Лев ГУНИН

3ABOДHAЯ KYKЛA

ТОМ ПЕРВЫЙ
ТОМ ВТОРОЙ
ТОМ ТРЕТИЙ
ТОМ ЧЕТВЁРТЫЙ
ТОМ ПЯТЫЙ
ТОМ ШЕСТОЙ
ТОМ СЕДЬМОЙ

ТОМ ЧЕТВЁРТЫЙ

Написать автору: mysliwiec2@gazeta.pl   leog@total.net

ПЕРВАЯ КНИГА


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Декабрь 1982 (продолжение)

В пятницу, семнадцатого декабря, Ира с Аллой (две подруги, обе из Солигорска, обе в одной и той же группе в училище) предупредили по телефону, что собираются принести портативный магнитофон: записывать мои песни.

А в субботу они действительно явились, и записали на магнитофонную ленту три или четыре темы. Они сидели у меня два вечера подряд, а на третий Алла сделала всё, чтобы придти без подруги.

Как раз в субботу звонила Нафа. Из Жлобина. Сказала, что они задержатся на понедельник, и, если Моня их будет искать, чтобы я это передал. Я подозревал, что фактически за этим звонком стоит Лена.

А вечером, в понедельник, ко мне пришла Алла. Без Иры.

Мог ли я её отговорить? Мог ли извиниться - и сказать, к примеру, что меня вечером не будет дома? Во-первых, я не знал, что она будет одна. Подозревал, но неосознанно, подспудно. Во-вторых, вопрошал себя, готов ли морально, психологически - втянуть в круг девиц, которых мне удалось заманить, ещё одну. С учётом тех, с кем у меня был флирт "на одну ночь", набиралось с четыре десятка. Меньше, чем за два года. Это уж слишком. За этим порогом начинается "Метнер". Нет, я был совершенно не готов у этому. Я не давал Лене клятвы на верность, да и смешно было в нашем положении её давать, но при мысли о том, что именно теперь, в тот самый разгар нашего очередного сближения, когда она ранимей всего, я брошусь, очертя голову, в омут новой любовной интриги: при мысли об этом у меня сводило скулы, и сердце сжималось от жалости. Кроме того, разве я не знал, что Алла: несовершеннолетняя? Нет, я хорошо понимал: у меня с ней ничего не выйдет; я был абсолютно уверен; внутреннее решение принято: и я обязан держаться его во что бы то ни стало.

И последнее: я не мог с Аллой изменить Арановой хотя бы уже из опасения, что с ней повторится то, что случалось у меня три или четыре раза, когда я был с Леной. Правда, этого не случалось больше никогда и ни с кем, но на Алле ведь я этого ещё не проверил... Одно дело: в купейном вагоне, в гостинице, на заднем сидении междугороднего автобуса... Она не знает меня, я не знаю её... А тут: совершенно другое. Для меня, для моей психики это была бы полная катастрофа. Я буду раздавлен и уничтожен.

И поэтому я "не боялся" Аллиного прихода; и, кроме того - повторю - не ожидал, что она действительно явится одна.

И когда я впустил её к себе, выглядывая на лестницу - потому что полагал, что на площадке между этажами стоит Ира и курит, - я почувствовал, как внутри у меня что-то дрогнуло: как мускул у лошади, когда она стоит и жуёт сено.

И, тем не менее, несмотря на то, что она красивая и не совсем обычная девочка, и несмотря на то, что она толкала меня на близость, я овладел собой, и теперь даже не думал  о б  э т о м.

Поэтому я до сих пор не могу до конца понять, как могло произойти то, что случилось; вернее, как это стало возможным, и - Аранова лишилась доступа к моему сердцу и в моё жилище. А мысль о том, что Аллу толкает ко мне нечто большее, чем неудержимая похоть, симпатия или просто влечение, заставила меня похолодеть.

Самое глупое и нелепое, что я мог сделать: это именно то, что сделал; то есть броситься выяснять, верно ли моё подозрение - сейчас же, сию же минуту, когда в самый первый раз, глядя, как она одевается, я сказал Алле в ходе буквально целого потока слов: "Пойдёшь за меня замуж?" На что она сказала: "Ты должен хорошо подумать. Ты должен подумать, и сначала с Арановой всё решить. Чтобы ты потом не жалел".

И это сказала мне шестнадцатилетняя девчонка! Правда, ей было уже почти семнадцать, но всё равно между нами лежала пропасть в десять лет.

Она мне призналась, что "до меня" дружила с парнем, которого забрали в армию. Выходит, пока братишка в армии, я тут пользую его невесту. Весело!.. Меня озадачило, что означает её рассудочность: своего рода индульгенция, отпущение грехов, после которого я мог бы продолжать прежние отношения с Арановой, приглашая Аллу "на выходные" (классический треугольник муж-жена-любовница) - или это показатель целостности и зрелости её натуры, её чистоты и правдивости...

Мне показалось, что она в чём-то очень похожа на Неллю.

И всё это вместе не сулило мне ничего хорошего.  

Зачем же тогда я из кожи лез вон, насилуя свою психику, стараясь совершить внутренний подвиг, чтобы влюбить себя в эту молоденькую газель из Солигорска? Я буду очень долго помнить, как вскакивал среди ночи, и, подозревая, что во сне растерял это чувство (что оно безвозвратно ушло), готов был всадить в себя нож (который всегда лежал со мной рядом); и ощущения возвращались! Я решил, что - пусть свихнусь - но заставлю себя полюбить Аллу, и буду любить её.  

Может быть, я не свихнулся только потому, что это уже пройденный этап? Разве я нормальный человек, если, зная, что для меня нет на свете дороже женщины, чем Лена, и добившись (пусть "пока") малюсенькой надежды на будущее, всё разрушил своими собственными руками?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Декабрь 1982 - январь 1983

Именно в период ноября-декабря, ровно год назад, начались мои отношения с Арановой. И теперь, ровно год спустя, у меня появилась Алла. Разве это не ирония судьбы, не саркастическая насмешка в стиле трагикомедии?  

Я не стал допрашивать Аллу, и выяснять у неё, что она имела в виду. Вместо этого я, как дурачок, заявил себе, что "лучше уж я буду жертвой, чем кто-то другой", и, очертя голову, бросился в новый омут вниз головой, хотя только что чуть не утонул в "старом".

Я искусственно решил ей "верить", и - из чувства "ответственности", "жертвенности" (принимая аксиомой то, что в мои объятья её толкнула любовь) - стал вызывать в себе "равноценное" чувство к ней, которое должно было "затушевать", перекрыть моё чувство к Арановой.

Пытаясь внушить себе, что с моей прошлой любовью "покончено", я неимоверно напрягал свою волю, заставлял себя вновь и вновь вызывать в себе "нужные" ощущения, до тех пор, пока не уверовал в то, что смог её полюбить, и что это "достижение" уже "не сотрётся".

Но уже очень скоро я увидел, насколько сложной будет для меня эта борьба. Борьба не в себе за моё чувство, а борьба за Аллу. Я не ошибся в определении её натуры. В прогнозе. Я убедился и в противоречивости её ощущений, намерений, побуждений. И в том, какие неестественные, словно у манекена, безличные, а, с другой стороны, стихийно-человеческие, а иногда и "звериные" инстинкты бурлят в ней. И мне стало очень горько, больно и обидно, как тогда, в 1978 году, с Неллей.

На мои вопросы, любит ли она меня, и на моё предложение "руки и сердца" она неизменно отвечала: "Я ведь ещё маленькая. Мне нет восемнадцати". И это было безупречным ответом.

Невозможно описать, каких неимоверных трудов, каких титанических усилий стоило мне в эти первые дни завладеть Аллой - не физически, нет (это уже было), - но добиться того, чтобы она приходила ко мне каждый день: и это после отношений с Арановой, их нерегулярности, лило целительный бальзам на сердечные раны своей стабильностью и надеждой.

Но с каждым днём я чувствовал, что всё сильней и сильней запутываюсь в сетях этой новой привязанности. Я стал делать ошибки. Вместо того, чтобы сначала понять шкалу её ценностей, её слабости и реакции, я стал показывать свои слабости, то, в чём я безоружен против неё. Я стал покупать ей сигареты, доставал (покупал) дефицитные вещи, которые она просила...

Чем больших успехов я добивался в одной ограниченной области (в которой её несовершеннолетние партнёры немногому её обучили: а у меня, вопреки опасениям, с Аллой никаких сбоев или проколов не наблюдалось), тем больше позиций я терял во всех остальных.

Я быстро понял, что ношу не ту одежду, которая в её среде считалась престижной для моего "типа"; мои навыки и умения в одних областях ничего не стоили в глазах "солигорских" потому, что я ничего знал и не умел в тех, что помогли бы мне в их среде "набрать баллы". Ребята, с которыми дружили её подруги, одевались, как трактористы: но для них это считалось нормальным. У меня был - по их классификации - другой тип, и от меня ожидался стиль не тот, что у их приятелей, но и отличный от моего. Они сами предложили "поиграть в шахматы", и у каждого в отдельности я выиграл. Но потом они играли против меня все вместе, и один раз выиграли (не в последнюю очередь - с помощью шума, криков, просьб "переходить" по пять раз подряд...). Как выясняется, то, что они гурьбой добились "победы" всего один раз, а я их "громил" по отдельности и всех вместе много раз подряд, не имеет значения. Мой проигрыш сильно уронил меня в глазах всей компании, и - в первую очередь - в глазах Аллы. Когда во время "перерыва" в постели я её прямо спросил, верно ли моё наблюдение: оказалось, что ещё больше подмочило мою репутацию то, что я вообще  п о з в о л и л  им играть против себя всем табором; ибо, по их мнению, настоящие мужчины так не поступают...

Самой лучшей тактикой было бы с первой минуты держать дистанцию между мной - и Аллиным окружением. Водить её каждый день в кино, на концерты (в Дом Офицеров, в клуб), в кафе или даже в рестораны (при моих теперешних заработках я мог себе это позволить), в театр (почему бы нет?). А домой приводить только для одного дела. Но существовало препятствие: её несовершеннолетие. Поэтому мой дебют с самого начала уже был проигрышным.

Хотя фигурой Алла вполне сформировалась, у неё оставалось немного детское личико. Лариска в свои семнадцать лет выглядела более взрослой. Ира: та казалась лет на пять старшее Аллы. Вот с кем можно было ходить везде, и даже в ресторане после десяти вечера у неё бы паспорт не попросили. Поэтому наше общение и проходило в основном в стенах моей квартиры. И у моей бабушки. Но там особо не пообщаешься.


Возле ГУМа на площади как-то мельком видел Аранову. Я её сразу и не узнал. Она была одета в стиле восемнадцатилетних и выглядела почти как девочка-подросток. И всё равно в толпе сразу бросалась в глаза. В тот вечер перед универмагом было целое столпотворение, и глаз отмечал много красивых женщин, но среди них Аранова тут же выделялась как роза среди анемонов и гвоздик: походкой, устремлённостью, пружинистостью, энергией, шиком. На ней была модная плоская шапочка красного цвета, как с обложки журнала, сапожки на каблучке "средней высокости", с вырезом, коротенькая курточка, из самых "фирменных", и "фирменные" брючки-"полуджинсы" в обтяжку. Линия её бёдер, прямота ног, манера походки: всё совершенно, недосягаемо, классно. Я давно обратил внимание на то, что каждая чёрточка её тела непревзойдённо гармонична и симметрична. Её брови, глаза: всё вписывалось в строгую симметрию. Обе половинки её губ, плечи, ноги: казались неотличимыми близнецами. Она походила на многих звёзд Голливуда сразу. Но в ней присутствовало нечто большее, чем даже такая совершенная красота. То, что невозможно выразить ни кистью, ни словом. Тайна "золотого сечения", обаяние Лесбии, ореол Нефертити.

Не знаю, заметила ли она меня. Я смотрел на её лицо издали, потом смотрел на неё сзади. Упругость её ягодиц под обтягивающей материей - ничего лишнего; изумительный контур ног - внутри и снаружи. Элегантная весомость колен. Если она не заставит мужское сердце биться быстрее, то уже никто не заставит...

Но даже не то, что она редкая красавица: не это меня в очередной раз так поразило. Гармония и тайна "золотого сечения" проходит у неё в душе. Именно это, а не только её тело, делает её самой притягательной для меня. И волна теплоты и трепета прокатилась по мне, и эта дрожь, которую не унять. И я уже совершенно не помнил об Алле. Мимо меня только что прошла самая дорогая для меня женщина на свете. Без которой мир для меня потеряет все краски...

Я пришёл домой - и плакал. Жизнь мне казалась потерянной. Моя судьба - проигранной в карты. Да, действительно, не было никакой уверенности, что очередной месяц, проведенный с Арановой, продлился бы ещё одним; уже на следующей неделе она могла пропасть на день, на два, или на пять... Но я не сомневался в том, что она обязательно придёт. И она бы пришла. И был бы ещё один день, или неделя, или ещё один месяц вместе. Всё остальное не имеет значения. Только это одно что-то значит. Самоцель. В том, чтобы именно с ней быть вдвоём, заложен единственный смысл. Как единственна планета Земля, "бесцельно" курсирующая по орбите вокруг солнца; как единственен каждый цветок, каждый сорт дерева, "бессмысленно" растущего под небесами; как "ни для кого", "просто так" раскинут лазоревый шатёр над головой: просто "потому", и потому, "что"...

Мне теперь казалось, что я приручал её как опасливого зверька, день за днём, шаг за шагом, но я чувствовал, что это плохое сравнение. Да, пусть это никудышнее сравнение, оно в какой-то мере отражает мою несостоятельность и противоречивость. Именно тогда, когда эта симпатичная кошечка или белочка начала приручаться, когда брала еду уже прямо из моих рук, я дал ей пинка под хвост. Бедная кошечка! Но и я "бедный", ведь я отфутболил пинком свою собственную душу: это именно она, воплощённая в образе Арановой - моя собственная душа - теперь неприкаянна, бездомна и забыта.  

И я снова вспоминал и вспоминал Лену. Её весёлый, лукавый взгляд, острота её шуток - этот броский, но достаточно тонкий юмор, её познания и непритязательность, её мягкое "нутро" за всеми колючками острословия и "крутизны" валютной проститутки, её только мне доступная искренность: вот что такое Лена.

И вот, буквально назавтра, после того, как я плакал, в душе призывая Лену, после того, как я видел её у ГУМа: она пришла! Вся троица - Нафа, Аранова и Залупевич - явилась без звонка, когда у меня дома сидела Алла. Ира как раз вышла на лестничную площадку покурить (не знаю, зачем она так делала: я ведь никому не запрещал курить у себя дома), и дверь осталась незапертой. Троица спустилась от Таньки, кто-то из них нажал ручку: и дверь открылась.

Может быть, мне следовало бы забраться в кровать сразу с обеими: с Аллой и с Арановой? Но тогда пострадало бы моё чувство и к одной, и к другой. Мог ли я в этой ситуации спать с Леной? Несмотря на мою жуткую тоску по Лене, несмотря на то, что вся моя душа устремлялась к ней, а не к её сопернице-малолетке, я, с помощью хитрости и с помощью Аллы заставил уйти всю троицу, хотя Лена теперь шла на всё, чтобы восстановить прежние отношения со мной, вплоть до того, что отдала мне тридцать рублей на вино для Нафы и Залупевич.

