кировск-Бобруйск (Бобруйск-Могилёв), мне попалась по пути неисправная машина, в которой куковали замёрзший водитель и пассажир. Они предложили мне дождаться, пока они исправят машину, и поехать с ними, а я предложил им отправиться со мной в Бобруйск пешком.

До поста "ГАИ" я добрался с так резво, как будто не шёл, а бежал.

На левой стороне моста через Березину я заметил впереди себя стройную и хорошо одетую девушку в импортном плаще на пристёгнутой меховой подкладке. Одна, ночью, на мосту... Мне это сразу же не понравилось. Я приближался к ней с "крейсерской" скоростью, и дистанция между нами быстро сокращалась. Мне показалось, что она ступает как-то нетвёрдо, неуверенно. Выглядело так, как будто она вот-вот готова упасть под колёса проезжавшей машины. И тут я всё понял. Видимо, машина двигалась недостаточно быстро, и потом - это ещё не самый конец моста. И, когда следующая машина - грузовик, идущий с приличной скоростью, - приблизилась, я был уже совсем рядом, бегом стараясь успеть. И вовремя. Я поймал её сначала за плащ, а потом с силой притянул к себе, не позволив броситься под колёса. Под плащом я почувствовал её нежное, гибкое тело, и содрогнулся от мысли, что с ней могло случиться, не окажись я тут. Она сразу пыталась вырваться, в пароксизме отчаянья искривив своё побелевшее лицо, но через несколько мгновений я успел рассмотреть, что она очень хорошенькая.

И тут я увидел машину, остановившуюся прямо на мосту. Что это? Погоня за незнакомкой? Случайные люди, которым показалось, что я "напал" на несчастную? Что делать? Бежать? Но куда? На машине ведь сразу догонят. Почувствовав моё замешательство, девушка высвободилась, но бросаться под колёса больше не собиралась, а вместо этого ударилась в слёзы. В этот момент из "Жигулей" вышёл Стёпа, и направился к нам. Оказалось, что один из мышковичских ехал куда-то через Бобруйск, и Стёпа с Валей и с Женей отправились с ним. По дороге они разговаривали с водителем заглохшей машины, и тот сказал им, что какой-то идиот предлагал ему пешком идти в город. Как выяснилось потом, Женя всё равно не поверил, что я успел так быстро дойти до моста через Березину. Как будто я прилетел сюда по воздуху! Если бы я бежал, то по мне было бы видно. Но такое расстояние бегом я бы и не осилил: тем более, что это не лето. Действительно, я умею ходить очень быстро, так, что меня иногда даже самого удивляет, с какой скоростью я передвигаюсь.  

Сразу намеревались взять девушку, а меня бросить - ведь пассажирских мест было всего четыре, но потом Стёпа всё-таки договорился с водителем, и посадил Валю к себе на руки. На площади меня очень культурно выставили из машины, и поехали отвозить незнакомку домой, несмотря на то, что я упирался, и тоже хотел сопровождать её. Потом, сколько я ни добивался, куда её отвезли, и знают ли номер её телефона, Стёпа мне так и не сказал. И за это я на него серьёзно обиделся.

Так как я от него не отставал, он однажды мягко обнял меня за плечи, и ласково заворковал: "Ты же мне всё толковал про Лариску, так если ты её так сильно любишь, ты должен её добиваться, зачем тебе другая девушка? Хочешь, я с ней поговорю?" Хотел ли я? Сейчас я бы хотел, чтобы Стёпа поговорил с Аллой. Что и как я мог ему объяснить? И он только спросил, отчего это я так тяжело вздыхаю.

Уже после этих случаев отношение Стёпы ко мне стало гораздо прохладней. Но это было ещё не всё.

Как-то Стёпа с Женей поручили мне "снять" четыре новые темы, а я так расписал партии, чтобы это соответствовало моему дальнему прицелу освобождать себя от работы на пятнадцать минут раньше, и уезжать с Петей, Славой или Колей. Мои намерения вскрылись, и это вызвало негативную реакцию.

В общем, в один прекрасный день я понял, что Сидарук уже почти признал своё поражение, и считает меня неисправимым, и теперь фактически "сдаёт" меня Жене. На расправу. Может быть, в самом начале это всё ещё носило дидактический характер (он просто хотел меня проучить: раз пряники не помогли), но дальше начинались серьёзные дела: "команда" стояла на подступах к одному из двух лучших ресторанов города Бобруйска, и тут было не до шуток. Начиналось всё с дидактики, а кончилось деньгами, и тут все поблажки иссякали.

Для меня же настала снова чёрная полоса. Мой партнёр, который шлифовал мои аранжировки и композиции для богатых клубных театров и разных других мероприятий, доводя их до "товарного вида" (потому что я часто писал партии кларнетов, саксофона-тенора, валторн, и других транспонирующих инструментов "в до-мажоре"; иногда "превышал" диапазон; забывал указать переход с pizzicato на arco; не выписывал мелкие штрихи, и т.д.), серьёзно заболел, и к тому же мода и стандарты не стояли на месте, а я, оторванный от академической музыкальной среды, не мог за ними поспевать. Не только заработки на аранжировках "исчерпались"; я лишился нескольких частных учеников; иссякли источники, поставлявшие мне контрольные работы для средних и высших учебных заведений; свадьбы с Метнером-Ковальчуком я больше не играл, раз связался с Сидаруком - и теперь сидел в ресторане.  

Вскоре произошло несколько не очень крупных инцидентов с Женей, которые, тем не менее, обозначили для меня черту, за которой моё терпение подходило к концу. У меня в ближайших планах было обозначено несколько крупных творческих проектов, включая несколько поэм, два романа, рассказы и музыкально-критические работы; два концерта для фортепиано с оркестром, три симфонии, пять сонат. И меня волновала неоконченная любовная драма с Аллой, которая требовала развязки. Вот мои приоритеты, а со Стёпой не получилось и не получится: из-за Жени и из-за меня.

Тогда я и объявил Стёпе, что я ухожу, и с ними играть больше не буду. И сказал, чтобы они подыскивали себе другого клавишника.

На это он отреагировал, как мне показалось, слишком спокойно, и я уже тогда заподозрил, что он без Одинокова ничего сам не решает. Он только порекомендовал мне хорошенько подумать, и сказал, что моё заявление не принимает, и меня из группы "не увольняет".

В тот же вечер опять объявился по телефону тот самый "старый" аноним, или кто-то, его очень удачно имитировавший (было и такое подозрение).

  - Как, Владимир Михайлович, поживаете?
  - А Вы как поживаете... э... как Вас там?
  - Вопрос на вопрос: пока что не допрос. Угу...
  - Странно как-то Вы со мной разговариваете, и то на "ты", то на "вы", как два разных человека.
  - А что ж тут странного? Раздвоение личности. А у Вас вот, Владимир Михайлович, личность никогда не раздваивалась? Одна из них всё рвётся из группы Стёпы Сидарука, всё хочет туда, где вольный ветер, понимаете ли, а другая - другая, она всё тянется к Стёпе... харизматическая ведь личность. А? Верно я говорю?
  - Вам видней. Раз у Вас этот... опыт... раздвоения...
  - А Вы не хамите, Владимир Михайлович. Могу ведь и я Вам пригодиться. Когда-нибудь.
  - Так что конкретно Вы хотите мне от Стёпы передать или пожелать? Или от Жени?
  - От какого Жени?
  - От Одинокова.
  - А...
  - Вы ведь зачем-то мне позвонили?
  - Просто так... Как всегда... В общем, я Вам не советую из их группы уходить.
  - Правда? А почему?
  - Будут большие неприятности. Очень большие.
  - Это Вас Стёпа просил мне передать?
  - Нет, Стёпа меня совершенно не знает.
  - А кто?
  - Никто. Это говорю я. Просто советую.
  - Вы хотите сказать, что за уход из группы Сидарука меня накажут? И что накажут не Стёпа с Женей. Но если не они, то кто тогда? И почему? И чем накажут?
  - Откровение за откровение. Тем, что сорвалось пару новогодних ночей назад.
  - У кого сорвалось?
  - А этого я Вам сказать не могу.
  - А Вы не справили сегодня свадьбу?..
  - Почему это Вы решили, что мы сегодня справляли св... Ах, блядь, в рот тебя...

И мою барабанную перепонку стали колоть золотые иголочки гудков отбоя.

Ещё позже позвонили два других анонима, два уже знакомых мне клоуна - деда мороза, и тоже угрожали мне смертью, если я уйду от Сидарука.

Назавтра Роберт зачем-то пригласил меня придти в Отдел Культуры, и там принялся мне перечислять, сколько всего я пропустил, и как я отлыниваю от работы. Я спросил, от какой работы, а он мне заявил, что не прихожу на репетиции народного оркестра, не появляюсь на субботниках, когда убирается территория школы (выдумка! никаких субботников за всё время не было!), что я не хожу "для обмена опытом" в Первую и во Вторую музыкальные школы, и так далее. А я заметил ему, что он же сам меня отовсюду отпустил ввиду моей работы по совместительству в Мышковичах. "Во, - теперь я увидел, что Роберт пьян, и перед моим лицом "встал" его указательный палец. - Ввиду работы по совместительству. А без этого вида: никаких поблажек". И я понял, что меня со всех сторон обложили, и что деваться мне, собственно, некуда. Нетрудно было подсчитать, что время, которое у меня могут отнять с помощью суровой политики по отношению ко мне Отдела Культуры, почти сравняется с временем, которое я трачу на Мышковичи.

И мне пришлось взять свои слова и моё намерение обратно: и продолжать играть в ресторане. И тогда начался следующий виток.

Сначала разыгралась прелюдия с кодой: когда Женя пытался взвалить на меня свой долг, и только моё недоверие к нему и бдительность предотвратили для меня крупные неприятности.

Затем началась история с фленжером. И с давлением на меня с целью вынудить купить себе инструмент за три-четыре тысячи, которых у меня в помине не было.

А дело происходило следующим образом. Мне не на чём стало играть. Инструмента своего у меня не было; денег на покупку не было тоже. Сначала я играл на фортепиано, которое стояло там, в зале ресторана. Но, хотя я (сам) настроил его, играть на нём было почти невозможно: сломаны четыре клавиши, некоторые иногда  "западали", и так далее. В клубе, кроме "Крумера", двух "Вермон" и "Матодора", стояла обыкновенная "Юность-75" не первой юности, добитая уже, и в очень дряхлом состоянии. Мне выдали её под расписку, в которой я настоял указать все её ("Старости") дефекты. Юзик-оператор Стёпиной группы - Юра Шевченко - починил этот орган,  - и я стал на нём играть. Но звучание, сами тембра были отвратительными. Мне подключили к органу Женин фленжер, который раньше у него стоял на гитаре. Фленжер делал своё дело, он работал чуточку как предварительный усилитель; кроме того, "выравнивая" звук, очищая его, аппарат превращал его в чуть более качественный и приемлемый. Однако, это была Женина "присоска". А он хотел её продать, чтобы "собрать деньги на новую гитару и на усилитель".

Меня попросили найти покупателя. Но на чём же тогда мне играть? С какой присоской? И тогда Женя "переиграл", сказав мне, что продаст присоску  мне, и тогда все вопросы пока разрешатся. Но, когда я узнал, по какой цене он собирается продавать фленжер мне, у меня перехватило дыхание. Триста рублей! Но это ведь обдираловка! Он мог где-то в глухой деревне рассчитывать на дурачка, который бы купил фленжер по такой цене. Но не тут! Если бы это был "фирменный" фленжер, тогда, конечно, он стоил этих денег, или даже чуть больше (рублей четыреста) но ведь этот фленжер был "самопальный". Красная цена ему 150-200. А он просил у меня триста. Я заявил ему об этом сразу. Сказал Стёпе. И тогда Стёпа пообещал, что достанет мне в Киеве фирменный фленжер за двести пятьдесят рублей, и я куплю тот, что он достанет, а Женин продадим кому-нибудь.

Но не тут-то было. Женя прекрасно знал, что найти покупателя на его фленжер, готового отдать триста рублей, не так-то просто, не говоря уже о том, что этот фленжер далеко не новый. К несчастью, у меня не было в данный момент ни копейки, и я не мог заплатить сразу всю сумму за альтернативный. Правда, Стёпа согласился заложить за меня двести рублей, а остальные я обязался выплачивать ему по пятьдесят в месяц. Тогда Одиноков напал на Сидарука, напомнил, что тот должен ему какие-то деньги, и что новая аппаратура "на подходе", и надо держать при себе "всё, что у нас есть". Вот и выходило, что приобрести обещаемый фленжер я не мог. А Женя истерическим тоном подчёркивал, что заберёт у меня фленжер и не даст мне больше играть на нём "ни минуты", раз я не покупаю его. А Стёпа принялся меня уговаривать купить Женин фленжер, мотивируя это тем, что денег на покупку другого у меня всё равно нет, а те сто рублей, на которые, я считаю, я должен Жене переплатить, будут как бы комиссионные.

Я высказал всё, что думаю: что двести рублей для этой "присоски" - красная цена, а вообще-то за неё максимум можно отдать сто пятьдесят, не более, и что триста рублей: довольно серьёзная сумма - четвёртая часть стоимости более ни менее приемлемого клавишного инструмента, тогда как фленжер мне как коту ботинки. Если я вдруг покину коллектив: что я буду с ним делать?

Уйти из ансамбля я по совокупности причин к тому времени уже не мог, и я допускаю, что Стёпа знал об этом; так что я вынужден был согласиться и купить этот грёбаный фленжер.

Вначале я получил зарплату в ресторане в размере ста двадцати рублей плюс сумму примерно в сорок рублей за те свадьбы, которые мы играли раньше, до открытия ресторана после ремонта.

Сразу я не смог отдать Жене обещанные сто пятьдесят рублей, но где-то через недели полторы я эти деньги ему отдал. Потом я должен был ему выплатить в последующие два месяца ещё примерно по семьдесят рублей. Я вручил ему в первый раз семьдесят рублей, тут же из зарплаты, а в следующий раз, когда я собрался за получкой, Стёпа объявил, что Женя уже получил за меня мои деньги и забрал себе. Я увидел в этом плохое предзнаменование. Стёпа поклялся, что не имеет к этому прямого отношения, и что поступок Жени не одобряет.

Если бы Одиноков был честным человеком, он бы не получал за меня мои деньги, а позволил бы мне самому забрать их, и отдать ему то, что причитается. А так выходило, что он не доверяет мне, что он ставит под сомнение то, что я отдам ему оставшиеся семьдесят рублей, и тем самым оскорбляет меня, а к тому же получать за другого его зарплату без его ведома - это само по себе уже говорит о Жене, кто он есть.

К тому же, имелся ещё один нюанс. Дело в том, что, забирая у меня два месяца подряд по восемьдесят рублей "грязными", он знал, что я всё ещё оставался ему должен десять рублей (так как два раза по семьдесят - сто сорок, а я должен был ему сто пятьдесят), но мы договорились, что эти десять рублей я отдам ему после. Однако, теперь Женя получил за меня всю мою зарплату - я знал, что там будет восемьдесят рублей "чистыми" - и не отдал мне из неё десять рублей, на которые я рассчитывал раньше и без каких у меня не было даже на обратную дорогу в Бобруйск, и я вынужден был одолжить у Юзика.

Но я впоследствии узнал, что он поступил тогда, оказывается, ещё "круче". Он прикарманил из моей зарплаты ещё три рубля, так как выяснилось, что я должен был получить восемьдесят три рубля (это стало известно из ведомости) с копейками, а не восемьдесят: получалось, что Женя просто присвоил себе эту троячку.

Таким образом, я не только потерял свободу (право распоряжаться свободным от работы в музыкальной школе временем), но и оказался в самом затруднительном за долгое время финансовом положении.



Фактически за два с половиной  месяца игры в ресторане в Мышковичах я не получил ни копейки. За работу в музыкальной школе в Глуше мне начисляли восемьдесят два рубля, из которых я получал на руки чуть больше семидесяти, из которых на дорогу в Глушу уходило десять. У меня оставалось шестьдесят рублей, но из них пять я тратил на поездки в Мышковичи (билет в одну сторону стоит сорок копеек). Итого, оставалось пятьдесят пять. За кооперативную квартиру я должен платить пятнадцать рублей в месяц. У меня оставалось сорок рублей. Из этих денег мне надо было платить в счёт сборов на ремонт подъезда - и так далее.

Я даже и не помню, когда я оказывался в такой заднице.

Случались и разные непредвиденные расходы. В итоге у меня на руках оставалось на месяц тридцать  рублей. "Огромная сумма"!

Из-за сотрудничества со Стёпой я почти перестал ездить в Минск, и, чтобы совсем не лишиться работы в столичном граде, вынужден был чуть ли не приплачивать свои кровные, чтобы показаться там два-три раза в месяц. И вот именно тогда, когда я должен был совершить одну из своих рутинных поездок в Минск, чтобы показаться на глаза моим работодателям, и встретиться там с Женей Эльпером и с Кимом Ходеевым - получить у них консультации по моим музыкальным и литературно-философским опытам, - Юра Шевченко - оператор - тоже поехал со мной.

Мы с ним заглянули в магазин, где продаются различные записывающие устройства, запасные детали к ним, детали радиоаппаратуры. Там Юра должен был купить головки магнитофонные для ревербиратора, который он сейчас собирал-паял из деталей.

Я стоял в отделе пластинок и осматривал то, что было выставлено на полках. Внезапно ко мне подбежал Юзик. - "Слушай, одолжи-ка мне пятнадцать рублей, - он говорил это скороговоркой, как бы  запыхавшись. - Там есть как раз магнитофонные головки, что нам  нужны, а у меня больше нет денег".

В глазах у него светилось такое нетерпение и, в то же время, такая радость от того, что он нашёл дефицитную вещь, что он, казалось, сейчас выпрыгнет из своего всегда нелепого на нём пиджака. - "Я не знаю, будет ли у меня на обратную дорогу, - я не сдавался так просто, хотя мне и  хотелось помочь Юзику. - И потом, эти деньги у меня на месяц, просто я ношу их в кошельке... ТЫ мне гарантируешь, что мне они будут возвращены сразу после приезда в Бобруйск?" - "Я тебе даю слово, что, как только мы приедем, Женя со Стёпой сразу тебе отдадут эти деньги". - "Женя со Стёпой? Это меня не устраивает. Деньги должен отдать ты: а потом уже можешь брать у Стёпы и Жени. Если ты обещаешь мне отдать эти пятнадцать рублей по приезду, я тебе одолжу". - "Я тебе даю гарантию, что эти деньги сразу тебе будут возвращены". - "Хорошо. Ты запомнил, что ты сказал? Ты мне сразу по приезду отдаёшь деньги?" - "Да, я  с р а з у  ж е  тебе отдаю". - И я дал ему сначала пятнадцать рублей, а потом ещё пять. И, давая ему деньги, я чувствовал что-то нехорошее, предчувствовал, что здесь что-то будет не так, что я этих денег не увижу.

Так и оказалось. Женя проявил себя ещё более вероломным, чем я предполагал в своих самых негативных оценках. Он повёл себя, как настоящий бандит и беспардонный вымогатель. У Юры своих бабок не было теперь: ведь все свой сбережения он отдал на новый пульт. Все деньги (и даже Стёпины: об этом дальше) были у Жени. Мои двадцать рублей были истрачены на общую аппаратуру, на будущий ревербиратор, и они были НЕ из моей зарплаты из ресторана. Деньги мои не были мне возвращены.

Напрасно я говорил, что мне нечем будет заплатить за квартиру, напрасно клялся, что эти двадцать рублей у меня последние, что у меня нет денег даже на то, чтобы доехать обратно из Мышковичей в Бобруйск. Ни Стёпа, ни Женя и не подумали отдать мне эти двадцать рублей. Я был в конце концов взбешён, думал немедленно порвать с ними. И больше в ресторане не играть.

Но, придя немного в себя после своей ярости, я вспомнил о том, что практически не могу уйти. Я понимал, что буду тотчас же иметь осложнения, и на этот раз осложнения эти должны были кончиться для меня катастрофой. С Женей же отношения у меня с того времени всё более обострялись.

Как-то я разговорился с соседом Стёпы, который знает Стёпу и Женю с детства. Он рассказал мне, что они дружат ещё со школы. Не успел я намекнуть в общих чертах (не вдаваясь в подробности, избегая эпитетов), что у меня сложились натянутые отношения с Одиноковым, он заметил, что с детских лет Женя уже был законченным подонком. А у Стёпы характер неплохой. Но с евреем поведёшься, сказал Стёпин сосед (имея в виду Женю) - и сам станешь евреем. Он знал, что я ведь тоже еврей, а, значит, использовал этот эпитет не для обозначения евреев вообще, а только "правильных евреев" (то есть тех, что держатся кагалом и следуют поведенческому коду типично "еврейских" стереотипов). По словам Стёпиного соседа, отец-Сидарук сетовал, что его сын держит свои "кровные, заработанные" у Жени, которому доверять нельзя. О том, что Стёпа отдал свои деньги Одинокову, "чтобы все бабки были в одном пучке", поведал мне и Миша.

Но Стёпа - это Стёпа, а я - это я. Можно предположить, что сделает Стёпа с Женей, если этот урод пробросит его. А что сделаю я?  

Не менее нагло повёл себя Женя и по отношению к тому "договору", который был по поводу четвергов.

Мало того, что у меня из зарплаты высчитывали за каждый пропущенный четверг десять рублей, Женя по истечению месяца заявил, что меня не было ни в один из четвергов, тогда как я ведь в один из четвергов приезжал и работал. Это снова заставило меня вспылить.

Но самое печальное, что и Юра Шевченко, и Миша Ващенко, которых Женя со Стёпой нещадно эксплуатировали, подтверждали: что, мол, я действительно не был ни одного четверга. В том месяце как раз было пять четвергов, и с меня высчитали пятьдесят рублей.

Лицемерие Жени и полностью "пристёгнутого" с некоторых пор к нему Стёпы именно тогда достигло наивысшей ступени наглости и цинизма, когда они сами стали пропускать рабочие дни. И с себя они, естественно, ни копейки не высчитывали, потому что любые вычеты шли, конечно, в их собственный карман.  

Когда у моего отца был день рождения - золотая дата: ему исполнялось шестьдесят - и приехали гости, родственники отовсюду, ни Стёпа, ни Женя не собирались соглашаться на моё отсутствие.

Это как раз было воскресенье, а ведь "главными" днями в ресторане считались пятница и суббота; в воскресенье же людей в ресторане поубавлялось. В Мышковичах и в Кировске, в отличие от города, были свои причуды. И вообще, играли же они несколько месяцев без органиста: в чём же дело?

Разговоры об этом шли всю предыдущую неделю. Я специально предупреждал их задолго до того воскресенья, что буду отсутствовать. И предлагал вместо себя привести замену. Но в том-то и дело, что Жени в те дни по каким-то причинам не было, а Стёпа без него не мог ничего решить. И было совершенно ясно, кто тут хозяин. Не похожий на олимпийского бога Стёпа, а Мефистофель-Женя, похожий на Люцифера.

Однако, тут вдруг "два солдатика", Юра и Миша, "восстали", и принялись упрекать Стёпу в том, что он полностью отдал "бразды правления" Жене, а присутствовавший в тот день в ресторане какой-то Стёпин друг, тоже качёк и почти что его одноклассник, назвал его тряпкой. И - о, чудо! - мне удалось доказать, что у меня уважительная причина, и что я имею право отсутствовать в такой день по случаю неординарного торжества в моей семье; причём, с меня условились ничего не высчитывать. Но разговор был и о том, что я весь день пробуду на репетиции, а сразу после пяти часов вечера отбуду в Бобруйск.

Я сдержал своё слово. Приехал в воскресенье, и занимался с ними весь день. Но видел, что Женя весь прямо кипит. Он не мог простить Стёпе, что тот в его отсутствие пообещал мне не высчитывать с меня за один вечер.

Когда пришло время мне ехать, я сказал, что ухожу. Но Стёпа своим ласковым голосом стал говорить мягко: "Ну подожди ещё минутку, ну, вот мы сыграем ещё разок - и всё". - Я остался. Но Женя со Стёпой требовали от меня остаться ещё и ещё. Наконец, терпение моё лопнуло. Я встал и заявил, что немедленно уезжаю. Тогда Женя сказал, что, если я уеду, то всё, никаких разговоров со мной не будет, что им придётся "принять меры". Он говорил это тоном угрозы и с нескрываемой злобой. Тогда меня как прорвало. Я не смолчал ему, что он сам только что не являлся на работу несколько дней - и с этим, получается, всё в порядке? Как гитарист он ничего из себя не представляет - по сравнению со Шлангом, Шурой, Ковалем, или даже Ротанем, - и для группы почти бесполезен, так какого хрена он ставит себя выше всех?  

Я высказал, что, по уговору, я должен был уехать уже полчаса назад. Но они меня всё ещё держат. Чего же они хотят? А всё очень просто. Этот трюк стар, как мир. Заставить меня действовать резко и создать ситуацию, при которой я, как будто не считаясь с мнением коллектива, бросил всё и уехал, а потом психологически так повернуть, что я будто бы не выполнил условия договора. Нет, дорогой мои Женя, уговор был, что я день поработаю тут, порепетирую, в пять часов по уговору я должен был уехать. Теперь уже полшестого, а банкет в ресторане "Бобруйск", посвящённый шестидесятилетию моего отца, начинается в семь. Так что - извольте меня отпустить. Хотите заставить меня сорваться? Поставить так, что я как будто "самовольно" уехал? Дудки. И я хлопнул дверью и ушёл.

В тот день на банкет я опоздал, и у меня создалось впечатление, что из Кировска мне пытались  п о м е ш а т ь  уехать. Я проторчал в Кировске почти два часа. А потом, когда я снова встретился с ребятами, я узнал от Юры и от Миши, что случилось, когда я ушёл.

Женя чуть ли не с пеной на губах принялся поносить меня, кричать, что мне "надо показать", и так далее. Обычно, хотя у него ум едкий, злобный и лицемерный, его жёсткий самоконтроль всегда срабатывает, чтобы сразу же подавить в нём искренние рефлексы. Но в этот раз он, брызгая слюной и шепелявя (в таких случаях он начинает шепелявить)  п р о с т о  изливал свою беспредельную сатанинскую злобу. Стёпа, испуганный, не зная, как теперь Женю ублажить и успокоить, робко предложил с меня за этот день высчитать. Женя, естественно, не мог его не поддержать, и немного успокоился, стал приходить в себя. А Валя добавила, что, так как этот день - воскресенье - один из выходных дней, то есть, наиболее важных, то с меня надо высчитать в двойном размере.

Тогда Юра и Миша взбунтовались. Они заявили, что они против. Юра сказал, что "человек работал целый день", что, конечно, зарплата идёт от тех трёх  часов вечернего времени, в течение которых мы играем в ресторане, но, с другой стороны, без репетиций играть эти три часа мы не сможем, а я, по его мнению, больше всех заработал в этот день, так как не только с самого утра репетировал с ними. Я, как заявил Юра, и снимал темы, и работал над партитурой и партиями, и разучивал их с каждым, включая Стёпу и Женю. И тогда Стёпа объявил - больше для Жени, чем для остальных, - что ладно, "штрафовать" меня не будут. Но потом эти деньги с меня всё равно высчитали. Именно двадцать рублей за воскресенье.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

После этого случая опять за меня получили мою зарплату, а потом протянули мне сорок рублей. Я не понял сначала, что это такое, а потом спросил: "Это за что?" - "Это твоя зарплата". - "Стёпа, ты что, шутишь?" - "Почему шучу? Вот, мы собирали на аппаратуру. Это ведь не только с тебя. Все отдали по тридцать рублей, и не было никаких разговоров." - "Хорошо. Так. Стёпа, насколько я понимаю, в этом месяце мы должны были получить по сто тридцать рублей (ну, может сто двадцать, я ведь могу легко проверить). А ты мне даёшь сорок. Где ещё девяносто?" - Короче, Стёпа мне "разъяснил", что за пропущенные мной четверги высчитали сорок рублей. За моё отсутствие в воскресенье с меня "удержали" двадцать, а по тридцать рублей собирали все на аппаратуру. Так что, всё тут "правильно".

Я спросил тогда у Стёпы, что потом.

  - Когда потом?
  - Потом, когда меня в этой группе больше не будет.
  - Да брось ты! Почему это тебя не будет?
  - Не надо кривляться. Ты сам знаешь, что я для Жени только временное средство для достижения цели. Так вот. Что будет с моей долей потом?
  - Если ты уйдёшь, мы тебе всё отдадим.
  - Кто мы?
  - Ну...
  - Стёпа, разве не у Жени твои "общие" деньги?
  - А это не твоё дело. Постой, а ты откуда знаешь?..
  - Не важно. Так вот. Кроме как тебе, Женя никому ничего не отдаст. А я... я первый и последний раз хочу тебя предупредить - как друга, - что сговор с ним тебе выйдёт боком. Так в сталинское время формально у руля стояли такие вот, как ты, Стёпы, а фактически суд да дело вершили тогдашние Жени: Ягоды, Кагановичи и прочие Бронштейны. И миллионы людей сгноили в лагерях. А в итоге виноватыми сделали стрелочников - Стёп. Держись от него подальше. Пока у тебя есть семья, друзья и любовь к жизни. А нет: он из тебя всё высосет, всё заберёт. Попомнишь мои слова.
  - Ну, это... ты... Вовка... фантазёр. Не зря говорят...
  - Что говорят? Что я не того? Конечно, не того. Иначе давно ушёл бы от вас.
  - Короче, на, держи, а поговорим потом. Когда у тебя изменится настроение.