Этот визит разбередил во мне жалость к Лене, все мои прежние чувства, вернул тот жар, в котором я раньше сгорал.

А в спальне, в кровати меня ждала Алла, прелестная и доступная, будущая гейша или чья-то жена, обещая собой все мыслимые земные наслаждения. Но я чувствовал, что сейчас не смогу ей воспользоваться, а это было бы воспринято её хищным юным рассудком как моя мужская несостоятельность. И тогда мне конец: моя психика, моё достоинство будет раздавлено; навсегда, на всю жизнь. И вот ведь незадача: буря чувств, проносившихся сейчас во мне, и то, что (по-моему) Алла неспособна понять, какие сомнения меня одолевают, и как некстати - на фоне всего, что произошло, - её готовность мне отдаться: и то, и это предрекало ту самую несостоятельность, уже не в интерпретации, а в реале. Невозможно описать, какие усилия воли я употребил для преодоления сложного комплекса, какие чудовищные потуги совершал в себе, чтобы унять страх, и всё же преодолел его, пересилив нечто смутное и невыразимое, нечто жуткое, как сама смерть, и добился победы над собой.

С Аллой я не пытался внушить себе, что обладаю "телепатическим гипнозом". Я не фантазировал, как с Арановой, что "вижу" на расстоянии её мысли и чувства, и могу различать чувственные образы окружавших её людей. Я знал, что, кроме меня, она больше ни с кем не спит, и это меня почему-то воодушевляло. Иногда, правда, мои чувства окрашивались в цвет её чувств, и часто - непроизвольно - я слышал во сне целые фразы, вспыхивавшие в её мозгу, хотя она находилась в это время в соседнем доме.

Первый раз я "принялся за старое", пытаясь заставить её придти ко мне при помощи "волевых импульсов на расстоянии" тогда, когда она однажды объявила, что на один день "сделает перерыв". Я стал понуждать её, вызывая в ней чувства тоски по мне, желания увидеть меня, нетерпения и раскаянья.

Именно в разгар этого воображаемого "сеанса", как раз когда я уже думал о том, что всё это не более, чем мои "нездоровые фантазии", и уже собирался ложиться спать, раздался звонок в дверь, и на пороге стояла Алла.

Назавтра, когда мы снова встретились, она призналась, что очень хотела придти ко мне, и что-то её так и тянуло к моему дому, но она, по её словам, пересиливала себя, и пересилила-таки. Но буквально через полчаса или через час, уже собираясь отойти ко сну, она вдруг не выдержала, и, накинув шубку прямо на халатик (а халатик - на голое тело), через двор прибежала ко мне.

И, действительно, она примчалась вчера вся запыханная, гораздо позже обычного, в сапожках на босу ногу и в халатике, под которым не было ничего. И, самое главное: предупредив накануне, что не придёт.

Потом она часто и охотно рассказывала мне об интересующих меня вещах, абсолютно и полностью подтверждая то, что было многократно отмечено в моих дневниковых записях, но о чём она от меня не слыхала; то, что я в последнее время стал считать "вывертом" моего воображения, пытающегося разнообразить мне жизнь пустым фантазированием, бесполезным, но зато интригующим и цветастым. Через какое-то время, дня через два-три, не меньше, я стал ей рассказывать, что - я полагаю - она чувствовала в такой-то день, в такой-то час, и она как правило подтверждала это.

Я пошёл с ней ещё дальше, не только улавливая все оттенки её чувств (где бы она в данный момент ни находилась), но и "видел" обстановку, которая её окружала, с ещё большей достоверностью, и намного ярче, чем это было с Арановой.

Уже дней через пять или семь после девятнадцатого Алла мне два или три раза признавалась, что хотела бы освободиться от этой зависимости, от неодолимого влечения ко мне; что её пугает собственная неспособность хотя бы один раз "выдержать характер", не придти, по крайней мере в те дни, когда после общей постели с меня в ванной стекало красное... А на моё замечание, что я ведь её не собираюсь бросать, так что ей нечего бояться (этой зависимости), она задумчиво проговорила, что боится чего-то неопределённого...

Если бы всё произошло уже после Нового Года, и у меня оставалось бы время до Восьмого Марта, или до лета: она бы из моей клетки уже ни за что не вырвалась.

Но я знал, что с первого января у Аллы начнутся каникулы, и она должна на две-три недели уехать домой, к родителям. Я стал уговаривать её поехать со мной на каникулы в Ленинград. Она сразу меня предупредила, что на это её родители ни за что не согласятся, и даже если она им скажет, что отправляется с Ирой, они вряд ли отпустят её. Тогда я стал настаивать, и тем самым совершил роковую ошибку. Она обещала "попробовать отпроситься", и сказала, что о результате междугородних переговоров мне немедленно сообщит. И вот, по её ответам я догадался - что-то произошло: то ли она очень хочет ехать, но боится, что её ни в коем случае не пустят дома (даже если она будет настаивать), и поэтому скрывает свои чувства - точь-в-точь как Нелли, - то ли что-то с ней действительно приключилось.

Ира: та сразу отпросилась у своих, и ей, в случае поездки в Ленинград, даже пообещали подкинуть деньжат. Но я уже знал, что этого не потребуется.

Я почувствовал, что над моей связью с Аллой нависла грозовая туча.

Я помнил, что в последние дни она дважды признавалась мне в любви. Помнил об этом прекрасно. Но знал, что это не даёт мне веры в её "окончательную" привязанность. Когда мы отмечали день рождения Марины (что живёт с Аллой на квартире у моей бабушки; она тоже из Солигорска), я увлёк Аллу в спальню, и, когда мы оказались на кровати, я услышал от неё: "Вова, ты не знаешь, как мне с тобой хорошо!" До того я шутил с Ирой, смотрел альбомы с Леной-Алёнкой (которые пришли вместе с Роликом (это его прозвище), и Алла меня страшно ревновала.

Вскоре я совершил очередную оплошность: когда стал выходить с ней "в свет". Прежде всего, в этом заключалась доля риска, потому что если бы вскрылась моя связь с несовершеннолетней, мне бы мало не показалось. Но коль уж рисковать, то надо было в самом начале, чтобы дистанциироваться от её окружения. Теперь же я делал всё наоборот: я сопровождал её в такие места, где бывали тусовки её "коллектива", и где её многие знали. Ещё хуже, что с ней ко мне стали тянуться ребята из её группы. Как-то мы гурьбой отправились на дискотеку. И куда? К ним в училище! На такую наглость во всём Бобруйске способны лишь двое: Шланг и Вовочка Лунин.

Итак, когда мы все вместе отправились на дискотеку к ним в училище, я заметил: что-то начинает рушиться. Весь вечер "появлялась" и усиливалась натянутость. Она шла параллельно с размолвкой между Роликом и Алёнкой, которая всё цеплялась ко мне. Алёнка приставала ко мне, не давала мне танцевать с Аллой. Она "хлестала" меня через мою тонкую рубашку "пупырешками" своих развитых грудей, заслоняя от меня мою партнёршу. Алла же нарочно липла к Ролику - и создавался конфликт. Но мои мозговые извилины способны приспособиться к индивидуумам любого возраста. И работать точно так, как у них. И даже если бы мне дали девочку из детсада, я не ударил бы в грязь лицом. Я блестяще разрешил - вернее, поломал - завязку этого конфликта, на уровне их мышления.

После дискотеки у меня дома остались Юра Кокора, которого я до этого не знал, Марина и Алла.

Марина с Юрой остались в зале, но у них  н е  б ы л о  н и ч е г о, а мы с Аллой отправились в спальню. Я быстро сбросил с себя всё - и ждал Аллу в постели. Она вошла и закрыла дверь плотно, вставив в щель газету. Затем она разделась, и между нами произошло то, что всегда. Я помнил о том, что в соседней комнате находятся Юра с Мариной, и видел, что Алла старается не стонать, но ей это с трудом удавалось. В моменты пиков она тихо произносила в голос моё имя, но я чувствовал, что вот-вот она разразится продолжительным стоном. Я лежал на спине, а она сидела на мне, и я два или три раза зажимал её рот и нос ладонью. И всё-таки даже через такую сурдину прорвалось её сладострастное мычание, что точно услышали в соседней комнате. И вот, в момент короткой паузы, она внезапно высвободилась. И я понял, что совершил серьёзную ошибку. Я не должен был допускать пауз, пусть даже ценой того, что у  м е н я это раньше обычного кончится.

А ведь я всю предыдущую неделю был счастлив. Счастлив как никогда.

Я был счастлив весь год и с Арановой, несмотря ни на что. Теперь, с Аллой, я чувствовал себя на седьмом небе, как вначале - пять лет назад - с Лариской, но тогда была музыка, стихи, Минск, и много другого, а сейчас я весь был заполнен только одним, и сделался "плоским", как если бы меня переехал трактор-каток. Поэтому  т а к о г о  счастья я никогда не испытывал, и в начале этой недели даже не думал, что смогу его пережить, не захлебнувшись. И вот, теперь, я почувствовал, что не доведенный до завершения постельный труд способен внести в наши отношения трещину, которая по человеческим законам приведёт к расколу.

До отъезда Аллы я сделал всё, что было в моих силах. Но в последний день случилась новая неприятность. Алла пришла опять не одна, но с Ирой и с Мариной. Они в конце концов удалились - правда, поздно - и Алла заявила, что у неё осталось всего пятнадцать минут. В эти пятнадцать минут я ничего не предпринял, и это  наложило отпечаток на всё, что произошло в дальнейшем.

За время этого сравнительно короткого периода между началом нашего романа и её отъездом я занимался образованием Аллы, показывал ей альбомы, рассказывал о живописцах, о философах, пытался вызвать у неё интерес к поэзии, музыке, изобразительному искусству. Я посвятил Аллу в перипетии своей борьбы за сохранение исторического наследия Беларуси, и в то, что каждый, кто занимается этим (а также нарушает различного рода идеологические табу), неизбежно подвергается преследованиям. Она читала многие мои стихи и рассказы. Она была в курсе моих взаимоотношений с Арановой - из рассказов моей бабули, "двора" и "города", а также из моих собственных уст.

Всё это не обнаруживало во мне большого такта, осторожности и ума, особенно поход в их училище на дискотеку, но все перлы моих необдуманных поступков затмило моё поведение самых последних дней, наиболее выдающиеся достижения которого царили под знаком того, что произошло, когда в зале сидели Юра и Марина. В те дни я "засветился" с Аллой в кинотеатре "Товарищ", на рынке, в "Военторге", где когда-то работала Дуся Мазина, мамаша Обрубка, в ГУМе, на вокзале, и даже в гостинице "Бобруйск". Но и моё поведение, со всеми его эксцентричными поступками, перещеголяло то, что нёс мой язык. Я выболтал Алле ("под строжайшим секретом") о секретных телефонных кодах, и она, вместе со мной, из телефона-автомата бесплатно дозвонилась родителям в Солигорск; я хвастал возможностью достать больничный, справку, или освобождение от работы "на любой срок"; я рассказал, что - когда играл на замене в гостинице "Интурист" в Минске, - узнал, как пробираться в саму гостиницу, несмотря на охрану; я кичился "связями", поведав о моём знакомстве с Арончиком и другими местными "ворами в законе". И, наконец, в довершение всего, я сказал ей о том, что Баранова от меня "беременна". Я достал ей справку на три дня, и она уехала раньше времени. Я проводил её и отправил со станции "Бобруйск", надарив целую кучу подарков.

Как только она уехала, её телефон в Солигорске был выключен. Я звонил из Бобруйска, но её номер не отвечал. Я, не зная, в чём дело, повторял и повторял попытки. Но "абонент" - рано утром, днём и поздно вечером - молчал.

Тогда я невольно принялся "искать" Аллу в Солигорске, "нащупывать" её там, улавливая её сознание. И, несмотря на удалённость этого городка от Бобруйска, я уверил себя, что мне это удалось. Тогда, "через сознание" Аллы, я начал прощупывать обстановку, в какой она там пребывает, людей, окружающих её, и понял, что она находится дома.

С вечера двадцать девятого до тридцатого декабря я ухватывал её чувства, её эмоциональные состояния, не отмечая в них угрозы себе. Иногда - в минуты тоски - я воздействовал на неё, стараясь вызвать в ней мой образ, напоминание о себе.

Однако, тридцатого я почуял опасность. Я уловил где-то там угрозу себе, отмечая в себе нотки тоски и тревоги.

В тот день мы должны были играть "вечер" с Махтюком, Метнером, Васькой, Чистяковым и Терёхой. В шесть часов, когда я ехал на этот вечер в троллейбусе, меня захватило врасплох ужасное состояние. Я думал выйти напротив Главпочтамта - и дать Алле телеграмму, но боялся, что опоздаю. С восьми часов я стал принимать сигналы о первых признаках катастрофы. Я чувствовал, что там, в Солигорске, Алла ускользает из моих рук. Может быть, она в постели с кем-то другим, или она всё выбалтывает родителям, и теперь разгорается семейный скандал, после жерла вулкана которого все её чувства ко мне истлеют, превратившись в пепел. Дальше перед моим внутренним взором развернулись подробности завершившей этот скандал истерики, а за ней: решение родителей Аллы отправить её на одну "не очень скромную" вечеринку, чтобы "рассеяться" и забыть обо мне. Мне рисовалась картина небольшой пирушки, на которой вокруг Аллы увивались два хлыща, и она решила пойти, "попробовать" с ними с обоими.

Я почувствовал себя настолько ужасно, был весь разломлен так, что не мог больше играть, и отпросился у ребят, чтобы пойти на почту и дать телеграмму, надеясь, что это восстановит моё равновесие (самообладание), и тогда я смогу продолжать. А там будь что будет. Я отпросился на пятнадцать минут - а провёл только на почте тридцать пять: пытаясь дозвониться в Солигорск; и всё колебался, давать ли телеграмму. Не подписавшись своим именем, я всё-таки отправил её.

А тридцать первого я дозвонился Алле, и она говорила со мной так ласково и с таким тёплым чувством, что этот Новый Год - хотя я и был один в своей квартире - я встречал совсем иначе, нежели предыдущий.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Январь 1983

Именно в эти дни я отчего-то усиленно задумывался над тем, насколько негативную роль сыграл в моих установках, реакциях и неврозах Первый кооператив: этот двор буквой "Г", эти два "трёхподъездных" дома, стоящие перпендикулярно друг другу вдоль Октябрьской и Пролетарской.

В наших домах жили Вайнеры, Нисманы, Вольфсоны, Лившицы, Лурье, Лаки, Фарбманы, Йоффе, Каганы, Мопсики, Конторовичи, и другие: шофера такси, завмаги, снабженцы, коммивояжёры, водители или директора промтоварных и пищевых баз, продавщицы "дефицитных" отделов, музыкальные работники, заведующие забегаловок "Пиво-воды", повара ресторанов, работники банка, конторские служащие. Ни один из них не стоял у станка, на конвейере, или на погрузке. Все эти люди "делали деньги". Или, в крайнем случае (как я), "производили" свободное время, при этом отнюдь не умирая с голодухи.

На каждом этаже у нас по четыре квартиры, и за каждой дверью маленький Остап Бендер бобруйского пошива. Две двери слева и справа, и две прямо. За правой из этих последних на первом этаже обитает Мойсей (или, как он себя иногда называет: Мойша) Тынков со своим семейством, моё "повзрослевшее" отражение. "Во всём кооперативе" только он, как и я, в основном производит свободное время.

С утра до вечера этот человек беспрерывно раскладывает пасьянс, умудряясь одним глазом посматривать в телевизор, а вторым что-то читать в книгах, потягивать через соломинку первоклассный коньяк, и при этом числиться на работе. Его квалификация считается настолько высокой, а сам он - таким незаменимым специалистом, что, реально участвуя в трудовом процессе не более, чем 3-4 дня в месяц, он делает это лучше и основательней, чем другие за 24 рабочих дня. Поэтому времени у него для размышлений о нашей жизни всегда предостаточно.

Мы с ним, конечно, дружили, и в моменты сильных душевных потрясений я частенько забегал к нему, всегда заставая дома.

У него есть сын Яша, учившийся в питерской "мореходке", и дочь Лия, в которую я время от времени бывал влюблён. Она хорошенькая, а какая она обаятельная: об этом никакими словами не расскажешь. Я встречался с ней в Москве (где она училась в МГУ), и в Бобруйске, и часто намеревался с ней закрутить роман, но в её присутствии так робел, что этого так никогда и не случилось. А жаль. Она была не только хорошенькая и обаятельная, но ещё и умница, и к тому же разбиралась не только в своей высшей математике, но и в живописи, музыке, поэзии, литературе. Она посещала в Москве все сколько-нибудь примечательные выставки и концерты, и часто меня таскала с собой. Всего на пару лет старше меня, она далеко превосходила меня по части зрелости и трезвого взгляда на жизнь. Если бы у нас с ней что-нибудь "получилось", она бы уж точно "сделала из меня человека", и я наверняка стал бы кем-то из уважаемых деятелей словесности или музыкального искусства, и все помойные ямы, в которые я умудряюсь "проваливаться", оказались бы на пути кого-то другого.

И свой "еврейский вопрос" мы с ней решили бы в рамках нашей семьи положительно; а без меня - если ей попадётся какой-нибудь слишком податливый, или, наоборот, слишком жестоковыйный еврейский муж, - она наверняка попадётся в мохнатые лапы к талмудеям, и хорошо бы хоть в Америку, не в Израиль. Как-то она стала усиленно увлекаться религией, и я послал ей огромное письмо против разного рода попов: и тех, что в рясах, и тех, что в талитах. Письмо ей понравилось, но, увы, нашего более тесного сближения не подхлестнуло.

Даже тогда, когда я встречался в Москве с девицами, которые, как я теперь понимаю, были местными шлюшками, и, продолжая оставаться "растлённым девственником", умудрялся при этом целоваться с ними в подворотнях и трогать их гениталии, я по-прежнему робел перед Лией, и наше физическое с ней сближение так и не состоялось.

Ещё позже, когда между своими ленинградскими, минско-бобруйскими и прочими похождениями я наезжал в Москву, виделся там с Лией, и одновременно окунался в мутный бассейн "более основательных" интимных контактов с теми же самыми шлюшками, я, обнимая одну из них, представлял себе, что я с Лией, и даже посвящал ей стихи, в которых описывал эти свои представления как реальные события, но Лие их никогда не показывал.

Однажды, когда я сидел на первом этаже, и смотрел в окно, на сквер с пожухлыми осенними листьями, а напротив меня, закрывая собой часть обзора, развалился Миша Тынков, отец Лии, и раскладывал свой вечный пасьянс, он спросил у меня, хочу ли я, чтобы мои стихи были "напечатаны", а моя музыка - исполняема. Я кивнул настороженно, ещё не понимая, куда он клонит. Он единственный называет меня не "Вовкой", не "Володей", а "Вовочкой", и мне это, конечно, не очень нравится, но нашей дружбе не мешает, как и запутанные отношения с его дочерью.

"Если ты полагаешь, Вовочка, что тебя признают, и будут платить тебе гонорары за твои красивые глазки, или за твои литературно-музыкальные таланты, то ты ошибаешься, - поучал он. - Предположим, на улице Минской живёт жутко талантливый музыкант Иван Иванович Иванов. Ты думаешь, его бессмертные произведения "просто так" кто-то услышит? Дудки! Если его имя прогремит на весь мир, то лишь потому, что Иван Иваныч знает Ивана Сидоровича, который знает Дмитрия Илларионовича, который знает Роберта Иннокентьевича, который знает Бориса Марковича, а тот связан с Абрамом Израилевичем, который знает Исаака Абрамовича, который знает Абрама Исааковича Коэна, Якова Боруховича Левина, и Моисея Шнеерсона. Может быть, Дмитрий Илларионович и Роберт Иннокентьевич сидят в таких креслах, что ого-го, - только они либо не разбираются ни в чём, кроме головомойки подчинённым, либо у них для этого просто нет времени, и для экспертизы они всегда обращаются к замыкающим этой цепочки. А товарищи Коэн, Левин и Шнеерсон тем и хороши, что разбираются во всём (или их "молочные" братья разбираются), и готовы быть экспертами в любом деле".

Тынков снова углубился в свой пасьянс, а потом продолжал:

"Пусть твои Шостаковичи, Прокофьевы, Пастернаки с Бродскими и Солженицыными, и прочие "светочи" и "совести" нашей эпохи потом станут клеймить и обличать начало или конец этой цепочки (в зависимости от мировоззрения и эпохи): жизнь ей, ток, право на существование они уже дали, оплодотворили её (разумеется!), и с нравственной точки зрения они теперь отработанный шлак. И наоборот: если ты заупрямишься, и не обратишься к Ивану Сидоровичу, который знает... (и т.д.), тогда твоя позиция окажется вдвойне аморальной, потому что - раз... ты загубил свой талант, - два... загубишь, превратив в ад, жизнь своих близких, и - три... талант: он без применения как чума или холера - всё вокруг разъедает, и все твои нереализованные творческие устремления направляются - независимо от твоей воли - на изощрённые аморальные, антиобщественные поступки. Но даже в этом не твоя заслуга или вина. Просто общество, закрывая дорогу наверх, к признанию для таких, как ты, попадает в полную зависимость от замыкающих цепочки..."

Так Ирина Борисовна, Ким Ходеев, Тынков и другие открыли мне глаза на то, что я итак подозревал, только не в полной мере.


Кроме намёков Нелле, Арановой и Моне, я никому ни словом, ни жестом не обмолвился о своих "телепатических" экспериментах. И только одному-единственному человеку, студенту православной семинарии, я подробно рассказал о своей теории "мыслительных эйдолонов", и о прочих вывертах моего праздного сознания, пытающегося сделать мою жизнь более "гибкой", "интересной", "захватывающей". Реакция моего слушателя меня в большой степени удивила. Сначала он выразил уверенность в том, что я человек абсолютно "трезвый" и "нормальный", а каждый, кто скажет обратное: тип недалёкий и неумный. (Как будто я засомневался в том, всё ли у меня в порядке с головой!). Вместо того, чтобы сказать, верит он или не верит в мою "телепатию", он заявил, что любовь: от Бога, и что искусственное вызывание в себе такого чувства, как любовь, даже если оно успешно: "не от Бога". Он сказал, что, по его мнению, мои основные проблемы не только не решаются, но, наоборот, начинаются с моих "экспериментов", и что, если бы их не было, я следовал бы своей обыкновенной человеческой судьбе, что бы она ни несла. (И тут я вспомнил, что проблемы с Аллой действительно начались тогда, когда я стал и с "её сознанием" экспериментировать). И, наконец, он заключил, что мои "эксперименты" вызывают во мне самом нечто вроде того, что он назвал каким-то латинском словом (если я правильно понял, это нечто вроде искусственно вызванного психоза), и я - именно из-за этого - начинаю совершать ошибку за ошибкой.  

Но самое интересное было ещё впереди. Он, понизив голос и попросив меня ни с кем этим не делиться, сказал, что видит во мне типичные еврейские комплексы, с обязательным и характерным ритуалом проклятий, и с каббалистическими методами достижения целей, через колдовство, а не через честность и открытость сознания, и с особенным сочетанием крайне прагматичного и секулярного подхода ко многим вещам - с дремучими заскорузлыми суевериями, до каких православию, которое часто в них обвиняют, очень далеко. Но, сказал он, мне суждено преодолеть большинство этих комплексов, и стать совершенно другим человеком, только путь мой к цели будет мученическим и трудным. И он сказал, что когда-нибудь я вспомню его слова. Меня так и подмывало всё-таки добиться от него: так верит он или не верит в моё "ясновидение", но он как будто знал, на чём я собираюсь настаивать, и предупредил это.

А через сутки после разговора с ним я проснулся утром с ясным и чётким осознанием "прямой связи с Аллой", и увидел (как бы её глазами) кухню в квартире её родителей, и Аллу за кухонным столом, пьющую молоко с бубликом. Чуть позже, когда дозвонился ей в Солигорск, и спросил, что она ела и пила во время завтрака, она удивилась, но ответила всё-таки, что молоко с бубликом. И я сначала сказал сам себе: идиот! надо было не у неё спрашивать, а самому заявить ей об этом, и тогда я бы её ошарашил. Но потом я подумал, что, если бы я ей сказал, и она подтвердила, я стал бы сомневаться в искренности её подтверждения. 


Именно в первых числах января, стоя в магазине, я заметил в окне, со стороны улицы, в просвете между двумя секциями с разложенными на полках товарами, молодую женщину, которая смотрелась в окно, как в зеркало, отступив на шаг и снова приблизившись, опустив руки в карманы и вынув их, а потом вскинула голову, прищурив глаза. В ней была такая грация, и каждая её чёрточка излучала такую божественную красоту, что я подумал: вот бы мне влюбиться именно в неё, и овладеть ей хотя бы на одну ночь! И тут наши глаза встретились: она заметила меня в глубине магазина, и я в шоке отметил, что это Аранова, которую в очередной раз не узнал. Когда она узнала меня, её всю передёрнуло, как если бы прошибло электрическим током, или мгновенно её всю опустили в ледяную прорубь, и с ужасом понял, как она любит меня.

Когда я вернулся домой, я почувствовал себя взбудораженным и не находил себе места. Я хотел немедленно отправиться на поиски Лены, слать ей телеграмму за телеграммой, пока она не позвонит, посвящать ей поэмы, или придти к её дому с ведром роз или с охапкой воздушных шаров, на которых написано: "Лена, я твой". (Хотя - кто знает, где её дом?) А вместо этого сел писать очередное письмо Алле.

Этих писем за время январских каникул я написал великое множество, и сейчас уже не могу вспомнить, какие из них я отправил, а какие так и остались "в столе", но по-моему из всех этих писем я ей послал всего одно (или два?). Удивительно, что у меня достало ума не слать ей писем домой, а на адрес её надёжной подруги, какая живёт с тётей и всю свою почту достаёт и открывает сама.

Этих посланий (точнее: лже-посланий) я написал от руки или напечатал на машинке так много, что нет смысла все приводить; поэтому ограничусь лишь некоторыми.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Январь 1983 (продолжение)

письмо первое
Дорогая Алла!

Я пишу тебе сейчас это письмо, в котором о многом хочу тебе признаться, и изнываю от нетерпения, зная, что лишь через несколько дней ты сможешь его получить. С того самого вечера, как мы оказались вдвоём, одни, на тахте, при жёлтом свете двух ламп торшера, моё нутро, мою волю постоянно подтачивал сладостный червь. Я боролся в самом себе с признаками расслабления, с жестоким штилем, заполнившим океан моей деятельно бурной натуры - и ничего не мог с этим поделать.

Моя воля, с помощью которой я достигал, добивался немыслимых целей, сыграла со мной злую шутку: я был ослаблен великим актом именно той самой воли, что существует для демонстрации моей силы; ослаблен её великим актом, с помощью которого я добился изменений в своём сознании, приведших к данной тенденции.

Просиживая целые дни в полнейшем бездействии, глядя в одну точку и думая о тебе, я одурманивал себя своими видениями - но достижение уверенности ускользало, оставляя - как волна на песке - каждый раз новые неопределённости, покидая меня один на один с моей новой растерянностью и пассивностью.

С тех самых первых дней я был внутренне парализован счастьем и страхом - тебя потерять. В ходе этого пассивного самокопания я забывал о многих своих способностях: о способности развлекать, заинтересовывать; о способности - делая неожиданные ходы - добиваться гарантий и привязанности... Я уподобился хищнику, ожидавшему, что пища своими ногами придёт в его пасть, или вырастет, как гриб за одну ночь, прямо у его норы, и жил своими опасениями и надеждами.

Стоило тебе уехать и, вслед за надеждой, что я смогу, наконец, овладеть собой, и найти в себе силы противостоять болезненному недугу, я погрузился в ещё большую растерянность и ностальгию по тем первым дням.

Я перестал по утрам делать зарядку, просыпаясь с сознанием того, что ты во сне, который я видел, явилась мне в облике Надежды, и стараясь не утерять того чувства удовлетворённости и безмятежного счастья, которое посетило меня; я перестал убирать в доме, как к святыням боясь прикасаться к тем вещам, до которых дотрагивались твои руки. Я бросался звонить тебе - полагая, что терплю поражение; потом укорял себя за то, что звонил и нарушал твой покой частыми звонками; я забывал о том, что доверие и вера в природные качества способны окрылить, изменить человека.

В таком состоянии я пребывал все эти дни.

Обращаясь в письме и призывая в помощь всю свою выдержку, я молю Господа о том, чтобы твоё отношение ко мне не изменилось, и чтобы Он сделал так, чтобы ты вернулась ко мне и навсегда осталась со мной.

Я знаю о той громадной жертве, с которой сопряжено твоё окончательное решение: ведь если у нас с тобой реально что-нибудь получится, ты должна окончательно переехать в Бобруйск, оставив свой город, родительский дом, приятелей и подруг - то есть, отдать больше меня. Но я знаю, что нету другого выхода. Ради своих чувств, ради высшей идеи или цели мы все и всегда обречены чем-то жертвовать, это непреложный закон. Тут на чаше весов находится тот глубинный, лучезарный и неподдельный мир, который я тебе даю, которым могут  в л а д е т ь  только двое, и, может быть, не менее глубокий и спокойный, но хаотичный и начинённый противоречиями другой мир: тот, который раньше тебя окружал.

Но дело в том, что - хотя ты этого и не знаешь - твой мир останется и тут, у меня, неповреждённым, и ты сама его принесёшь в целости и сохранности. Только со мной, у меня, несмотря на всю сложность моей жизни, ты получишь возможность сохранять свой покой, который так характерен для тебя, который я в тебе разглядел.

Это не контракт; никогда настоящие люди не будут находить друг в друге лишь то, что им необходимо. Но если ты покинешь меня, Бог тебе судья.

Помни ещё и о том, что, при всех моих особенностях, пусть даже странностях, я носитель наиболее характерных человеческих черт, противоречий и сомнений, которые носят в себе миллиарды, и если ты предашь меня, ты предашь самого Человека, Homo Sapiens’а.

Я знаю, что по справедливости, исходя из того, как тяжело мне давалось всё в моей жизни, на что я отваживался, и каких побед я добивался над самим собой, я достоин лучшего.

Но я ни о чём не жалею, и никого не стану винить, кроме себя. Я готов к новым испытаниям, и встречу их с любопытством и мужеством; я готов принести свои надежды за то, чтобы сделать лучше себя и других.

Мне нужна та, которая способна на смелые поступки и жертвенность, с открытым характером и сильной душой.