В моей голове пронеслось, как я бы мог "залатать" этими сорока рублями мой прохудившийся бюджет, на что я мог бы их употребить, подумал о том, что у меня на счету каждая копейка - и все-таки швырнул Стёпе в лицо эти деньги. Он аккуратненько собрал их, и, нисколько не оскорбившись, протянул мне их опять. Бежать было некуда. Двери из ресторана были закрыты. Я схватил эти скомканные бумажки, и подошёл к окнам, попытавшись выбросить их за окно, наружу: но не тут-то было! Всё окна были закрыты наглухо. Отчаявшись вышвырнуть эти проклятые "фантики", я сказал вслух, что судьба иронична ко мне даже в том, что я не могу выкинуть это дерьмо, от которого отказываюсь, потому что не могу принять подачки. Я взмолился: куда мне их бросить - на пол? Стёпа ответил, что ему  м о и  деньги не нужны, что он их всё равно не возьмёт.

"М о и"  деньги?! А те МОИ деньги, которые Женя забрал, украл и присвоил: не мои? Когда, где и как он их применит? Купит себе динамик? Купит себе усилитель? А достойный ли он музыкант? Может быть, я на эти деньги купил бы себе то, при помощи чего принёс бы гораздо больше пользы. Может быть, будь у меня синтезатор, записывающее устройство, я бы сам стал записывать великолепную музыку, наигрывая её на записывающее устройство; может быть, я сам или с другой группой - но не с ними (с вами) - смог бы делать что-то намного продуктивнее. И на более высоком уровне? Так какое же право имеют Женя-монстр и Стёпа-дурачок лишать меня кругов приближения к такой возможности, исчисляемой формально в рублях?

В это время с кухни ресторана появился Женя, став возле колонки в позе и с видом палача, и догадавшись, что произошло между мной и Стёпой, пока он сытно обедал.

Стёпа повторил, оглядываясь и ожидая подсказки, что он считает, что с меня всё высчитано правильно. Тогда я ответил ему, что во-первых он сам ничего не считает, а за него считает Женя, и во-вторых, я должен ему рассказать о "правильности" и "справедливости" по следующим пунктам:

1/ ни один здравомыслящий человек вообще не простил бы того, чтобы без его ведома по любым причинам из его зарплаты вдруг бы забрали девяноста рублей; и вообще - получать за другого его зарплату без его согласия: это скотство;

2/ ни о каких дополнительных поборах не было ни упоминания, ни договорённости, когда я вступал в их группу, и теперь не может быть и речи в условиях, когда с меня высчитывается за четверги; я итак даю им заработать на своей зарплате; они должны благодарить меня за то, что я не приезжаю в четверги, так как "дарю" им вследствие этого каждый месяц как минимум сорок рублей из парнаса, которые идут в Женин карман; и сорок рублей из зарплаты: итого восемьдесят; а что было бы, если бы мне не ставили трудодни? если бы администрация ресторана высчитывала с меня деньги за пропуски? - они бы шиш увидели эти бабки! - а сколько бы с меня высчитали за пропуск? - не сорок рублей, а, самое большее, рублей двадцать; так что Стёпа с Женей должны молчать; и, наконец, разве можно высчитывать из той мизерной суммы, которая остаётся у меня на руках после вычетов за четверги! - ведь разница есть, высчитать тридцать рублей (которые, якобы, на аппаратуру - неизвестно на чью и на какую! а, в действительности, на Стёпин и на Женин усилители) - высчитать тридцать рублей из ста тридцати, или высчитать тридцать рублей из семидесяти-шестидесяти? ведь есть разница! следующий раз они высчитают эти тридцать рублей из сорока или вообще из тридцати - это был бы для них самый оптимальный вариант; - есть разница? Хорошая арифметика!

3/ "зарплата", которую они мне "кидают", не соответствует объёму той работы, которую я провожу; я "снимаю" темы с магнитофонных плёнок, я разучиваю с каждым его партию; я "ставлю" голоса и занимаюсь вокалом; я занимаюсь с группой, оттачивая каждый музыкальный отрывок; я, наконец, кроме всего того, ещё и клавишник, и добросовестно "снимаю" и выучиваю свои собственные партии; так вот: то, что я не приезжаю в четверги, учитывается при выплате мне зарплаты, а всё остальное - нет; это несправедлйво;

4/ если бы каждый отдавал всю свою зарплату на инструменты, на аппаратуру, была бы хоть какая-то видимость "равноправия", условной справедливости; есть ведь группы, в которых все заработанные, например, на свадьбах, деньги идут в общую кассу, и на них покупается аппаратура; а тут меня, Юру и Мишу просто нагло грабят, собираясь купить на награбленное личную аппаратуру себе, а никакую не общую;

5/ Стёпа с Женей должны вернуть мне хотя бы те деньги, что я одолжил Юре на покупку магнитофонной головки, тем более, что эти деньги не из тех, что я получаю в ресторане, а из моей мизерной зарплаты в музыкальной школе, на которую я живу, а забрать у меня вероломством даже  э т и  деньги - это переходит всякие границы; пойти на такое - это значит быть безумно жадным человеком, для которого никакие человеческие нормы не существуют, и ТАКОЙ подлости я за всю свою жизнь ещё не встречал;

6/ они должны посчитать, сколько я потратил своих денег, когда бесплатно ездил в Мышковичи заниматься с ними, пока ещё не был оформлен в ресторане, сколько потратил денег на поездки - ведь билет в Мышковичи стоит рубль туда и обратно, а я ездил не менее двух месяцев, сколько я трачу на дорогу из Мышковичей теперь;

7/ я понес финансовые потери в связи с тем, что мог бы играть на свадьбах, зарабатывая за свадьбу по шестьдесят-семьдесят рублей, а тут за целый месяц работы я получил в виде подачки эти сорок рублей...

Они выслушали всё это, не перебивая меня, а потом Стёпа спросил, оглядываясь на Женю, сколько, по моему мнению, я должен получить. Я назвал сумму. Тогда Валя буквально взорвалась и стала кричать, что этой суммы я не увижу, что не может быть даже и речи об этом, что всё уже сказано. А ничего в этом направлений больше не будет ни сделано, ни говорено.

Тогда я спокойно, ничего ей не отвечая, принялся складывать свои "причендалы": снял с органа "Фаэми", положил в ящик, свернул блок питания и сложил фленжер, убрал в портфель ноты. Я думал о том, как бы они не пошли на применение физической силы и не помешали бы мне убраться.

Краем глаза я видел изменившееся лицо Вали. Она не представляла, что её слова могут вызвать такой эффект. Она привыкла, видимо, к моему присутствию, как к присутствию необходимой и нужной вещи: привыкла, что в группе неплохой органист, привыкла к чистой игре, к тому, что ей на тарелочке подаются и с ней выучиваются все её партии, что ей со мной легко петь, что я понимаю её интонацию и могу замедлить или ускорить там, где надо, что именно я, а не кто-нибудь другой, посоветую ей не перенапрягаться тогда, когда у неё чуть дрогнул голос - и не петь лучше на репетиции больше, что я постараюсь сгладить впечатление от выкриков Стёпы, который частенько повышает на неё голос, и от язвительных замечаний Жени - и в группе восстановится мир.

Она думала, что со мной можно всё делать - и я промолчу, и вот, вдруг, такой неожиданный поворот.... Она почувствовала, что переборщила, но исправить, пойти на попятную в этой ситуации не могла. С моим уходом рушилась для неё её позиция в группе, нечто такое, что создавало для неё тут стабильность и приятный уют. Однако, я уходил...

Я сознавал моё положение в связи с моим уходом из группы. Я гадал, что со мной сделают: убьют, попытаются выгнать с работы - из музыкальной школы, - вызовут туда? Что?.. Однако, я уходил... Больше оставаться я с ними не мог.

И всё-таки Стёпе удалось уговорить меня пока не уходить. Это ему было сделать очень трудно, однако, ему удалось. Он сказал, что он лично, из своего кармана, вернёт мне двадцать рублей, а на моё замечание, что это не решает возникших проблем, заметил, что просит меня просто подождать - и я согласился только подождать, недолго, только несколько дней.

Когда Стёпа отдавал мне эти двадцать рублей, то руки его дрожали, и я впервые понял, что они с Валей - жадные люди, что в них развилось, перепрыгнув на них с Жени, неимоверное чувство собственников, и деньги для них уже отторглись от их конечного назначения - давать  возможность приобретать за них что-либо, - и превратились во что-то самостоятельное, в то, что они ставят выше человеческих отношений, ценят выше многих принципов, выше всех истин.

Я тогда ещё сказал Стёпе, что вижу, как ему тяжело расставаться с этими фантиками, что ему очень жалко возвращать мне эти двадцать рублей, и что, может, не стоит. Но он поспешил замаскировать свои эмоции, и горячей рукой побыстрее всунул мне две скомканные бумажки.

Через некоторое время (а я продолжал играть с ними, несмотря на своё предупреждение, что только подожду - несколько дней) Стёпа стал уговаривать меня при его содействии одолжить две тысячи рублей у Бормана (у Бори Кагана), и купить себе "Вермону" стрингс-пиано. Я сказал ему, что - главное: этот инструмент не моего класса. То, что мне нужно: это синтезатор, такой, как некоторые модели "Корг", "Ямаха", или "Ролланд", а "Вермона" не подходит ни к моему стилю, ни к манере игры. Кроме того, я эту "Вермону" знаю; это инструмент не первой свежести, похожий на "старушку" "Юность", и как-то раз на свадьбе вся правая часть клавиатуры "отрубилась". Кто-то потом открывал корпус, и что-то там паял. А теперь я куплю, и, если он у меня "сдохнет": что я буду делать? И последнее: я уже убедился в том, что Женя: полнейшее ничтожество, начисто лишённое совести, благородства, и вообще каких-либо человеческих качеств. А Стёпа: "при нём". Как же я могу, убедившись теперь, что у Жени нет ни слова, ни чести, "доверять вам"?

Стёпа сказал, что, хорошо, Жене я не доверяю. Тогда он лично, не Женя, а он гарантирует мне, что не будет никакого обмана.  

Ну, ладно, сказал я, допустим, я одолжу, и поиграю с ними месяца два - и они меня выбросят из ансамбля - а назад в тот коллектив, с которым я играл свадьбы, меня уже не возьмут. И вот, работы я никакой не найду: где я возьму - откуда, чтобы заплатить за "Вермону", как буду отдавать Боре две тысячи?

Стёпа ничего не ответил, однако, через некоторое время продолжал снова и снова возвращаться к этой теме, снова настаивал, различными ухищрениями больно задевал меня, используя этот вопрос. Я отвечал ему, что, если бы мне было поставлено условие для приёма в группу: купи, мой, себе фирменный инструмент - и тогда мы тебя возьмём: тогда он был бы вправе требовать от меня инструмент - где, мол, твой обещанный инструмент. А так... Но он настаивал и настаивал, воздействуя различными способами на мою психику.

В конце концов я обрисовал ему другое видение этой проблемы. Я сказал, что знаю, что у Жени есть деньги. Четыре тысячи семьсот пятьдесят рублей. Стёпа спросил, откуда я это знаю, но его реплику я пропустил мимо ушей. Это то, что у него припасено на машину. И всё, что он толдычит про аппаратуру: блеф. На самом деле он грабит меня, Мишу и Юру только для того, чтобы купить себе автомобиль, и лишь на "излишки" приобрести какие-то колонки с усилителями. И, раз у Жени есть деньги, пусть одолжит мне на синтезатор, и я ему постепенно стану отдавать. Только не больше, чем десять процентов комиссионных. Иначе я не согласен. Тогда я буду уверен, что меня из группы не выпрут, и я смогу получить инструмент достойного меня класса. На это Стёпа ничего не сказал.

Женя, со своей стороны, просил меня помочь сделать ему контрольные для Института Культуры, в котором он учился заочно. Я помогал ему.  Фактически, делая эти контрольные за него.

Однажды он попросил, чтобы я нашёл кого-то, кто смог бы выполнить за него контрольную по теме "Лекционная работа в клубе". Я взял у него задание этой контрольной работы, условия, и обратился к девочкам из методического кабинета РДК. Они сначала пообещали, но сказали, что за это им полагаются две бутылки шампанского, так как эта работа крайне трудоёмкая и объёмная. Я сказал им, что шампанское будет.

После того, как я поговорил с Женей, он сказал, что, если надо, то шампанское даст. А нужно заметить, что каждую пятницу или субботу (в воскресенье меньше, но тоже кое-что перепадало) нам "кидали" парнас. За вечер получалось на каждого рублей по пять-шесть. Меня сразу же исключили из распределения этих денег. Эти деньги, якобы, шли в общую копилку, а потом из них выделялись отчисления на более мелкие расходы на аппаратуру. Кроме денег, нам часто "ставили" шампанское или коньяк.

У нас в связи с этим скопилось около десяти бутылок шампанского, которым распоряжался Женя. Я полагал, что Женя возьмёт шампанское из этих резервов.

Первую бутылку шампанского я от него получил сравнительно легко, правда, напомнив ему несколько раз, пока он - с большой неохотой - не вручил мне её. Но я напомнил ему, что нужно отдать за контрольную две бутылки шампанского. Он сказал, что вторую даст мне потом. Тогда я заявил ему, что девочки просили две бутылки шампанского, и, после Жениного согласия их предоставить, я ответил им, что шампанское будет. Теперь они уже делают контрольную. Я сказал ему, что могу ещё "приостановить" выполнение работы, если скажу девочкам, что вторую бутылку шампанского он отказывается дать - и всё.  

Но он заявил, что "завтра" мне обязательно даст. Однако, назавтра он в Мышковичи не приехал (с него за этот пропуск опять ни копейки высчитано не было (хотя бы для виду!), что позволяет понять всю глубину лицемерия тандема Женя-Стёпа).

После этого четыре дня в ресторане были выходные, и я, естественно, с Женей не встречался. А в эти четыре дня девочки из методкабинета РДК мне объявили, что не возьмутся за работу, так как она слишком уж трудоёмка.

Я решил отдать Жене эту бутылку шампанского, и уже привёз её назад, но он передумал, и попросил, чтобы я сам выполнил контрольную (девочки мне объяснили, как её сделать), а шампанское забирал. А я ему заявил, что контрольную-то я сделаю, но, как человек не без чести и совести, я скорее всего одну или обе бутылки шампанского подарю девочками из методкабинета, за то, что показали мне, как её делать. Потом я пожалел, что это сказал: я итак уже помог методкабинету со стендом (с помощью моего брата Виталика), и шампанское дарить было не обязательно. А я ни в чём не хотел уподобляться Жене.

Я выполнил за пару дней почти половину контрольной работы, и после этого встретился с Женей в Мышковичах. Он заявил мне, что даст мне вторую бутылку шампанского тогда, когда увидит первую половину работы.  А я вошёл уже в азарт, подсчитав, что для того, чтобы сделать полностью работу, мне надо ещё часа три, а получу я за это две бутылки шампанского, которые пойдут на Нафу и на Канаревич, у каких за это надеялся выторговать очень ценную и нужную мне информацию: в том числе и о Жене Одинокове.

И я написал работу. Но самое последнее задание (примерно две страницы) я не доделал, потому что, во-первых, Женя мне так и не отдал ещё обещанную вторую бутылку шампанского, и во-вторых - я делал в это время несколько работ по английскому и немецкому для институтов, и не собирался из-за Жениной (так и не скомпенсированной по-человечески) работы отрывать себя от того, за что гарантированно получу "живые деньги".

Когда я показал Жене работу, и сказал, что докончена она будет только в том случае, если он отдаст мне вторую бутылку (а я уже пообещал Нафе и Ленке Канаревич, что "поставлю" им две бутылки шампанского), Одиноков потребовал, чтобы я отдал ему тетрадь - а он, мол, сам остальное доделает.

Я выдавил из себя, что иду за тетрадью, но не подумал её приносить. Я спрятал тетрадь в одной из комнат первого этажа, а сам поехал в Волосовичи. Побывав там у знакомых ребят, я вернулся в Мышковичи, и объявил Жене, что забыл в Волосовичах тетрадь. Он сразу вспылил, стал красный, потом белый; будто белены объелся. Сильно шепелявя, он брызгал слюной и словами, резко жестикулируя и упирая на то, что это  е г о  контрольная, что ему надо уже посылать, а иначе работа не успеет дойти - и так далее.

Я промолчал на весь этот его поток красноречия. А потом сухо сказал: "Раз это твоя контрольная, можешь её делать сам". - "Да я бы её уже давно сам сделал, если бы ты не забрал у меня и не взялся за ней сам!" - "Ты обязан отослать контрольную, а я обязан дать девочкам за подсказку и помощь две обещанных бутылки шампанского, - спокойно ответил я. - Обе этих обязанности равнозначны". - "А где твои девочки?! Сведи маня с ними! Ты сам делаешь эту контрольную, а говоришь о каких-то девочках. Я не верю, что у тебя там есть какие-то девочки. Вот когда я их увижу, тогда я поверю, что ты, действительно, обещал за помощь в контрольной шампанское". -

  - Мы договаривались без условий. Тебе делают контрольную, а ты предоставляешь этих две бутылки. А хотя бы я и сам её полностью сделал, эту контрольную! Без подсказок и помощи. Раз мы договорились, что за эту работу - две бутылки, пусть тебя это не волнует, кому они достанутся. Контрольная тебе показана, и я даю полную гарантию, что ты сам и близко бы так не написал. Уговор есть уговор, а нахрапом тут ничего не возьмёшь. Я уже не говорю о том, что это шампанское из парнаса, и я тоже частично на него имею право.
  - Из парнаса! А что, ты думаешь, что я это шампанское себе беру? Да ты понимаешь, что нам всё это шампанское нужно для дела, мало ли кому. Там для того, чтобы достать герконы, тут надо ещё что-нибудь, кому-нибудь поставить. Я взял это шампанское здесь, правильно. Но я потом куплю бутылку шампанского и верну её группе!...
  - Ты, Женя, человек беспринципный, и знаешь это не хуже меня. И я не верю в то, что ты за свои деньги хоть что-то станешь покупать. Да и нет у тебя своих денег. Всё, что у тебя есть: это краденое. У меня украденное, и вот у них. Да, ты умеешь говорить таким тоном, что тебе трудно не поверить, но в этом зале все тебя уже знают. Думаете, он доит меня, Мишу с Юрой, и даже Стёпу, своего школьного друга, для того, чтобы купить аппаратуру? Как бы не так! Он собирает на свой личный автомобиль. И вообще, купишь ты или не купишь другую бутылку: мне это безразлично, - я говорил всё ещё спокойно, не повышая голоса. - Но, раз ты обещал две бутылки шампанского, ты должен их дать. Всё. -

После этого Женя совсем "сбесился". Он принялся кричать, размахивать кулаками и говорить о чём-то мало понятном. Наконец, он стал настаивать, чтобы я поехал в Волосовичи за тетрадью, а я, неожиданно для него, согласился. Но тут вмешался Стёпа, и сказал, что "никаких поездок", что я должен в первую очередь играть в ресторане. Я тоже тут же заметил, что, когда Жене это нужно для личных целей, так пожалуйста, а так он требует от меня, чтобы я сидел в Мышковичах всю неделю - и даже не ездил домой. Где же тут его принципиальность? Но, если они меня отпускают, добавил я - я могу съездить за тетрадью.

Тогда Стёпа предположил, что это я заранее так рассчитал, что мне уже куда-то надо, и я специально, мол, забыл тетрадь, а теперь под предлогом того, чтобы её забрать, я добьюсь того, что меня отпустят. Так что, добавил он, никуда ты не поедешь.

Женя, услышав Стёпин вариант, и думая, что у меня, действительно, какие-то планы, готов был лучше не получить свою контрольную - но помешать мне, моим планам, сорвать их. Он тут же поддержал Стёпу, и заявил, что никуда меня не отпустит, но чтобы я привёз тетрадь в воскресенье. Да, сказал я, конечно, я привезу в воскресенье тетрадь... И мы начали играть...

А в субботу я дал моим знакомым девочкам Вале и Наташе телефон Жени, и попросил их позвонить ему от моего имени, и объявить, что это они - наполовину - делают ему контрольную, и что Женя задолжал им шампанское. А за это обещал им провести их в среду в ГДК, где должен был помочь Андрею-барабанщику.

Они позвонили Жене и говорили с ним. Он сказал мне о том, что звонили девочки, но заявил, что никаких бутылок шампанского они не требуют, и чтобы я не трепался, что это для них. Я подумал, что они не поняли ничего, и сказали, что насчёт шампанского со мной не договаривались, а делают работу бесплатно, но промолчал, сказав Жене только, что я это выясню у них, и тогда привезу тетрадь. Потом я выяснил, что Женя нагло врал, что они смекнули, в чем дело, и сказали, что он должен дать им то, что "Вова нам обещал". А потом ещё и добавили: "две обещанные бутылки". 

Женя рассчитывал взять меня нахрапом, через дезинформацию вырвав у меня признание, которого он ожидал.

А назавтра я Жене заявил, что я обещал девочкам шампанское, и, если он мне его не даёт, то я должен купить эту бутылку за свои деньги. Придётся мне где-то одолжить, занять у кого-нибудь - но купить им эту бутылку. Этот разговор с Женей происходил у меня при Мише и Юре, и они возмутились, вмешавшись в наш с Женей разговор, и настаивая, что он должен мне отдать эту бутылку шампанского.

В тот же день я, заметив, что Женя положил на кресло свои фирменные очки, незаметно подвёл туда Мишу, и стал спорить с ним, кто быстрее: я присяду на корточки, или он - в кресло. Конечно, Миша оказался в кресле быстрей: и раздавил Женины очки. Одиноков в это время стоял, отвернувшись, и не видел, что произошло. А чуть позже Миша пошёл к нему с повинной. Женя долго убивался, всё пересказывая, как он любил эти очки, и "сколько они стоят". Потом я очень тонко сделал так, что дорогую Женину куртку залили соусом, и опять никто меня не поймал за руку, а формально виноватым оказался Стёпа. А потом нечто подобное трижды случилось уже без моего участия: просто, наверное, потому, что все стали какими-то дёрганными, нервными. И, хотя не было ни малейшего повода обвинять меня, было ясно, что Женя кипит ко мне злобой.

Кончилось это тем, что однажды на репетиции Женя бросился на меня с кулаками, но я провёл два выпада, и он, хотя я ударил его легонько, отлетел в сторону, и треснулся головой о деревянную панель. Я превратил сразу это всё в шутку, а по отношению к ударам, нанесённым Жене, дал почувствовать, что это "случайность".

Потом на троллейбусно-автобусной остановке, где я встречался с Женей, чтобы отдать ему тетрадь и получить бутылку шампанского, кроме Жени, оказался ещё и Стёпа, а жесты Жени и его тон носили угрожающий характер. Я на всякий случай ретировался на остановку на противоположной стороне и впрыгнул в троллейбус.

Стёпа с Женей "доили" меня потом ещё не раз, и финансовое давление на меня продолжалось до самого конца.

Почему же я тогда, несмотря ни на что, всё-таки не ушёл от них? Я до сих пор не могу себе простить этого. Уже было ясно, что физическая угроза, сопряжённая с тем, что я остаюсь, сравнялась с той, теоретической угрозой мне - в случае моего ухода. А я всё ещё был с ними.

Что меня удержало тогда?

Почему, почему я тогда не ушёл! То, что я остался, привело меня к катастрофе, привело к ужасным последствиям, а ведь этого могло и не быть! Особенно я не могу простить себе, что, когда после реплики Вали уже собрал свои вещи, готовый уйти из группы, я позволил Стёпе уговорить себя остаться. Если бы можно было вернуть назад тот миг и "переделать" то, что совершилось! Но это, увы, невозможно...  

ГЛАВА ВТОРАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

Описывая моё положение в Стёпиной группе, надо охарактеризовать ещё и другие точки напряжения и конфликтов.

Во-первых, что уже ясно из моих предыдущих замечаний, Стёпа с Женей требовали от меня постоянно сидеть в Мышковичах, не выезжая оттуда и не покидай комплекса, где мы жили. И работали.

Спали мы все в одной комнате - номере гостиницы. Номера там шикарные, но от этого в такой тесноте было не легче. Я был последним, влившись в коллектив, когда все кровати были уже заняты; мне пришлось спать на раскладушке, а потом, когда она сломалась, на матрасе прямо на полу.

Происходившие каждый день коллизии в рамках моих отношений с Аллой, вызывали во мне необузданное желание уехать в Бобруйск, что-либо изменить; а я должен был действовать издалека, каждый день покупать несколько талонов для телефонных переговоров. И по несколько раз в день звонить в Бобруйск. К тому же я абсолютно не мог сочинять: у меня просто не оставалось для этого времени.

У Стёпы всё было расписано. Когда мы просыпались, я должен был заниматься с ним, потом с Женей, потом заниматься вокалом с Женей, Валей и Мишей, потом мы репетировали инструментальную часть, потом... И так далее, и так далее.

Зная свою работоспособность, я понимал, что могу работать так неделями и месяцами. Но ребята скоро стали сдавать. К тому же и в чисто музыкальном отношении я начал испытывать неудовлетворение.

Вначале сделали несколько тем, выбранных мной - "футуристических" групп, играющих на очень высоком уровне, - а также несколько тем, выбранных Стёпой и Женей, которые мне не особенно нравились.

Потом уровень выбираемых тем ещё более снизился, несмотря на мои протесты, а темы, которые я предлагал, отвергались Женей категорически.

Я больше не получал от работы с этой группой ничего нового, никакой отдачи. Всё это было уже мной давно пройдено. Я итак знал, что, имея в своём распоряжений более ни менее сносную аппаратуру и клавишные инструменты, я могу играть в самой высокой по уровню группе, если она не слишком противоречит моей манере игры по стилю.

Стиль Стёпиной группы был где-то в рамках моих стилей, и поэтому я мог в этой группе блистать своей игрой на клавишных. Но ни своя собственная игра, ни чистое и совершенное звучание всего ансамбля не приносило мне удовлетворения, потому что мне было важно не только, как играть, но, главное, что играть. О моих собственных вещах не было и речи.

Кроме того, какое творческое удовлетворения мог я испытывать, играя на "Юности"?!

Как раз в этот период я писал очень сложные партитуры, а исполнить их у Стёпиной группы не хватало духу; другой причиной явилась та, что именно в Мышковичах у меня пропало несколько нотных тетрадей, где были записаны мои лучшие композиции этого периода, а после такого несчастья у меня руки не поднимались писать.

Каждое утро Стёпа звонил мне домой и спрашивал разрешения придти: получить от меня урок.

Я обучал его многому: звукоизвлечению, теории, гармонии, читке с листа и стилям. Но каждое утро перед своей работой в Глуше заниматься с ним было выше моих сил и возможностей. Кроме того, он и сам не приходил каждый день, однако, звонил пунктуально каждое утро.

Спустя некоторое время, стали раздаваться ещё и Женины звонки, и я подумал, что просто проверяют, дома ли я.

Если Женя попадал ко мне в квартиру, он принимался всё осматривать, всюду ходить и заглядывать: и на кухню, и в спальню. Я заметил, что он учащал свои звонки в среду, а ведь именно по средам я чаще всего отправлялся в Минск, где иногда работал, и где встречался со многими людьми, и где у меня были особенно нежелательные кое для кого связи и знакомства. В среду не только Женя, но и Стёпа звонил и в восемь часов, и в девять, и днём.

В Мышковичах я быстро освоился, и сошёлся с местными, которыми Стёпа и Женя брезговали, а потом много раз получал от них помощь. Я познакомился с мышковичскими корифеями, и потом за меня любому могли набить морду. Если я намеревался уехать на попутной машине, то я уже не опасался стоять один поздним вечером на тёмной дороге около площади, потому что меня все знали и все были моими приятелями, а в любой компаний хотя бы кто-то имел представление о том, что я за птица, и никто не собирался проверять крепость моих лицевых костей или кулаков.

Я ухитрялся уезжать из Мышковичей в любое время, когда, казалось, никакими ухищрениями уже нельзя выехать оттуда.

Последний автобус был в девять вечера, а кончали мы играть в полдвенадцатого.

Пока мы складывали инструменты (а меня бы ни за что не отпустили раньше, чем я сложу свой "аппарат", и ещё пару "присосок" и шнуров) все машины разъезжались, и даже если бы я успел подцепить знакомого, согласившегося бы отвезти меня домой по пути, я не мог бы воспользоваться этим.

Но я уезжал. Вопреки всем логическим допущениям и вопреки закономерностям конкретной ситуации. В ход шло всё. Знакомства, уговоры, стремление вызвать симпатию к моей персоне, разжалобить или заинтриговать. Я добирался несколько раз до Кировска, и оттуда на попутных машинах; доезжал до поворотки пассажиром на велосипедах, на грузовиках и мотоциклах, ездил через совсем другое шоссе, делая крюк, но в итоге добираясь до Бобруйска.

Однажды я должен был во что бы то ни стало попасть в город, но Стёпа с Женей меня не пускали. Я уже договорился с одним знакомым (а все Стёпины и Женины знакомые очень скоро стали моими лучшими приятелями, и я с их помощью добирался до города), что он меня подвезёт, а с Юзиком - что он сложит за меня мой инструмент.

Но Стёпа с Женей не позволили Юзику убрать за меня инструмент, а меня потом ещё хитростью и наглостью задержали, так, что тот самый знакомый, не дождавшись меня, уехал. Я постоял перед рестораном, а затем на поворотке, надеясь, что появится хоть какая-нибудь машина, которая сможет довезти меня хотя бы до Кировска. Но на этот раз везение покинуло меня, и я не дождался ни одной машины.

Было холодно. Заморозки наступили внезапно, а я был в одном кожаном пиджачке, так что уже порядком замёрз. Две машины, проехавшие по шоссе, не остановились на мой сигнал, а третья, затормозив, затем снова набрала скорость и помчалась своей дорогой.

Тем временем на перекрёстке ошивались две компании, между которыми, я чувствовал, назревала драка, и мне оставаться на моём месте было опасно.

Возвращаться назад было не с руки. Гостиницу уже закрыли, и мне пришлось бы стучать: к тому же, в нашем номере в эту ночь спал Пельмень (Михаилов Гена), которому я уступил своё место, потому что объявил, что я  у е д у. Конечно, я мог бы поспать и в холле, сидя "ф кресле", что, при моём опыте подобных ночёвок не доставило бы мне особых неудобств, но мне хотелось пробыть тут "до последнего", и только если не получится ничего, то тогда бы я уже вернулся в гостиницу.

Тем временем, я, опасаясь силовой развязки ссоры двух агрессивных компаний, ушёл в тень, и там сел на краешек постамента, и застыл там, чувствуя, как холод схватывает мои члены и как болезненно реагирует на него моё тело.

Мимо меня вскоре прошла группка из трёх девушек, которые, увидев меня, остановились. И принялись меня расспрашивать. "Что, не пускают в гостиницу, да? - сказала одна. - Я промолчал. - "Чего ты сидишь? 3амёрзнешь... - проговорила вторая. - "Хочу - и сижу." -  Сказано это было довольно игривым тоном, который не вязался с моим положением и с моим предыдущим молчанием. - "Ты ведь в ресторане работаешь, да? Там на органе играешь?" - Я кивнул. - "Ты, наверное, с ребятами поссорился? - вступила с этой репликой третья. - "Угу..." - "Пошли с нами".

И я пошёл. По дороге мы нагнали Колю, уже знакомого мне, с какой-то девушкой, и её я также узнал. Она приехала со своими родителями в Мышковичи на свадьбу - и остановилась в гостинице. Он уговаривал её пройти с ним ещё и ещё чуть дальше, а она упиралась. Я ввязался не в своё дело, встал на сторону Коли, заявив, что, если она не верит Коле, то я сам могу дать гарантию, что Коля её проводит потом до гостиницы. Я говорил это тоном постороннего человека, так, как будто это меня не касается, а сам умело склонил её пойти с Колей. Я подумал, что, раз птичка уже вылетела из гнёздышка, то придёт ли она к своим любимым родителям в час или в два, не имеет существенного значения. Уже итак было полпервого. Кроме того, я подметил, что девочка не из той породы, которые чего-либо боятся, а Коля: неужели он станет её насиловать - не из тех он людей.

Так мы и шли дальше: я, три девушки и Коля с подругой. И - самое интересное, что я не знал ещё, куда меня ведут и что мне там придётся делать. Я твёрдо решил не пить и ни с кем там не спутываться, надеясь, что ничего страшного там не произойдёт, и меня никто не будет заставлять. Я шёл впереди, а, когда в очередной раз оглянулся, девушки уже сворачивали на боковую улицу. Предупреждая моё недоумение или попытку последовать за ними, Коля объявил, что они передали меня на его попечительство и что я пойду с ним.

И я пошёл с ним.

Так мы дошли до какого-то огромного одноэтажного деревянного дома, со старомодным расположением дворовых построек, также громадных, как в поместье.

Двор был вымощен булыжником, а поднялись мы к двери по высоченным ступеням на высокое крыльцо. Во дворе везде было темно, а окна были закрыты такими ставнями, что за ними не было видно, есть ли в доме свет. После того, как Коля постучал, нам долго не открывали, но, наконец, открыли.

Меня уже начало охватывать некоторое беспокойство, так как я не мог себе представить и не знал, куда я попал.

Нас провели в сени, а оттуда в небольшую комнату-прихожую. Там сидели двое ребят, и стояла бутылка самогона. Там же находилась полуодетая девушка и пила прямо из горлышка.

Я теперь сильно жалел о том, что пошёл сюда, затянув сюда ещё и эту незнакомую мне девушку, потому что без меня она бы с Колей не пошла. Мне начинала эта обстановка не нравиться. Я думал ещё и о том, что мне придётся выкручиваться, если вдруг меня станут уговаривать выпить, и соображал, как мне это провернуть. Из соседней комнаты внезапно пришёл парень лет восемнадцати на вид, и я протянул ему руку, а он пожал её с высокомерием, как мне показалось, или даже с недоверием, что меня ещё больше насторожило. Я хорошо отдавал себе отчет в том, что я его где-то видел. Потом я вспомнил, что он бывал у нас в ресторане.

Мои опасения, однако, оказались напрасными. Ещё через некоторое время я понял, что это, в принципе, обыкновенные ребята, и что настроены они вполне дружелюбно. Меня не стали "мариновать" на кухне, так как каждый из них понимал, почему и зачем меня привёл Коля сюда, а провели меня в комнатушку, где дали кровать - и оставили наедине с ней. Я быстро разделся и лёг спать.

Заснуть, однако, было не так-то просто, потому что в двух соседних с моей комнатой на полную мощность ревели два магнитофона, извергающие грохот звуков двух разных шлягеров, а сквозь эту звуковую преграду прорывались вскрики и стоны забавляющихся любовными играми пар. Я понял, что за перегородкой в комнате, которая находится позади изголовья моей кровати, занимались любовью две пары, а в комнате направо - ещё одни партнёры, и рядом, на соседней кровати, стоявшей в той же комнате, где спал я, громко храпел какой-то молодой человек.

Кроме того, мне не давали покоя мысли о том, что я, всё же, не попал домой, и что я проиграл; а то, п о ч е м у мне надо домой, и  ч т о  я потерял от того, что не сумел выбраться из деревни, представлялось не совсем ясным мне самому, и всё равно уколы сожаления и тревоги терзали мне душу, так, что я чувствовал себя настолько ужасно, как будто мне снился кошмар. Однако, несмотря ни на что, я уснул, и во сне меня продолжали мучить болезненные мысли и ассоциации, и всё это огромной тяжестью вертелось у меня в голове, как будто там поворачивался и наклонялся постепенно грузный чан.

Проснулся я оттого, что кто-то всхлипывал и икал совсем рядом со мной. Я осторожно приоткрыл глаза - и увидел в полутьме совсем юного парня, дрожащего и рыдающего. Сквозь сон я слышал какой-то спор, громкие голоса и раздражённые интонации, и решил, что это тогда, незадолго до того, как этот новый постоялец объявился в "моей" комнате, его кто-то там обидел, и что-то с ним сделали. Может быть, у него отбили девчонку, да мало ли по какой причине он плачет.

А юноша тем временем раздевался. Я видел, как под белыми лучами луны блестят его плечи, обнажённые руки (он уже был в майке), и, когда он разделся, то юркнул в мою постель. И вскрикнул. Я понял, что он не на шутку испугался. Я попытался с ним заговорить, выяснить, по какой причине он плачет, но он, насупившись, отвернулся от меня. Я решил не трогать его, и попробовал снова заснуть. Но это мне не удалось. Парень, улёгшийся со мной, то и дело стягивал одеяло, а было уже порядком холодно, так как печь начала остывать.

Из соседних комнат доносились музыка и голоса. И я стал невольно прислушиваться к ним, уяснив, что девушки и парни, закончив своё дело, теперь просто болтают, часто переходя на крик, чтобы их услышали в другой комнате.

Невольно слушая разговор, я так хорошо представил себе тех, кто его вёл, что мог даже нарисовать портрет каждого. Я великолепно представлял себе девушек, а также ребят, поняв, что тот светловолосый, немного высокомерный, невысокий парень, что заходил на кухню, спит с подругой в комнате направо, а в комнате сзади находится один долговязый и второй такой плотный и коренастый парни, а с ними девушки - одна вертлявая, смешливая, а вторая с томным грустным взглядом и с тонкой шеей.

Коле не удалось уломать свою подругу, и он пошёл проводить её в гостиницу, а ещё двое, что заглядывали в разное время, ушли. Вскоре я догадался, что девушки собираются уходить, но немного ошибся, потому что, когда в дверях появилась полуобнажённая женская фигура, был сильно удивлён, решив, что все они уже одеты, но затаился в темноте, ожидая и наблюдая, что произойдёт. А девушка с обнажённой грудью и с одеялом, обёрнутым вкруг её талии, приблизилась ко мне, вернее, к нам (ведь нас было двое на одной кровати), и сказала, отставляя стакан, который она держала в руке: "Не притворяйтесь, я ведь знаю, что вы не спите; нечего закрывать глаза..." - и сосед мой по кровати засопел, но не шевельнулся, а я, с широко открытыми глазами, затаив дыхание, смотрел на неё. - "Ого! Какой взгляд. Мне страшно, - снова отозвалась она. -

У меня создалось впечатление, что она знает, с кем говорит, то есть, знает что я - музыкант из ресторана, и я, очевидно, должен был её наглядно знать. Но я не мог её вспомнить, тем более, что в таком виде, да ещё и полутьма усердно искажала её черты. Она тем временем облокотилась на кровать и смотрела на меня сверху вниз. А у меня в голове промелькнула мысль: что, если бы чудо могло совершиться - и я попал бы домой!"

Однако, я думал, конечно, и о том, что мне делать и как поступить в данной ситуации.

Тем временем, амазонка с голой грудью покачнулась, и, снова отведя стакан с рукой, вернее, свою руку со стаканом - в сторону, произнесла: "Хочу спать. Подвинься. Ты что, не слышишь! Дай мне лечь". - Я молчал. - "Эй, глухонемой! Отодвинься к окну". - Я не отвечал ни слова, и только с шумом сглотнул слюну. - "Ну, как хочешь..." - И она, виляя бёдрами, удалилась из комнаты. Но через минуту появилась снова. Уже совершенно голая. И действовать стала настойчивей и развязней.

Она, ни слова не говоря, взобралась на лежащего со мной рядом подростка, а затем скатилась в ложбинку между нашими телами, раскинув руки и покачивая ногой. Парень лежал, уткнувшись носом в постель, так, как будто его приковали к подушке. Я, видя, какой оборот принимает дело, отодвинулся, так, что незнакомка оказалась между нами на одеяле, а мы под ним. Но я и глазом мигнуть не успел, как она подобрала ноги, и, как змея, юркнула в постель под одеяло. Я спал в трико и в майке. Не думая долго, я встал и спрыгнул с кровати. В моей голове тогда ещё промелькнула мысль о том, что в постели тепло, что кровать нагретая, но, уже натягивая брюки, я не мог разыскать своей рубашки и пиджака. Наконец, я нашел их под кучей откуда-то появившейся здесь женской одежды, сгрёб в охапку, и хотел выскользнуть с ними из комнаты. Но она опередила меня.

Проворно вскочив с постели, она стала рядом со мной и сказала: "Подожди. Пошли выпьем". - И я остался. Я ещё переминался на кухне, не решаясь сесть, и не зная толком, что мне делать, а она уже прибежала абсолютно одетая и с зачёсанными волосами, и уселась на кухне на лавку.

Я увидел перед собой красивую девушку лет двадцати трёх, с длинными русыми волосами и со смелым, открытым взглядом, хорошо сложенную и одетую почти шикарно. Я подумал тогда, что было бы, если бы те ребята, что уехали, знали, что она здесь вытворяла...

А она тем временем откуда-то достала самогон и поставила его на столик. Мы с ней выпили, а потом сидели - и разговорились. Я обронил фразу о том, что всё бы отдал, чтобы попасть домой. На часах ещё не было трёх.

Внезапно в дверь постучали. Стучали осторожно; стук был лёгкий и "свойский". Моя собеседница проворно вскочила и отворила. Вошла ещё одна девушка. Вместе они о чём-то недолго шептались. Затем первая сказала: "Так ты хочешь поехать домой? - а вторая в это время направилась к  двери. Я оделся и вышел с ними.

Мы прошли в соседний двор (а, может, через двор), где стоял "Запорожец". Девушки открыли машину, и одна из них села за руль. Я сел рядом; вторая открывала ворота. Машина завелась, и мы выехали на улицу. Потом другая девушка села в машину, а я переместился на заднее сидение.

Пока мы ехали, машину несколько раз заносило. Дорога была скользкая. Синеватые блёстки отсвечивали под одинокими фонарями. Обе фары вырывали из темноты ещё более яркое свечение обледеневшей дороги. Второй раз нас занесло вблизи моста. Машину развернуло, потащило к краю дороги, и там, уткнувшись в небольшой бугорок, она остановилась.

Обе девушки были пьяны. Оттеснив Галю (я потом узнал, как её зовут) с водительского места, я сам сел за руль. Машина, управляемая теперь мной, покатилась по дороге.

За время езды в Бобруйск мы два раза останавливались и пили самогон. Последний раз нас занесло возле ретрансляционной вышки.

"Запорожец" был почти новый, он хорошо слушался руля, и я незаметно для себя прибавлял газу. В том месте, рядом с ретранслятором, была выбоина, я заметил её и пытался объехать, но машину куда-то потащило, и на приличной скорости развернуло. Я мгновенно сбросил газ. И слегка нажал на тормоз. Трудно сказать, правильно ли я сделал. Если бы я попал на место без обледенения, нажатый до упора тормоз, возможно, привёл бы к тому, что машина перевернулась бы. Мне удалось повернуть также и руль, и застопорить движение. Тут же я рванул с места и погнал дальше. Через несколько сот метров нам встретился мотоциклист, и я представил себе, что могло быть, если бы нас занесло теперь. В моём нетрезвом сознании всплыло изуродованное человеческое тело, разбитый мотоцикл... Я  сбавил газ, и теперь ехал на скорости не более сорока-пятидесяти.

За ночь мы побывали у меня дома два раза, укатив сначала назад в Мышковичи, а потом возвратившись обратно.

Утром, в седьмом часу, когда мы возвратились в село, я решил во что бы то ни стало поехать опять домой. В животе у меня что-то бурлило, губы горели. После бессонной ночи я чувствовал себя не совсем прекрасно. К тому же после выпитого я, вопреки обыкновению, начал испытывать  похмельную тяжесть. Каково же было удивление Стёпы с Женей, ехавших в том же автобусе, когда я, пьяный, ввалился в салон в Волосовичах, забился  в уголок и заснул.

Подобные "подвиги" я совершал чуть ли не каждый день. И каждый раз, когда я уезжал вопреки всем препятствиям, у Стёпы и Жени становились всё более мрачные физиономии. Тут шло противоборство слишком серьёзное, и то, что оно не привело всё-таки к открытий вражде, доказывает, что Женя мог быть частью "системы", с помощью которой на меня оказывалось давление.

Девушек, которые находились в том доме, я хоть всех и не видел тогда, потом всех абсолютно узнал, встречаясь с ними в автобусах, и в деревнях - Мышковичах и Волосовичах. Одна была Таня, блондинка, вторая Люба, с длинными тёмными волосами, а третья помогла мне попасть в ту ночь домой.

Обозревая ретроспективно весь этот тяжёлый для меня период, я должен подчеркнуть, что вина Стёпы и Жени заключается не просто в том, что они грабили меня, как бандиты с большой дороги, занимаясь элементарным рэкетом, но и в том, что они поломали мне всю мою жизнь. Если бы не тот психологический прессинг, если бы не резкое падение (из-за них) моих доходов, если бы не их унижающее меня и крайне жестокое отношение, я бы смог удержать Аллу, в чём я абсолютно уверен. И тогда вся моя жизнь сложилась бы по-иному. И то, что меня большую часть недели не было в Бобруйске, и тот постоянный стресс, которому я подвергался: всё вместе отняло у меня Аллу.

Тётя Маня, мамина сестра, с её безжалостностью и ненавистью к своему отцу (моему дедушке), к моему отцу и ко мне, множество раз в моей жизни оказывалась слепым орудием судьбы. И в этой истории она тоже попринимала участие во-первых тем, что прислала гостей, в самый решающий момент разделивших меня с Аллой, а потом из Касимова уговаривала мою маму подействовать на меня, чтобы я пошёл играть в ресторан. Так тётя Маня и Стёпа с Женей разбили мне жизнь.

Но тут я должен сделать важную оговорку. Я, конечно, не поп и не судья, чтобы отпускать грехи, и этим заниматься не буду. Но справедливости ради надо признать, что Стёпа находился под влиянием Жени и был его орудием. В истории с фленжером, и в других случаях он всегда оказывался человечнее своего партнёра, и пытался смягчить политику по отношению ко мне. Во всех ситуациях чувствовалось, что у него всё-таки есть совесть, и что за многие поступки, к которым его понуждал Женя, ему стыдно. Но и это ещё не всё. До того, как он "сдал" меня Жене, и пытался меня облагодетельствовать, а я упирался всеми своими лапами, я тоже ему потрепал нервы, так что мы в какой-то степени (с известной натяжкой - но) квиты. И так как я человек не злопамятный, я на него зла не держу. Трагический поворот моей судьбы свершился, и Стёпа в нём виноват, но теперь уже ничего не изменишь и не вернёшь. И я чувствую, что Стёпа в ближайшем будущем попытается загладить свою вину передо мной. Может быть, тем, что пригласит меня играть с ними в тот ресторан, куда они сядут после Мышковичей? Или хотя бы временно, на замену? А вот Жене Одинокову нет и не будет прощенья.

Если через двадцать - двадцать пять лет дьявол ещё не призовёт этого подонка к себе, и он доживёт до весьма почтенного возраста, именно тогда его и настигнет расплата. И каждая его беда, боль, несчастье, невезение: будут отзываться в его постаревшем сознании мыслью о том, что это возмездие за преступления, которые он совершил против меня. И если он разбил свою машину, заболел, поскользнулся и упал, потерял большую сумму денег, не добился того, чего хотел, пусть знает, за что. Чем ближе его старость и смерть, тем чаще он будет вспоминать меня. Пусть он потеряет всё, что имеет и будет иметь, и не добьётся ничего из того, чего хотел. Такой выродок обязательно совершит за свою жизнь множество самых разных преступлений. Пусть же расплата настигнет его, где бы он ни был, и что бы ни замышлял.






КНИГА ВТОРАЯ


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1982 (продолжение)

Пора, однако, вернуться к более ранним событиям, и описать, как развивались мои  отношения с Аллой.

После того, как Алла вернулась из Солигорска, она снова стала приходить ко мне. Теперь её тактика изменилась. Она старалась как бы не выделять себя  из среды подруг, как бы уравнивала себя с Мариной и с Ирой в своих отношениях со мной. Они появлялись у меня чаще всего все вместе, а иногда ко мне захаживали Валик с Сергеем и с Игорем.

Мы с Аллой очень часто закрывались в спальне и разговаривали. Нередко она садилась за мой письменный стол, открывала печатную машинку и начинала печатать. Она отстукивала ничего не значащие тексты, отдельные слова, начала писем. Я подходил к ней сзади, обнимал её, и она позволяла это. Иногда я забирался к ней под платье, просовывал руку под лифчик - и трогал её за грудь.

Она не выталкивала моей руки. Но как только это начинало её возбуждать, и её дыхание учащалось, а в глазах появлялся особенный блеск, или когда однозначно выходило, что это свидетельствует о её благосклонном ко мне отношении, она внезапно высвобождалась, или отстраняла мою руку. Иногда, когда я забирался к ней под платье, она говорила, внешне совершенно спокойно: "Ну, что, подержался: стало легче? .." И каждый раз она произносила это так непосредственно, расставляя такие неожиданные акценты, как не мог бы сказать больше никто.

Эта её непосредственность и била меня как ножом в сердце, потому что в эти минуты она была так мила, так желанна, и потому что в меня устремлялись открывшиеся муки того, что запретный плод так близок, так прекрасен, так свеж, но недоступен.

Дилемма состояла ещё и в том, что мне с ней делать.

Вырвать ее из её среды представлялось невозможным. Если бы мы оставались с ней наедине, мы бы нашли общий язык. Но эти две её подруги в соседней комнате - или Марина с двумя-тремя ребятами (Ира обычно при такой многочисленной публике не приходила) - их присутствие сводило на "нет" возможность непосредственного и ненатянутого общения с Аллой.

С другой стороны, даже если бы мы были одни, её всё равно мучило бы то, как отреагирует на её исчезновение, или на её приход ко мне этот маленький коллектив, как оправдали бы или оценили её поступок все остальные. Поэтому вожделённым посредствующим звеном между мной и Аллой являлась эротика. И залог, и способ я видел теперь, как и раньше, в этом. Эротика являлась одновременно целью, и средством. К тому же именно благодаря ей я мог бы владеть Аллой, а, с другой  стороны, ради эротики (то есть, ради этого) мы могли бы оставаться вместе.

Прежде всего, я так и не сумел разрешить задачу "со всеми неизвестными", а именно: почему она перестала идти на интим со мной. Одна из догадок, лежащих на поверхности, предполагала причину в том, что я принципиально отказывался предохраняться. Хоть я и не собирался изменять этому принципу, я всё-таки однажды спросил у неё, можем ли мы возобновить нашу прежнюю близость, если я куплю и стану применять то, что не позволит ей забеременеть (я назвал точное слово). В ответ она покачала головой. Когда я спросил, почему всё-таки, она ничего не ответила и отвернулась. Тогда я спросил, любит ли она меня, и добавил, что если она меня не любит, я больше не стану её добиваться. Я не ожидал, что она как-то на этот вопрос отреагирует, но она отреагировала. Это был испуг и отчаянье в одном неожиданном движении-рывке. Вместо слов, она притянула меня к себе своими тонкими руками: и уткнулась лицом мне в плечо и в шею.

Я напомнил ей, что хочу, чтобы она вышла за меня замуж, и что, если она согласна, есть очень надёжный способ ускорить это, ещё до того, как ей исполнится восемнадцать. И она этот способ знает. Я повторил, что никогда её не брошу, так что ей не о чём беспокоиться. И умолял её, если у неё есть сомнения, назвать их. Но она продолжала молчать, и я ничего так и не смог от неё добиться.

О, если бы кто-то, более умный, более проницательный, чем я, или просто обладавший большей информацией, подсказал бы мне, что происходит, открыл бы мне глаза! Что её связывало? Что её держит? На эти вопросы у меня не было никакого ответа.    

Любила ли она меня? Чьёрт п’обьерьи, ведь любила! Да ещё как! Но абсурдная ситуация вызывала абсурдный итог: мы были вместе почти каждый день, но были разделены.

И мне ничего не оставалось, как приняться за старое, нарушив данное себе самому слово. Для "связи" с Аллой мне необходимо было находиться дома, и поэтому пришлось ждать понедельника, когда я приехал из Мышковичей. Вечером, когда я предположил, что Алла улеглась в постель, и что остальные девушки уже уснули, я начал свои мыслительные манипуляции. Уже после первого "сеанса", она у меня спросила, "вернулся ли я к прежнему". Я ничего не ответил, и тогда она призналась, что на этот раз было "ещё хуже", что моя сперма оказалась в ней и на ней. Она описала такие подробности, какие мог знать только я один, и они полностью совпадали с моим собственным видением. Это были ни в коем случае не "общие места", ожидаемые при каждом совокуплении. Нет, это были конкретные, специфические детали, о которых, кроме нас двоих, не мог знать никто. Мне очень хотелось узнать, имела ли она в виду представление, картины в её сознании, или сновидение, когда говорила про "во мне и на мне": или это было нечто большее - полная материализация, с полноценным физическим присутствием. Но я не хотел ничего подтверждать, и не стал дальше расспрашивать.

А назавтра у меня ночевали мама с Виталиком, и, чтобы посторонние раздражители не мешали мне сконцентрироваться, я затворил дверь из зала, закрылся в туалете, где выключил свет. Среди ночи мама дважды ломилась туда, добиваясь у меня, почему я сижу там в темноте, как будто чувствовала что-то, или подозревала, что я там не один. И всё мне испортила.   

Чтобы добиться от Аллы ответа на раздиравшие мне душу вопросы, и чтобы вернуть её былую доступность, я бил на её чувство жалости и "долга", на её гордость, на её неуверенность, но ничего не помогало; она больше не приходила ко мне одна; она больше не отдавалась мне.

Я неоднократно задумывался над тем, что было бы, если бы я снова добился её, и мы опять стали быть жить, как муж и жена. С одной стороны, я понимал всю абсурдность этого вопроса: ведь именно ради этого я и делал всё возможное, ради этого был готов жениться на ней. С другой стороны, это был пройденный этап, когда стало очевидно, что секс в каком-то смысле сузил наше общение, и что только дополнительные социальные рычаги официального брака (общее хозяйство, общие заботы, дети, семейный бюджет) могли бы склеить пошатнувшуюся основу общения.

Дня меня, ненасытного и нетерпеливого самца, требовалось чаще, чем ежедневно. Если бы позволяли обстоятельства, я вполне мог добиваться её три-четыре раза в сутки, а для неё это определённо было бы слишком. А её отказ я бы в тогдашней своей ослеплённости воспринимал как предательство. Кроме того, я предполагал, что в ней, как и в Нелле, есть место для некоторого кликушества, и потому, несмотря на свою ветреность, непостоянство, Алла бы почувствовала и считала себя погрязшей, оступившейся, совершающей грех, падшей: в этом было убийство каких-либо отношений вообще.

Каждый раз мне приходилось вести хитроумнейшую игру, из которой я поначалу выходил победителем; стоило мне раз проиграть - и я бы, наверно, лишился и этого исключительного права оставаться с Аллой в спальне.

Тем временем я совершил очередную в целой серии совершённых мною ошибок, занявшись тем, на что, вероятно, не имел права.

У члена нашей группы, Миши Ващенко, начались приступы живота. Боли в области желудка, тошнота часто не давали ему репетировать; он очень мучился и очень переживал. Миша решил, что у него язва, или что-то "хуже язвы", и уже, так сказать, "хоронил" себя. Как-то раз я уговорил его лечь на диван и закрыть глаза - и позволить себя осмотреть. Я поднёс к его телу ладонь внутренней стороной и стал водить ей над  его животом. Я почувствовал в себе как бы слабые уколы, а потом  в меня как бы впрыгнул заяц. Я стал расшифровывать эти сигналы, получая новые и пытаясь осмыслить, с чем они могут быть связаны. Чем больше я их осмысливал, тем уверенней в своих выводах я становился. Я объявил Мише, что у него гастрит с повышенной кислотностью. Тот встал и был в этот момент как бы другим человеком. Он размял свои члены, и, казалось, вслушивался в себя. Через два дня он сделал анализ желудочного сока, и этот анализ подтвердил моё заключение: у Миши была повышенная кислотность.

Вскоре врачом был поставлен диагноз: гастрит. Я сказал Мише, что за четыре-пять сеансов могу попробовать вылечить его, но он должен впредь соблюдать диету. Я предупредил, что если он будет сильно волноваться, и станет пить, как раньше, и употреблять острую пищу после моего "курса лечения", это снова будет приводить к приступам. Женя, конечно, не преминул заметить, что если Миша перестанет волноваться и кирять, и будет соблюдать диету, то это уже само по себе, без всякого моего "лечения", приведёт к улучшению, с чем я не стал спорить.

Я провёл четыре "сеанса", в течение которых мысленно внушал Мише, что он здоров и что его боли прекратились. Я также старался проникнуть в его подсознание, в его мироощущение, в его настроение данной минуты - и вмешаться в него, вызвав в нём чувство покоя и ощущения себя здоровым человеком.

После первого же сеанса боли у него прекратились, а ведь раньше, в тот же день, у него был очень сильный приступ, и все утро он корчился на своей кровати. Прекратившись, боли не возобновлялись больше, и сам Миша уверовал в то, что я сотворил чудо.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Конец зимы - весна 1982 (продолжение)

Я продолжал ездить в Минск, где работал и где встречался с Кимом Ходеевым, с Женей Эльпером и с Ларисой. Её я увидел впервые за долгое время. В тот раз, когда я позвонил ей домой, она сама взяла трубку. Я думал, что она не захочет со мной говорить, и был очень удивлён, когда оказалось, что она со мной беседует так, как будто ничего не случилось.

За то время, что мы не виделись, Лариска стала ещё красивее. Теперь она выглядела как из совершенно иного мира, никакого отношения не имеющего к этому. Таких, как она, мы, простые смертные, видели исключительно на экранах кинотеатров, в голливудских фильмах, где они казались порождением тех же киношных трюков, что и грим, каскадёрские штучки, и прочее. Её гламурная, лощеная красота, казалось, нарушала все физические законы мироздания, потому что пересекла воображаемую границу зазеркалья (заэкранья) кинолент и шикарных журналов - "по щучьему велению" оказавшись тут.