Что ж, если ты окажешься слабее - натурой, неспособной сохранить своё чувство, - что ж! Не каждой удаётся быть с человеком, способным отдать в совместной жизни самого себя, но при этом не гарантирующим "лёгкую жизнь" и "средние" социальные блага. Не у каждой для этого найдутся силы.

И всё-таки я верю в тебя и надеюсь.

    Твой,
    Владимир.



С удивлением, даже с недоверием - я отметил, что абсолютно верю в то, что пишу, и, вымарав такие строчки, как "лишь немногие способны быть с таким человеком долгое время: год, как Аранова, и семь лет, как Софа", взялся перепечатывать весь этот текст на чистовик.




письмо второе
Дорогая Алла!

Это было первого числа (то есть вчера - в праздник), и потому этот день ты должна запомнить.   
    
Я уже несколько дней связан с тобой невидимыми нитями мыслей и чувств. Знаю всё. И верю в тебя.

В этот день я почувствовал сильнейший импульс, я знал, что ты хотела моего звонка к тебе. Я понимал, что значит это. Ведь "синестезия" этого звонка была вне логики и вне предела. Зная, ч т о именно в тебе требовало звонка, я колебался и боялся прикоснуться к диску. Я тебе говорю чистую правду. Я знал, что этот звонок стал бы, явился бы вершиной, кульминацией всего твоего "текущего" эмоционального комплекса, принёс бы тебе удовлетворение и явился бы высшей ступенью твоего вдохновения-порыва. Но я боялся этого, боялся, что за этим будет ничто. И откладывал. Понимал, что потом будет слишком поздно, но всё тянул. Всё это продолжалось часов с девяти - с полдесятого до десяти - пол-одиннадцатого. Потом я почувствовал, что  у ж е  поздно. Но не думал, что ошибся. И вот - потом, - я  у с л ы ш а л, что ты там как бы принесла жертву, пожертвовала чем-то, почувствовала порыв единения со мной, и, несмотря на то, что я тебе не позвонил, приняла решение верить мне и делать ч т  о - т о для меня. И вот тогда ты действительно победила. И я понял, что должна ты была решить сама, без моего звонка, что я поступил правильно.

Но уже через минут двадцать я всё-таки пожалел, что не позвонил, считая, что в том, другом, случае, я имел бы гарантию и смог бы пережить вместе с тобой нечто высшее, что бы сплотило и неразделимо сблизило нас. Ведь я уловил, что нить твоей души опять ускользнула - и ты совершаешь ошибку, предавая свой прежний порыв. Ты позволила себе уйти в другую, несущую поражение тебе, несущую поражение мне, сферу. Не обуздала какой-то своей прихоти и не продолжила жертвы, которую обязана была принести - потому что ведь я тебе верю. И тогда я решил тебе, всё-таки, позвонить. Я знал (чувствовал), что тебя не будет дома - но надеялся, что тебе станет известно о моём звонке, и, если что-то можно изменить, то мой звонок ляжет на чашу эмоциональных весов в качестве довеска к тому, что в тебе уже есть и что никому уже не удастся из тебя вырвать. И, всё-таки, я жалел, что не позвонил раньше.

Придя на почту и дозвонившись, я узнал, что ты ушла в кино, и тогда я задумался. Возможно, этой слабостью было то, что ты дала уговорить себя пойти в кино - после того, что ты чувствовала это было уступкой. Но с кем? Как? Моя интуиция на сей раз мне ничего не могла подсказать.

А ведь в таком "молодом" городе, как Солигорск, столько случайностей, столько опасностей и соблазнов. Рядом ли с тобой Ирка? Я знал и то, что она одновременно и хочет тебя оградить от каких-либо знакомств, и, с другой стороны, ищет повода втянуть тебя в орбиту какого-либо романа. Я понял и то, что у тебя остаётся связь со мной - даже в том кинотеатре, какой бы слабой ниточкой она ни была. Мне "не видно" отсюда, хранишь ли ты верность мне, но зато я уверен, что смог бы почувствовать, если бы кто-то или что-то вытеснило меня из твоей души. Вот что я называю изменой. И даже если наша "связь" ненадолго оборвётся, я всё равно об этом узнаю. Я почувствую - узнаю об этом завтра (а я пишу тебе второго числа, ночью).

За эти дни я узнал тебя и о тебе больше, чем за всё предыдущее время. Я узнал то, что значит для тебя дом, родной город, всё, что тебя окружает. Смотри только, не растеряй в этом то, что нашла со мной... Ведь твой мир, тот, что тебя окружает, полон скрытых подводных токов; это мир странный, непостоянный и эфемерный, мир более слабый, хотя и более красочный. Ты, стоя у себя в квартире перед балконом, ощущаешь себя в большом городе (да, именно в большом, я не оговорился - хотя ты мне и сказала, что не любишь больших городов). Тебе всё в твоей квартире и за окном кажется значительным, более значительным, чем за её порогом, ты чувствуешь себя "взрослой", серьёзной и "центральной". Ты ощущаешь дома уют, постоянство, комфорт и принадлежность этого мира тебе, ты наслаждаешься тут собой и своим миром, своим "я" - да, это так. Это прекрасно. Узнав это, я понял, что мой выбор оказался чрезвычайно правильным и что у тебя со мной гораздо больше общего, чем даже у тебя с собой. Ты как бы плаваешь в потоках, которые тебя овевают, ласкают тебя - и тебе там, дома, хорошо. И это моя надежда. И мой главный шанс. То, что мне казалось сначала в тебе враждебным, стало теперь моим союзником, и я знаю, что сделаю на это ставку.

Я просто понял, что у нас с тобой общий мир; я понял, что прожил с тобой, в твоей квартире, много лет, что я долго не выходил оттуда, и нет тут непроходимой грани. Всё твоё - это моё: и твоя мать, и присутствие твоей сестры, брата, о которых ты мне никогда не говорила, но я знаю, что у тебя есть сестра и брат (возможно, это с ним или с его друзьями ты в какой-либо раз ходила в кино), и вся обстановка в твоей квартире. Я увидел телефон в зале, а рядом с ним круглый и низкий стульчик - вроде пуфика. У вас в зале стоит стол - возможно, полированный; рядом с ним - стулья; есть секции либо секретер - и ещё, по-моему, сервант. Он стоит справа. Мне кажется, что в зале должен быть (может быть) и письменный стол. Окно зала (или, по крайней мере, одной из комнат) выходит на улицу. Телевизор в зале есть - но он стоит не посреди комнаты, а ближе к одной из стен. На двери из зала в коридор или на кухню висят такие цилиндрические "колбаски", гирлянды, которые надо откидывать, либо просто занавеска.

Квартира у вас трёхкомнатная. Да, кстати, в зале есть ещё и диван или тахта. Вы живёте на втором этаже. Вот то, что я "увидел" ч е р е з  твоё сознание. Я могу ошибаться - ведь я воспринимаю тебя и твоё сознание "полуэмоционально", а не так, как реальные вещи - хотя ты, несомненно существуешь. Кстати, школа, в которую ты ходила, сравнительно недалеко от твоего дома, да мало ли что я ещё могу тебе наговорить (и, всё-таки, глядя в окно, ты чувствуешь себя в ином, высшем и более "центральном" мире)!

Когда ты приехала домой - всё было так, как всегда.

Снова ты наслаждалась тем, что ты обрела тут, снова у тебя было настроение первооткрывателя, и "просто дочери", которая увидела после разлуки мать.

Утром ты как бы купалась в своих ощущениях, чувствовала дом, свою квартиру, ты наслаждалась своими ощущениями, своим миром. Но кое-что изменилось....  это "кое-что" было догадкой - что всё это есть и в моём мире, что твой мир просто повторяет то, что есть у меня - пусть оно и скрыто где-то под наслоениями, но у меня всё более "генерально", и твои мир - только часть того огромного, что ты чувствуешь у меня. 

Кроме того, твой мир статичен; со мной же ты движешься, ты обретаешь настоящую жизнь, что заселяет твою безжизненную Фантазию живыми существами.

Вот что ты почувствовала. Ты этого не осознала. Но это осознал за тебя я.

Итак, второе число. Пятнадцать минут первого ночи. Ты стоить у своего подъезда или просто в своём дворе с парнем. В Солигорске. Может быть, это твой брат. Может быть, нет. Но даже если это твой брат, он подвергает тебя опасности, соблазнам, риску потерять связь со мной. В этот момент я у себя дома, в Бобруйске, вижу это - но не страдаю. Я пытаюсь, собрав свою волю и сконцентрировав её, вмешаться в то, что стало, но пока я бессилен. Ты не уходишь от чужих уговоров и хитростей, не ускользаешь. Что ты можешь сделать? Сказать ему "уходи"? Но если это твой брат, и он, допустим, хочет взять тебя куда-то с собой: куда он уйдёт?.. Может быть, это просто твой  хороший знакомый, может быть, это случайная встреча...

Но - что бы ни происходило - всё решается не снаружи, а у тебя в душе. Я в этом  абсолютно уверен. В тебе все соблазны, в тебе все опасности. Это та тёмная, страшная сила, с которой ты остаёшься наедине.

Но я не был бы я, если бы отчаялся в этот момент; и я не унываю. Я  воздействую на этот раз на него. В тебя я вселяю покой, обыкновенный покой - и, когда ты, предприняв тактический маневр, теперь мягко  уклоняться от него и  уходишь к подъезду, он думает, что так и надо, не  понимая, что это просто  к о н е ц  для него.

Ты поднимаешься по лестнице. В тебе не остается ничего от его объятий, или от его слов. В тебе безраздельно господствую я. Ты уверена. Ты  открываешь ключом дверь (нет, всё-таки тебе открывает сестра). Двадцать или двадцать пять минут первого. Ты любишь меня. Ты мне верна в душе. Я удовлетворён. Но я не прерываю письма. Я ведь в это самое время пишу тебе. И этим допускаю ошибку. Связь между нами из-за этого рвется. Ты не ощущаешь меня. Ты скользишь, проваливаешься, у тебя странное  чувство. Я снова в  опасности. Боже! Но я уже  другой. И, пока ты будешь спать, я  создам тебе такой мир, такие чувства, такой  быт, от которого ты просто ахнешь. Пока ты будешь спать, я проконтролирую твоё  сознание, я за это время перевоплощусь в другого, стану другим, именно таким, какой тебе теперь нужен, я переселю свой мозг, своё сознание в тебя, и ты увидишь, что я такой, каким я стал, точно такой же, как тот, с кем ты была, и во мне именно то, что привлекло тебя в нём, но между мной и ним пропасть: ведь я гораздо больше похож на него, чем он на себя сам, я стал им лучше, правдивей, чем он сам, он проигрывает мне, я лучезарен и осенён, я  л у ч ш е, я выиграл. Стоп!

Прокрутим всё назад. Так... так...Что-то упущено. Но не главное. Главное в том, что мной движет добро, мною движут те добрые силы, которые противостоят силам зла. И битва за тебя продолжается.



Теперь я нашёл запись, что первое письмо я всё-таки ей отправил. И на него пришёл ответ:


Здравствуй, Вова.

Пишет тебе твоя Алла. Та самая Алла, с которой ты получил столько удовольствия, и я получила очень много удовольствия от тебя. Но ведь это ещё не любовь. Тогда мне казалось, что это так. А теперь я в себе сомневаюсь.

Ты пишешь, что я должна быть достойной тебя. А я наверно недостойна тебя. Потому что я дала уговорить себя пойти в кино. И там были те, кто ко мне неравнодушен.

А после кино меня пошли провожать. Мы стояли возле дома, и вдруг что-то случилось. Я видела напротив меня ледяные глаза. Я пошла к подъезду, а он провожал меня стеклянными глазами, и не догнал. На него это совсем не похоже. Я не собиралась ни с кем, а с ним - тем более - быть. И я бы всё равно ушла домой. Но я вижу, что всё не так, как обычно. Или, может быть, ты меня оттуда, из своего дома, контролируешь?

Когда я пришла домой, сестра поинтересовалась, почему я не пошла с братом, чтобы он не влез ни в какую драку, а потом сказала, что звонил мой парень из Бобруйска, и мама отвечала по телефону. И я поняла, что это звонил ты.

Села в зале рядом с телефоном. Смотрела, смотрела на него, и так и не позвонила. Потом я так и уснула в зале на диване, и мне снился ты, очень строгий, и никуда меня не пускал. И сон был, как на самом деле. Если это какие-то твои фокусы, то я тебя очень прошу: отпусти меня. Я хочу, чтобы всё было, как раньше. А теперь я какая-то не своя.

Позвони, если хочешь поговорить.

      Твоя Алла.


А вскоре мне позвонила одна из подруг Аллы, и советовала приехать, потому что... Она этого конкретно не говорила, но нетрудно было догадаться, что Алла "уходит на сторону". Возможно, назло мне и моему "контролю". После письма от самой Аллы Б., и этого звонка, я написал новое письмо, и тоже его отправил:



письмо третье
Здравствуй, Алла!

Я долго думал, и вот - решил тебе написать. Как ты знаешь, я живу очень хорошо. Просто прелестно. Не скучаю. А если бы и захотел - не могу: таков он я. Так что, как говорит мой дедушка, всё о'Кеу. Моя дорогая Аллочка, единственная скука, которой я подвергаюсь, я думаю, ты догадываешься, от чего происходит. И она меня очень волнует. Но, как сказал один из героев одного произведения, за которым я и повторяю им сказанное: "Помни, что я всегда незримо присутствую с тобой. И то, что я могу это сказать, меня утешает".

Итак, я веду прелестную жизнь. Знакомые мои, друзья меня не забывают. Даже иногда поздравят с Новым годом.

Так, например, Леночка. За исключением первого числа (надо думать, она в этот день находилась в подвыпившей компании), она мне звонит каждый день и говорит, что приедет. Я, конечно, никому не отказываю. Тем более, своим самым близким друзьям. Но, правда, случается и так, что у меня вдруг заболевает мама - и мне надо немедленно явиться к ней, оставив своих гостей на лестнице перед запертой дверью моей квартиры, либо у меня случается что-то с дверным звонком, а бывает и так, что я просто сплю и не слышу назойливого жужжания - или просто занят.

Звонила мне и другая Лена (твоя Алёна). Она, наверное, думает, что не называть себя принято в нашем кругу - но я решил так, что это всё равно - и не выдал себя: ведь я прекрасно знаю и узнаю её голос. Ну, это всё частности. Как говорит мой знакомый лопух (то есть, Лопух - ведь имена пишутся всё-таки с большой буквы), хорошо, что нас всегда окружают люди.

И я бы добавил, пусть даже как хорошие, так и плохие. Ведь можно себе представить человека на необитаемом  острове и посочувствовать ему. Ведь этому бедняге невозможно даже подумать о том, как его подстрелят на одной из полян, он не может развлекать себя представлением изумительной картины своей насильственной смерти, а умереть ему суждено разве что от какого-нибудь бронхита (что ещё для него довольно почётно (или, хуже того, от обыкновенного запора - ведь на острове нет, к сожалению, подсолнечного масла).

И, всё же, несмотря на то, что меня окружает такое множество прекрасных  людей, я отчасти иногда себя чувствую как на необитаемом острове. Даже бравые ребята, бродячие современные скоморохи, развлекающие прохожих на улицах своими - как гири, - вот та-ки-и-ими кулачищами, не  развлекут меня и никак не могут развлечь. Ведь я слезливо  скучаю по одному человеку, по одной особе, а это очень тяжёлая болезнь, и в таких случаях весь мир напоминает необитаемый остров. И я на этом острове сижу у костра, иногда размазывая брызгающие слёзы своими перепачканными в золе ладонями.