Когда мы встретились, я сам затеял разбирательство, но она перебила меня, и заявила, что не желает ничего слушать. Тут же, чуть успокоившись, она объяснила, что в моей "ненормальной ситуации", когда моя подруга (то есть, она, Лариска) находится в другом городе, или когда даже "в одном городе" мы "не всегда" встречаемся, сатир, сидящий во мне, требует ублажения, и с этим ничего не поделаешь. Так что - она на меня больше не дуется. Только не надо хитрить, вилять, "не надо друг друга обманывать".

Я же на этот её монолог разразился своим монологом, доведя до её сведения, что, когда она с моей мамой появилась перед моей дверью, там сидели члены моей группы... и хотел уже сказать "Стёпа с Валей", но вовремя сообразил, что этого как раз говорить и не надо. И тогда я добавил слово "бывшей". Увидев мою маму, они, естественно, дверь не открыли. Тогда Лариска засмеялась, погрозила мне пальчиком, и призналась, что вернулась минут десять спустя, и подслушивала под дверью. И - что вы думаете - она услышала? Голос Вовки. А ещё? Мелодичный голос очень молодой женской особы. И эти голоса вели непринуждённую беседу, со смехом и шутками. Как у Гоголя в "Ревизоре": не ждали...

Не зная, что ещё придумать, я заявил, что, разумеется, она должна была слышать мой голос, потому что я в то самое время находился в соседней квартире, у моего тёзки, Вовки Купервассера, и там разговаривал с его подругой. И, так как Вовка учится в Минске, и я знаю, как его найти, мы можем прямо сейчас отправиться к нему, и он подтвердит это. Лариска ответила, что в этом нет необходимости, потому что она уверена, что мой голос доносился не из соседней, а из моей собственной квартиры, но я видел, как уверенность в ней уступает место сомнению.

Ещё она мне сказала, что до неё дошли слухи (и я сразу подумал о Стёпиной Вале), как я по ней убиваюсь.

Мне очень хотелось её "попробовать" такой, какой она стала теперь, но я, как идиот, хранил "верность" Алле, несмотря на полное отсутствие уверенности в том, что она продолжает хранить верность мне, и на то, что она мне больше не давала. Мне "повезло": ситуаций, который могли привести к близости с Лариской, на этот раз не возникало.

В Минске я стал писать в каждый свой приезд по несколько стихотворений. По-видимому, затянувшийся конфликт с Женей Одиноковым и с "поддерживающим" его Стёпой так угнетал меня, что вдали от них мой творческий потенциал резко подскакивал. Мне и просто казалось, что в Минске я дышу свободней.

У меня было там множество разных дел, но я замечал за собой слежку во время отъезда. Каждый раз, когда я приезжал туда и возвращался оттуда, в моем воображении рисовались сцены задержания, мне представлялось, как меня обыскивают на вокзале, отбирают стихи Гриши Трезмана или Риты, или Ларисы, и увозят куда-то.

Однажды, возвращаясь из Минска ночным поездом (который прибывает в Бобруйск  в полпервого ночи, что ли), я познакомился и разговорился с сидевшей за одним столиком со мной на боковом сидении девушкой. Это была  студентка, еврейка, она сказала, что учится на первом курсе - не  помню уже, какого института - в Минске, а теперь едет домой. Я испытывал  всё это время сверлящее чувство опасности, я почти был уверен, что меня сегодня задержат и станут обыскивать. Тогда я попросил  девушку спрятать две тетради у себя в сумочке, а потом, сказал я, когда мы отойдём от станции, она мне их отдаст. Я уговорил её блестяще, так, как будто меня это не касалось, как будто для меня это была игра. А это и была игра, так как я, конечно, был уверен, что мои мысли и подозрения: не что иное, как результат угнетающей ситуации и "жажды приключений". Да-да, я не оговорился. Именно жажды приключений, пусть даже "плохих приключений", но зато могущих внести хоть какое-то изменение в безвыходный ситуационный и психологический тупик. И мои выпады против невидимого врага освобождали и развлекали меня. Я не только не был уверен, что так, как я воображаю, и случится, а, скорее, наоборот: и просто играл, торжествуя от того, как я провёл  воображаемого противника, представляя его дальнейшие ходы, и то, как мне потом заполучить свои тетради обратно.

Когда мы приехали, я подумал, что на такси всё равно уже не попадёшь, потому что мы ехали в одном из последние вагонов, а впрыгнуть в свободные машины успеют быстрей пассажиры из в первых, и что автобус уже, наверное, не ходит. Поэтому я предложил девушке вместе со мной пойти пешком; я сказал ей, что часто хожу так, что мы за пятнадцать минут - самое большее - будем уже на Дзержинке.

Она согласилась. Но не успели мы сойти с поезда и пройти буквально пару шагов, как из тени вышел милиционер, прятавшийся там и державший в руках фуражку (чтобы в нём не узнали стража порядка), подошёл прямо ко мне и приказал идти с ним. Я спросил "а что такое?", но он ничего не ответил, а только заставлял меня следовать за ним.  

Что было делать? Я показал жестами девушке, чтобы она шла за мной, боясь потерять её и лишиться тетрадей (потом ещё попали бы они неизвестно в чьи руки), а затем я заметил парня, с которым также познакомился в вагоне, и буквально двумя фазами убедил его пойти со мной. Теперь со мной были двое  свидетелей, а милиционер, как мне показалось, загрустил, так как не ожидал этого.

Мы пришли в комнату милиции на вокзале, и милиционер сел - и достал какой-то журнал, приготовившись записывать, а меня пропустил вперёд - вглубь комнаты.

Так он и сидел на стуле боком, остро глядя на меня.

"Откройте свой дипломатик, - это были его буквальные слова. -

Я открыл и продемонстрировал ему внутренность.

"Эти книжки вытащите из портфеля, - сказал он, имея в виду несколько книг на английском языке, которые я купил в Минске. Я вынул книги, и он, подойдя, наклонился и заглянул в мой дипломат.

Я хорошо помню, как он меня отпустил, но не помню дословно, что он при этом говорил. В общем, он извинился, и сказал, что вот, мол, спекулянты ездят - и что-то ещё в этом роде.

Отпущенный из милиции, я забрал у девушки тетради - когда мы проходили по неосвещённому месту, не сбавляя шага, - а потом, под впечатлением произошедшего, рассказал ей кое-что из моих подозрений "по поводу".

При очень похожих обстоятельствах меня задерживали и раньше, но о том задержании я не сделал никаких отметок, и теперь подробности помню смутно. Я только помню, что тогда меня сразу же отпустили, ничего не записывая и не обыскивая.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1982 (продолжение)

В этот период Бобруйск захлестнула волна убийств. Если бы эти убийства не совершались с такой  зверской свирепостью, о них бы, возможно, столько не говорили. Но это были кошмарные события, насыщенные нечеловеческой жестокостью.

Убили парня, выкрутив ему (сломав) перед смертью руки и ноги, и сняв с него скальп. Ещё двоих парней сначала пинали ногами, а потом буквально изрешетили ножами, нанеся бесчисленное множество колотых ран. Брюховецкая и Ермолицкая из суда и прокуратуры рассказали под большим секретом о жутких подозрениях: кровь жертв собирали для каких-то "сатанинских" ("сектовых") нужд.  

В одной квартире, в которую забрались будто бы грабители, они убили оказавшуюся там одиннадцатилетнюю девочку, а в другой квартире - женщину и её престарелого отца, засунув голову последнего в духовку газовой плиты с горящим в ней огнём.

В подвале одного дома обнаружили труп наглядно знакомой мне до её смерти шестнадцатилетней девочки Риты, которая жила рядом с Людмилой Антоновной, со  своими родителями, в собственном доме. Тело Риты было ужасным образом изуродовано; она была раздета, и одежды её не было рядом с ней; на теле было  множество следов от ударов, колотых ножевых ран, ожоги от приставленных к телу сигарет, и в довершение вырезанные на коже лезвием буквы. Глаза её были  выколоты, а голову отрезали.

Суд.мед.эксперты установили, что надругательство над телом  продолжалось уже после того, как Рита была мертва. И опять подозревали, что кровь жертвы собирали для каких-то ритуальных нужд.

Исполнители (якобы) этого страшного преступления были на удивление быстро найдены, и в скоропостижно короткий срок осуждены, причём, двое приговорены были к смертной казни.    

Один из этих приговоров (смертная казнь) был таким же судорожно быстрым образом приведён в исполнение, а вот второго парня (якобы-исполнителя) убить не успели: его сёстры сумели прорваться с жалобой в какую-то очень высокую инстанцию. Выяснилось, что многие допросы проводили следователи из далёкой Уфы, которые выбивали показания побоями, сломали одному из допрашиваемых нос и челюсть, а второму отбили почки и печень, и смертный приговор был приведён в исполнение уже тогда, когда он был всё равно не жилец на этом свете.

Не знаю, чем тут дело закончится, но стали поступать сведения, что с убийством Риты не всё так просто.

Во-первых, те, что были осуждены на смерть, вряд ли являются убийцами Риты (так говорят). Они, самое  большее, стояли на стрёме, предполагая, что над девушкой издеваются, но не зная о том, что её убивают. А, скорее всего, они вообще не были даже на месте убийства.

Но и прямые исполнители, если бы они были найдены, не все могли бы рассказать, почему Рита погибла. Люди, связанные с прокуратурой, по секрету сообщили, что в убийстве принимали участие не менее десяти человек, и что это могло быть именно ритуальной убийство.

Я читал у Даля, и, по-моему, у Розанова о ритуальных убийствах, совершаемых, якобы, членами еврейских сатанинских сект, которые "высвобождают" во время нечеловечески страшных пыток своих жертв дьявольскую энергию проклятия на головы своих земных и не земных врагов. Почти каждое такое патологическое по садизму убийство сопровождается собиранием крови жертвы.

Ещё при "царе Горохе" высказывались подозрения и в том, что подобные убийства: дело рук "банд юдофобов", которые хотели бы "навести подозрения" на евреев.

Как и в случае с "поимкой" "убийц" Риты, в прошлом во многих случаях, когда подозревались евреи, власти старались быстро осудить и уничтожить второстепенных действующих лиц каждой трагедии (иногда даже случайных, посторонних людей), чтобы разрядить общественное мнение, убрать свидетелей и пустить всех, кто пытался докопаться до правды, по ложному пути.

Как "защитники" евреев, так и противники "защитников" вели нечестную игру. И те, и другие занимались подлогом, покрывательством и подтасовками. Сторонники и той, и той версии силой выбивали показания из подследственных; задерживали и допрашивали слишком многих евреев или не евреев, проводили репрессии против целых еврейских общин, хотя было совершенно очевидно, что планировать и осуществлять ритуальные убийства (если, конечно, они были делом рук евреев) могли лишь  поверенные и доверенные лица сатанинского еврейского культа: десять-пятнадцать человек, не считая высших еврейских религиозных руководителей, пребывающих скорее всего в другой стране. Исполнители этих сатанинских, садистских актов находились под воздействием такого религиозного транса, что вряд ли сознались бы даже под пытками.

И, главное, каждая из сторон поспешно избавлялась от улик, способных, как ей казалось, подорвать стройное здание её "доказательств".

Поэтому правды мы никогда и ни за что не узнаем.

Единственное, что мы можем сделать: это сопоставить некоторые факты и классифицировать некоторые закономерности.

Самое интенсивное учащение случаев, более или менее напоминающих классические примеры ритуальных убийств, в которых многие склонны обвинять евреев, выпадает на предреволюционные ситуации, за пять-семь лет перед войной, разрухой, голодом, мором, падением какой-либо огромной империи (либо доминировавшим годы или столетия мировым политическим порядком). Иными словами, подозрительно схожие с ритуальными убийствами страшные случаи: предвестники локальных, а чаще и мировых потрясений. Первый вывод, который можно сделать на основе этого наблюдения: или 1) само общество, под влиянием предчувствия близких потрясений, спонтанно выдвигает из своей среды ("вырабатывает"-"производит") психов-садистов, которые в силу своей маниакальности совершают подобные злодеяния; или 2) в разные века и эпохи, на протяжении более двух тысячелетий, этим занимается одна и та же группа фанатиков-сатанистов, передающая свой культ из поколение в поколение. И, так как у слишком многих из таких преступлений есть чудовищно много общего (странные совпадения, "технология" убийства, и т.д.): вторая вероятность вероятней. Более того, и спонтанные садисты-маньяки, которых заставляет раскрыться предчувствие потрясений, и последователи сатанинского культа: одни и те же лица.

Наиболее типичные и многочисленные из таких "порождений запредельного зла" имеют место как правило в городах или городках с весьма большой численностью еврейского населения: таких, как Бобруйск. И, так как только недоумках непонятно, что те, которые совершают эти преступления, прячутся за спину "стада еврейских баранов", делаем вывод, что они всё же имеют какое-то отношение к евреям, или направлены против них (евреев); но и тогда всё равно имеют отношение к ним.

Практика человеческого жертвоприношения у древних иудеев в эпоху Первого и Второго храма (а также зацикленность их жертвоприношения на крови (своего рода вампиризм) - общеизвестна. Только американская реформаторская синагога сравнительно недавно своим постановлением отвергла практику человеческого жертвоприношения и употребления крови для ритуальных (культовых) нужд. Все другие еврейские концессии (хасиды-ультраортодоксы, сефарды-ультраортодоксы, консервативная синагога, и т.д.) этого постановления не поддержали.

Если даже человеческие жертвоприношения сегодня не практикуются, его символические суррогаты-формулы глубоко укоренены в еврейском (талмудейском) религиозном сознании.

Само слово "пасха" ("песах", или "курбан") обозначает кровавую жертву, и так буквально с одного из жаргонов арамейского языка (известного сегодня как "иврит") и переводится. Перевод слова "пасха" как "жертвенный барашек" в корне неверен.

Когда евреи празднуют "весёлый праздник Пурим", они с самым садистским наслаждением радуются описанному в их религиозных книгах зверскому убийству "врага евреев" Амана и всей его семьи, а также десятков или даже сотен тысяч персов, которых персидский правитель в те древние времена истребил в угоду местным евреям. Дети иудейского культа пекут разные сдобные изделия, которые называют "уши Амана" ("озней Аман"), "нос Амана", "сердце Амана", "печень Амана", "язычки детей Амана"... Эта людоедская традиция говорит о реликтах еврейского религиозного сознания больше, чем остальное...

Культ "Холокоста", навязанный после войны евреями всему миру, так и называется дословно: "кровавая жертва", и смысл его заключён в том, что нацисты, якобы, истребили указанное еврейскими вождями число европейских евреев далеко не случайно. С одной стороны, это, мол, посланная с небес на головы европейских евреев кара за "отступничество" (за излишнюю секуляризацию), а с другой стороны: это была, якобы, кровавая искупительная жертва, когда часть мирового "еврейского народа" была отдана в жертву ради будущего процветания и доминирования "еврейской нации" в целом.

Поэтому, хотя все эти факты ни в коей мере и не доказывают причастности евреев к ритуальным убийствам (особенно: к убийствам детей), и не опровергают его, связь между подозрениями, павшими на евреев и особенностями их религиозного сознания лежит на поверхности.

Ещё два очень похожих убийства случились в районах Даманского и БШК, где при сходных обстоятельствах на крышах двух общежитий были изнасилованы, изувечены, а потом сброшены вниз две девушки. Эти жертвы также были раздеты, а на их телах оказалось множество следов издевательств и надругательств.

На территории Шинного Комбината, в какой-то трубе, нашли уже полуразложившийся труп так и не опознанного мужчины, у которого была отрублена голова. Второй неопознанный труп был обнаружен в мусорной яме. На одной стройке в ёмкости с застывшим уже цементом оказался обнажённый труп мужчины, утопленного в свежем цементном растворе.

Примерно в тот же период произошло полностью замалчиваемое убийство двух иногородних ребятишек, на телах которых было обнаружено множество колотых ран, нанесённых каким-то специальным орудием. Жертвы были полностью раздеты, обескровлены, а кровь их была собрана убийцами для каких-то жутких целей.

И этот список немыслимых, отражающих нечеловеческую жестокость кошмарных происшествий можно продолжать и продолжать.

Все эти заставляющие кровь стыть в жилах случаи роднит между собой очень важное обстоятельство: каждый из них был лишь одним звеном в цепи похожих, однотипных преступлений. Более того, убийства, совершаемые в той же манере, и (без сомнения) теми же лицами продолжались уже после "поимки" и осуждения якобы-убийц. Эти злодеяния совершались не одним человеком и не двумя, а группой лиц, в чём у беспристрастных следователей и работников прокуратуры не осталось сомнения. Однако, "сверху" (из областной прокуратуры и суда в Могилёве) старались затушевать правду, и сделать так, чтобы настоящие убийцы никогда не было найдены.

В это время имел место ряд происшествий в доме, где живут мои родители, главным образом в их подъезде. Началось с того, что в кабине лифта оказался вырван пульт управления. Пульт вырвали, как говорится, с мясом. Из дыры-прорези торчали обрывки проводков, пластмассовая их обмотка. Лифт, естественно, перестал работать.

Этот бандитский акт был совершён среди бела дня, но никто злоумышленников не видел, и не знал, когда именно это произошло.

Лифт не работал более недели, а потом ремонтная бригада установила новый пульт управления. Однако, лифт работал не более суток. Через день на всех площадках (!) были сломаны кнопки вызовы лифта, а их гнёзда были буквально подчистую выскреблены. Милиция приезжала, но ничего не сумела выяснить. А между тем лифт не работал.

Примерно через два дня после приезда милиции двери нескольких квартир облили чёрной краской, а на стенах каждой (!) из площадок подъезда той же краской нарисовали череп и кости.

За месяц, в течение которого не работал лифт, устанавливали новые кнопки вызова и новый пульт (видимо, пульт опять повредили), однако, начала две кнопки на пульте были вырваны, а потом каким-то очень тяжёлым предметом, типа кувалды (иначе не разобьёшь!), были снова выбиты кнопки вызова лифта на двух этажах. И опять милиция абсолютно ничего не выяснила.

Интересно, как могло так случиться, что террористы выломали кнопки вызова лифта, не потревожив никого из соседей. И странно, что сотрудники милиции (об этом буквально "гудел" весь двор) не ходили по квартирам, не опрашивали жильцов, не пытались выяснить, видел ли кто-нибудь подозрительных личностей, слышал ли что-то, обратил ли внимание на какие-либо необычные вещи.

Через какое-то время лифт был отремонтирован, но потом сами ремонтники зачем-то снова вытащили пульт управления, и лифт опять не работал. Потом, когда лифт отремонтировали, он недели две всё равно стоял "мёртво". И только спустя много времени лифт снова стал функционировать.

Все эти месяцы мама, папа и Виталик вынуждены были подниматься на свой седьмой этаж без лифта, что особенно доконало папу с его больным сердцем. Я предлагал, чтобы он пока побыл у меня, но ни он сам, ни мама не согласились.

За последние два или два с половиной года о Виталике, о дедушке и о родителях очень мало сказано на страницах моего дневника. Это потому, что я пытаюсь скрыть от потенциальных недоброжелателей, как они мне дороги, а почти всё, что касалось Виталика, я писал мягким карандашом, намереваясь потом переписать это в отдельное место. Однако, когда я собрался, почти весь текст уже вытерся.  




 
КНИГА ВТОРАЯ


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

Между тем агония моих отношений с Аллой шла своим чередом, неминуемо ведя к предсказуемому концу.

Грязно-серая кашица на тротуарах уже предвещала весну, и мои детки - ученики в музыкальной школе - стали подлениваться и чаще пропускать уроки. Именно близость весны обострила ощущение того, что кода моего очередного романа сейчас как натянутая струна, или как лезвие бритвы, о которое обязательно порежешься.

То, что мне казалось самым трагичным, раздражало и даже бесило больше всего: моя неспособность разгадать, что именно произошло, вопреки всем моим, приписываемым мною себе самому, необычным способностям.

Сколько раз я выспрашивал у Аллы, почему она перестала отдаваться мне, но на мои вопросы она прямо не отвечала. Однажды я закинул зонд ещё дальше, заговорив на тему, которую до того момента не затрагивал (избегал?).

  - Ну, хорошо, ты мне не хочешь сказать, что случилось, так хотя бы признайся откровенно: может быть, у тебя кто-то есть, какой-то парень, и я теперь в твоей жизни - пятое колесо?
  - Нет, нет у меня никакого парня.
  - Пожалуйста, дай мне слово, что ты на меня за следующий вопрос не обидишься. Только обещай серьёзно.
  - Обещаю.
  - Может быть, у тебя никого нет... но... ты... бываешь... с разными мальчиками... Извини меня за такой бестактный вопрос. Но лучше один раз узнать, и поплакать, чем гадать и мучаться от неизвестности каждый день.
  - За кого ты меня принимаешь? А что, ты правда будешь плакать, если меня потеряешь?
  - Нет, не плакать. Я буду рыдать. Но мне теперь итак каждый день хочется плакать. Потому что я ведь понимаю, что теряю тебя.
  - Если будешь задавать такие вопросы, то скорей потеряешь.
  - А можно, я подержу тебя за грудь?
  - На, держи. Только молочка там нет.
  - Зато там есть сахар.
  - Правда?
  - Правда. Ещё слаще, чем сахар.
  - Ой, щекотно. Наверное, там точно сахар, раз ты облизываешь.
  - А больше нигде ты не позволишь облизать? Вот тут...
  - Нет, тут нельзя.
  - Алла, ну, приди ты ко мне хоть раз одна, без ребят. Ну, пожалуйста.
  - Не могу.
  - Но почему? Я ведь предложил тебе... то... помнишь?
  - Не могу, и всё.
  - Без объяснений?
  - А как насчёт Игоря, Валика и Сергея: кто-нибудь из них тебе нравится?
  - Нет, не думай. У меня с ними ничего нет. Это просто моя компания.

Итак, мои чувства к Алле продолжали создавать всё большую драматичность в моей личной жизни. Игорь, Валик и Сергей также все посещали меня, пусть и не так часто.

Однажды ко мне пришли Сергей и Игорь (Валика не было), и торчали у меня с полчаса. А ещё через полчаса ко мне пришли Алла и Ира. Мы все сидели и разговаривали, а потом Алла вызвалась постричь Валика.

Они спросили у меня разрешения, и я разрешил им на коридоре заняться этим. На коридор вынесли стул, постелили газету, и Алла с Валиком пошли туда. Но перед тем, как стричь Валика, Алла предупредила, чтобы никто не выходил и не выглядывал на коридор - иначе, мол, она не может стричь - когда ей мешают.

Я не вмешивался. Какой бы горькой ни была развязка, всё же это лучше, чем то, что происходит сейчас. Но когда следующим на очереди стал Игорь, мной овладело  беспокойство. Трудно сказать, опасался ли я чего-то, или же просто  ф о р м а л ь н о  испытывал беспокойство. Игорь - на вид мягкий, аккуратный парень с замедленной речью и с плавными жестами. Черты лица у него непропорциональны: кривой нос и косые глаза сделали бы любого другого на его месте пугалом, но Игорю, как ни парадоксально, эти дефекты шли, и его открытый высокий лоб, его чистое и как бы наивное выражение лица, наоборот, создавали из его же уродливых черт некоторую красоту.

Он усвоил именно те выражения лица, какие были идеальными для его внешних данных, которые создавали образ такого немного застенчивого, мягкого и обаятельного  паренька, тонкого и открытого.

Он из тех людей, которые цепляются за банальные догмы морали и фанатичны по отношению к формальным сторонам таких понятий, как долг, обязанность, честность.

Я понимал, что, оценивая мои отношения с Аллой так, что, по его мнению, пусть Алла и немного не в ладах теперь со мной, она "моя" девушка, Игорь не позволил бы себе к ней ничего сверх дружеских чувств; приходя ко мне домой, он не смог бы оказаться вероломным по отношению к хозяину квартиры, покушаясь на его подругу; для таких, как он, внутренняя установка сделала бы просто невозможным влюбиться в девушку, связанную отношениями в другим. Тем более, что я замечал: Игорь испытывает ко мне симпатию.

Но я прекрасно замечал, что зато Алла достаточно симпатизирует ему. И поэтому я выглядывал на коридор чаще обычного - слишком часто. И тем допустил ошибку.

Я "забыл", или, скорее, упустил из виду, что между мной и Аллой продолжается острое эмоциональное противоборство, и что его "никто не отменял". В тот вечер, в этой обстановке борьба продолжалась. Я всё так же думал, как мне произвести тот или иной жест, как мне сказать то либо иное слово, что мне делать, как себя вести - и всё это  согласовывалось с тем, какое воздействие может оказать на Аллу. И в то самое время, когда Алла стригла Игоря, также тщательно взвешивал каждое своё действие, испытывая душевный подъём, но, одновременно, терзания и колебания. И я выходил каждый раз на коридор, подсознательными токами улавливая необходимость в этом, и делая так, чтобы пресечь для Аллы возможность изменить свой эмоциональный статус.

Зато это имело роковое значение в отношении Игоря.

Потому что - пусть я пресёк побуждение Аллы влюбиться в него, уловив необычность её сиюминутного настроения и его потенциальную силу, разрушил его развитие и не дал ему перерасти во влюблённость, - я своими действиями как бы продемонстрировал Игорю недоверие к нему, замысловатым образом открыв ему наглухо запертые ранее для него ворота, укрепив тем самым в нём мысль, что  э т о  возможно.

В тот же момент я осознал, какую оплошность я допустил, но уже ничего не мог поделать.

В последующие дни я боролся с искушением использовать сознание Игоря для овладения Аллой, для нового акта подчинения её себе. Я охватил внутренним взором целую эпопею воздействия на Игоря с целью влюбить его в Аллу, но влюбить по моим канонам и по моему сценарию; влюбить в Аллу, существующую в моём сознании, и влюбить моими чувствами, тем самым сделав его лазутчиком, орудием, внедрённым в неё; перевоплотившись в него, обмануть бдительность Аллы, в образе Игоря завладеть ей, а потом когда-нибудь сбросить с Игоря мою личину и показать, кто из нас подлинней.

Я боролся с искушением водить Аллу по сознанию Игоря, исчерпывая его мозговую энергию, тем самым сохраняя свою и усиливая свои возможности: и я знал, что смогу победить.

Но, вспоминая, как я подобным же образом воздействовал в моей любви к Арановой на разных лиц, я, оценивая это всё теперь с нравственной стороны уже иначе, отказался от своих намерений и отверг искушение.

Новая любовь должна была пользоваться новыми средствами, и я теперь не хотел поступать с человеком, как с игрушкой, как с роботом; я не желал подчинять чужую плоть и чужой мозг жестокой и не считающейся с его волей силе.

А Игорь, как и любой другой человек, не мог не оказаться эгоистом, потому что любой из нас эгоист по определению. И благородство, так же, как и вероломство: это в борьбе за женщину не более, чем преимущество в благоприятствующих ему обстоятельствах. И потом: разве не известно нам из литературы, из истории множество примеров, когда два благородных человека дрались на шпагах или на пистолетах из-за женщины - как два диких зверя, ничем не отличаясь от двух оленей или баранов.  

Так что - как и каждый из нас, он заключал в себе многие положительные черты, своеобразно вплетённые в его сложную натуру, а вот общая направленность его действий иногда, казалось, причиняла большее зло, чем добро.

Поэтому и моё чистоплюйство, и мои игры в благородство, когда я не захотел играть сознанием чистого - на мой взгляд - человека, не пошёл на оказание "сверхчеловеческого" давления на Игоря: это вероятно тоже был своего рода приём, психологическая уловка, возможно, тоже достигшая своей цели. А вследствие того, что он не подвергался давлению высылаемых мною в его адрес всё тех же импульсов, его увлечённость Аллой и не достигла высот индивидуальной, необыкновенной любви, а, с другой стороны, он частично двинулся по  тому пути, который проложила для него моя воля...

Однако, и это не только не гарантировало мне победы, но, наоборот, осложнило моё тогдашнее положение. Более того, даже моя готовность к жертве, ради того, чтобы всё разрешилось, и чтобы Алла была счастлива, пусть даже не со мной: даже это со стороны выглядело смешным, смехотворным, настолько далеко отстояло от реального мира, от конкретной жизненной ситуации...

Алла никогда не любила Игоря. Моё самопожертвование оказалось напрасным. Я думал так, что, ладно, пусть полюбят друг друга двое молодых людей, пусть им сопутствует счастье, и то, чего не смог добиться я, пусть добьётся Игорь. Пусть оба будут счастливы.

Я жестоко ошибался. С одной стороны, даже думая так, я бы никогда не смог дать Алле свободу, эмоциональную независимость от меня. Я невольно преграждал бы путь любой её влюблённости, и мне удалось достичь этой цели, а, с другой стороны, сам Игорь не достиг действительных вершин, не сумел влюбиться в Аллу так, чтобы это оправдывало бы его стремление к ней, и, наверно, он не мог бы никогда стать эквивалентной "заменой".