Но и это ничто. Ведь я знаю, что мои приятели, верные ребята, не оставят меня в беде, и на этот раз развлекут так, чтоб забыл даже то, как меня зовут, чтобы выбить из моей башки разную там дурь, какой-то необитаемый остров... И я жду этого и не дождусь. Тем более, что предметы, которыми выбивается дурь, не залёживаются на полках кухонных шкафчиков. Только бы обо мне не забывали там, далеко, например, в городке С., и хранили то, что должны хранить. Это главное.

Если моё письмо тебя не развеселило, не знаю, что ещё может тебя развеселить. Надеюсь, что ты также немного скучаешь и чуть-чуть чувствуешь себя на необитаемом острове. Я отправляю тебе это письмо в качестве, приличествующем посланнику. Как-то камергер, один из камергеров Его величества, сказал: "Король отправляет меня почтовой каретой в качестве письма, а штемпель на конверте - это вот эта печать короля".

Я, слава богу, не король, у меня нет камергеров и я не свожу живого человека к позорной участи быть письмом. А, тем более, письмо к позорной участи быть человеком.

Надеюсь на скорейшую встречу. Жду непосредственного контакта, пресытившись идеальным. (Так садовник, наклюкавшись за садовым столиком и не сумев доползти до порога, "ждёт", пока вырастут его цветы всю ночь, в душе жаждая встречи с тёплой постелью и ванной). Вижу тебя, твои глаза: по видеотелефону, называемому воображением.

Думаю, ты, читая это письмо, увидишь меня. Ну, если не увидишь, так услышишь. А, в крайнем случае, сумеешь меня прочесть. Не скучай.

     До встречи и  д о  с в и д а н и я.

     Верь мне. Вера ближнему - лучшее в этой жизни.

     Не забывай о моей святой любви к людям.

     Особенно к некоторым.

 

                       Твой

                       В.Л.
  
   




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Январь 1983 (продолжение)

Приведенные выше письма показывают, как развивались мои отношения с Аллой после её отъезда, и какие события происходили вокруг меня.

Всё это время Лена мне звонила, хотя я и отрезал себя, как ножом, от неё и от её окружения. Где-то на периферии моего счастья с Аллой и моей надежды на близкое "воссоединение" с ней, во мне никогда не прекращала пульсировать жилка сомнения и беспокойства, которое я прогонял подальше от себя, загонял его в самые дальние тайники души, но оно, незваное, приходило и приходило. Я просто не хотел признаваться себе в том, что продолжаю любить Аранову.

После того, как я откровенно поговорил по телефону с мамой Аллы, и признался ей в том, что хотел бы связать свою судьбу с её дочерью, добавив, что у меня есть собственная кооперативная квартира, что я в данный момент хорошо зарабатываю, и что, соединившись с Аллой навсегда, мог бы перебраться в Минск - все пути к отступлению были закрыты. Я сказал, что со мной её дочь в полной безопасности, что я не позволю ей ни пить, ни курить, и дал слово, что если женюсь на ней, никогда не стану ей изменять. Она приняла моё сватовство весьма благосклонно, и уже по тому, как она заявила, что "из-за правил и злых языков" придётся подождать ещё год, было ясно, что на своё согласие она "подписалась".

Моя надежда на то, что у меня что-то получится с Аллой, была одновременно и надеждой на то, что я смогу избавиться от своего родового клейма, от родового проклятья, освободиться от своих "молочных" братьев, от всех этих юных и старых вонючек-"вовочек", которых я знал, как облупленных, знал слишком хорошо, потому что я знал себя. Аранова, которая была в какой-то степени воспитана и пропитана ими, и слишком сильно с ними связана, для этого не совсем подходила. А оба родителя Аллы, и он, и она - из деревни, и сама она - типичная деревенская девочка, белокожая, светлая; всё это мне "подходило".

Но не зря говорят, что сердцу не прикажешь. Я знал, что люблю Аллу. Сейчас уже не меньше, чем Лариску. И всё-таки ещё глубже в моём сердце продолжало жить чувство к Арановой, которое было "самым моим", кровь от крови моей, плоть от плоти моей, и грозило мне очередной неудачей, "проколом" с очередной невестой.

Отъезд Аллы в самый разгар завязки наших с ней отношений явился сокрушительным ударом, но я первый раз в жизни нашёл в себе достаточно мужества, чтобы не отчаяться, а использовать её отсутствие во благо, и за время, в течение которого её не будет в Бобруйске, "создать" её, сделать её такой, какой она для меня будет приемлема, воспитать, культивировать в ней такое жизненное чувство, какое могло построить фундамент для будущего - моего и её.

Я воздействовал на неё с этой целью двумя способами: материально - через два письма, посланных ей, и разговоры по телефону; - и идеально: посредством воображаемой передачи на расстоянии неких эмоционально-волевых импульсов, целью которых было направить её чувства в "нужное" русло.

Безусловно, и там, и там я допустил серьёзные, но отнюдь не "смертельные" ошибки, и в целом мне можно с уверенностью поставить "зачот". Проблема в другом: в сомнительной этичности и правомерности самого принципа вмешательства в эмоциональную сферу юной особы как первым, так и вторым способом, и удержания её под неусыпным контролем. Тем самым я вызвал в ней ярость, досаду и раздражение. И, что ещё хуже, она оказалась первой из моих "подопытных крольчих", непостижимым образом почувствовавшей моё воздействие, а, может быть, только поверившей в него. Но при том я ведь ей рассказывал обо всём половинчато, и догадаться о более глубокой сути она могла только по намёкам или вопросам. А это было уже удивительно.

Выше я один раз указал, что в чём-то неуловимом Алла похожа на Неллю. И вот, для облегчения своей задачи, я реминисцировал образ Нелли, чтобы скорей проникнуть в сознание Аллы. (Вернее, к "иконке", и "печати эйдолона" сознания Аллы, "отбитой" в моём сознании). А ведь с Неллей я как раз и потерпел поражение. И это окрашивало всю мою борьбу в тона пораженческих настроений.

И всё же мои настойчивость и упорство, и вера в возможности "сенсорной телепортации" к концу пребывания Аллы в Солигорске переломили ситуацию в мою пользу, и ко дню приезда Аллы я уловил в ней такое светлое и чистое чувство, такую покорность и преданность, которых даже и не предполагал в ней вначале. Такой она мне стала напоминать Аранову. И образ последней теперь постепенно переселялся в неё. Таким образом, теперь это чувство было с моей стороны ответным, цельным и несокрушимым, и слияние двух чувств сделалось настолько потрясающим и могучим, что я забывал обо всём, и понял, что победил.

Хотя Алла и сообщила мне, что приедет семнадцатого, то есть в понедельник, я ощутил её присутствие в Бобруйске ещё в воскресенье. Она в этот день не пришла, но я знал, что это не главное, и был наполнен уверенностью.

Но так всё устроено в жизни, что беда ударяет с неожиданной стороны, и следующий документ вполне раскрывает это:


письмо четвёртое
(отрывок)
Дорогая Алла!  Здравствуй.

(...)

За время твоего отсутствия случилось больше, чем когда ты была тут.

А я не только тем, что достал тебе справку, "спровадил" тебя раньше времени, но и я же фактически помог тебе задержаться, приехав позже.

А теперь я хочу беспристрастно, и уже спокойно, описать события последних дней.

Начну с того, что Роберт, мой директор, в пятницу, семнадцатого числа, неожиданно потребовал от меня, чтобы я приехал. Мотивировал он это тем, что, якобы, все преподаватели должны собраться в школу на хор, а я, мол, приеду, чтобы дежурить в школе.

Нежданно в этот раз на работу вышла Катя, которая до того болела, но, хотя необходимость в моём дежурстве в связи с этим отпала, я решил всё же подъехать, а потом неожиданно уехать назад в город: проверить, зачем меня посылали на работу в Глушу. Однако, Катя внезапно заявила, что не останется в школе - и, действительно, ушла, не дав мне уйти.

Я скрипел зубами, и готов был броситься с кулаками на стену - но ничего поделать не мог. У меня в голове вертелась полуфантастическая мысль, что ты могла бы приехать раньше, чем предупредила. Ведь у тебя есть ключ - и ты можешь войти в любое время. А у меня на кухне стоят две чашки: в одной я пил чай, в другой молоко, и не убрал их... На душе у меня стало неспокойно. Мне представлялось, что ты точно приехала, и уже там - а эти две чашки на кухне стоят как назло! Я приехал слишком поздно, и сразу убедился, что до меня в квартире уже  к т о – т о  б ы л. Когда твои мозги "заточены" под это, и, уходя, ты привыкаешь машинально запоминать расположение предметов, малейшие изменения немедленно попадают в поле твоего внимания. Когда я выхожу из дому, у меня в голове остаётся буквально фотографический снимок каждого помещения в моей квартире, расположения каждой вещи. В каком положении висит пальто в коридоре, где именно оставлена расчёска на зеркале, под каким углом приоткрыта дверь ванной, затворена ли дверь в туалет, или открыта: это и сотни других, даже мелких подробностей на момент моего выхода за дверь отпечатываются в моём сознании.

Ещё в детстве я играл с соседскими мальчиками, с Гришей Рутковским и с Димой Макаревичем, в игру "заметь, что изменилось", когда кто-то из нас выходил из комнаты, а двое других переставляли или передвигали мелкие предметы, и надо было перечислить, что "не так, как раньше". Кроме этой, я придумал другую игру: кто-то прятал коробку или ложку для обуви, а двое других должны были найти.

Я уже не говорю про метки. Волос, ловко приклеенный изнутри к входной двери, да так, что если я её чуть приоткрываю, он никогда не сорвётся; нитка, натянутая определённым образом между ручкой двери туалета и ручкой двери в квартиру; и многие другие: на выбор.

Так вот: когда я пришёл, все метки были порушены, предметы находились не на своих местах.

Например, я увидел открытку. Она валялась уже месяц на журнальном столике. А теперь она внезапно очутилась на зеркале! На коврике - следы грязи, которых не было, когда я выходил за дверь. Расчёска находилась теперь в правом углу зеркала, тогда как перед моим уходом она находилась в левом. Дверь из туалета была захлопнута, а теперь приоткрыта; а дверь из ванной была растворена достаточно широко, а теперь почти до конца прикрыта.

С этим понятно. А вот с тем, кто побывал, уже гораздо сложнее. Ведь я всё-таки не Шерлок Холмс. Мой папа деликатный человек, и не стал бы приходить в моё отсутствие - меня "инспектировать". Виталик мог заскочить, просто так, но не в этот раз. Мама: тоже могла. Я спрашивал всех троих, и никто не признался. Папа и Виталик - даже если б и заходили, никогда бы не скрыли. А мама - она могла не сказать. Но я чувствую, что на сей раз она говорила правду.

Неужели заходила ты?

Не стану долго и нудно разъяснять, почему я так думаю, но я почти уверен, что приходила не ты, а какой-то мужчина лет на десять младше моего папы. В ботинках, из тех, которые часто носят военные.

Как ты помнишь, я ещё в ноябре в очередной раз начал играть с Карасём в Мышковичах. Лучшей группы в Бобруйске никогда не было и не будет, и для провинциального рок-музыканта это почти единственная возможность роста.

В субботу мне явно не давали уехать из Мышковичей. Не буду описывать всю эту серию злоключений на холоде, на дороге, при выходе из клуба, и т.д.

В субботу же вечером мне звонила твоя мама...

Ещё в среду остановился - и перестал работать магнитофон. А в воскресенье "перестала работать" (сломалась) печатная машинка. Я открыл - и обнаружил, что рычажок на букве "и" срезан в одном месте, и две штанги подпилены. Это была свежая работа.

Все эти дни, начиная с четверга, мне постоянно звонил Боровик и ещё один человек, который звонит уже пару месяцев, подчёркивая свою связь с органами. Оба что-то выясняли, но делали это завуалировано. Боровик в разговоре по телефону был настырен и агрессивен.

В воскресенье на моей двери нарисовали череп и кости. А вечером в мой пустой (и то хорошо) почтовый ящик напихали тряпки, и подожгли. Свет в подъезде уже несколько дней не горит. А электротехник всё никак не приходит. Игорь (которому я помогаю по английскому) стал ещё бесцеремонней, и сделал так, что я не успел к телефону, когда кто-то звонил.

В воскресенье, когда я ехал в автобусе, какая-то шикарная девица всю дорогу очень настойчиво ко мне прижималась. Она была вся наманикюренная, напомаженная и накрашенная, с накладными ресницами, в коротенькой курточке с отложенным воротником и облегающих джинсах, и от неё пахло французскими духами Шанель-2. Я стоял на задней площадке, придавленный народом к поручням, а эта девица с силой притискивалась ко мне своим пышным задом. Я допускаю, что этот случай мог стать одной из причин того, что произошло в понедельник.

Ближе к вечеру, когда прозвенел звонок в дверь, я открыл, и увидел подозрительного типа с необычным лицом, молодого парня лет семнадцати-девятнадцати. Сзади него, на ступенях лестницы, стоял мальчик, и видно было, что они вместе.

  - Гена тут живёт? - спросил он.
  - Нет, - ответил я, и хотел потянуть на себя ручку. 
  - Подожди, - этот тип не позволил мне захлопнуть дверь.

Короче, он просил у меня записи, сказав, что его послал Олег Шеленговский, и хотел во что бы то ни стало прорваться в квартиру. Я узнал его: он был среди тех, что вылавливали меня и Виталика в 1981-м, на Новый Год, когда на нас было устроено покушение. Олег Шеленговский: юный аферист, проходимец, фарцовщик и начинающий блотарь, крутился с Борисом, и с теми остальными, кто заварил тогда всю кашу на Фандоке, и ошивался в своё время вокруг Обрубка. В основном, он водится только с евреями. А сам, думаю, не из них (не из "нас"). Что эта за игра, и каких целей добиваются, я не знаю, и мне невдомёк, почему активизировались именно теперь, но в первую очередь это игра на нервах. И в этом смысле они добились своих целей, потому что перед встречей с тобой, Алла, они здорово потрепали мне нервы, что, в свою очередь, отразилось на всём, что произошло между нами.

И всё-таки в воскресенье вечером я верил, что ты любишь меня, и я - тебя, и что мне удалось "стереть" - из моего сознания, из моего опыта последних лет - все неудачи и кошмары, и начать с tabula rasa , то есть с чистой доски, сначала. Мне казалось, что мы сможем любить друг друга самой чистой любовью. Что моё воздействие на тебя завершилось победой. И я знал, что ты приезжаешь уже завтра. Я был счастлив.

В понедельник я продолжал ощущать это лучезарное счастье.

В тот же день директор (Роберт) зачем-то освободил меня от работы, и послал с небольшим поручением в городскую музыкальную школу № 1, что мне показалось странным.