Теперь, с неожиданно проснувшимися во мне нравственными угрызениями, вспоминая о том, что четыре месяца назад я совершил проступок, что, используя свой артистизм и авторитет, прикрываясь впечатлением от как бы окутывавшей меня в глазах юного существа романтической дымки, от того, что я веду непонятную, и н у ю жизнь, я вступил в связь с девчушкой, не достигшей совершеннолетия, и уже готов был отречься от того, чем я завладел.

Я готов был отступиться, движимый самыми благородными побуждениями, но просто ждал, и хотел удостовериться, не окажется ли любовь Аллы ко мне слишком сильной.

А вот Алла не спешила нарушить установившихся взаимоотношений. Она не стремилась в объятия Игоря, хотя и симпатизировала ему. И сам Игорь - я это понял окончательно - не равнодушен теперь к ней.

Я воздействовал на Аллу, с целью снова овладеть ей и владеть, а Игорь противодействовал мне. Час от часу он становился всё более непривередлив в средствах, а я всё более в нём разочаровывался. Иначе и не могло быть. Потому что соперник нередко кажется нам не таким, как казался вначале.  

Всё это тянулось мучительно долго. Я тогда всё ещё многого не понимал. И так до конца и не смог понять.

Ещё мне казалось, что Алла тогда таким вот образом сохраняла мне верность, что она любила меня.

Это не придумано мной. Действительно, Алла сама по-видимому не знала, чего же она хочет. Она сознавала, что любит меня. Но не могла принять продолжения прежнего, начального этапа наших взаимоотношений, продолжения той формы нашей с ней связи. Почему - это уже другое дело, и об этом я так ничего нового и не смог ни выяснить, ни понять, ни почувствовать.

Возможно, она просто была ещё слишком юной, и у неё ещё не созрели полностью представления и ощущения, как у взрослой женщины.

Так и продолжалось это запутанное противоборство её с собой, противоборство моё с ней, и моё с собой же. Алла не покидала меня; она неизменно приходила ко мне каждый день; однако, ни внешние обстоятельства, ни её своеобразная верность и постоянство её посещений не могут исчерпывающе охарактеризовать основного нерва, сжатой сущности того момента.

А основной смысл и нерв тех дней заключался в том, что Алла любила меня и сочувствовала мне, и что именно тогда стала просыпаться и проявляться своеобразная чистота её натуры, её необычная индивидуальность.

В этот период острее Игоря, страшнее колебаний самой Аллы досаждала мне Ира. Она, как полицейский, стояла на страже "непорочности" своей подруги, не давая мне прикоснуться к ней. Она стала настоящим бесёнком тех дней, карауля нас с Аллой, мешая нам уединиться. Она была чертовски изворотлива, изобретательна в недопущении возобновления начальных наших с Аллой взаимоотношений, а, может быть, даже и в стремлении вообще разрушить между нами всё.

Весь свой пытливый ум, все свои способности она отдавала этой цели, и её действия становились на пути моих намерений хитроумными  капканами и скрытыми ловушками.

Одновременно, это была и подсказка мне. Но подсказка эта не работала: то ли по моему недомыслию, то ли потому, что секрет был спрятан от меня основательно. Действительно, откуда мне было знать, что именно стояло за поведением Иры, почему именно она так действовала: по договорённости с самой Аллой или с её родителями, по своей собственной инициативе, или по инициативе каких-нибудь "дядей или тётей".

Ира умело воздействовала на Аллу, подчиняя её своему влиянию, и время от времени подвергая Аллу допросам и отчитывая её.

Моя тактика, метод которой заключался в том, чтобы действовать как бы в унисон  с Ирой, как бы вместе с ней, и в то же время противостоя ей, не всегда оказывалась удачной.

Тем временем я по пунктам осуществлял свой план, свою программу действий, вне зависимости от развития событий, от конкретного места, воплощая в реальность свои общие установки.

Одной из таких установок являлось мнение, что, завладев безраздельной верой Аллы в мои неограниченные способности, без чего нельзя было овладеть ей на начальном этапе, я теперь должен был по мере возможности разрушать такую безраздельную веру, зная, что в разных ситуациях я не смог бы постоянно её подтверждать, что раз от разу терпел бы поражения, и должен теперь искусственно с наименьшими потерями сам разрушать в ней эту веру, заменяя её чем-то другим: например, эмоциональной ко мне тягой, состраданием, уверенность в моей "доброте", и так далее.

Вместо того, чтобы предоставлять ситуациям, от которых я и судьба моей любви к Алле будут зависеть, совершать эту чёрную работу, я считал, что должен сам взять этот процесс в свои руки. И я шаг за шагом достигал этой своей новой цели.

Однако, совершенно неожиданно Игорь, а потом и Валик, стали нередко поступать изощрённо и "подло": то ли раскусив мою тактику, то ли интуитивно чувствуя её, подкарауливали мои ходы в рамках этой тактики, и наносили мне совместно тяжёлые удары именно в моменты создаваемых мной самим ситуаций, призванных "безболезненно" отнимать веру Аллы в мои "сверхвозможности".

Они наносили мне удары "ниже пояса", а в придуманных мной самим ситуациях они углубляли мои псевдопоражения, умело используя моё благородство. Пользуясь тем, что я не могу унизиться, и часто не называю веши своими именами из несчастья полагать, что это нечестно, неудобно, нетактично, они грубо и с невзыскательностью к собственным средствам отталкивали меня.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

Как-то я заявил, что могу на руки положить почти любого: это было, когда они уже все уходили - стояли в дверях - а я обронил эту фразу случайно, не помню, по какому поводу, но, скорей всего, просто, чтобы заполнять паузу, чтобы хоть что-то сказать. Но Валик тут же уцепился за эту фразу, вернувшись с явным намерением тут же провести опыт.

Я не знал, выгодно ли мне теперь победить, оказаться сильнее его, не знал, какое это могло оказать влияние на Аллу. С другой стороны, следуя своей вышеописанной тактике, я подумал, что, может, время сейчас разрушить в Алле ещё одну преграду на пути вступления со мной в чисто человеческие отношения (вместо взаимоотношений с "суперменом"), именно теперь разобрать ещё один кусочек мифа о моём всесилии, ту его частицу, которая, наряду с преклонением передо мной, вызывает в ней страх.

Колеблясь, я сказал, что как-нибудь в другой раз. И, хотя Валик мог потом об этом не забыть - а он именно такой парень - и тогда, в другой раз, опять настаивать на том, чтобы мы с ним померялись силами, я решил, что теперь не время для эксперимента, а, если они уйдут в такой ситуации, это, скорее, окажет на Аллу положительное - в моих интересах - влияние.

Но Валик оказался очень настырным, даже нагловатым; он с напором настаивал, а потом вообще сделал так, что мне ничего не оставалось, как согласиться.

Мы поставили стул, и Валик тут же подбежал, и первым захватил место на тахте, где было несравнимо удобней.

Я оказался на высоком стуле, сидел выше Валика, так, что рука моя оказалось где-то внизу, что вдвое уменьшало силу давления. Но мне было всё равно. Рука же Валика оказалась примерно на уровне середины его груди, что создавало оптимальный вариант для такого противоборства. К тому же, с его стороны было удобней вести силовую борьбу потому, что его рука находилась ближе к телу, а  я на своём стуле не мог так, как он, установить свою руку.     

В таких неравных условиях мы начали силовую борьбу.

Валик, не дождавшись счёта "три", принялся давить мою руку, и я имел полное право объявить фальстарт, но не сделал этого. Он оказался неожиданно для меня очень сильным, как будто три года подряд таскал кирпичи. Но не станешь же объяснять Алле, из-за которой Валиком всё это и было затеяно, что я очень силён физически, но Валик ещё сильнее меня. А Валик оказался ещё зловредней, чем я ожидал. Он то и дело двигал мою руку, подводя свою вплотную, своим  локтем двигал свою руку, сгибал кисть, хотя это нечестный приём: пусть это наше противоборство, эта ситуация были не столь серьёзны, чтобы говорить о действиях Валика как о каком-то преступлении, но он ведь хотел завладеть сердцами девушек (Аллы и Иры) - то есть, затеял это за награду, а в этом случае подобное поведение достаточно позорно.

Кроме того, он был почти уверен в том, что я на всё это промолчу. А это усиливает его вину за свой проступок. Конечно, можно возразить, что он просто неотёсанный хам, что он полжизни прокрутился "среди  крестов", привык хитрить, выкручиваться, и с этой колокольни надо рассматривать его  б е з о б и д н ы е  проделки. Но ведь я и сам "крест"; меня всегда тянуло в лес, в поле, в деревню; половина моей юности прошла в белорусских и литовских сёлах, да и сейчас я не менее четверти своего времени провожу в сельских школах и на сельских свадьбах, а теперь ещё и в ресторане колхоза им. Орловского. Да и Валик по-своему интеллигентный парень; он довольно начитан, только прячет это под личиной деланной простоты и безыскусности, а, с другой стороны, он-то полагал, что, пересиливая меня, нанесёт удар по благосклонности ко мне Аллы, а это опять-таки, отягчает его вину.

Однако, никакие ухищрения не приносили ему победы. Моя рука стояла, как каменная. Он не мог сдвинуть мою руку с места, и я видел, что он стал уставать. На лбу у него выступили капельки пота, а глазки стали бегать в поисках выхода.

Я решил сделать ничью. Чувствуя в себе достаточно сил, чтобы продержаться неопределённое время, я, полагая что Валик уже безвреден для меня, на миг зазевался, рука моя ослабила давление, и тут же Валик перехватил инициативу и перешёл в наступление. Он оказался выносливей, чем я думал. К тому же он привстал на тахте, и это было уже слишком наглым. Я тут вмешался и сказал, чтобы он не вскакивал с места, как на ипподроме. Он сел, но я прекрасно видел, что он, используя упругость тахты, не опустил на неё тяжесть своего тела, а перенёс его тяжесть на ноги и на руку, давя на мою руку теперь всем телом. Формально он сидел на тахте, и его нельзя было упрекнуть в том, что он привстал, но фактически он не сидел на тахте, и давил на мою руку, как я уже отметил, тяжестью всего своего тела.

Моя рука теперь только на каких-то пару сантиметров отстояла от поверхности табуретки, и это для меня означало верное поражение. На этом наше силовое противоборство должно было теперь завершиться - в пользу Валика. Но его ноги и тело, находящиеся в неудобной позе, устали, и он стал постепенно опускаться на тахту.

Я, не ощущая уже такого давления и собрав все свои силы, поднял свою руку, а, затем, горя праведным гневом, перешёл в наступление и стал "ложить" его руку, намереваясь ниспровергнуть её. Но, когда мне осталось приложить последнее усилие к тому, чтобы положить его руну окончательно на поверхность табуретки, меня пронзила вдруг мысль, что это было бы полным поражением в борьбе за Аллу, и я стал колебаться. Это был бы дешёвый трюк, если бы даже я завладел потом Аллой, оказав этим трюком воздействие на неё, мне это претило, это было для меня слишком простым, слишком неуклюжим, и я понимал, что, овладение Аллой при помощи такого слабого - с точки зрения моей философии - трюка не могло быть прочным, и, как сам трюк, так и результат его были бы слабыми; овладение Аллой таким способом, на правах сильнейшего, не могло удовлетворить меня, ибо я знал, что после этого удерживать её будет всё труднее, и рано или поздно придёт ещё более сильный соперник - и захватит её, как это мог сделать теперь я, если только победа над Валиком не стала бы вообще моим окончательным поражением.

И я позволил мокрому от пота Валику с его набухшей от усилий шеей поднять свою руку, и наши руки снова оказались в нейтральном положении.

Я твёрдо вознамерился сделать ничью. Я держал свою руку, и ждал, когда же Валик скажет, что всё, мол, довольно.

Девочки - Алла и Ира, - наблюдавшие за ходом нашего поединка, стали говорить, что им надо идти, что бы мы "кончали", причём, именно Алла больше всего настаивала, но потом Ира сказала ей: "Да дай ты им уже, раз им больше нечего делать... пусть будет ещё пять минут." -

Моё внимание, видимо, из-за диалога девочек, на минуту рассеялось (а, может быть, я просто не могу "на одном уровне" контролировать свои мышцы), и Валик вдруг снова захватил инициативу. На этот раз он и двигал свой  локоть, и привстал, напирая на меня всем телом. Я не успел вымолвить и слова, отреагировать, как моя кисть оказалась прижатой к поверхности.

Я хотел было что-то возразить, что-то сказать, но вокруг одновременно взорвался хор голосов, и я не мог вставить ни слова. У меня было побуждение заметить уже потом, что Валик выиграл нечестно, но я не сказал ничего. Бросив взгляд на Аллу, я понял, что проиграл. Этот наш с Валиком поединок лично для неё что-то решал, что-то значил для неё, влияя на её отношение ко мне. Одновременно с моим поражением она как бы опростоволосилась перёд остальными; для неё это было выражением, проигрышем всем остальным, она с такой силой и с такой страстью хотела, чтобы я победил, что я готов был теперь возвратить минуты нашего с Валиком противоборства. чтобы оправдать её надежды и заплатить ей победой за эти переживания. Но теперь уже ничего нельзя было изменить. Дело было сделано.

После этого пошли поединки Валика с Игорем и Игоря с Сергеем, который в тот раз также был у меня в  гостях. Это сорвалась с цепи дикая орда громкоголосых вояк и дремавших в них страстей. Они решили сразу же теперь распределить места, жадными руками хватаясь за делёж, и это их погубило. Сначала  Игорь уложил руку Валика, что сразу же принизило выигрыш последнего у меня, потом Игорь же пересилил Сергея левой рукой и не смог пересилить правой. Нужно было видеть, как каждый из них старался обмануть другого, ёрзал и привставал, и как каждый согласно своему темпераменту словесно давал понять, что видит нечестные уловки противника. Игорь делал замечания удивлённо-наивно, как обманутый ребёнок, Валик с пеной на губах кричал, что Игорь, мол, подвинул руку, а Игорь, проиграв Сергею правой, принялся причитать, что он тягал гири и штангу, и поэтому, вследствие усталости, рука у него теперь ослабла.

Под шумок я сел снова померяться силой с Валиком, и тут же уложил его. А он стал "оправдываться", говоря, что устал после всех поединков, а я, мол, провёл только один, с ним - в самом начале.

Под конец я уселся напротив Игоря и снова против моей правой руки была правая рука - Игоря. Мы очень долго старались пересилить друг друга, но ни одному из нас этого не удавалось. Я уже почти не думал об Алле. Я вошёл в чисто спортивный азарт, и думал, что, неужели, будучи властен над своей психикой, путём самовнушения я не смогу придать себе нечеловеческую силу; но о том, чтобы взглядам или как-нибудь иначе воздействовать на Игоря с целью добиться перевеса, я даже не помышлял. А Игорь оказался очень сильным физически. Из его слов я понял впоследствии, что он занимается культуризмом. Куда мне до  него - но в этот раз моя рука стояла "как вкопанная".

Было отдано уже очень много сил. Противоборство с Валиком измучило мои мышцы, и я чувствовал, что они могут меня подвести. Но тогда так никто и не добился перевеса. Игорь проводил поединок честно, не увиливая и не идя на уловки. Мы с ним были и в равных условиях. Но, после того, как мы с ним по договорённости решили прекратить борьбу - потому что девочки напирали и торопили, - он заявил, что, мол, он мерялся силами и с Сергеем, и с Валиком, а моя рука, мол, после первого и второго противоборства с Валиком успела, мол, отдохнуть.

Но мне было без разницы, что он говорил. Мне удалось смягчить мой первый проигранный "матч", оставив за собой хоть какую-то надежду. Хотя тогда я пережил сильное потрясение, решив, что это было не к месту и не вовремя, и что на отношения с Аллой может оказать негативное влияние.

И, всё же, я вскоре ухитрился снова овладеть Аллой. Это было у меня дома. В соседней комнате, в зале, сидели Игорь и Сергей с Ирой, а мы были с Аллой в спальне. Я повалил её на кровать и погасил свет. Она сначала слабо сопротивлялась, но шестым чувством я уловил, что она уже давно решила сдаться мне. Может быть, она решила, как я писал к ней в своих письмах, что, вступив со мной снова в связь, она сумеет избавиться от колебаний, сможет вытравить из своей души внутренний разлад, глубокий душевный кризис, пребывая в котором и не зная с полной уверенностью, любит ли она меня, или просто не знает, что ей делать с этой любовью, и хочет избавиться от неё, что вызывает в ней такие клокочущие и терзающие её страсти, она страдала и теперь хотела как-то пресечь эти страдания.

Я расстегнул её блузку и сначала ощупывал её грудь. Она и теперь вяло сопротивлялась, "из-за проформы", как будто давала себя трогать из невозможности сопротивляться какой-то невидимой и всемогущей силе, и слабо стонала.

Оставив свой поцелуй на её губах, я стал стягивать с неё колготки, но, проделав это, я уже не был способен в данный момент больше ни на что - потому что слишком долго воздерживался, а теперь перевозбудился, и у меня всё было кончено. Алла сидела после этого, поправлял свою юбку и блузку, ожидая, пока я переоденусь, но я неожиданно подошёл к ней и снова поцеловал. Она позволила это, но я опять увлёк её на кровать, и она снова, пока я во второй раз стягивал с неё колготки, ломалась и стонала. Я, оставив её колготки на её коленях и не спуская их дальше, ринулся в атаку, добившись цели. Но - опять - это не продолжалось долго, потому что цель была слишком вожделенной, и сам факт того, что я достиг того, чего желал, как будто значил всё. Я ведь любил ее, любил теперь по-настоящему подлинной, неподдельной любовью, и эти минуты - хоть я и рассуждал абсолютно трезво и не поддавался опьянению моментом, - были словно ореолам вокруг моей страсти.

И, конечно, всё оказалось бы по-иному, если бы мы с ней остались в моей квартире одни.       

Тогда я тысячу раз укорял себя за то, что не установил замок (или задвижку) на дверь спальни, который тысячу раз за последние два года собирался присобачить. Но моя мама, когда случайно пронюхала, что я собираюсь поставить этот замок, поставила мне ультиматум, и у меня теперь, на фоне безденежья, конфликта со Стёпой и с Женей, и драмы личных взаимоотношений - не осталось ни воли, ни отваги идти ещё и на конфликт с мамой.

Только потом я догадался, что на Алле оказались только колготки, без трусиков, потому что - вероятно - она заранее всё и спланировала.

В следующий раз это случилось под лестницей, когда Валик с Мариной и с Ирой уже прошли вперёд, на "тот" двор, а мы с Аллой задержались, и мне удалось завести её назад, в подъезд. Сначала я пытался подняться с ней к себе, но она так противилась этому, что я побоялся настаивать. Проклиная себя, я, как вор, сняв один сапог и - став на ребро его подошвы (каблука) - исхитрился чуть открутить носовым платком лампочку на площадке первого этажа, организовав "затемнение". Оттого, что лампочка под козырьком входа тоже не горела, под лестницей установилась довольно плотная завеса тьмы. Хоть нам и мешал змеевик, мне удалось поставить Аллу спиной к себе, стянуть с неё колготки и трусики, и войти в неё сзади. Несмотря на место и обстоятельства, теперь это продолжалось достаточно долго, и под конец Алла изогнулась, как никогда прежде, в конвульсивном пароксизме наслаждения, и моя рука, обхватившая её сзади, ощущала содрогания всего её тела.

А назавтра, когда мне удалось проделать тот же трюк, и задержаться с Аллой у своего подъезда, она снова воспротивилась, и не поднялась со мной наверх, но и под лестницей утвердиться не удалось, потому что Тынков, что-то подозревая, неоднократно выглядывал из своей двери, и Болотникова Ира дважды высовывалась из своей, с решимостью resoluto даже заглянув под лестницу. Тогда я приставил палец к губам, взял Аллу за руку, и заговорщически потянул её во двор, а там спустился с ней по ступенькам к двери подвала. Если бы подвал не запирался, то, я уверен, всё бы состоялось. Когда-то дверь в подвал была всё время открыта, но потом собранием членов кооператива - в моё отсутствие - постановили запирать её на ключ. Из всех своих обязанностей, я был только примерным внуком, пассионарно ухаживая за родителями мамы и за бабушкой (папиной мамой), у которой на квартире жила Алла. Но я, наверное, плохой сын, не самый примерный учитель музыкальной школы, тяжёлый по характеру и своевольный член музыкальных коллективов, и очень плохой член кооператива. Если на некоторые мероприятия, типа субботников, я ещё иногда являлся, то ни на одном собрании за все годы я даже и не показался.  

Как и у всех членов кооператива, у меня имеется ключ. Но, пока я доставал, а потом рассматривал связку ключей, выискивая нужный, момент был упущен, и Алла стала пятиться назад. Она заявила, что боится мышей, и, хотя я дал ей "полную гарантию", что у нас нет крыс, а только иногда, очень редко, заводятся маленькие мышки, она призналась, что боится даже их, и что вообще боится подвалов. Она сказала, что в подвале кто-то есть, и что нас обоих "зарежут, и бросят рыбам". Почему именно рыбам - я не стал уточнять.  

Так после этого на протяжении ряда дней ничего и не получалось. Я опять вынужден был ездить в Мышковичи, и виделся с Аллой мельком, до отъезда. Мне удавалось все три дня подряд добираться до Бобруйска, когда мы кончали играть, но как я мог ночью выманить Аллу из бабушкиной спальни, где с ней спали ещё три девушки?

В субботу я ей шепнул, чтобы в ночь с субботы на воскресенье она попробовала выскользнуть из квартиры, а я буду её дожидаться под лестницей ровно в час ночи, и мы с ней пойдём ко мне. Я приехал впритык, и прождал её до двух, но она так и не появилась. Позже она рассказала, что девочки выследили её, подглядев, как она, накинув халат на голое тело и поверх него шубку, собралась куда-то идти, и её не пустили. И, действительно, примерно в пятнадцать минут второго до меня донеслись приглушённые голоса и возня за бабушкиной дверью. Когда я спросил у Аллы, во сколько примерно это было, она ответила, что минут пятнадцать второго. Всё совпадало.

И опять, когда я попытался добиться от неё, почему вся её свита (меня так и подмывало сказать - "кодла", но я сдержался) её караулит, и не караулит её подруг, мне ничего выяснить не удалось. Я спросил у неё, разве не может она твёрдо заявить им всем, что у неё своя жизнь, и чтобы её оставили в покое, не выслеживали, не задерживали, не мешали ей со мной встречаться. И опять она ничего не сказала. Я подумал, что это какая-то дикая напасть. Аранову сопровождала и караулила свита, постоянно мешая нам с ней уединяться (но там хоть было понятно, почему), а теперь вот ещё и Аллу. До тех пор, пока всё решалось исключительно между нами двумя, всё обстояло для меня не менее драматично, и всё-таки не несло в себе такой горечи. После её последнего возвращения из Глуска, когда её стали открыто и постоянно "пасти", в то время как моя с ней личная "дуэль" решилась в мою пользу, этот привкус трагизма и горечи больше не покидал меня.

Мне хотелось "царапать когтями стены", выть от бессилия и невозможности ничего изменить, но я не видел никакого реального выхода.

Как-то раз, приблизившись к бабушкиной двери, я услышал голоса Марины и Аллы, и затаился на площадке первого этажа, стараясь держаться подальше от их дверного глазка, но так, чтобы слышать разговор.

  - Это моё дело, - доказывала Алла Марине. - С кем хочу, с тем и гуляю. А чем он хуже всех?
  - Пусть он будет в сто раз лучше всех. Но ты сама знаешь всё не хуже меня.
  - А мне наплевать. Я вот пойду сегодня к нему без вас, и всё.
  - Алла, не дури. Ты ведь знаешь, что у тебя всё равно ничего не получится.
  - А вот и получится. Чем я хуже других?
  - Найди себе другого.
  - Ну хочу.

Тут в подъезд вошёл один из соседей, и помешал мне подслушивать.

Тогда я заявил Алле, что собраюсь поговорить со всеми ребятами и девчатами из её свиты, со всеми вместе и с каждым в отдельности, чтобы выяснить, почему они её "пасут", опекают, почему мешают мне с ней уединяться. В ответ она предупредила, что тогда между нами всё кончено, и чтобы я ни в коем случае этого не делал. Я не мог не заметить, что её трясёт мелкая дрожь. Совсем как Аранову. Я спросил у неё "чего ты боишься?", но так ничего и не добился, кроме выступивших у неё на глазах слёз.

Мне подумалось, что я мог бы подключить Стёпу, попросить его о помощи. Он ведь сам предлагал мне когда-то переговорить с Лариской, хотя, рассказывая ему про неё, я имел в виду Аллу. Изучив уже его вкус, я теперь и близко не подпустил бы его к Лариске, тем более теперешней, настолько изменившейся и ещё больше похорошевшей. Но в случае с семнадцатилетней Аллой ему вполне можно доверять. С его обаянием, с его харизмой он произвёл бы на неё впечатление. Я пообещал бы Стёпе, что, если он поможет мне сделать Аллу моей, жениться на ней, я готов идти к ним в полную кабалу, и оставаться в их группе на любых условиях, а это значило больше любых денег. Я готов был убедить его, что когда проблемы моей личной жизни утрясутся, ничто на свете не помешает мне трудиться в его группе с непревзойдённой работоспособностью, и что я горы сверну. И я знал, что так оно и есть на самом деле.

Мы могли бы куда-нибудь повести Аллу, хотя бы в ресторан "Бобруйск", днём, конечно, и там основательно вместе поговорить с ней. Может быть, тогда она бы "раскололась", рассказала, что происходит, а вдвоём со Стёпой, я уверен, мне удалось бы решить все проблемы.

Почему я к нему всё-таки не обратился: я и сам не знаю. Может быть, просто откладывал, а тем временем эта затея потеряла смысл, или обстоятельства не благоприятствовали, а потом и вовсе "закрыли" эту возможность.

Кстати, однажды из Солигорска звонила мать Аллы, интересовалась, не у меня ли её дочь. Я стал с жаром просить у неё руки её дочери, клялся, что никогда её не брошу и не стану изменять, подчёркивал, что не курю и не выпиваю, что никогда не подниму на Аллу "и мизинца", и что сделаю всё от меня зависящее, чтобы устроить ей "хорошую жизнь". Совершенно неожиданно мать Аллы громко расплакалась, и долго не могла выдавить из себя ни звука, а я, слушая её рыданья и всхлипыванья, не знал, что мне теперь делать, и проклинал очередное идиотское положение, в котором я оказался. Когда пик всхлипываний, как мне показалось, миновал, я попробовал вставить слово, и выяснить, что случилось, что всё-таки произошло, и (вот, наконец-то!) она стала что-то объяснять сквозь слёзы: и тут же связь прервалась. Я был уверен, что кто-то в квартире Аллиных родителей бросил трубку на рычажок, или нас где-то разъединили, сопровождая рассоединение этим звуком.

Это происшествие оказало на меня гнетущее впечатление.

Я переживал и оттого, что овладение Аллой не принесло ожидаемого удовлетворения. Каждый раз (даже если говорить о том "полноценном" соитии, там, под лестницей) оставлял какую-то пустоту, какое-то звенящее чувство непонятной незавершённости, неоконченности, ещё большей горечи, как будто я совокуплялся с любовницей, обречённой на смерть.

Первый раз мне удалось повалить Аллу на кровать у себя в спальне после нового перерыва - когда в зале сидели Ира с Мариной, а мальчиков на этот раз не было. Ира ворвалась в спальню, когда мы уже вовсю трахались, а она всё-таки не настолько дурно воспитана, чтобы броситься нас разнимать. Даже она смутилась, и выскользнула, плотно прикрыв за собой дверь. Под самую завязку Алла неожиданно высвободилась, и моё семя в неё не попало. Когда всё было кончено, она лежала почти безучастно, как будто ничего и не было, не натягивая спущенных колготок, с раздвинутыми ногами и разведёнными коленями, без всякого выражения лица. "Как в гинекологическом кресле"...

Я овладел Аллой через некоторое время после этого вторично. Мы опять были с ней в спальне, а в зале сидели Ира и Валик, и происходило почти точно то же, что и в предыдущий раз. На Аиле были всё те же колготки, и лежала она так же нескладно, неуклюже, как и тогда. Потом, когда она встала, поправляя одежду, и трогала рукой волосы - как будто между нами ничего не произошло, - я подумал, стоило ли? Но ничего другого не оставалось. Я добился своей цели, но во всём этом присутствовало что-то непрочное, а в моменты высшего, казалось бы, эмоционального подъёма, в минутах интимной близости, крылся трагизм настолько глубокий, что в нём как бы заключалась вся нелепость жизни, её противоречивость и  боль...

 

(КНИГА ВТОРАЯ)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

После этого наши отношения с Аллой продолжались на том же уровне, но наша интимная связь не возобновлялась. С одной стороны, что-то внутренне нам мешало - не только ей, но и мне, а, с другой стороны, Ира стала ещё более бесцеремонной, и не давала нам уединяться в спальне, врываясь к нам и мешая нашей близости. Не впускать её было невозможно, а Аллу опекали теперь абсолютно все, включая Марину.

Единственный, кто оставался в стороне, был Сергей. Но я понял, что он простой парень, неплохой, в общем, дружеский, и не строящий из себя ничего, просто обыкновенный парнишка.

Именно в этот период моё "не конвенциональное" давление на Аллу усилилось по сравнению с небольшим предыдущим отрезком времени; я снова заставлял её трепетать, а в своём общении с ней я опять старался её поразить своей прозорливостью, "ясновидением", и рассказывал ей о таких вещах, о которых, она знала, я не мог проведать, о которых только она одна, или ещё два-три человека могли знать.

Именно тогда я стал особенно часто теоретически осмысливать природу "необычных" явлений, и, в намеренном допущении не ставя под сомнение "надчеловеческую" природу своих возможностей в отдельные  моменты, реальность почти сказочных "открытий", стал задумываться над их механизмом.

Теории я не создал. Но я записал какие-то отдельные положения моих размышлений, нечто вроде гипотез, предположений, догадок, основанных на моем  собственном опыте и на материале тех гипотез, которые мне удалось изучить. Упрощённый и огрублённый пересказ этих моих записей я вынес в отдельный текст.

С приближением лета я ещё острее почувствовал своё одиночество. В пригородные автобусы, которыми я добирался до Глуши и до Мышковичей, набивались весёлые, оживлённые компании, садились молодые пары, и все были с кем-то, и только я один. Длинные деревни, залитые весенним солнцем, просторные поля, светлые перелески, которые всегда меня радовали, сейчас навевали тоску. Везде мне виделась печать тупиковости, безысходности. Ничего не ладилось, не складывалось у меня. Именно сейчас меня чаще всего пронзала невыносимая боль при мысли о Виталике.

Все последние годы я нахожусь под гильотиной его судьбы, его болезни. Никто не знает, сколько ему отпущено, и с тех пор, как роковой анализ крови выявил его страшный диагноз, мне нет покоя. Я никогда об этом не забываю - ни на минуту, ни на секунду, и, может быть, всё в моей жизни складывалось бы совсем иначе, и я был бы совсем другим человеком, если бы не этот Дамоклов меч. Наверное, девушки чувствуют во мне эту боль, и не каждая готова её разделить со мной.

Есть братья, которые не живут душа в душу, и ничего у них не случается. Мы же с Виталиком: как одно целое. Близнецы, как Герман с Юреком, духовно не так близки, как я с моим братом, хоть он и младше меня почти на десять лет. Он - самый дорогой для меня человек на свете, и все мои любовные драмы только делают ещё пронзительней душераздирающую драму нашей семейной трагедии.

Наверное, "приступы" моего интереса к политике, к тайнам секретных служб тоже - каким-то образом - связаны с ней. Это нечто типа алкоголизма, желания погрузиться "во что-то такое", и забыться. "Уколоться - и забыться"...

В последнее время - по случайному совпадению - я подслушал много разговоров, прочитал много любопытных материалов, разговаривал со многими интересными людьми. Из этого всего я сделал совершенно неожиданные даже для меня самого выводы, в которые никто, ни один человек не поверит.

Из того, что мне удалось узнать, выходило, что в трёх "главных" странах мира - в Советском Союзе, Соединённых Штатах и Великобритании - назревала реформа МВД (под МВД имеется в виду широкая группа силовых структур, включая британскую разведку (Ми-5), американские ФБР и ЦРУ, и советское КГБ). Все три страны были нацелены на новый уровень подавления свободы, во имя теперь даже не тоталитаризма, но "нового мирового порядка", который первым стал создавать Гитлер (отнюдь не Муссолини).

Это есть не что иное, как новый феодальный порядок, возвращение к сословиям и сословной структуре общества, к феодальному рабству и "замковой психологии": когда любое большое здание или комплекс - школа, университет, торговый центр, спортивный городок, Академгородок, фабрика или завод, министерство, ведомство, дом отдыха или санаторий, больница или крупная поликлиника - будут превращены в "неприступную крепость", со своей "зоной безопасности", охраняемой по периметру, со своей небольшой "армией", со своим тюремно-крепостным режимом, перед которым поблекнет любой тоталитаризм.

Во всех трёх странах упор будет делаться на новые технологии, главным элементом которых станет компьютер, а также сканирующие, подслушивающие и подсматривающие устройства, электронные карты со встроенными в них микросхемами, и телефонная сеть.   

Примерно полгода назад мне стало известно, что в рамках "общемировой" (глобальной) реформы в Советском Союзе готовится перестройка всего МВД, его отделов и ведомств. Готовится "через" голову Андропова, а это значит, что с ним обязательно "что-то сделают".

Я уже знал, в какую сторону будет направлена эта перестройка, и какие именно реформы будут произведены в каждой области.

Кроме Советского Союза, США и Великобритании, реформа силовых министерств и ведомств больше всего должна будет коснуться Италии и Германии (всей Германии, а не только восточной её части).

Во всех этих странах народ станут загонять в клетки, а усиление структуры МВД: это и есть укрепление решёток клетки, чтобы спонтанное давление стремящихся к свободе бараньих стал их не высадило. То же самое - в СССР.

Когда изменения структуры МВД и перестройка всего аппарата секретных - внутренних - служб началась, она сразу же оказалась нацеленной на эту главную цель.

С одной стороны, органы планируется подвергать большему контролю со стороны партии, партийного аппарата; с другой стороны, органам хотят дать больше свободы действий.

Особо эта "свобода действий" касается так называемой "свободы действий на местах".

В то же время предполагается усилить милицию и КГБ, предоставить в их распоряжение более мощные и более совершенные технические средства, расширить КГБ, увеличить численность милиции и сделать её зависимой от КГБ.

Численность милиции, особенно в больших городах, предполагалось увеличить примерно вдвое.

Отношение численности сотрудников милиции, КГБ, внештатных сотрудников обеих этих служб и дружинников к численности активного населения предполагается довести до соотношения один к семи или к шести.

В больших городах - в ключевых точках, в местах наиболее людных перекрёстков, автобусно-троллейбусно-трамвайных остановок, крупных универмагов, людных скверов, площадей, почтамтов, культурных учреждений и остановок метро, у столовых, музеев и так далее: всегда должна дежурить милиция, являясь постоянным и неустранимым соглядатаем. Для экономии средств, по мере развития электроники и новых технологий, предполагается заменить милицию и охранников видеокамерами.

В каждый единице городского транспорта на особенно людных маршрутах, в каждом вагоне метро должен находиться (в большом городе) сотрудник МВД.

Таксисты - все и во всех трёх странах: внештатные сотрудники милиции и КГБ (ЦРУ); киоскеры по совместительству несут патрульную службу, помогая выслеживать ту либо иную личность; водители почти всех автобусов, троллейбусов и трамваев - внештатные сотрудники МВД.

Швейцар и администратор гостиницы или ресторана, некоторые из продавцов магазинов - всё это внештатные, тайные агенты секретных служб.

Милиция не только "следит за порядком", и, патрулируя улицы, следит за тем, чтобы не было драк (и тому подобное); экипаж каждой патрульной милицейской машины отмечает каждого оказывающегося в позднее время на улице - особенно на безлюдной - человека, особенно если его поведение или его вид чем-то им "не понравился", запоминает его или фотографирует, пытаясь  выяснить его личность, а если в данном районе такого человека засекают два-три раза, его появления начинают ожидать, следят за ним очень интенсивно, его берут на учёт, и на него собирается материал. 

В будущем, в памяти компьютеров, установлённых в зданиях КГБ (ЦРУ) должна хранится информация на десятки миллионов советских, американских и британских граждан, а в специальных информационных центрах (ИВЦ, и т.п.) будет содержаться информация на ещё большее (на сотни миллионов) число граждан.

Многие люди только в силу принадлежности к той или иной профессии оказываются среди тех, кого вносят в особые списки и о ком собираются сведения. Особенно "не любят" власти всех стран людей    "свободных профессий".

Поэтому музыканты (в том числе ресторанные), артисты, журналисты и писатели, режиссёры, художники и другие представители творческой интеллигенции, ювелиры, водители междугородних автобусов, известные спортсмены, сотрудники научно-исследовательских институтов, пилоты самолетов гражданской авиации и представители многие других профессий оказываются лишь в силу этой принадлежности объектами особого интереса милиции, КГБ (ЦРУ), налогово-хозяйственной инспекции, особых отделов (и специальных отделов) армии, и т.д.

Информация об особо интересующих органы гражданах не содержит сведений об опасных для общества поступках данных лиц, либо об их действиях, наносящих ущерб государственным органам, но в числе собранных о них сведениях фигурируют сведения об их окружении, о привычках и наклонностях, о привязанностях этих людей, о состоянии их здоровья, об их половой жизни.

О них собираются самые мельчайшие данные, касающиеся самых интимных сторон их жизни, изучаются по системе самые уязвимые их места, и распространяются о них - если начинается этап действия - самые грязные слухи с целью выявить их реакцию на эти слухи.

В Америке главные жандармские функции предполагается сосредоточить в "приближённых ко двору" (к Белому Дому и президентской администрации) органах, а в СССР и Великобритании: в КГБ и соответствующих "комитету" британских органах.

Мне стало известно о планируемой или (частично) уже осуществлённой передаче следующих жандармских функций (которые мы вправе называть "отделами") в КГБ: "надзор за молодёжью" и борьба с проявлениями "враждебной идеологии" в молодёжной среде; борьба с "чуждым образом жизни" и появлением "чуждых жизненных ценностей"; "надзор за культурой", контроль за всеми культурными явлениями и борьба с "появлением чуждых проявлений" в области культуры; надзор за идеологией и борьба с "чуждыми идеологическими влияниями, течениями и проявлениями"; надзор за руководящими работниками в партийной и хозяйственно-производственной областях и устранение неугодных; контроль за концентрацией власти и возможностей в одних руках и устранение любого, кто перешёл определённую черту, предписанную для его социально-должностное ранга; надзор за проявлением общественных настроений, их контроль и борьба с нежелательными; отдел контроля деятельности внештатных сотрудников, их инструктажа и получения от них информации; отдел по борьбе с "носителями чуждой идеологии" (с инакомыслящими), пресечение их деятельности, ущемление их социально-бытового статуса и устранение, если понадобится, а также борьба с любыми проявлениями "враждебной деятельности"; отдел "действия"; отдел "связи"; информационная секция; секция  контактов; секция Работы с доставленными в КГБ людьми, т.д.

Всего в "послереформенном" КГБ должно сосредоточиться одиннадцать жандармских функций ("отделов").  

Установленная на АТС и в КГБ аппаратура позволит подслушивать несколько тысяч телефонных разговоров одновременно, причём, запись разговора на магнитофонную пленку (или другие носители) должна включаться автоматически, а, кроме того, включение на запись может срабатывать лишь тогда, когда на подслушиваемый номер (телефон) позвонили с какого-то определенного номера.

С некоторого времени подавляющее большинство телефонных аппаратов, изготовляемых (или импортируемых) в СССР, США, Германии (в ГДР и ФРГ) и Англии, по стандарту делаются таким образом, чтобы и после того, как трубка кладётся на рычажок, микрофон всё равно не отключался - и, следовательно, квартира прослушивается 24 часа в сутки.

В ближайшие пять лет планируется разработать такие телефонные аппараты, которые не надо будет подключать дома, а можно будет носить с собой. В них будут встроены антенны, принимающие сигнал, и власти смогут следить за владельцем такого телефонного аппарата и подслушивать его разговоры повсюду, где бы он ни находился. С помощью специальных датчиков будут отслеживаться все передвижения всех владельцев таких вот мобильных телефонов.

Поэтому в Америке, Германии, Англии и СССР власти стараются пристрастить своих граждан к разговорам по телефону, как к наркотикам, чтобы вся социальная жизнь (всё общение между людьми) проходила в большей степени по телефону, а не в прямом общении.

После  введения в строй новых телефонных станций станет возможным довести стандарт для таких провинциальных городов, как Бобруйск, по числу одновременно подслушиваемых телефонных разговоров (а после окончания сооружения нового здания КГБ в Бобруйске - и обрабатывать эти разговоры сразу же) до тридцати тысяч одновременно.

Если не произойдёт никаких непредвиденных событий (если Империя не рухнет), то уже через 5-8 лет планируется в области жандармского сыска и слежки перейти на компьютерные технологии.

Среди высших чинов КГБ циркулирует информация, что в Лондоне разрабатывается модель общества, основой которого должна стать специальная карта с микросхемой внутри.

Размером такая карта будет примерно в два раза больше, чем студенческий билет (где-то наполовину меньше паспорта), и толщиной примерно в 3-4 миллиметра. На какой-нибудь магнитный носитель внутри неё запишут все основные сведения о владельце карты (вес, рост, цвет глаз, другие приметы, возраст, и т.д., с отпечатками пальцев включительно), а также его фотографию и группу крови. Вероятно, туда же будет "сброшена" трудовая биография и история болезни.

Карта станет паспортом, водительским удостоверением, студенческим и профсоюзным билетом, библиотечной карточкой и карточкой пациента, удостоверением (правом) предъявителя на счёт в банке, месячным проездным билетом на все виды транспорта, железнодорожным и авиабилетом, билетом на такси, в кино и в театр, пропуском для предъявления на проходной предприятия, "жетоном" (вместо двушки) в телефон-автомат, и вообще всем, чем угодно. В карту будут вмонтированы специальные датчики, которые позволят властям отслеживать и фиксировать все передвижения каждого человека - помимо того, что индивидуальный номер итак покажет, на какой станции метро, на какой остановке автобуса или трамвая в данное время данного числа данного месяца сел, и на какой вышел.

Когда электронные технологии совершат ещё один качественный скачок, в карту вмонтируют ещё и постоянно действующий магнитофон и микро-кинокамеру.

Без этой "индивидуальной карты" запрещено будет выходить из дому, и даже в собственном жилище запрещено будет с ней расставаться. А в ещё более отдалённом будущем такой "паспорт", только видоизменённый - по форме и функционально - станут хирургическим путём внедрять в тело каждого человека.

По замыслу лондонских "реформаторов", универсальная карта должна вставляться и в разрабатываемые сегодня будущие мобильные телефоны; иначе телефон не заработает.

Таким образом, на каждого человека у властей будет иметься файл, где станут храниться все его разговоры (за всю жизнь!), все его действия (за всю жизнь!), все его передвижения, все контакты, всё, что вышло из-под его пера или из печатающего устройства. Это обеспечит им такое вмешательство в личную жизнь каждого существа нашего рода, какого не могло быть ни при одном самом свирепом тиране.

К тому времени власти повсюду установят комендантский час. Во всех странах Европы и в Северной Америке и в Австралии с Новой Зеландией. Сначала объявят, что доступ в парки, на площади, и в другие общественные места с 20.00 до 8.00 (к примеру) закрыт, и вывесят соответствующие объявления. Если кто-то задержится в парке, скажем, после полуночи, полиция будет арестовывать и (или) штрафовать. Потом запретят детям до (скажем) 16 лет выходить из дому после наступления темноты, а ещё позже поднимут возрастной ценз до 18 лет, потом до 20, и т.д., пока всё население не заставят сидеть дома после наступления темноты.

Навязав универсальную "персональную карту", используя электронные технологии и отменив все права и свободы, власти получат чудовищные, никогда в истории Человечества не существовавшие рычаги слежки, контроля и подавления. Ни один самый бесправный раб рабовладельческой эпохи не мог быть настолько бесправным, как станем мы с наступлением эпохи этого глобального электронного тоталитаризма.

Универсальная карта обеспечит и универсальное наказание, так что не потребуется концлагерей и тюрем, а власти будут озабочены исключительно тем, чтобы наладить более чёткое выполнение и подчинение, потому что критика и неповиновение, демонстрации, манифестации, и прочее: навсегда уйдут в небытие.

Высказал или сделал что-то не поощряемое, позволил себе пикнуть: и твоя "персональная карта" не пустит тебя в автобус, хотя ты и оплатил за месяц вперёд. На заправке тебе не зальют бензин в бензобак, потому что "карта не даст". На приём к врачу не попадёшь, потому что карта "забудет" номер твоей социально-медицинской программы. "Скорая помощь" к тебе не прибудет, потому что для неё тебя нет. В телефоне-автомате не сможешь позвонить. И в свой собственный дом, в свой собственный подъезд и в свою квартиру не попадёшь: потому что карта "забудет" все коды.

На всех столбах во всех городах, в метро, в автобусах и в другом общественном транспорте, в больницах, школах, даже в общественных туалетах для усиления контроля власти разместят миниатюрные кинокамеры. Каждая минута, каждая секунда жизни каждого человека будет отслеживаться. Никакой личной жизни, никакой конфиденциальности, никакого права на сокровенное ни у кого не останется, даже у самих властей. Такого не могли себе представить даже Орвелл и автор "Фаренгейта", которые уже тогда предчувствовали, что главным чудовищным монстром уничтожения в людях человеческой сущности станет вовсе не советская империя, но Англия.  

Разумеется, "новый мировой порядок" будет распространён и на СССР.

Мне стали известны фамилии следующих ведущих сотрудников бобруйского КГБ, возглавляющих условно называемые мной "отделами" по-новому систематизированные жандармские функции: Семененко Александр - отдел надзора за молодёжью; Ермолицкий - "Общий" отдел и секция  "контакта"; Пименов - зав.кадрами внештатных сотрудников и частично отдел "действия"; Лёня (фамилия пока неизвестна; скорей всего - Леонид Яковлевич) - надзор за культурой; Карпинский - отдел борьбы с проявлениями чуждого образа жизни и частично отдел "связи"; Чайка Евгений - бывший сотрудник КГБ, исключённый за злоупотребление спиртными напитками (в настоящее время "зафрахтован" могилёвским КГБ, чтобы стучать на сотрудников бобруйского); Шилов (В?) - отдел "действия", надзор за партийными  работниками; Болбас Натан Яковлевич -хозяйственные дела КГБ, отдел "действия"; Артемьев Юрий Викторович - начальник КГБ (имеются сведения, что его подлинная фамилия - Артёмов, хотя под фамилией Артемьев его знают  сотрудники КГБ и работники горкома партии и горисполкома); Панкратов Юрий Иванович - "вспомогательный" отдел; Лурье Семён Абрамович - провокации, диверсии, слежка.

О других сотрудниках КГБ в Бобруйске уже говорилось или будет говориться на страницах моего дневника.

Ещё выше, над ними, стоят Волин Аркадий Михайлович, генерал КГБ; Левин Абрам Израилевич, генерал КГБ; Пётр Абрамович Шульман (он же -Александр Иванович Шелепов (или Пётр Архипович Шелегов); Семён Самуилович Шендерович; и Шухман Ефим Абрамович.

Всего в Бобруйском КГБ на сегодняшний день не более 18-ти (от силы 22) основных сотрудников.

Все остальные, работающие там люди, выполняют функции вспомогательные, второстепенные.

Всего персонал КГБ насчитывает не более 30-35 человек.

Планирующиеся и уже проводимые реформы должны коснуться и милиции, которой будут переданы некоторые жандармские функции, что распределят между двенадцатью условными отделами.

Жандармские функции берут на себя следующие отделы: паспортный, АВИР, ОБХСС, ГАИ, отдел по делам несовершеннолетних, следственный отдел, отдел уголовного розыска, медвытрезвитель, отдел профилактической инспекции, отдел патрульной службы, один неизвестный мне отдел, и, наконец, двенадцатый - отдел по кадрам, возглавляемый сотрудником КГБ (это особый отдел самого КГБ в милиции, призванный следить за сотрудниками МВД, контролировать их действия и следить за их моральной и идеологической "чистотой").

Возможно, одним из отделов можно считать группы сотрудников милиции, организованные для борьбы с наркоманией и алкоголизмом, по учёту проституции "борьбе" с ней. 

Многих владельцев частных машин милиция обяжет вместо того, чтобы выходить на дружину, патрулировать улицы на собственных автомобилях, а за бензин потом им оплатят. Такая мера держится в секрете. Кроме того, в распоряжении милиции машины самых разных марок с маркировками как государственных учреждений, так и с номерами того типа, что обычно даются частному транспорту.

Только малая часть машин, принадлежащих милиции, снабжена номерами, которые характеризуют машины МВД, и буквы которых в Могилевской области, в Бобруйске - МГК, где последняя буква "К" указывает на принадлежность к транспорту горисполкома: в основном, милиции.

Номера остальных машин, переданных в собственность милиции, могут быть и .......-......МГМ, например, и  А...-....МГ, и так далее.

Кроме того, сотрудники милиции - при изъявлении желания купить автомобиль - получают его вне очереди.

Мне давно уже известно, что планировалась реконструкция старого здания бобруйского КГБ и пристройка к нему ещё одного, нового: здания, под которым также будет сооружена подземная часть в полтора этажа, а в одном месте шахта неизвестною мне назначения.

В новом здании должна будет также разместиться новейшая подслушивающая и другая электронная аппаратура, компьютерный центр и центр обработки информации.

Мне также известно об особом статусе Бобруйского КГБ, которое почти полностью подчиняется непосредственно Москве. КГБ такого значения находятся в Витебске, Минске, Гомеле, в Бресте - из крупнейших городов Белоруссии, и вот в Бобруйске.

Реформа всей структуры МВД в отношении КГБ выразилась также и в том, что в Минске и Гомеле, а также в Бобруйске из состава КГБ были  удалены некоторые его члены, само КГБ, как уже писалась выше, в Бобруйске будет расширено, а в других городах крупнейшие КГБ развиты, а в помощь некоторым другим будут выделены более мощные технические средства. Для контроля деятельности КГБ и милиции, особенно такого отдела милиции, как следственный и отдела уголовного розыска, был создан новосформированный орган: ГПУ - как при Сталине, - расшифровывающийся, как и сталинское ГПУ, как "Главное Политическое Управление".

Этот орган остаётся как бы безвестным, о его формировании не было объявлено официально, и будет ли объявлено об этом в скором времени - неведомо.

Интересно, что, кроме КГБ, милиции и контрразведки, существует ещё две засекреченные спецслужбы, о которых даже сотрудникам остальных спецслужб мало что известно.

Одна из таких служб попутно с другими своими функциями занимается некоторым контролем над деятельностью КГБ, а другая - надзором за командным составом вооружённых сил и за высшим командным составом вооружённых сил, и за деятельностью особых отделов армии.

Мне стало известно, какую большую роль играют в государственной политике руководители различных московских институтов политики, идеологии, ведущие политические обозреватели ТАСС, которые, казалось бы, никакого участия в правительстве не принимают.

Например, Замятин, который ведает отделом информации иностранных журналистов о деятельности правительства при ЦК, непосредственно влияет на государственную внешнюю политику, играя в проведении таковой заметную роль, в видные комментаторы телевидения и ТАСС являются советниками правительства по  вопросам проведения в жизнь политики по отношению к той либо иной стране.

Я узнал о том, что люди, являющиеся доносчиками, информаторами секретных служб, не всегда знают, на  кого они работают.

Например, практически у каждого человека есть друг. Этот друг сделал ему много хорошего, помог в  чём-то, от чего-то его спас или избавил. Незаметно для себя данный человек попадает в зависимость от своего друга; которым его действия  во многом определяются. И вот, осторожно и ненавязчиво, друг просит оказать ему мелочные, вроде бы, услуги: просит позвонить по такому-то телефону в такое-то время - выяснить, будет ли кто там дома, потом однажды звонит ему по телефону - и просит подойти к окну, посмотреть, не пройдёт ли мимо его дома (к примеру) человек в ондатровой шапке, в очках и с  красным дипломатом, в шубе; или, например, просит зайти  в такой-то дом, в такую-то  квартиру, спросить такого-то  человека, а, если того не будет, спросить, когда он появится, а, если  т о т  человек будет, передать ему то-то и то-то, а то и выведать у кого-либо из их общих знакомых те либо иные сведения (например, когда этот их общий знакомый поедет в отпуск, и так далее).

Но в один прекрасный день данный индивидуум может отказаться выполнить какое-то поручение своего друга. Тогда  этот его друг либо промолчит сначала, а потом сделает выпад, либо сразу же, если для этого подходящая ситуация, начнёт, с одной стороны, угрожать, а, с другой стороны, обещать что-то за услугу.

Зависимость может дойти до той или иной степени, а разрыв этой дружбы может окончиться увольнением с престижной работы, куда  информатор-поневоле много лет стремился, а его друг помог ему туда устроится, а вот если он окажет "небольшую услугу", то, наоборот, его переведут в ещё более престижный отдел; или такой "друг" обещал устроить консультацию "по блату" серьёзно больной дочери или сыну - у известного профессора (к которому "невозможно" пробиться); у них могут быть те или иные совместные предприятия, выход из которых "друга" - настоящая катастрофа...

В конце концов информатор даёт себя уговорить.

Достаточно оказать ту или иную услугу, и в дальнейшем за каждую такую услугу информатор получает в завуалированной форме то либо иное вознаграждение.

И каждый такой тип наверняка старается не задумываться - и не задумывается, откуда у его приятеля такие значительные суммы денег, такая возможность устроить его на хорошо оплачиваемую и не пыльную работу, откуда, откуда, откуда...

Информатор принимает это всё как должное, и не задаётся вопросом, а
нужно ли это (и ответные услуги, которые ему самому приходится оказывать "другу") кому-то ещё, помимо его приятеля, а если нужно, то кому и зачем?

Вот так и созревает злостный стукач, и формально он вроде и не работает на органы, и не имеет к ним прямого отношения, но зато его  деятельность имеет отношение к органам, и за свои поступки он с нравственной точки зрения полностью отвечает.

Однако, его имя уже фигурирует в списках информаторов, и в один  прекрасный день исчадья ада могут открыться ему - и предстать перед ним в их подлинном облике, окончательно купив его душу.

Мне стало известно о иных мероприятиях, разрабатывающихся правительством в рамках подготовки "глобального тоталитаризма" и содержащихся в строжайшем секрете.

Так, большое значение стало придаваться увеличению численности  производственных партийных организаций, созданию атмосферы круговой слежки, надзора и круговой поруки в отношении "выполнения и перевыполнения плана", в отношении принятия и одобрения партийных решений.

На проводившемся втайне пленуме ЦК в середине 1983 года были рассмотрены вопросы функционирования первичных партийных организаций, их задач и дальнейшего усиления их роли на производстве, а также был рассмотрен вопрос о перестройке всей  системы образования, и принят был конкретный план такой  перестройки.

Было уделено значительное внимание методам "бригадного подряда" и дальнейшему его укоренению на производстве.

Смысл партийной политики на производстве заключался в тактике расчленения большого коллектива предприятия на небольшие ячейки, во главе каждой из которых должны стоять два-три коммуниста, комсомольца, или даже беспартийных, направляющие её деятельность. Коллектив цеха или линии, или строительного управления (и т.п) разделяется на бригадной основе.

Было заострено внимание на том, чтобы во главе бригад не было беспартийных, чтобы бригадирами, прорабами, мастерами, инженерами были только члены ВЛКСМ или КПСС, или кандидаты в члены КПСС. Вместе с тем, говорилось о том, что могут настать "новые времена", и что поэтому нецелесообразно, чтобы все "доверенные лица" становились членами КПСС (то есть не в качестве коммунистов они тогда лучше помогут власти сохранить свою власть).

Каждая бригада должна разделяться на звено, во главе которого, опять-таки, желательно поставить члена КПСС. Причём, именно теперь был сделан особый акцент на том, что такое расчленение коллектива, такая чёткая структура должны вводиться на любом производстве во что бы то ни стало.

Таким образом, был сделан пока ещё не очень уверенный шаг в сторону придания структуре производственных коллективов отношений и структуры типа армейской, где отдельные ячейки её можно сравнить с подразделениями, взводами, ротами, полками, а стоящих во главе каждой ячейки коммунистов - с командирами.

Тот же процесс запланирован и для западноевропейских государств, Великобритании, США и Канады.

Но для повсеместного введения такой структуры придётся намного увеличить численность коммунистов, что вызовет новые проблемы. Несомненно, придётся раздувать численность привилегированных социальных слоёв, будут это члены КПСС, сотрудники раздутых штатов КГБ и милиции, охранных организаций, или что-то иное.

Во всяком случае, факты истории свидетельствуют о том, что раздувание той социальной прослойки, которая имеет особый статус - ускоряло агонию государства, а, с другой стороны само, в свою очередь, происходило на стадии  загнивания и разложения.

То же самое можно сказать и об аракчеевщине - что она никогда не приносила никаких удовлетворительных результатов.

Если на первых порах эти методы, возможно, и приведут к каким-либо действенным результатам, если и возрастёт на какой-то процент производительность труда, а также если даже настроения недовольства будут временно подавлены, всё равно через очень короткое время производительность труда начнёт резко падать, причём гораздо более быстрыми темпами, чем до начала проведения такой политики на производстве, а производство начнёт разваливаться.

Без сомнения, такой метод будет способствовать скорейшему расслоению народа, приведёт к более интенсивному классовому разграничению, к образованию двух враждебных и антагонистических по самой своей природе лагерей.

На самом дне общества - подневольный труд, который никогда не может быть производительным. Труд крепостного и раба не сможет никогда стать альтернативой труду свободного нанимателя - это доказано всем ходом историческою процесса.

Но дело не только в производительности. Допустим, при дальнейшей механизации и роботизации производственных процессов необходимость "работать" вообще отпала, и вопрос производительности человеческого труда (когда есть "труд" роботов) снят с повестки дня. Что дальше?