Когда я вернулся домой, я сначала поспал, а около пяти позвонил Костя. Я с ним познакомился случайно, и он зачастил ко мне. Я подозревал, что он дружен с Сашей Шейном, и хотя сам по-видимому обыкновенный парень, не провокатор, он нужен был мне для дезинформации. Он напросился ко мне в гости. Я сказал ему, что свободен до семи, так как не знал, во сколько ты приедешь и появишься. Моё нетерпение увидеть тебя было теперь скрашено его обществом. Я играл ему, и вдруг он сказал, что в дверь звонили. Он очень был уверен в этом. Я открыл. На лестничной площадке и ниже никого не было (а там всё ещё темно; свет не горел). Потом он говорил то же самое и во второй раз.

Неужели я так громко играл, что не слышал?..

Я принуждён был специально выйти, чтобы его мягко выпроводить, а потом принялся размышлять по поводу его утверждений, что в дверь звонили. Излишне говорить, что в моём состоянии нетерпения и волнения я склонен был поверить в то, что действительно кто-то приходил. Однако, я не стал сразу предаваться отчаянью и панике. Я так и не знаю до сих пор, это ты тогда приходила - или это ему показалось, или кто-то там просто баловался. Но, зная о том, что против меня могут играть не только люди из КГБ с их грубыми методами, а носители более тонкой игры, я думаю, что звонил - и убегал - тот самый мальчик, который приходил с типом, что спрашивал Гену (по-моему его зовут Семён или Яков). Но тогда, сразу, в состоянии нервного ожидания, мне не хватило самообладания, и я уже начинал "тихо убиваться" из-за того, что "не впустил" тебя...

Именно тогда меня заполнила неосознанная тревога и первая волна отчаянья. В нём было нечто большее, чем досада из-за того, что именно тебя я мог не впустить. Любое вмешательство "третьей силы" не сулило ничего хорошего. А на моих нервах, итак потрёпанных происшествиями последних дней, снова успешно играли.

Три долгих недели я ждал этого мига, я готовился к нему, жаждал нашей встречи: и вот, всё потеряно. Если это и в самом деле проделка "малолетнего диверсанта", он мог прибегать и "подшутить" надо мной перед самым твоим приходом, чтоб усыпить нашу с Костей бдительность. А "звонок № 2": это могла быть ты. Кроме того, я ведь надеялся на то, что ты придёшь одна, а ты вряд ли могла придти (если это была ты) именно в  э т о  время не одна... Когда я второй раз открывал дверь, кто-то действительно спускался вниз по лестнице. Наверное, мне надо было всё-таки ринуться вниз...

В таком состоянии в душе появляется почва для различных инсинуаций. Так, я говорил своей бабуле, что собираюсь жениться, подразумевая тебя, а бабуля могла тебе об этом сказать с другим подтекстом, и... В общем, какие только мысли не лезли мне в голову! И волна тревоги всё нарастала.

Я набрал номер своей бабушки, и спросил у неё, приехали ли "все" её квартирантки. Но она не ответила прямо на этот вопрос, и закрутила разговор так, чтобы вообще уйти от ответа. И, хотя она живёт рядом, в соседнем доме, я всё-таки мог с тобой разойтись, если бы ты пошла не через двор, а вокруг дома. И поэтому не спешил отправляться к бабуле с визитом.

Вместо этого я сначала намеревался позвонить Ирке. Но если всё-таки ты ещё не приходила, и можешь с минуты на минуту придти одна, это могло бы всё испортить - тогда она должна была тоже придти вместе с тобой.

Я укорял себя за то, что не настоял на своём, и не встретил тебя на станции. Хотя, с другой стороны, я мог в этот час быть на работе.

В конце концов я не выдержал, и позвонил. И по-видимому совершил ошибку. Я сказал Ирке правду: что кто-то звонил в дверь, и я опасаюсь, что это могла быть ты, хотя когда я дважды открывал, на лестнице никого не было. Она сказала, что вы придёте ко мне до девяти. Это было для меня крахом...  


[Именно на этом месте текст письма обрывается; последние два листка безвозвратно исчезли...]

 

Алла явилась (вместе с Ирой и с Мариной) часов в девять или чуть позже. Я почувствовал в ней какую-то закрепощённость, как бы преграду для себя. Мне стало казаться, что она и приняла именно сегодня какое-то половинчатое решение, и отвыкла от меня. Даже её новая белая кофта, в которой она пришла, воспринималась мной, как преграда. Хотя кофта эта была сверху оттопырена, и под ней - я знал - только бюстгальтер. Когда она вошла в зал, и я пытался её обнять, она отстранялась, и в конце концов сказала: "Ты же знаешь, я этого не люблю". Точь-в-точь как Аранова. Алла не была грустной, но в то время, как Ира и Марина смеялись в ответ на мои шутки, она сохраняла серьёзную мину, и ни разу не улыбнулась, молчала.

Но именно теперь на меня снизошло вдохновение, и я был в ударе. И никто не посмел бы ускользнуть от моего обаяния. Когда Алла в первый раз улыбнулась, я понял, что лёд растоплен. Всё опять было как тогда - и даже лучше. И всё-таки я знал уже, что Алла подверглась обработке неведомой "третьей силы", а у тех, кто прячется в тени и наносит удар в спину, всегда выигрышная позиция.

Мы слушали музыку, я играл, рассказывал что-то весёлое, и всё вступило в такую фазу, когда я с Аллой как бы стал чувствовать почву под ногами. И тут раздался звонок в дверь. Я увидел в глазок, что это Игорь, сын соседки, тёти Доры Лившиц (он был с фонариком), но по инерции открыл ему. А Игорь, хоть ему не больше пятнадцати лет, уже законченный аферист, фарцовщик, и такой деловой, что хоть куда! Когда мы с ним вместе прошли в квартиру, я понял, 
ч т о  потерял. Я прочитал по лицу Аллы, что приход Игоря вызвал в ней досаду и разочарование; но это была больше, чем досада. Его приход нарушил атмосферу, п р о ц е с с; всё оборвалось. Я стремился его как можно быстрее выпроводить, но уже был почти уверен, что то, что произошло, необратимо.

И всё-таки мне удалось исправить положение. Я сумел почти невообразимой игрой заставить всех троих поддаться моему настроению, увлечь себя в этот поток раскованности и доверия, но того, что было перед приходом Игоря,  э т о  уже на восстановило. Этот пик, этот кульминационный подъём оказался меньшим. И тогда, когда я ещё надеялся достичь большего, девочки вдруг сказали, что им надо уходить. Причём, больше всех напирала Алла. Она сказала, что они обещали Тане быть в пол-одиннадцатого, а уже начало одиннадцатого. Признаюсь, что я в душе желал, чтобы они скорее ушли. Это было и результатом прохладной встречи, которую после трёхнедельной разлуки мне устроила Алла, и многочисленных стрессов последних дней, обрушивших на меня целую серию подлых ударов, и даже того случая в автобусе, когда я вынужден был с такой энергией и силой отстраниться от прижимавшейся ко мне девицы, что окружающие косо зыркнули на меня, не сговариваясь, а я тогда чувствовал, что ещё секунда: и у меня брызнет... И потом: я помнил, что без тренировок и без мастурбации, к которой я не склонен, шансы на неудачу сегодня так велики... Можно попробовать объяснить это Алле: не вызывать же Аранову, в самом деле, в качестве тренера; не заставлять же себя мастурбировать, когда не хоцца. Но захочет ли она слушать? Поймёт ли?

Я чувствовал, что потерял что-то, но ещё не знал, что, и насколько это серьёзно.

Но у дверей я отдал себе отчёт в том, что Алла пропускает Иру и Марину, и остаётся одна, без них: словно ждёт, что же я буду делать. А перед тем она сказала, что ей надо разрешить со мной какой-то личный вопрос. (Опять совсем как Аранова). Если она случайно не "залетела" (не забеременела), тогда "личный вопрос" может быть только один. И неважно, что она стоит уже одетая. Этим меня не обманешь. Но отдельно от моего  з н а н и я,  глупая мысль прокручивала пустые рассуждения, типа "но ведь в пол-одиннадцатого они должны быть у моей бабушки", и что теперь "неизбежна закомплексованность номер два", и был оглушён психологически инертным осознанием "уходит". Я сказал ей, чтобы она приходила одна, и она ответила, что постарается, но, мол, если только Ирка за ней не увяжется. А потом она сказала, что во вторник, то есть завтра, она не придёт, а только в среду, но через какое-то время, как будто забыв про свою категоричность, вдруг взволнованно сказала "посмотрим" (опять точь-в-точь как Аранова). Правда, через минуту она "исправилась", заменив "посмотрим" на "не знаю", словно испугавшись, что этим выдала свои чувства. Она позволила себя поцеловать, и ушла, дав твёрдое обещание придти в среду без девочек.

Когда она ушла, меня охватила спонтанная радость. Мне хотелось прыгать, кричать что-нибудь, петь, бежать куда-то. Я чувствовал, что победил. Я получил гарантию в том, что добьюсь Аллы, что увижу в среду её одну, без никого.

Я не допустил проявления "сверхзакомплексованности номер два", сумел пробить брешь в первоначальной зажатости, замкнутости в себе Аллы, сумел почувствовать - а это важнее всяких умозаключений, и в этом нельзя ошибиться, - что отношения с Аллой теперь на "нужном" уровне.

Но, с другой стороны, мой скромный опыт подсказывает, что в отношениях с женщинами пословица "куй железо, пока горячо" (перефразированная Шлангом и Арановой в "х’уй - железо, пока горячий") подходит как нельзя лучше, и каждый упущенный шанс: гол в твои ворота.  И почувствовал горечь. Эта горечь всё активней накапливалась и оседала во мне. Что сказать? Алла безумно хотела остаться. Ведь не зря же она пропустила Марину и Иру вперёд. И сама задержалась... У нашей встречи теперь не было апофеоза. А его отсутствие всё зачёркивало. Я был теперь уверен, что мне стоило проявить лишь чуть большую настойчивость: и я добился бы близости. Ком досады встал в моём горле. Любому порыву необходимо завершение; зданию - крыша; музыкальному спектаклю - кульминация; симфонии - апофеоз. Как я мог допустить, чтобы наша встреча осталась без завершения!

Я вспоминал, каким я сам был в свои девятнадцать-двадцать лет, и ясно представлял уже, что какая-то часть Аллы повторяет мои тогдашние устремления и мечты. Как и я в то время, она ищет вершины: пиков ощущений, климакса порывов, вдохновенного удовлетворения желаний. С ней нужно обязательно закрепиться на одной высоте, и, разбив лагерь, потом отправиться покорять следующую. И теперь, где бы она ни находилась, в ней всё бурлит, требуя выхода, а его нет! И самое страшное, если в ней всё кончится досадой, что затмит все другие эмоции. Досада сродни пепелищу. Пусть уж лучше ненавидит меня. От ненависти до любви один шаг. Только бы меня не захлестнула моя собственная досада. Тогда при встрече с Аллой обе досады соединятся: и это конец.

И, тем не менее, я всё никак не мог преодолеть своей собственной досады, которая всё булькала во мне. За ней скрывались гордыня и эгоизм.

А если бы действительно мой мозг был "подключён" к сознанию Аллы? И досада, которая теперь разливается во мне желчью, перетекала в неё?! Или всё-таки перетекает?

Где-нибудь в деревне, где такие, как я (не по типу, по "уровню") в диковинку, ей просто не было бы, куда деваться. Есть такая пословица, "на безрыбье и рак рыба" (или, как говаривает Леночка Аранова, "на безрыбье придётся и мне раком стать"). А тут вокруг неё увиваются самые видные парни училища. Один из них настоящий красавчик. Прямо-таки Аполлон в юности. Белокурый, с ясным, открытым взглядом, с накачанными бицепсами... Правда, он не так знаменит, как я. Ну и что? И каждая моя ошибка может стать катастрофой.

Если бы наши сознания действительно были "сообщающимися сосудами", мне следовало её чем-то заинтересовать. Ввести в её сознание какой-то объект, который вызвал бы её любопытство. Я попытался "прозондировать" её чувства, выяснить её эмоциональное состояние, где бы она сейчас ни находилась. То ли это были мои собственные ощущения, то ли её, но в меня "перетекали" взрывы эмоций, фейерверки их токов, стихия, симфония разрушения, спазмы. Спазмы? Какие спазмы? Ревность, досада, ярость, недоверие, брезгливость, пренебрежение, неудовлетворённость, отчаянье, упрёк, агрессия, издёвка... Издёвка? Ревность? Недоверие? Нет, это не моё. Откуда они во мне? Особенно весь этот букет разом. Может быть, я это бессознательно вообразил? Но тогда следовало бы предположить, что я смогу хоть в какой-то степени это контролировать, а я всё никак не мог овладеть процессом развития "той" эмоциональной линии, не мог взять под свой контроль то, что происходит.

По тому, что я чувствовал, я был уверен, что она у моей бабушки. И теперь засыпает. И моих ушах почему-то явственно зазвучали слова моего дяди, папиного брата Фимы, о том, что бабушка - добрая колдунья, что в ней есть какой-то ДАР, ясновидение, способность влиять на что-то такое, что мы по определению контролировать неспособны.

И всё-таки мне удалось закрепить некий обобщённый итог, сгусток если не победы, то, по крайней мере, какого-то "нейтрального" результата, как матч с ничейным счётом.   

ГЛАВА ВТОРАЯ

Январь 1983 (продолжение)

На сей раз моя борьба увенчалась успехом, потому что Алла всё-таки пришла - уже во вторник; а не в среду, как обещала. Чуть запыхавшись, она плотно прикрыла за собой дверь, и сообщила, что Ира с Мариной "идут сюда"; она так и не смогла от них отцепиться, и ей пришлось признаться, что она собралась ко мне.

Выходило, что они ещё не тут лишь потому, что Ира чуть задержалась, а Марина теперь ждёт её у моей бабушки.

Несмотря на это, я всё-таки запер дверь "на все замки", включая задвижку и цепочку, и увлёк Аллу - как она была (в пальто и в шапке) - за собой вглубь своих апартаментов. По дороге к спальне мы "потеряли" её верхнюю одежду, и, приближаясь к одной из кроватей, "потеряли" всё остальное. Это первое свидание с глазу на глаз, после более, чем трёхнедельной разлуки, грозило нам обоим невиданным наслаждением - и, разумеется, очередным нарушением принятых в обществе норм. К несчастью, неопределённость ситуации, дамоклов меч вероятного появления Иры и Марины, ожидание стука в дверь - сыграли злую шутку с моей психикой. Но и это ещё не всё.

Как только мы оказались в кровати, настойчиво зазвонил телефон. Он трезвонил пять или десять минут без перерыва, пока я не подошёл и не взял трубку. В маленьком круглом динамике, прижатом к моему уху, царила настороженная, цепкая тишина, вперемежку с тихим шипеньем и шорохами. Тот, кто звонил, никак не обнаружил себя. Потом телефон звонил снова: как только я опять оказывался с Аллой в кровати, и "надрывался" без малейшего перерыва "до посинения". Если тот, кто стоял за звонком, намеревался мне помешать, он добился своей цели.

Именно тогда в момент близости с Аллой у меня случилось то, что два или три раза случалось с Арановой. Стоило мне выйти на минутку в соседнюю комнату (пусть даже там и трезвонил телефон) - и всё было в порядке. Но как только я возвращался к Алле, меня охватывала паника - и всё повторялось. Тем не менее, в тот раз мне удалось преодолеть страх, свой комплекс: и у нас всё получилось, да ещё как!

Но потом, в один из тех двух дней, когда однажды мы с Аллой были в квартире моей бабушки, и валялись там на кровати, Алла, искавшая близости, натолкнулась на непреодолимое препятствие. После такого с любой пассией был бы конец. И, по человеческим меркам, так и должно было случиться. Но я сделал "всё" - и мне удалось снова затянуть Аллу к себе домой, где стала назревать та же развязка. Я оказался перед ультиматумом поражения. Но я хитростью и уловками сумел, оставив её, удалиться на кухню, и, когда я вернулся, всё было уже в порядке. Так повторялось несколько раз, и я сделал всё, чтобы не допустить катастрофы, вплоть до того, что заговорил с Аллой о своей проблеме. Я рассказал ей о том, что это проблема психологическая, и что вызвана она тем, что несколько раз в самые интимные моменты меня заставали врасплох всякие помехи: то моя мама штурмовала дверь, то ещё что-нибудь; и от этого развилась паника и страх.

Она спросила у меня "и что теперь?", и я ей честно признался, что нет однозначного ответа, но что из любой закомплексованности обязательно есть выход - от психотерапевта до пилюль, - и что я непременно изучу медицинскую литературу и расспрошу знакомых врачей. На этом я не остановился, и заявил, что у меня такое бывало два или три раза с Арановой, и больше ни с кем и никогда, и что с Арановой я "вылечился" тем, что неделю подряд спал с ней - каждый день, без перерыва, и такого больше не повторялось. Я сказал, что это лекарство будет приятным и полезным для нас обоих, хотя кроме него "есть и другие". Но ЭТО, конечно же, всех предпочтительней. Единственное условие: чтобы "спальный" цикл ни в коем случае не прерывался. Я заявил, что это абсолютная правда, и что я никого не обманываю. И мы бросились преодолевать мою "закомплексованность" вместе. Успешно её преодолев.  

Я никогда не забуду, как она просто и бесхитростно ответила на одно из двух моих излияний: "Я сделаю всё. Я сделаю всё, о чём ты меня попросишь. Я буду делать всё так, как ты мне скажешь".  И она не обманула меня.

Ни к какому психотерапевту я, конечно, не обращался, и ни у каких врачей совета не просил, а по секрету рассказал Метнеру, надеясь на его природную порядочность и благородство. И он мне выдал: "Да чего ты... это... дурью маешься? Пусть сделает тебе минет: и всех делов. Покажи мне хоть одного, у кого после этого пиписька бы не стояла". И посоветовал есть побольше сметаны с орешками.

Метнер действительно оказался джентльменом, и никому моего секрета не выдал. Но к его советам я остался глух: первый я проигнорировал потому, что следование ему было для меня неприемлемым и невыполнимым. (Хотя своим образом жизни я давно покинул Страну Пуританию, она не покинула моей головы). А ко второму я просто отнёсся легкомысленно, не веря в то, что какие-то орешки со сметаной, и ещё несколько подобных рецептов, продиктованных Метнером, могли бы в этом деле помочь.

В любом случае с Аллой ничего такого больше не повторялось, и в этой области я оказался абсолютным чемпионом "в своём весе", сумев нокаутировать противника, который скрывался во мне самом. Зато урон своим отношениям с Аллой я стал наносить собственными глупостями и причудами, забывая о том, что разные люди смотрят на одно и то же разными глазами (не в последнюю очередь в зависимости от своего положения). Ведь рыбка смотрит на рыбную ловлю совсем другими глазами, нежели рыбак.

А темой наших разговоров и стержнем сделалось не что иное, как моя дурь. Вот где была настоящая импотенция! Импотенция ума... Не важно, что Алла сама затронула эту тему, как будто обо всём догадалась. Она прозорливо замечала, что моё желание знать о том, на какой стадии находятся её чувства (не разлюбила ли она меня; вернее, не начинают ли её уводить в эту сторону её мысли и ощущения), выходит далеко за рамки её присутствия. И допытывалась у меня, как это мне удаётся. Если бы я был умнее, я бы попросту заявил, что всё это игра её воображения и "фантазии". Конечно, она бы немного разочаровалась: жизнь бы потеряла такую захватывающую интригу! Но всё бы стало на свои места. И очень быстро. Только я поступил наоборот. Сначала намёками, а потом всё более и более открыто я стал говорить с ней на эту тему. Уже в самый первый раз после трёхнедельного воздержания, когда я смотрел, как она натягивает на свои худые бёдра колготки поверх трусиков, между нами состоялся первый из таких разговоров. А потом они повторялись всё чаще и чаще.

Например, в тот день, когда приход Аллы состоялся после наших с ней весёлых и хитроумных интриг против её знакомых и подруг в стиле "Свадьбы Фигаро", состоялся следующий разговор:

Алла:   Ты согласился с тем, что, если я только подумаю об измене, ты это почувствуешь. Ну, так как, ты чувствовал что-нибудь?
Я:         Тридцатого числа, где-то с восьми вечера, я чувствовал: что-то происходит, и даже послал телеграмму, надеясь, что она дойдёт.
Алла:   Да, телеграмму твою мы получили. Так во сколько, ты говоришь, тридцатого ты там что-то учуял?
Я:         Где-то с восьми до одиннадцати.
Алла:   А, это приходил Женин друг (она назвала фамилию), а Жени не было дома. Он сидел у нас, со мной, с восьми до пол-одиннадцатого, а потом пришёл Женя. Ну, и больше ты ничего не чувствовал?
Я:         Первого числа - это был праздник, и этот день ты должна была запомнить, - ты пошла в кино, и я заранее это "увидел", потому и позвонил. Не могу утверждать точно, но мне почему-то кажется, что в кино ты отправилась с какой-то одной подругой, но не с Ирой; и с вами из вашей компании больше никого не было. Неужели я ошибаюсь, и ты всё-таки была с Ирой?
Алла:  Я была в кино с Герой [лучшая подруга Аллы]. Мы с ней смотрели фильм "Карнавал".

В этот момент нас прервал на самом интересном месте приход Аллиных друзей, среди которых была Ира и Марина, и (о, ужас!) я дал втянуть себя в продолжение этого разговора, уже при всех! Когда мы, повторив наш диалог, конечно, не слово в слово, но с самого начала, дошли до описания тридцатого числа, выяснились новые подробности:

Алла (всем):  Это приходил Женин друг. Ира знает, кто [Ира кивнула]. Жени не было дома. И он стал интересоваться, есть ли у меня кто-то, с кем я сейчас дружу. Потом стал спрашивать, нравится ли он мне; и тут как раз принесли телеграмму.
Я:          А твои родители были дома?
Алла:   Сначала нет.
Я:          А что, разве после шести телеграммы разносят? Или начитали по телефону?
Алла:    У нас разносят. До десяти вечера. Папа говорил, что одно время не разносили, а потом опять стали. Ну, и что было первого числа?
Я:          Первого числа... - ты пошла в кино, я это "увидел" заранее, и потому позвонил. Ты была с хорошей подругой, но не с Ирой...
Алла:   Я была в кино с Герой. Мы с ней смотрели "Карнавал".
Я:          Вот... В общем... из кино вы шли вместе с парнями...
Алла:   ...мы шли с Жениными друзьями...
Я:         ...не знаю, куда потом делать Гера, но тебя домой провожал парень, и довёл тебя до подъезда...
Алла:   Хм!.. До подъезда!.. Не только до подъезда. И в подъезд завёл. Он довёл меня до самой двери. - (Ире): Ты знаешь, кто это был. Женин друг, - она назвала имя: по-моему, Валера (не понимаю, как я мог не запомнить!), - футболист. Он приехал на Новый Год.
Я:         И ты допустила с ним фамильярность...
Алла:   Ничего я не допускала.
Я:         По-моему, по "картинке", которую я видел, он слишком крутой. Может быть, связан с вашей местной "блатвой"?
Алла:   Крутой! Ха! Никогда я не поверю. Он обыкновенный парень. И вот, кстати, очень хороший парень. Просто он сосед мне, и всё. Мы с ним зашли в подъезд, потом поднялись на седьмой этаж, постояли там, покурили, и я пошла домой.
Я:         И тебе сестра открыла дверь.
Алла:   Ну а кто же?!   
Я:         Это было после двенадцати?
Алла:   Позже.
Я:         Ну, где-то двадцать минут первого.
Алла:   Нет, намного позже.
Я:         Ну, во сколько, примерно?..
Алла:   Я не помню точно, но гораздо позже.
Я:         И тебе открыла дверь сестра...
Алла:   Нет, я сама открыла дверь. У меня есть ключ. Теперь я вспомнила. Да, точно. В тот раз сама.
Я:          Ну, во всяком случае, она вышла тебе навстречу.
Алла:    Не помню. - (Чувствовалось, что она что-то не договаривает).
Я:          Ты часто у себя дома стоишь перед балконом, что выходит на улицу, представляя, что ты в большом городе.
Алла:    Перед балконом...
Я:          Да. У вас есть балкон, который выходит на улицу.
Алла:    А сколько у нас вообще балконов?
Я:          Два.
Алла:    Да. И один выходит на улицу.
Ира:      А что вот вообще у Аллы дома? Ты так можешь описать примерно, что у них там стоит?
Я:          У них есть в зале диван (или тахта), секретер (или сервант), и ещё такие "колбаски"... - цилиндрики на двери.
Алла:     Не понимаю...
Я:           Ну, такие, что вместо занавески; что-то вроде портьер.
Ира:       Алла! Он хочет сказать...Ну, как в барах...
Алла:     А!.. Нет, у нас на двери ничего нет. Это у Геры такие висят как раз на двери в зале.
Я:           Стоп! Вот! Гера ведь твоя лучшая подруга. И ты часто бываешь у неё дома...
Алла:     А что ещё у нас?
Я:           У вас в зале телефон, и...
Алла:     ...так...
Я:           ... и какой-то маленький стульчик, вроде пуфика... Или табуретка...
Алла:     Нет, у нас такого нет. И секретера у нас тоже в зале нет.
Я:           Не знаю, но у вас должен быть секретер.
Алла:     У нас только...
Я:           А что такое секретер? Ты знаешь это?
Алла:     Ну!..
Я:           Такие секции - но просто не открытый такой, как вот с полками, а закрытый, со стеклом, или с откидной дверцей.
Алла:     У нас в зале стоят секции, только не с книгами, а у нас хрусталь...
Ира:        А что ты говорил насчёт пуфика или стульчика?
Я:            Может быть, это такая вот маленькая штучка для ног, как игрушечная табуреточка; чтобы ноги ставить...
Ира:        Точно! Алла, у вас она обычно в зале стоит... А что у них ещё в квартире, не можешь сказать?
Алла:      Подожди. А стол у нас в зале есть?
Я:            Да.
Алла:      Ну, возможно. А какой формы? Круглый, прямоугольный?
Я:            Прямоугольный полированный стол, коричневый. Рядом с ним - стулья.
Алла (смешавшись): Ну, может быть...
Я:            Так верно или неверно?
Алла:      Может быть...
Я:            Ну что "может быть"!  У вас ведь в зале стоит такой полированный стол со стульями!..
Алла:      Ну ладно, хорошо!
Ира:        А ты скажи, Алла за это время тебе изменяла?

И так далее...


Хорошенькую же невесту в очередной раз я себе надыбал! Один "Женин друг" сидит у неё дома в отсутствие родителей почти до полночи. Второй провожает домой даже не в час ночи, а "гораздо позже"! А где это есть такие кинотеатры? Самый последний сеанс - до полдвенадцатого. Но ведь я звонил в Солигорск с центрального почтамта не позже пяти, от силы в пять-двадцать. Она уже была в кино. Пусть фильм двухчасовой (хотя вряд ли). Тогда в семь-десять она должна быть дома. Получается, что "вместе с парнями" (с Жениными друзьями) Алла с Герой "провожались" в семь, а "допровожалась" она до дому без Геры, зато с футболистом Валерой (или как его там?) "гораздо позже" часу ночи - а это могло быть и в три, и в четыре часа утра. Только не домой отвёл её футболист "Валера", а к Гере домой: поэтому и связались у меня в голове с приходом тогда Аллы "домой" эти висюльки на двери. Просто она вернулась под утро второго января не к себе... И поэтому так сбивалась, когда речь зашла о том, открыла ли ей дверь сестра, или она сама открыла квартиру, своим ключом... Очень просто! Открыла ей Гера. Только не её, а собственную дверь.

Так стоит ли из-за неё убиваться и терзать себя душевными драмами? 

Может быть, потому её мать сразу "на всё" и согласилась, что она хорошо знает настоящую цену своей дочери? А ведь ей только семнадцать лет! И, когда мы с ней оказались... первый раз... - ей не было даже и семнадцати.

Да, я получил от неё кое-какое удовольствие, что компенсировало некоторые издержки, но я ведь не циник, и не какой-нибудь там меркантильный сухарь. И лучше бы это удовольствие получил от Арановой, которой, честно говоря, Алла не годится и в подмастерья. Только внешне так кажется, что эта "звезда Солигорска", эта малолетняя шлюшка города "номер один" - будущая Аранова, или "Аранова в молодости". Та - определённо в свои четырнадцать лет (когда, говорят, она начала жить с мужчинами), или в семнадцать была совершенно поразительная, необыкновенная девочка. А эта - обычная, каких много, разве что красивая. И хитрая.

А я придурок, осёл. Только теперь уже ничего не поделать. Я уже дал слово. И я за неё теперь отвечаю...

Сейчас я вспомнил, что Лена показывала мне одну из её детских фотографий. Таких ангелочков я в жизни не видел. Но и я был в детстве красавчик. Только с большими ушами. И то, что скрывалось во мне и в Лене под внешним видом, пожалуй, можно сравнить. Мы стоим друг друга. Только в разных областях. В одиннадцатилетнем возрасте я стал потихоньку, тайком от родителей, выбираться ночью на улицу: посмотреть, что происходит, "когда темно и автобусы не ходят". Тогда же в товарном вагоне добрался до Пуховичей, и тем же манером приехал обратно. С четвёртого класса занимался поисками подземных ходов, и, как ни удивительно, находил их. Ещё удивительней, что делал это не один. В двенадцать лет я собрал всех детей со двора, и увёл в Киселевичи. В четырнадцать собрал свою первую самодельную бомбу. В пятнадцать начал с гашиша, и к семнадцати кончил кокаином. В шестнадцать выпустил свою первую "подпольную" (самиздатовскую) газету. И так далее. Прелестней детей, чем Вовочка и Леночка, трудно было найти во всём огромном Советском Союзе. Жаль, что мы не росли вместе. Сколько всего мы могли показать и рассказать друг другу! А теперь я пытался "показать и рассказать" Алле. Но, во-первых, её до меня уже кое-чему "обучили", хотя учителя, видно, попались тупые; а во-вторых - ко всему остальному (кроме постели) она оказалась глуха. Но для меня даже это стало источником азарта, и прежний, более глубокий смысл существования, теперь сконцентрировался для меня на этих прикладных целях.