А то, что устойчивая структура общества, его организация - в качестве своего стержня предполагает организованный труд. Не станет работы: людям вообще не о чём станет говорит, кроме секса. А "полезный труд" как суррогат "осмысленности" распределения власти и благ? Если "производительный труд" кончится, тогда власти придумают его, или заменят его принудительным потреблением, введя "должности" и "ранги" потребителей ("почётный потребитель", "заслуженный потребитель", "главный потребитель", "сиятельный потребитель"). Именно "полезный труд" придаёт игре борьбы за распределение власти и благ видимость "игры по правилам".

Если общество близко подойдёт к "отмене" необходимости производительного человеческого труда, тогда огромные массы народа окажутся на социальном пособии, а ещё более огромные: на низкооплачиваемых работах, и тоже смогут сводить концы с концами лишь при условии получения значительной государственной помощи. Таким образом, народ попадёт в такую зависимость от властей, под пресс такой тирании государства, какой не было даже при самых страшных тиранах.

Будет образована огромная армия охранников, охранных организаций, агентств, которая станет наиболее влиятельным после верхушки и привилегированным социальным слоем. Этот полностью паразитический класс станет самым чудовищным и безжалостным кровопийцей.

Если вернутся к производительности, то подневольный труд, конечно, уступает по эффективности труду свободных людей. И опять дело не только в производительности, но и в том, что рабский труд разлагает общество и накапливает в нём целую массу "раковых опухолей".

И, тем не менее, на определённом историческом этапе рабство, подневольный труд время от времени начинает казаться более высокой ступенью организации общества, чем, к примеру, общинность и примитивный родовой "коммунизм".

Как только группа агрессивных властолюбцев и стяжателей чувствует, что у неё есть шанс поработить "бесхозные" человеческие массы, она это делает, под видом ли насаждения христианства и подавления язычества, или под видом насаждения "идеального", "справедливого" общества, или под предлогом "происков врагов", "внешней угрозы", необходимости "усиления мер безопасности", "угрозы терроризма", "разгула преступности", и т.д. Под любым предлогом они отнимают у людей их права, и начинается беспросветная эпоха рабства.

Вопрос даже и не только в том, какой труд производительней: дело именно в организации общества, которое может быть организовано как вокруг принудительного (рабского) труда, так и вокруг формально "свободного" труда. Пока производительность труда ещё хоть что-то значит, это лекарство от скорейшего наступления того, что описано выше. Но тут есть и обратная сторона. Пока сохраняется полярный мир, с его двумя антагонистическими системами и военными блоками, это будет "работать". Но как только возникнет однополярный мир, дешёвые товары из стран "третьего мира" начнут вытеснять отечественные, капиталы станут убегать за границу, в страны с рабским полудармовым трудом несчастных невольников, и полностью наступит эпоха неофеодализма. 

Пока же, в условиях нашей европейской цивилизации (падение которой не за горами), уже до самом её конца труд свободного  нанимателя всегда будет оставаться приоритетным. Но в Кремле и на Темзе вынашивают новые планы, которые принесут человечеству такое, что сегодня трудно вообразить...

Для простых людей, для меня, для любого другого обыкновенного гражданина новая жандармская и новая производственная политика означает дальнейшее сгущение туч над головой, дальнейшее закрепощение человека и подмену решения коренных проблем, толкающих общество к неминуемому краху - ужесточением режима, закручиванием гаек, дальнейшим ухудшением жизни и чудовищным давлением государства.

Подобное  же ужесточение курса, проглядывает в готовящейся реформе системы образования, которая планируется в нескольких направлениях.

Прежде всего, образование должно будет впредь иметь в основном утилитарное, прикладное значение. Его роль в общем воспитании человека, в подготовке восприятия и осознания человеком основных ценностей, общих истин и принципов будет снижена, ампутированная скальпелем готовящейся реформы.

Властям нужны послушные, исполнительные  работники, и, чем меньше они будут думать, тем лучше.

На Западе раньше перешли к этой реформе, и там она уже на стадии завершения; там гуманитарные и культурные знания и ценности уже напрочь выхолощены из системы образования.

Предполагается ликвидировать школы-десятилетки, а упор сделать на те знания, на приобретение тех навыков, которые могут пригодиться где-нибудь на производстве, в работе на станке, на поточной линии, в мастерской. Тщательное изучение литературы, даже сверхпатриотической и пронизанной пропагандой, не воспитает послушных и исполнительных слуг.

Десятилетки будут заменяться школами с определенной профриентащей, например восьмилетними школами, в которых будут предметы по слесарному делу, и эти предметы будут считаться основными.

С самых первых классов в таких школах дети каждый день будут отрабатывать по несколько часов на производстве.

Для этого, видимо, будет отменён запрет на детский труд, в связи с чем будут приниматься новые законы, а в последних классах такой школы практически дети вообще будут уже в основном работать на производстве, а школьные занятия будут чем-то  второстепенным, даже необязательным в этих классах.

Основной упор  будет сделан на профориентацию, а бесплатный детский труд будет укореняться как один из элементов изменяемой в новом направлении структуры общества.

Итак, будут восьмилетние школы  строителей, плотников, механизаторов, вязальщиц, швей-мотористок, шоферов, плиточников, и так далее.

Всё  это  будет  отдавать духом  средневековья с его цехами, с его узноспециалистичесной косностью, с его схоластикой и разгулом иезуитизма.

Народ по этому страшному плану будет всё более оглупляться, будет становиться всё более тёмным, невежественным, будет насаждаться искусственно  необразованность и некультурность простых людей, которых будут обучать  только одному делу: гнуть спину, будут обучать послушно работать, в поте лица добывая себе кусок хлеба.

И в то же  самое время будут существовать школы-десятилетки, как будто ничего не произошло, как будто ничего не изменилось, как будто всё осталось на своих местах и продолжается так же, как и было до этого.

Но что это будут за школы!

А будут это школы с музыкальным уклоном, где упор будет делаться на подготовку высококвалифицированных и широко образованных музыкантов, школы с математическим уклоном, где будут проходить дифференциальное исчисление будущие светила науки, физкультурные школы-интернаты, готовящие будущих рекордсменов, школы с уклоном к обучению иностранным языкам, где все предметы будут преподаваться на английском либо на французском, либо  на китайском, или на каком-нибудь другом языке, в которых будут учиться  будущие сотрудники посольств, дипломаты, будущие чиновники Министерства Иностранных дел, работники внешторга,   будущие переводчики, лингвисты, профессора университетов, и т.д.; школы с экономическим, руководительским, юридическим, политическим, литературно-историческим профилем, где будут учиться будущие руководители предприятий, партийные бонзы, будущие известные писатели и историки. И т.д.

В школах первого типа будут гнуть спину на производственных работах дочери и сыновья тех, кто трудится в цехах, в шахтах, на строительных площадках, кем понукают и кого эксплуатируют; в школах второго типа будут учиться дети тех, кто управляет производствами, учреждениями, кто сидит в конторах, кто понукает.

Да и как может быть иначе?

Ведь разве можно попасть в "английскую" школу без блата? Да никогда в жизни! Для этого надо иметь связи, для этого надо быть лично знакомым с разными Василиями Петровичами, Константинами Иванычами, и так далее, для надо иметь вес в обществе. А откуда такие связи, откуда вес в обществе у простого труженика, у простого рабочего?

Так вскоре будет заложен новый камень в усиление и укрепление потомственной аристократии, сословного деления, новый камень в такое общественное здание, в котором произойдёт дальнейшее и более интенсивное расслоение общества, его более резкие разграничение.

Другой, новый аспект реформы системы образования планируется с целью прекратить феминизацию школы, укрепить в ней позицию педагогов-мужчин, увеличить численность преподавателей мужского пола. Кое-кто видит в феминизации школы вызов своим принципам своим идеологическим установкам; наверху считают, что руководителями должны быть мужчины, что воспитателем должен быть мужчина, так как мужчина, по их мнению, более строг и требователен, более принципиален.

Разве мы увидим председателем горисполкома женщину? А директором завода? Если где-то такое и существует, то на это мы смотрим как на исключение, как на чудо.

Что же касается образования, то это, по мнению кое-кого, слишком важное звено, чтобы тут допустить матриархат ("засилье женщин"). Но почему же в современной советской школе педагоги-женщины вытеснили учителей-мужчин? Да по той простой причине, что оплата труда учителей в школе достаточно низкая, одна из самых низких. А труд учителя каторжный, тем более, что до сих пор в школе в этой стране по тридцять-тридцать-пять учеников в классе, а дети теперешние всё больше склонны издеваться и над учителем, и друг над другом, всё труднее поддерживать дисциплину на уроках, заставлять учеников выполнять учебные требования.

Мужчина, глава семьи, не может согласиться на такую почти нищенскую зарплату, при которой труд его тяжёл, а времени работа в школе отнимает больше, чем другая работа, да и ответственность велика. Вот и не идут молодые мужчины в школу. А женщина в силу женской психологии согласна на такую работу; социальные установки ей позволяют согласиться на неё.

Повысить зарплату учителям сверху не желают, тем более, что оборонный бюджет пожирает львиную часть государственных средств, в том числе и тех, которые могли были быть выделены на образование.

Поэтому и хотят решить эту проблему другими путями.

В числе одной из мер предполагается облегчить парням поступление в педагогические училища и институты, предоставить им для поступления ещё большие привилегии по сравнению с девушками.

Освобождение от прохождения воинской службы, льготы для тех педагогов, которые преподают в сельской местности, прием абитуриентов мужского пола в педагогические вузы в первую очередь: вот далеко не полный арсенал средств, которыми пытаются привлечь мужчин к преподавательской деятельности в школе.

Одновременно с этим планируется часть тех средств, которые будут зарабатывать учащиеся при ежедневной работе на производстве в рамках урезанной, профориентированой, реконструированной системы образования, выделять на прибавку к жалованью учителей, таким образом увеличив их зарплату.

А вообще планируется привлекать на работу в школу как можно больше военнослужащих: отставников, сверхсрочников, и так далее (при устройстве на работу в школу их трудоустраивать в первую очередь). Сам процесс обучения планируется сделать
военизированным, уделяя гораздо больше внимания военным занятиям, а, с другой стороны, приблизить дисциплину в школах к армейской.

В дальнейшем планируется изменить и административную структуру школ: оплачиваемые директор и завуч останутся только в крупнейших школах; остальные будут подчиняться административно одному центру; а, с другой стороны, профориентированные школы будут подчиняться не только ГОРОНО или РОНО, но непосредственно  предприятию, за которым данная школа будет закреплена, а на предприятии для этой цели будет организован специальный отдел, который будет ведать делами двух-трёх-четырёх школ, вверенных ему.

Это касается, естественно, крупнейших предприятий.

Все эти чудовищные меры не просто предложения и не предположения; они уже обсуждены и приняты как программа действий, не оставляя никаких надежд и в этой области.

В дальнейшем подвергнется изменению также система высшего образования.

Вот что мне стало известно о планируемой перестройке системы образования.

Что же касается системы промышленно-хозяйственного функционирования государства, сельского хозяйства, партийной иерархии и структуры управленческих органов, то тут в ближайшее время не ожидается никаких крупных изменений; тут руководство не нашло в себе смелости пойти на существенные реформы, а это значит, что все проблемы останутся в дальнейшем, просто тяжесть нерешённых задач и трудности, вытекающие из их неразрешённости, будут вышеизложенными мерами переложены на плечи простого  народа.

Мне стал известен и целый ряд иных сведений, которые считаются сведениями секретного порядка.

Задумавшись над тем, кому всё это надо, я пришёл к - на первый взгляд - парадоксальным выводам. Я понял, что всё это нужно и выгодно евреям. Точнее: так называемому мировому еврейству.

Какая "ртуть", какое "топливо" объединяет все проекты глобального тоталитаризма? Евреи и еврейские интересы. У кого именно в Лондоне находится главная штаб-квартира? У Ротшильдов, у "мирового еврейства". Откуда начиналось "еврейское" государство Израиль 1948 года? Из Лондона, с Темзы. Чья "бывшая" (а на самом деле: и настоящая) колония Соединённые Штаты, самое объевреенное государство в мире? Колония Лондона (Англии: Великобритании). Откуда начнётся "новый мировой порядок"? С АНГЛО-язычных государств. Что может настолько тесно связывать СССР с делами и реформами Лондона? То, что революция в России, большевизм, создание советской власти и СССР: дело рук евреев.

Бобруйск, где каждый третий-четвёртый имеет родственников в Израиле - одно из немногих мест во всём громадном СССР-е, где можно узнать об Израиле такие подробности, которых не узнаешь больше нигде. Ни в одной библиотеке в нашей стране невозможно отыскать книг, где было бы написано хоть что-то объективное о "еврейском государстве". А тут, в Бобруйске, циркулирует масса полезных сведений и слухов об Израиле. И вот, разговаривая с теми, кто получает письма из "еврейской страны", я понял, что все задуманные к осуществлению реформы в СССР и в англоязычных государствах повторяют и насаждают израильскую модель.

В каком ещё другом "государстве" вся жизнь снизу до верху тотально военизирована? Где ещё все социальные связи, кумовство, блат и связи держатся на армейских отношениях? Где ещё армия занимает такое огромное место в жизни государства, что аракчеевщина "отдыхает"?

Где образование ещё больше заидеологизировано, чем в СССР времён Сталина? Где расизм и социальный расизм, где расовая и социальная сегрегация пережили времена "Хижины дяди Тома"?

Где ещё в мире на каждом углу, на входе в каждое учреждение и даже в каждый сарай, в школу, в университет, на вокзал - куда угодно - удостоверяют вашу личность? Где ещё "проверка документов" пронизала всю жизнь, весь социум, всю иерархическую социальную пирамиду снизу доверху? Где ещё "неприкосновенности личной жизни" не существует до такой степени?

Где ещё иммигранты составляют чуть ли не 99% от всей популяции, и при этом издевательство над вновь прибывшими, чудовищная эксплуатация и бесправие в тысячу раз хуже дедовщины в советской армии? Где ещё иммигранты 10-15 лет своей жизни: настоящие рабы свирепых и кровожадных израильских рабовладельцев-кабланов?

Где ещё школы и даже университеты достигли такой степени расовой и социальной сегрегации? Где ещё "профориентация" (то есть принадлежность к той или иной социальной нише) даётся с пелёнок?

И вот, всё, что ни возьмёшь, какую планируемую реформу в Германии, Англии, или СССР ни рассмотришь: везде это прямой отпечаток того, что выведено, как из пробирки, на "южном испытательном полигоне", то есть в "еврейском государстве" Израиль.

Примерно с 1970-го года каждый закон, каждая политическая тенденция, каждый международный конфликт это - либо калька с израильских законов, привычек, традиций и реалий, либо отражение с каждым днём слабеющего сопротивления им.

Именно сейчас, в наших 1980-х, закладываются основы будущей мировой еврейской империи, чудовищной еврейской тирании, по сравнению с которой все тираны прошлого выглядят, как мягкие плюшевые игрушки.   




(КНИГА ВТОРАЯ, ЧАСТЬ ВТОРАЯ)

ГЛАВА ВТОРАЯ
Конец зимы - весна 1983 (продолжение)

В личной моей жизни тем временен всё оставалась по-прежнему.

Конфликтная ситуация в рамках сотрудничества со Стёпиной группой, неразрешённость моих отношении с Аллой, а скорее всего их катастрофа, которая всё ближе и ближе надвигалась, болезнь брата, Дамокловым мечом постоянно висящая над нашей семьёй...

Однако, самоослеплённость и азарт той игры, которую я вёл, не давали мне остановиться и оглянуться, и увидеть, что я обречен.

Любовь к Алле и борьба, которую я вёл за неё, пожирали все мои силы, а изнурительный труд, фантастический объём работы, который я умудрялся ежедневно производить ("графомания"), отдаляли от меня чувство опасности, создавали в моей душе нечто вроде примеси эйфории, которая мешала мне трезво оценить ситуацию и принять решение скорей бежать от Стёпы с Женей, бежать из Мышковичей и спасать свой тонущий корабль.

В это время в отношениях  с Аллой снова наступил разрыв.

Благодаря Стёпе, который доступно объяснил мне, как быстро и эффективно чуть "подкачать" мышцы, я теперь всех ребят из Аллиной компании моментально ложил на руки, и никто больше не хотел со мной тягаться. Я фатально выигрывал у них в шахматы, сыпал анекдотами, исполнял самые популярные песни из нашего ресторанного репертуара, за которые нам "отстёгивали" больше всего парнаса (пел и аккомпанировал себе на фортепиано), играл свои собственные песни - из тех, что, я знал, произведут на них впечатление, - показывал им лучшие видеофильмы из своей коллекции, которые приберегал "на чёрный день" только для Аллы, рассказывал о своих подвигах в Мышковичах и о колоритных типах из бобруйских и минских ресторанов: и ничего мне не помогло, не исправило ситуации, не вернуло прежней близости.

И даже то, что Алла по-прежнему приходила ко мне, не пропуская ни одного дня, за исключением пятницы, субботы и воскресенья, когда я играл в Мышковичах, уже не только не утешало меня, но причиняло теперь уже невыносимую боль. Какая-то преграда затвердевала между мной и Аллой, как омертвевший участок кожи, и мне казалось, что в моём присутствии она есть для всех, но только не для меня. Мне казалось, что она по-другому, более благосклонно, улыбается Валику, Игорю и Сергею, что она совершенно по-иному говорит с подругами, и что только для меня она закрыта, как раковина. Эта, всё увеличивавшаяся пропасть между нами, и всё более редкие соития - изматывали меня, как невыносимая боль смертельного больного, и я уже (не желая себе в том признаться) в далёких тайниках души желал разрыва как избавления, как смерти обречённый больной.  

Наконец, наступила неделя, когда мои интимные отношения с Аллой вообще прекратились, а непонятный мне и непреодолимый психологический барьер между нами затвердел, превратившись в крепостную стену. И я заметил, что в поведении Аллы, и даже в её отношении к остальным: произошёл какой-то перелом, как будто с ней ежедневно работал психотерапевт, лепивший из неё другую личность.  

Подробности того, что тогда произошло, постепенно стираются из моей памяти, а пять рукописных тетрадей, в которые я скрупулёзно вносил события тех дней день за днём, я так и не перепечатал в свой основной дневник; но помню, что был отвлечён другими грозными ударами судьбы, что бурные драматические события помешали мне воспринимать трагедию этой потери как "конец света", а, с  другой стороны, уже столько было разрывов, что этот не мог явиться для меня обидней или страшней предыдущих.

В этот период в ресторане бывало очень много народу. Обычно по пятницам, субботам и воскресеньям ресторанный зал был "забит" и заказать места в Мышковичах было почти невозможно.

Сюда приезжала интересная публика, которая посещала ресторан обычно. В основном, тут, конечно, сложился постоянный контингент.

Во-первых, каждую субботу и воскресенье ресторан посещали три пары из Кировска, и среди них были: один парень-еврей лет тридцати двух со своей подругой (может быть, это была его жена); плотный, коренастый молодой человек атлетического телосложения и немного вульгарных манер; и высокий молодой человек интеллигентного вида - оба последних тоже с женщинами.

Все были одеты с иголочки. Парень-еврей носил чаще всего фирменные штруксы и дорогой американский свитер, а второй, плотный, джинсы "МОNTАNА", и яркий, цветной свитерок интересной расцветки, а длинный носил фирменный костюм.

Женщины их также были одеты шикарно. Они не казались вульгарными и не танцевали с другими, но как-то ломались и были деланно умерены - как уже объезженные, но всё ещё брыкающиеся дикие лошади.

Меня одолевало любопытство: те женщины, что приходили с этими тремя, были их жёнами или нет. Во всяком случае, неизменно появляться каждую субботу и воскресенье в ресторане со своими жёнами - довольно необычно, и может объясняться столь же необычной состоятельностью этих трёх и крепостью их компании, местными закономерностями их маленького коллектива.

Все трое приезжали каждый на своей машине, и эти тачки находились в прекрасном состоянии; это были дорогие модели, оснащённые дорогими "причендалами", такими, как стереомагнитофоны, импортные резиновые брызжевики на колёсах, фирменные фары и подголовники, фирменные пристежные ремни. Машины их были "упакованы" и свечами немецкого производства, и колёсами с шипами, и затейливой, богатой оплёткой руля, и чехлами на сидениях из натуральной кожи.

Другими постоянными посетителями ресторана были грузины. Это рабочие специальной дорожно-ремонтной бригады, которую "выписал" председатель колхоза Старовойтов из Грузии, завербовав их на длительный срок (там они зарабатывают по четыреста-пятьсот рублей в месяц, но зато работают на совесть, строят дороги прекрасного качества - и быстро).

Тогда, когда им нечего делать (когда дорожное покрытие ещё новое), они получают ежемесячно среднюю сумму своей обычной зарплаты, но расстаться с ними председатель колхоза не спешил и не хотел.

В "безработные" периоды им разрешалось даже уезжать, куда им угодно, хоть в Тбилиси, а также работать в любом другом месте, зарабатывать там дополнительно "длинные рубли", но с условием, что кто-то из них должен всегда оставаться в колхозе, а, если понадобится, то они должны в однодневный - двухдневный срок явиться.

Вот эти именно люди каждый вечер занимали в ресторане вечером целый стол, а, вернее, два-три сдвинутых вместе стола.

В течение вечера они обычно произносили тосты, шумно их встречали хором, что-то  выкрикивая на своём языке, а вообще сидели спэнэй но и нешумно.

Некоторые из них были любителями посидеть в баре, который находится в смежном с рестораном помещении и в котором над стойкой барменши помещён всегда включённый цветной телевизор.

В баре грузины сидели либо по двое и с фанатизмом беседовали, забыв всё на свете, как будто кроме них ничего больше не существует либо находились в компании своих, русских друзей, с которыми они не менее темпераментно выпивали. Из них были трое, что  любили  поухаживать за женщинами и потанцевать, из этих троих двое были  из Тбилиси.

У меня с грузинами были очень хорошие отношения, и деньги за  исполнение той или иной песни по их заказу они часто передавали через меня.

Другой группой, образующей в ресторане обычно довольно обособленную компанию, были цыгане. Они валом валили каждую субботу-воскресенье в ресторан, приезжая, конечно же, все на своих машинах.

Ясно, что в ресторан в Мышковичи приезжали самые состоятельные и самые образованные цыгане, каждый в своём роде личность. Среди них были очень интересные люди, культурные и тактичные, были чрезвычайно обаятельные и мягкие, а также резкие и агрессивные.

Я разделил их на две категории. К первой я отнёс тех, что составляли чисто мужскую компанию. Они приезжали по двое - по трое, или по  четверо, занимали один столик и сидели весь вечер, разговаривая и выпивая - обычно шампанское или вино (водку цыгане не пьют).

Вторая категория - это те, что приезжали со своими любовницами и редко с жёнами. Любовницы были, в основном, русские, и в таком кружке разговаривали по-русски.

Иметь русскую любовницу среди данного круга цыган считалось особым шиком. Тем более - красивую русскую любовницу. У Кости и Вани, ставших моими хорошими приятелями, о которых я напишу ниже, были очень красивые русские любовницы и очень хорошие машины. С цыганами у меня завязались очень тёплые приятельские отношения, и они меня не раз выручали, часто из самых скользких и трудных положений. Кстати, цыгане почти все, в принципе, знали, что я имею отношение к евреям, а ведь среди цыган большой процент людей, не очень доброжелательно относящихся к ним (к нам).

Цыгане и грузины часто объединялись, составляя большую и шумную компанию. В этой компании много тостов произносилось за дружбу между ними.

Следующей группой, объединяющей завсегдатаев мышковичского ресторана являются высокопоставленные лица города Бобруйска, регулярно посещающие ресторан и устраивающие здесь свои деловые обеды. Чаще, конечно, такие обеды устраивались в специальном банкетном зале, куда доступ всем, кроме двух постоянных, выбранных для обслуживания подобных мероприятий, официантов, был воспрещён.

В Мышковичи приезжали члены бюро райкома комсомола, секретари районных комитетов КПБ, работники районных прокуратур города, сотрудники МВД, следователи районных отделении милиции, члены ревизионных комиссий, руководители предприятий, работники так  называемого народного контроля, работники отделав культуры, сотрудники райисполкома, отдельные группы работников треста  столовых и ресторанов, и так далее.

Все эти люди не проявляли какой-либо скованности, вели себя довольно-таки развязно, и предавались развлечениям, как эпикурейцы.

Нередко кто-нибудь из такого сорта людей напивался, и другие побыстрей удаляли его  собственными силами. Но, в основном сильно выпивших среди них бывало мало, тем более, что многие пили хоть и много, но особенно не пьянели.

Для нас, музыкантов, они часто представляли собой весьма беспокойную публику: требовали исполнения каких-либо песен, часто именно тех, которые мы не могли сыграть, а услышав вежливый отказ, начинали угрожать и требовать, грозились выгнать нас с работы из ресторана, и тому подобное.

Конечно, наиболее умные из них не вытворяли таких вот фокусов, но музыканты, как всегда это бывает, оказывались под пристальным вниманием почти каждого из них, являясь как бы громоотводом, и именно на музыкантах многие из них срывали своё раздражение, отчаяние от поражения, которое они потерпели  в данный вечер - ведь на таких вот ужинах, на таких сборищах и решались судьбы многих из них, а выдвижение на более высокую должность в большой степени определялось ловкостью поведения на таких "мероприятиях".

Так что на музыкантах многие из них разряжали своё раздражение, напряжение, нетерпение и тревогу.

Мы привыкли - постепенно - к таким вот эксцессам, и не обращали на них потом особого внимания; вели себя спокойно перед лицом любых нападок на нас.

Я обратил внимание на одного колоритного и ещё довольно молодого человека с усами и худым лицом, по фамилии Лукашенко. Его, кажется, зовут Александр, но никто не называл его по имени. Я слышал краем уха, что он какой-то маленький начальник то ли в Минске, то ли в Кировске, но приезжал он именно из Кировска. Ещё я слышал, что в Минске у него есть высокая волосатая рука.

Кроме "отцов города", ресторан посещали также и знаменитости Бобруйска.

Это были ювелиры, о которых ходили слухи, что они ворочают миллионами, такие, как Борман (Боря Каган), Парадокс (Миша Голанд) или Наум Мопсик (все трое приятели моих детских лет, соседи и члены дворовой или примыкающей к нашей дворовой компании), известнейшие спортсмены, как, например, Чугунок, чемпион Европы, борец в средней весовой категории, таксисты, как, например, Саша по кличке Пушкин, самые мощные культуристы, такие, как Кисель, Печень, музыканты, как, например Гриша Красный; приезжали Ротань и Ольга Петрыкина, приезжал Гена Михайлов, приезжали разного рода "дельцы", фарцовщики, авантюристы.

Наконец, зал  наполнялся раньше всего туристами: ведь Мышковичи как явление необычное привлекают к себе внимание всей страны и даже всего мира.

Колхоз "Рассвет" - показательный колхоз, колхоз-миллионер, где всё на высшем уровне, и является образцом советского сельского хозяйства, и тут всегда бывает много туристов как из многих городов СССР, так и из-за границы.

Очень важной статьёй посещаемости нашего ресторана являлось с определённого времени то, что ресторан совмещён с гостиницей, в которой всегда бывают места и в которой всегда могут остаться ночевать те, кто приезжает сюда на своих машинах. Здесь же есть и то, что по-английски называется паркинг, а изъясняясь русским языком - стоянка для  автомобилей тех, кто останавливается в гостинице. За небольшую плату они могут оставить машины на этой стоянке на определённом месте, за сеткой ограждения и за воротами, которые запираются, под присмотром сторожа. Если за границей это нормальное явление, то у нас это определённо невидаль.

Во-первых, теперь они не должны были рисковать, и садиться за русь в нетрезвом состоянии, опасаясь наткнуться на ГАИ или совершить аварию, а во-вторых, каждый, кто приезжал с любовницей, получал нечто вроде меблированных комнат, где имел возможность переспать с ней.

Именно ради этого процентов тридцать посетителей  ресторана и приезжали в Мышковичи, приезжали для того, чтобы в номерах гостиницы предаваться сладострастию.

Гостиница превратилась в публичный дом, и в ещё большей степени - спустя ещё некоторое время, когда в ресторан стали приезжать профессиональные проститутки без компаньонов, одни, будучи тут же расхватаны и уведены в комнаты.

В конце концов отцы города стали проявлять беспокойство, и принялись намекать правлению колхоза на то, что гостиница в Мышковичах стала рассадником разврата.

Но намёки были робкие, и разврат в стенах гостиницы продолжался.

Время от времени кое-кто из постояльцев гостиницы устраивал дебош, и это не оставалось внутри гостиничных стен, а часто выходило наружу.

Постепенно голоса с требованием ликвидировать "очаг разврата" в стенах мышкошчской гостиницы становились всё настоятельней, и Старовойтов со своими помощниками решил, что  дальше рисковать не стоит, и гостиница для бобруйчан практически оказалась закрыта.

Правление колхоза для заполнения пустовавших теперь номеров гостиницы - с одной стороны, пыталось скомпенсировать потерю конъюнктуры увеличением притока туристов, а, с другой стороны, разрешением поселяться в гостинице для приезжавших в Мышковичи из соседнего городка: спутника-пригорода Бобруйска - Кировска.

Но это не решило проблемы, и до сих пор гостиница в Мышковичах каждый месяц несёт огромные убытки.

Для того, чтобы приехавшие из Бобруйска могли прописаться в гостинице, им требуется специальное разрешение самого  председателя колхоза Старовойтова, и такие разрешения часто даются.

Вот, в общих чертах, о тех, кто посещал ресторан и гостиницу в Мышювичах. Как ясно из вышеописанного, все они вместе представляют собой довольно пёструю публику, и  всё это благодаря особому статусу мышковичского ресторана, особому статусу колхоза им. Орловского "Рассвет", и тому, что фактически этот колхозный ресторан уже давно сделался пригородным (а точнее - загородным)
рестораном Бобруйска, Кировска, Рогачёва и Жлобина. Для Бобруйска он стал главным и наиболее посещаемым из всех загородных ресторанов, в этом качестве заменив когда-то существовавший загородный ресторан "Гренобль". 

Мы, музыканты, то есть Стёпа, Женя, я, Валя, Миша и Юзик, приезжали обычно в Мышковичи в четверг, оставаясь на пятницу, субботу, воскресенье. В четверг публики почти не было, и мы, пользуясь этим, часто репетировали в ресторане, разучивая новые шлягеры.

В пятницу утром репетиции продолжались. Я, привязанный к городу кроме других причин теперь ещё и моей страстью к Алле, рвался уехать, но Стёпа с Женей меня не пускали.

Я полагал, что в то время, как я сижу тут, то  есть, в Мышковичах, я лишаюсь Аллы; и так оно, отчасти, наверное, и было.

Кроме  того, я должен был заниматься и литературной деятельностью, и серьёзной музыкой, что в условиях Мышковичей было невозможно.

Поэтому я стремился уехать в Бобруйск хотя бы на пару часов, хотя бы  на ночь, чтобы, не досыпая, там творить.

Не досыпал я и в колхозе. Желая как-то "заработать" свободное время у Стёпы с Женей, я не спал ночами - и "снимал" новые вещи: все партии, а не только свои, переписывал слова, особенно песен на английском языке, которого ни Стёпа, ни Женя не знают, вписывал партии в нотные тетради.

Кроме того, я, желая заработать ещё хотя бы пару рублей, и скомпенсировать те, что отнимали у меня Стёпа с Женей, брался за контрольные по английскому и немецкому языку для вузов, и выполнял их также ночами.

Однако, каждый раз, когда мне надо было уехать, Стёпа с Женей, несмотря на колоссальную работу, проделываемую мной, меня не отпускали, стараясь любым способом помешать мне.

Сами же они поступали весьма непоследовательно.

Так, Женя, например, когда ему это было нужно, уезжал, оправдывая это семейными делами, Стёпа говорил, что едет за динамиками - и так далее, а я должен был оставаться в Мышковичах.

Но, как только они уезжали, вслед за ними уезжал и я на какой-нибудь попутке, а Миша Ващенко, который отвечал за то, чтобы меня не пустить, не мог мне воспрепятствовать.

Когда Стёпа с Женей приезжали, они - в первую очередь - устраивали расправу над Мишей: за то, что он "упустил" меня.

Трудно проследить все мотивации такой политики по отношению ко мне.

Почему Женя со Стёпой старались "держать" меня в Мышковичах? Даже тогда, когда сами они уезжали, и никаких репетиций быть не могло, а я, со своей стороны, успевал сделать в Бобруйске всё то, что обещал (аранжировки, "снимал темы", и т.д.).

Психологические мотивы этого я и тогда, когда играл в Мышковичах, не совсем ясно себе представлял, а теперь, через пару месяцев, и подавно.

Если причиной тому не была психологическая установка и психологический микроклимат в коллективе, то, значит либо Женя, либо Стёпа с Женей вместе, действуя как тандем, строго выполняли чьи-то указания. То есть - во что бы то ни стало удерживать меня в Мышковичах, способствуя тому, чтобы я был изолирован. чтобы я потерпел поражение во всех моих текущих делах, чтобы моё творчество во всех областях и жанрах заглохло из-за цейтнота.

Тем временем я, несмотря ни на что, продолжал писать свои многочисленные опусы и стихотворения, работал в прозе, написал пару рассказов.

Я добивался побед и на любовном фронте, заставив Аллу пережить новый всплеск стрессовых эмоций и с новой силой осознать неразрушимость её чувств ко мне, и запутанность её тактики и позиции. Но главной цели я так и не добился: я так и не узнал, что всё-таки случилось, почему её отношение ко мне изменилось, что неминуемо (судя по всему) ведёт к разрыву. Я пытался переговорить с глазу на глаз с самым симпатичным мне из всей компании, с Сергеем, но он не пошёл на откровенность, и от него я тоже ничего не добился.

Несколько раз я, переодевшись в нехарактерный для меня стиль и нахлобучив на голову капюшон или шапку, подкарауливал Аллу вблизи училища, чтобы выяснить, куда она ходит до меня, но она всегда отправлялась сразу домой, то есть к моей бабушке, чаще всего пешком, и только дважды ехала на троллейбусе, но я успевал добежать во всю прыть через переулки в скверик возле бывшего костёла, и оттуда видел, как она шла с троллейбуса домой.

Часто, когда мне не удавалось ни уговорить Аллу остаться у меня после ухода других, ни задержать её, чтобы "потискать" её или овладеть ею под лестницей или в подвале (куда однажды мне всё же удалось её затащить), я в старой одежде незаметно выскальзывал вслед за всеми, и наблюдал из укрытия, как они некоторое время стояли у подъезда, прощаясь, а потом мальчики уходили, или Ира с Мариной составляли ребятам компанию, тогда как Алла возвращалась домой одна.

Дважды или трижды после меня Валик с Игорем заходили вместе с девочками к моей бабушке, но либо через десять минут уже появились оттуда, либо вышли с Ирой и Мариной, но уже без Аллы, либо я подслушивал под дверью, и выяснил, что Алла ушла в спальню к Тане, и погасила там свет, а две другие девочки в коридоре квартиры прощаются с мальчиками, и не стал их дожидаться, а ушёл к себе.  

Так, из своих наблюдений, я сделал вывод, что Алла почти всё время сидит дома одна, в то время как её подруги где-нибудь шляются, и всё-таки без них не приходит ко мне.

Такое её поведение оставалось для меня загадкой, и я так ничего и не смог выяснить, что же всё-таки происходит.

Каждый раз, когда я приезжал в Мышковичи, в моём сознании всплывала одна навязчивая мысль: что если я в конце концов добьюсь Аллы, это будет моё личное достижение, что я сумею создать своё счастье собственными руками, опираясь на мои "не конвенциональные" способности - и тем отличаясь от остальных, от других, кто обрёл своё счастье благодаря стечению обстоятельств.

Последним моим "ходом" было длительное непосещение Аллы, когда я как бы "забыл" о ней, повернувшись к ней спиной, и она на это болезненно реагировала.

Сначала я вроде бы соглашался, чтобы она пришла ко мне со всеми своими "придворными", но потом, за пятнадцать-двадцать минут до их прихода, звонил, и предупреждал, что мне надо срочно отлучиться к родителям.

Если она неожиданно появлялась вместе со "свитой", я открывал им, уже одетый, у них перед носом захлопывал дверь: и придумывал какую-нибудь другую причину, а потом, обойдя два квартала, возвращался домой.

Я навещал бабушку теперь всегда утром, чтобы не сталкиваться с Аллой, и она меня теперь практически не видела. Эта моя новая "тактика" продолжалась одну или полторы недели.

Конечно, бойкот был выбран мной в качестве наказания за невозможность уединяться, за то, что дней восемь между нами ничего не было. Более глупой, бессмысленной "меры воздействия" трудно было придумать.

Я знал, что это уязвляет её, и надеялся, что теперь она рано или поздно вынуждена будет установить со мной прежние отношения по собственной инициативе.

И вот, вернувшись из Мышковичей однажды вечером, я обнаружил в своём почтовом ящике записку, на двух листках из тетрадки, автором которой я сразу же признал Аллу.

Эта записка означает окончательное её поражение и косвенное признание ей своих заблуждений в виде ошибочных мнений и поступков, и обнажает её слабость по сравнению с непоколебимостью моей собственной полиции. Ну и что? Ведь мне самому от этого нисколько не легче. Её записка несомненно появилась в ответ на мой бойкот, как реакция уязвлённой гордости и задетого самолюбия. Но от того, что я "победил", для меня ничего не решалось.

Да, она проиграла сама себе, оказавшись слабее самой себя, при всех своих положительных качествах. Аранова - та проявила гораздо больше воли, мужества и решимости видеться и быть со мной вопреки всем угрозам и препятствиям. Но разве не знала Алла, что "в награду" за это я Аранову бросил ради неё, сначала изменив ей с малолеткой, а потом и вовсе отшив её и полностью переключившись на её соперницу... Разве я сам не продемонстрировал Алле тем самым, как я оценил своеобразную верность и мужество Леночки? Или я надеялся на то, что профессиональная проститутка станет вести образ жизни монахини-затворницы, вместо того, чтобы довольствоваться на данном этапе тем, что львиную долю своего времени и своего тела она отдаёт мне?

Да, я одержал ещё одну, очередную победу, и записка Аллы тому свидетельством. Но лучше бы я её не одержал. Лучше бы она одержала победу надо мной, и владела бы мной (вернее, полагала бы, что владеет). Пусть бы я стал её рабом, но всё равно мы были бы вместе.

Почерк послания изобличает сильное волнение и сомнения, которые сопутствовали написанию этой записки.

Вот этот документ, который я привожу здесь полностью, без малейших изменений:

 

Здравствуй, моё ненаглядное чадо.

Как увидела тебя в первый раз, то кровь закипела в жилах, а в душе "Война и мир" Толстого. Ты заставляешь вертеться вокруг тебя, как пропеллер сломанного самолёта.

Уверяю тебя, что мы будем верны друг другу до последней доски твоего забора, сгоревшего год назад, во время июльского дождя.

 

Ведьмар ты мой любимый - целую тебя, маленький робик, в который можно вогнать - Акеансккй карабль без приступа к берегу.

 

       До свидания, моё ненаглядное чадо,

 

       Пиши, я живу

                   по адресу

 

        ул. Марата   я

        живу у брата.


Конечно, это  письмо  носит провокационный, явно издевательский характер. Но иного и нельзя  было ожидать от семнадцатилетней девчонки при таких обстоятельствах, в  которых находится Алла. К тому же, вполне возможно, несмотря на странность такой гипотезы, что Алла "сочиняла" это произведение совместно с Ирой, а в таком случае, как коллективное творчество, оно тем более не могло быть по характеру каким-либо иным.

Что именно можно вынести, если придерживаться буквы письма?

Что это любовь с первого взгляда ("Как увидела тебя в первый раз, то кровь закипела в жилах"); что наши с Аллой отношения осложнили мой эгоизм, борьбы амбиций и конфликт самолюбия ("Ты заставляешь вертеться вокруг тебя"); болезненное отношение к "обету верности", где, похоже, читаются подозрения в моей измене ("будем верны друг другу"); вера в мои колдовские способности и признание их, и, несмотря на это, любовь ко мне ("Ведьмар ты мой любимый"); и нескрываемая грустная нежность ("целую тебя"); и признание того, что я принадлежу большим городам, большим делам и большим амбициям, а также признание отсутствия у меня приземлённых, житейских целей ("океанский корабль без приступа к берегу").

Какова же была моя бездарность и неуклюжесть, характерные для меня образца этого периода моей жизни, если я после т а к о г о письма, впервые навестив бабушку после шестнадцати ноль-ноль и проведя почти наедине с Аллой битый час (бабушка крутилась на кухне), ни о чём с ней так и не договорился.

Объяснение этому только в одном: я находился под таким давлением, под таким прессингом Жени и Стёпы, что это нанесло непоправимый урон моему внутреннему миру, моему самообладанию, всему.

После того случая общение с Аллой возобновилось, но я лишился последнего "чуда": она больше не появлялась у меня каждый день. И никто не виноват в этом, кроме меня самого.

Однажды, увидев сквозь окно подъезда на одной из площадок лестницы две фигуры - женскую и мужскую? - я подумал, что это Алла с кем-то, и полночи простоял во дворе, пока не убедился, что это не она, но когда в три часа утра я пришёл домой и улёгся в постель, мне не стало легче от того, что т а м была не Алла, ведь я подумал о том, что там м о г л а  б ы т ь она.

Как я уже писал выше, я много работал, но в одной области творчества у меня в данный период был сплошной пробел. Это касается серьёзной музыки.

В области серьёзной музыки я почти ничего не писал, а ведь это, как я всегда представлял, самое основное. Чего же стоит всё то, что я теперь делал, если в основном я переживал жесточайший кризис?

Может быть, все эти нечеловеческие усилия, все эти приключения, вся итенсивнейшая деятельность, с изматывающим меня режимом, с недосыпанием - всё это, может быть, просто бегство от каждодневного, регулярного труда? Бегство от того, что я обязан совершать без тени героизма, бегством от долга по отношению к моей основной деятельности, главной для меня пусть хотя бы по той причине, что я всегда полагал, что для этого предназначен?

Я не раз, в том числе и на страницах  моих дневников, размышлял, не есть ли это бегство, находя многочисленные опровержения подобному допущению, но теперь мне всё чаще начинало казаться, что, всё-таки, тут есть большая доля истины.

Смогу ли я когда-нибудь достичь в поэзии, или в чём-то другом таких высот, какие, мне казалось, уже открывались передо мной в области музыкального творчества? Может быть, это напрасные усилия, напрасная потеря времени, может быть, ничего существенного мои стихи не внесут в поэзию, а ведь стоило ли это тех громадных усилий, которые я затрачивал, может быть, вместо критики и сотен поэтических сборников я должен был слушать больше музыки, изучать работы по контрапункту-полифонии, по гармонии и музыкальной форме, ещё раз проштудировать курс аранжировки?

И, опять же, стихи и рассказы, всё моё литературное творчество как бы помогало мне жить, способствовало ощущению внутренней опоры, цели, места и времени в том пространстве, в котором я существовал. 

И я писал. Писал бесчисленное множество стихотворений - в бесчисленном множестве вариантов - от одного к другому, совершенствуя свой слог и оттачивая  выразительные средства.

Количество написанных мной стихотворений было колоссальным, и не все они, а лишь маленькая их часть оказывалась напечатанной мной в тетрадях; остальные оставались недоработанными, неряшливо брошенными, незаконченными, или просто терялись где-то, а то и дарились (единственные экземпляры) моим друзьям или знакомым.

Наряду со стихотворениями, я написал несколько поэм, в том числе поэмы "Вещи" и "Отблеск".

Литературно-критические статьи, философские работы, историко-политические эссе, краткие работки по истории и педагогике - всё это "слетало" с моего пера, а потом оседало на квартирах друзей, потому что дома держать продукты своего собственного творчества я опасался.

Меня постоянно одолевали в это время философские размышления, но калейдоскопичность событий, их наплыв и неожиданность, их стихийный напор отвлекали меняет таких размышлений, от философии, делали невозможным подобный строй мыслей, мешали сформулировать и записать мои основные философские постулаты.

Алла снова приходила ко мне, и снова всё вертелось в той же плоскости: Валик, Игорь, Сергей, Ира и Алла.

События, связанные с Аллой, происходящее в одном и том же направлении, навстречу катастрофе, заставляли меня глубоко переживать, были источником сильных встрясок и драматических коллизий.

Где-то ближе к середине марта, однажды влетела Ира, вся запыхавшаяся, раскрасневшаяся, и сообщила ломким голосом, что к моей бабушке что-то принесли: не знаю - какую-то вещь на продажу, или какое-нибудь животное - хомячка или белочку, - и все побежали смотреть. Алла тоже схватила пальто, но тут же повесила его назад, на вешалку - и осталась.

Я сразу же запер дверь, подошёл к Алле, обнял её и повалил на тахту. Она шепнула мне прямо в ухо, что у нас осталось немного времени, потому что они с минуты на минуту вернутся. Тем самым она заставила меня просто отодвинуть в сторону тонкую ткань (в этот раз на ней были чулки и трусики, но не колготки), и ринуться в бой с места.

Она лежала на спине, как бревно, раздвинув колени, и даже не стонала. Эта её демонстративная безразличность меня теперь бесила и глубоко уязвляла. На сей раз мне удалось блестяще начать и продолжить, но не удавалось кончить. Моя психика, своевольная и "делающая" всё наоборот, под влиянием мысли о цейтноте упорно не давала мне разрешиться от семени, и я стал ёрзать и метаться больше обычного. Это её завело, и она, вопреки своему намерению, стала постанывать и чуть изгибаться. В меня, в моё существо изливался жар её лона, и она вдруг стала ёрзать подо мной, помогая моим движениям. Только тогда меня, как и её, пронзила судорога, и мы вместе, одновременно "потекли".

Когда она поправляла юбку, я заметил, что её пальцы дрожали. Она не осталась у меня, а пошла к себе.  

Как-то мама рассказала мне о том, что соседи у них в доме хотели бы сбыть джинсы из израильской или американской посылки, и спрашивала, не знает ли мама, кому их можно продать. В то же самое время Алла мне говорила, что её брат просил её купить ему где-нибудь хорошие джинсы, причем, она недвусмысленно обращалась ко мне за помощью.

Сначала я хотел просто подарить ей эти джинсы, Но мой широкий жест наткнулся на мою же заторможенность и потерю деловых качеств, что было характерно для того периода. Я подумал: а что, если джинсы ей (то есть - для её брата) не подойдут? Куда я потом с ними денусь? Кроме того, Борман, готовый одолжить мне денег, давал мне их под слишком высокий процент. И тогда я решил сначала просто сообщить Алле о возможности приобрети то, что она хочет.

Я сказал ей о том, что соседи в доме моих родителей продают джинсы. Во время нашего разговора присутствовала Ира. Возможно, именно поэтому Алла не соглашалась со мной куда-то идти.

Узнав, что нельзя принести эти джинсы к ней посмотреть, она просто  отказалась теоретически от их покупки. Но тогда в разговор вмешалась Ира, и сказала, что надо всё-таки посмотреть. Она уговорила Аллу пойти, и заверила её, что тоже присоединится к ней. Они начали одеваться.

Тут явились Валик, Игорь и Сергей. Пойти решили все вместе.

Когда Алла с Ирой были одеты, вся компания "вывалила" на улицу. Шёл мелкий дождик. Это был конец первой половины марта. Алла была простужена, и тащиться куда-то в такую погоду ей, конечно, сейчас было не очень приятно. На тротуарах и лёд, и снег, и вода смешались, вод ногами хлюпало, и мелкая, измельчённая на взвешенные в воздухе частицы - почти пар - вода "лизала" наши лица.

Мы шли, разговаривая, причём Алла старалась не идти рядом со мной, но этого не показывала. И это последнее было ещё хуже, так как оставляло мне шанс, одновременно сбивая с толку и обманывая.

Возможно - и это скорее всего, - что  она по-прежнему сильно любила меня; и это было основным парадоксом, который привёл генезис всей этой системы отношений к заключительной стадии.

Когда мы были на месте, я, предупредил, что иду один с Аллой, чтобы не испугать людей такой огромной делегацией, в результате чего они просто не откроют. Тогда вмешался не кто иной, как Валик, самый хитрый и коварный, сказав, что он опасается за Аллу - конечно, в шутку. Но это его "шутливое" высказывание восприняли вполне серьёзно.

Конечно, это был полный абсурд, но, тем не менее, факт оставался фактом.

Тогда Ира вызвалась пойти с Аллой, и таким образом удалось уговорить остальных подождать на  улице.

Однако, стоило нам войти в подъезд, как трое братьев, к которым  присоединилась какая-то их знакомая, ввалились вслед за нами шумной толпой. Естественно, нам не открыли!

Когда все ушли и ждали меня внизу, я позвонил, мне открыли, и сказали, что джинсы решили не продавать, а отдали какому-то родственнику. Я видел по глазам хозяйки, что это была ложь. Но ведь она прекрасно видела раньше в глазок всю представительную братию, так что иного ответа от неё нельзя было ожидать.

Назад мы шли при полной подавленности Аллы, воспринявшей то, что произошло, как свой личный, собственный провал. Она всю обратную дорогу ни с кем не разговаривала, и было ясно, что она очень сильно подавлена.

Потом, когда все уже подошли ко двору, Алла, никому не говоря ни слова, побрела дальше, и ни зов Иры, ни реплики Игоря не заставили её повернуть обратно. Моим первоначальным побуждением было, пойти за ней, но я ведь хорошо знал, что  неудача постигла нас из-за того, что Алла потянула за собой всю эту ораву, то есть она сама была виновата в случившемся.

Скорей всего, я проявил малодушие, устыдившись на глазах у всех побежать за ней, или даже опасаясь, так как помню, что Валик стоял, весь напрягшийся, а драка была тем, что мне сейчас "больше всего" не хватало. Тем более, что, если махалово началось бы, остальные бы точно поддержали Валика. Все эти юноши, которые были намного младше меня, представляли враждебный моему, антагонистический по отношению к тому, к какому я отношусь, социальный слой, с "противоположной", враждебной ментальностью. И тут, пока я раздумывал, от нашей группки отделился Игорь и пошел за Аллой.

Он не догнал её, так как она свернула у конца дома, и пошла, видимо, к подъезду. Сергей хотел пойти за Игорем, но Валик остановил его.

Я постоял ещё с остальными, потом пошёл дамой.

Всё было ясно. Для меня всё было кончено. Последний и самый неповторимый шанс вернуть Аллу был упущен. Моё малодушие будет интерпретировано как низость и трусость, а победил Игорь, которому в данной ситуации нечего было опасаться, и который ничего не терял.

Может быть, Алла хотела, чтобы я, а не Игорь последовал за ней, но теперь это уже ничего не меняло. Может быть, Игорь не добился ничего от Аллы, но и это для меня уже теперь ничего не значило. Перед самим собой, перед своим внутренним "эго" я лишился её, проиграв её своей же нерешительности, своему же малодушию, и чёрная пропасть отчуждения поглотила её, как если бы её засосала трясина.

Всё было потеряно, и раньше или позже всё бы произошло так, как должно было неминуемо случиться.

Умные учатся на чужих ошибках, а неумные не учатся на чужих.

У меня уже однажды случился прокол с Аллой именно из-за джинсов, и тогда тоже мама была замешана в эту историю. Мне не хотелось подозревать, что случившееся было блестяще разработанной мамой, с её опытом следователя прокуратуры и судьи, операцией, чтобы разделить меня с Аллой. И что её соседка врала по предварительной договорённости с моей мамой. А если мама не имеет к этому ни малейшего отношения, всё равно это какой-то непобедимый рок, потому что с Неллей у меня тоже дважды было то же самое, и оба раза из-за истории с джинсами.

Именно в мамином дворе, и при обстоятельствах, сходных с сегодняшними, произошёл разрыв с Неллей, и я сегодня об этом вспоминал и помнил. Зачем же я лез, зачем добровольно попался в один и тот же капкан, в одну и ту же ловушку! Моё малодушие, моя нерешительность в какой-то степени объяснялись нахлынувшим на меня ощущением катастрофы, ощущением из того рокового вечера с Неллей. И потому я проиграл.  

Я лёг на тахту и задумался, наблюдая за трещинками на потолке и  изучая их направления и пересечения.

Почему в жизни всё устроено так несправедливо? До такой, самой кричащей, степени. С Неллей и с Аллой я вёл себя честно, не крутился при них с разными девочками, Неллю водил в рестораны, в кафе, делал ей подарки, покупал шампанское и вино. Может быть, несколько раз я поступал с Аллой или при ней не совсем красиво, но эти поступки - мелочь на фоне множества моих красивых жестов, на фоне моей терпимости к её свите, моей готовности пожертвовать образом жизни, моими привычками, и многим другим. И уж вовсе ничто мои мелкие проступки по сравнению с теми, в которых я виноват перед Лариской, Софой и Арановой. И если на одной чаше весов оба "прокола" с этими проклятыми джинсами (второй, кстати: из-за неё самой, из-за Аллы и её свиты), то на другой чаше весов - справки, которые я ей доставал, билеты на поезд и на автобус для неё и для её друзей в канун праздников, когда в кассах висели объявления "распродано, распродано", два разговора (по моей просьбе) с преподавателями училища, после чего к ней перестали придираться, и многое, многое другое.

Чуть меньше полугода моей квартирой пользовались как приятным, удобным и тёплым клубом, а ведь Алла не Аранова, к услугам которой "мильён" холостяцких хат и "пересыпалки" в гостиничной сфере. У неё, кроме моей квартиры, почти или совсем не было выбора.

И всё-таки Алла лучше Нелли; в принципе неплохая девчонка. И даже её окружение, включая Валика: обычные ребята, и никакие не злыдеи. Это я сам виноват, сам её лишился. Пусть бы у меня всё равно её отобрали потом, но лучше потом и не так. Именно в том, что случилось, и в том, как именно случилось, и заключается теперь половина трагедии.

Некого винить, не к кому предъявлять претензии...

Чудовищная сила, стоящая над нами, над людьми, отобрала у меня Аллу, это её вина и её "заслуга". В бесовском акте жертвоприношения заклали мою любовь. Это сродни людоедству, сродни кровавому культу. На жертвенник сатанистов положили моё дитя, эту новую необыкновенную страсть.

Сколько раз у меня доставала мужества по дурости, по мелочам! Сколько раз меня могли загрызть собаки, когда я пешком отправлялся из Мышковичей, или волки на обледенелой лесной дороге из Осова. Это ведь я вступился за девушку, которую избивали на мостовой трое здоровенных молодых лоботрясов. Это ведь я не побежал (хотя бегаю быстро), когда на нас со Стёпой напали на площади. Сколько раз гордость, упрямство или азарт подавляли во мне не только робость и стыд, но и сам инстинкт самосохранения.

А тут, в самый решающий момент!..

Кто-нибудь, кто меня плохо знает, сказал бы: "Значит, он её недостаточно сильно любил!" Wrong! Эта сентенция только для читательниц женских романов и наивных мечтателей. Именно трезвый оптимист ответит на заявление пессимиста о том, что хуже уже быть не может: "Может, может..." Судьба, рок ставит нас, людей, в ситуацию, когда мы просто не можем выиграть, или заставляет совершать поступки, которых уже никогда не исправить.

И, наконец, ещё одна сторона этой трагедии, и, возможно, фиаско всей моей жизни: это моё поражение в борьбе за то, чтобы вырваться из грязных тисков клеймёного обрезанием племени, репутация которого ещё с античных времён остаётся самой низкой. В третий, и, возможно, в последний раз мне не удалось жениться на не-еврейке. И не будет у меня детей, какие по Галахе не были бы евреями. Нелля, Алла и Аранова: ни с одной мне не связать своей судьбы, и даже Лариска, у которой мама еврейка-полукровка и отчим-еврей: и та мне не досталась. Жить больше незачем. Всё, всё проиграно... Как в карты... Любимый брат обречён. На музыкальный Олимп мне никогда не подняться. Любимые женщины - все потеряны. И нет больше ничего во Вселенной, во что верить и к чему стремиться.

Если я не сброшусь с моста, не выпью какой-нибудь отравы, и не повешусь, я когда-нибудь женюсь на Софе или на Нине, которую навязчиво сватают мне мои родители: и загублю не только свою душу, но и душу своей будущей супруги.

И снова я подумал: как несправедливо устроен мир.

Карась, который ничего специально для этого не делал, ни из какого сатанинского культа не вырвался, получил свою Верку прямо с неба. Да, в самом буквальном смысле. Он взахлёб рассказывал мне, как им продали билеты в кинотеатр на поздний сеанс (фильм про небо, про лётную школу) на одно и то же место, и с того самого вечера они были вместе. Верка красивая, здоровая девка, как раз под стать Карасю. Во всём, даже в "параметрах", судьба к нему благоволила. И я хорошо знаю Мишку, он не умеет ухаживать за женщинами, потому тут без руки небес не обошлось. Ну и что? Можно подумать, что от этого союза будет какой-то прок! Если Карась продолжит поигрывать в филармонии, Верка будет погуливать, да и без филармонии, наверное, тоже. К сорока годам с Карасём она станет расплывшейся, обрюзгшей бабёхой, а Карась - боровом, подорвавшим своё здоровье. Чего доброго, он, вместо того, чтобы понять, какое счастье ему привалило, ещё и затащит её в еврейство, потому что он не способен понять, что такое евреи. И когда-нибудь, когда снова разрешат синагоги, он вместо церкви станет шастать с женой в обиталище клубных божков ростовщиков и скупердяев. А потом увезёт её в базарный обывательский Бруклин, где их потомство, с высокомерием и апломбом, лишит родителей счастья даже говорить с ним, с ней, или с ними, потому что они забудут непрестижный русский ради того, чтобы спикать на инглише.

И при том он всегда будет оставаться потрясающим человеком, гениальным автором и пророком Бобруйска. Потому что так - бессмысленно, просто и ни для чего - устроена жизнь.

Поэтому и противится она таким, как я, упрямо стремящимся превратить самоё её в непревзойдённое произведение искусства, наполнить смыслом и одухотворить, как Галатею...