В один из этих дней, когда мы с Аллой были вдвоём, меня заставил вздрогнуть неожиданный звонок в дверь. Я посмотрел в глазок, и увидел свою маму, а рядом с её правым плечом... Лариску! Да, мне не привиделось: это была в самом деле она. Мама звонила и звонила, не отрывая пальца от кнопки звонка, как будто он виноват в том, что ей не открыли. Я подал Алле знак молчать, и она тоже заглянула в окуляр глазка, и, конечно, увидела там то же самое. И тут моя мама достала ключ, и стала ковыряться в замке. Она повернула ключ на два оборота, и единственное, что предотвратило "очную ставку" Аллы с Лариской, была задвижка. Но зато теперь обеим на лестничной площадки сразу стало очевидно, что дверь заперта изнутри. Думаю, вряд ли мама не отдавала себе отчёта в том, что она делает. Я даже предполагаю, что она предвкушала сцену под названием "не ждали", смакуя предстоящее выяснение отношений. Теперь весь праздник испорчен, но не до конца; потому что чёрное дело уже сделано: косвенное доказательство моей неверности получено, да и одно лишь то, что я их не впустил - уже повод для разрыва, а можно только представить себе, что теперь моя матушка наговорит Лариске, когда они окажутся на улице.

Но и без того снаружи, наверное, видели, что кто-то заглядывает в глазок, потому что я делал это с расстояния, не оставляя тени, а вот Алла прижмалась вплотную...

Примерно через полчаса звук дверного звонка как-то кастрировано задребезжал опять, и оборвался. Как петух, потерявший голос. Или дискант, пустивший петуха. И я всё понял. Видимо, Лариска возвращалась, и, делая вид, что нажимает кнопку звонка, на самом деле стояла под дверью и подслушивала. А мы с Аллой громко говорили и смеялись. Теперь это уже точно конец.

Алла, которая видела Лариску, спросила у меня: кто это? И я, чтобы не запутаться потом в излишне сложных хитросплетениях вранья, ответил ей, что это моя "бывшая любовь", которая живёт в Минске, и с которой мы "давно порвали". Тогда Алла спросила, почему, если мы с ней "порвали", она приходит опять. Я только пожал плечами - как будто это меня не касается. Алла сказала: "А она красивая". А потом добавила, что красивее Арановой. Я возразил, утверждая, что они обе красивые, только разные. Но я понял, что Алла имела в виду. В её глазах то, что Лариска моложе Арановой, имело огромное преимущество.

Вспоминая приведенный выше разговор (обсуждение моего "ясновидения"), я уцепился за спасительную соломинку: за мысль вызвать в Алле реминисценцию её дома, её квартиры, и через это укрепить свои позиции. И я добился цели. Сначала очень постепенно, а потом всё сильней и сильней Аллой овладевало чувство, какое я бы назвал недоумением. Оно захватывало её, и я понял, что совершил чудо, обнаружив эту лазейку.

А назавтра я почувствовал, что в Алле снова всё бурлит. Я ощущал в её душе циклопические тектонические сдвиги; там всё перемещалось и кипело; и происходили необозримые и бесчисленные катаклизмы. Мне оставалось только в мизерной степени сдерживать этот процесс; вернее, не сдерживать, а пытаться подстроиться под него, использовать в своих целях. Может быть, если бы я не поехал в тот день на работу, я смог бы что-нибудь сделать, но, увы! Я не хотел ехать в Глушу ещё и потому, что таким образом отдалялся от Аллы. Новое фиаско уже стучало в мои ворота. И всё из-за того, что я затеял эти глупые разговоры. После демонстрации моего "ясновидения" и кое-каких объяснений Алла наверняка считает, что всё, что она испытывает ко мне, навязано моей "злой волей", и стремится от этой "одержимости" освободиться. Она считает, что я манипулирую её чувствами, и пытается "получить их назад". А мне из-за работы теперь трудней было овладеть собой, чтобы настроится и постараться не допустить ошибок.

Настоящей дилеммой являлся вопрос, приходить ли к Алле, или нет. Она заранее объявила, что "день пропустит", но мне стало казаться, что через день она уже будет связана своими сомнениями и стремлением "освободиться" от моей "колдовской" власти над ней. Впоследствии, проанализировав свои действия, я понял, что не допустил ошибки, придя в тот день к бабушке, чтобы увидеть Аллу. Но не всегда в наших силах переломить власть обстоятельств. Иногда они бывают сильнее нас.

Прежде всего, я пришёл тогда в новой шикарной дублёнке и в новых джинсах, которые хотел подарить Алле - но моя мама всё спутала: требовала их "обратно", и я объяснил Алле, что моей маме надо их показать. Она послушно мне их отдала, но заявила, что их больше не оденет. И вот: я был в этих именно джинсах (Алла их чуть ушила, и подшила снизу кожей). Кроме того, я вообще выглядел в этот день отлично, свежо, и был бодрым, и в общем предстал перед Аллой эдаким весельчаком "непробиваемого" оптимизма, респектабельно улыбающимся и сильным. Это было уж слишком. Любая роль, любой сыгранный характер должен быть к месту. А моё настроение сегодня слишком контрастировало с текущим настроением Аллы.

Когда я пришёл, моей бабушки долго не было. А я заскочил прямо с работы, только-только приехав из Глуши, весь под впечатлением поездки, воздуха, и вошёл, внося с собой запах мороза и улицы, и меха дублёнки.

Я заметил сразу, что Аллу - от того, что она меня увидела таким - потряс шок. Её как бы ударило током: и она села на табурет и отвернулась. Кроме неё, в квартире находилась Ира. Я говорил про новенький автобус, что стал курсировать в направлении Солигорска, о том, что я видел по дороге, рассказал пару свеженьких анекдотов (ни Ира, ни Алла не смеялись), а потом сообщил, что мне надо Алле что-то сказать tête-a-tête , и поправился, добавив: с глазу на глаз. Иры вышла.

И тут я зашептал Алле, что прошу её придти без подруг именно сегодня... И тогда она в голос (точно, как Аранова) стала говорить, что сегодня не сможет придти никак. Всё это происходило на кухне. Через какое-то время туда снова вошла Ира.

Я что-то говорил - весьма удачно и остроумно, - и видел, как Алла согнулась, скрутилась, и сидит так, напоминая ребёнка. Её лицо покраснело, и она, возможно, готова была расплакаться.

Тогда я спросил её, в чём дело, но она не ответила, и мне пришлось инсинуировать, что, если её коробит от вида подшитых ею джинсов, которые на мне, то пусть её это не волнует, потому что я их сниму, и ей отдам назад. И пошутил, что только не теперь: я ведь не пойду в трусах через двор. А вообще, я добавил, меняться джинсами с подругой - это очень сексуально, и я хотел бы ей дать поносить другие мои джинсы, а эти, я сказал, я больше не надену, пусть она не волнуется.

И тогда она заговорила, и сказала, что она эти джинсы всё равно больше не оденет, и что если я хочу их выбросить, я могу это сделать без неё. Но, добавила она, дело не в джинсах. А дело в том, что, беспокоясь о том, чтобы она мне не изменяла, я сам ей изменяю, и меня совсем это не беспокоит. И она рассказала, что моя бабушка хвалилась насчёт того, что я, мол, скоро должен жениться. На что я заметил: "конечно, на тебе". А она сказала, что "на девушке с машиной", из чего я понял, что она намекала на Лариску. И до меня дошло, что моя бабушка, догадывавшаяся о наших с Аллой отношениях, теперь второй раз с умыслом поведала Алле, что я скоро должен жениться, явно смакуя это в расчёте на Аллу, и что я женюсь "на девушке с машиной". (О том, что мы с Лариской, не имея водительских прав, несколько раз гоняли из Минска в Бобруйска - и обратно, - знал весь двор).  

И вот теперь Алла видела меня таким жизнерадостным, общительно-шумным, и не верила ни единому моему слову. Она видела в моём стиле поведения издёвку над ней, ложь и обман. А я всё равно "сорил словами" и прибаутками (а Алла так и сидела на табурете, отвернувшись, подперев рукой голову), и моя трескотня находилась в разительном контрасте с мрачным настроением девочек.

Когда я стоял уже у двери, не зная, что ещё могу сделать, Алла нехотя подошла, и я шепнул ей на ушко, что, если она даже ко мне не придёт, я тогда сам приду к ней... во сне. И ей будет сниться то, что мы делаем в постели, так, как если бы это происходило наяву. Тогда она меня вытащила за дверь, и спряталась со мной под лестницей, и там сказала, что если я это сделаю, получится, что я её изнасиловал. А я возразил ей со смехом, что я ведь не буду заставлять её делать это со мной силой, но что она сама, добровольно, мне отдастся, потому что ей это очень нравится, и потому, что она меня любит.

Я заметил, что она в каком-то ознобе, и как будто переломана пополам, и спросил её, нормально ли она себя чувствует, на что она заявила, что хорошо. Я спросил её ещё раз, не грипп ли у неё, не болит ли ей живот, и она опять утверждала, что с ней всё в порядке. Но когда я взял её за руку, её трясло. И я проводил её в квартиру, где она опять взгромоздилась в кухне на табурет, и сидела так, как будто у неё язва желудка. Ира тоже сидела насупленная, и со мной не разговаривала. Я пытался вывести их из данного состояния, а потом Алла вдруг поднялась, и, что-то сказав, ушла с кухни. Это был, достойный сожаления, конец моего визита. Я ушёл, так и не попрощавшись с Аллой, ушёл, не заглянув в спальню, куда она удалилась.

Может быть, она действительно себя плохо чувствовала, и ей что-то болело? Или её настроение, какие-то душевные муки (связанные или не связанные со мной) выросли до настоящей физической боли... Или она удалилась в спальню с тайной надежной, что я последую за ней? Или рассчитывала сама не зная на что?

Но меня настолько потрясло моё собственное заявление, сделанное под лестницей Алле, что я весь пылал от предвкушения "работы" над тем, что я затеял. Наверное, я ни на йоту не верил в осуществимость "затеянного"; нет, я определённого ни грамма не верил в "задуманное". Это была просто игра. Нечто вроде кривляния. Но оно меня воодушевило, и просто возможность разыграть самого себя, до такой степени, чтобы при встрече с Аллой мои фантазии-инсинуации звучали настолько убедительно... Я не "додумал" эту мысль просто потому, что меня лихорадило от нетерпения, и я хотел сию же минуту приступить к чему-то, что ещё не до конца понимал.

Я сообразил, что к "ночному вторжению" её сознание надо тщательно подготовить, и вот этой-то подготовкой сейчас и решил заняться.

Мне оставалось предположить, что мой уход вызвал в Алле новый выход эмоций. Я был готов к этому, и приступил к преодолению данного взрыва, чтобы направить его в нужное для меня русло, как говорится, с открытым забралом. Сначала всё, как мне казалось, проходило успешно, и я сказал себе: всё идёт по плану.

Но через несколько часов я почувствовал снова угрозу. На этот раз - прямую; причём: извне. Я подумал, что Алла либо собирается туда, где есть плотский соблазн, либо к ней кто-то пришёл, и уговаривает её пойти. Возможно, что назло мне - чтобы не достаться мне "во сне" (если она и правда поверила в это, в подобную чушь), она готова лучше достаться кому-то другому, и тем обессмыслить моё предприятие. В течение получаса эта догадка, это предчувствие настолько усилилось, что заставило меня чуть ли не взвыть. Я почувствовал, что должен немедленно пойти к бабушке, и увидеть там Аллу. Я написал стихотворение, и колебался, отдать ли ей его; в этом стихотворении говорилось о том, что если Алла не придёт ко мне в этот день, мы оба будем несчастливы в жизни, и над нами навеки будет простираться проклятие рока. Я сложил листик в карман и вышел.

Когда я пришёл к бабушке, я сначала сел на стул и уставился в телевизор, а потом, через какое-то время, спросил, где Алла; спросил у Тани, у третьей девушки, самой старшей, что живёт в Мариной и с Ирой у бабушки на квартире. Она ответила, что Алла там с парнями.

Я отправился в спальню. На кровати, на которой спят вместе Алла и Марина, лежали поперёк, облокотившись на стену, Валик и Сергей, а Алла сидела в голове кровати босиком, поджав под себя ноги. Увидев меня, она тут же соскочила. Подойдя ко мне, она спросила: "Ну, что ты хотел?" Её глаза смотрели странно: не враждебно с неприязнью, но в них был какой-то блеск и агрессивность. Она казалась сейчас совершенно другой. Я посмотрел на неё как будто говоря: "Так вот ты, значит, какая!" Поняв значение моего взгляда, Алла произнесла: "Вот, ребята пришли к Маринке, а её дома нет". Она ещё что-то сказала, оправдываясь.

Конечно, то, что я застал её врасплох, было огромным везением. Случай, который предоставил мне эту ситуацию, дал мне в руки очень сильное оружие, дал мне повод переосмыслить ситуацию, заставить Аллу увидеть всё как бы со стороны, иначе, то есть чтобы это словно произошло по-другому. Может быть, в ту самую минуту я и в самом деле верил в возможность человеческого сознания перекраивать действительность, переписывать время, обращая его вспять и заменяя осуществившуюся реальность на альтернативную, заставлять события, которые уже произошли, происходить не так, как они происходили, возвращаться вспять во времени - изменяя то, что свершилось. (Это всё касается чужого сознания.)

Я дал Алле листок со стихотворением, и она его взяла.

  - Сейчас прочитать? - Алла задала этот вопрос как бы безразличным тоном - но я понял, что победил.

И тогда она поняла это, и повторила вопрос, а я, чуть-чуть призадумавшись, машинально кивнул, и тем самым клюнул на её наживку. И это было плохо, очень плохо... Алла прочитала, и сказала, что сегодня она придти никак не сможет, но добавила: "Завтра я приду". Сказано это было таким тоном, так, чтобы невозможно было не поверить. Просто и натурально. Но я, тем не менее, почувствовал, что психологическая установка читалась так: она может придти, а может и не придти. С тем я и ушёл.

Но теперь моя позиция была гораздо сильней, и, сказал я сам себе, в душе обращаясь к Алле, теперь можешь трахаться с кем угодно, и всё равно я тебя от своей дани не освобожу.

Оказавшись дома, в кровати, я упрямо и бодро уставился в потолок, вызывая образ Аллы, и концентрируясь на нём. Я старался не думать о том, было ли что-нибудь, и что именно у Аллы с Сергеем и Валиком, но где-то около двенадцати я представил, как она укладывается спать. И задумался. То ли я вообразил эту сцену, то ли она попала в мой мозг из сознания Аллы, которая находилась в данный момент в соседнем доме. И тут я решил во что бы то ни стало пойти, и проверить. Мне было так неохота вылезать из тёплой постели; на улице было темно и холодно, и неприветливая улица обстреливала окна дома синим, безжизненным светом заиндевевших фонарей. Да и как я мог "проверить"? Что я мог узнать? Идти к бабушке? Будить всех? И выяснить, что Аллы просто нет дома? То есть, что она в загуле. Опозорившись на весь свет.

Или подглядывать в окно с улицы? Но во-первых окно всегда зашторено, а во-вторых оно достаточно высоко, и я всё равно ничего не увижу.

И всё-таки я выбежал, как идиот, в "соседний" двор, обогнул дом, и попытался заглянуть в торцовое окно на первом этаже: в окно второй комнаты (спальни) в квартире моей бабушки. В этот раз окно не было зашторено так, как всегда, и, став на ходули, я увидел бы внутренность комнаты. Только где они, эти ходули? И тут я заметил кем-то брошенный ящик, такой, как для посылок, прямо у забора. С него я разглядел-таки Аллу, и видел, что она собирается спать. А поспать она любила больше всего; даже больше, чем... И тогда я, дождавшись, когда свет за шторой окончательно погаснет, с какой-то неуверенностью в душе побрёл домой.

Неуверенность происходила от того, что после второго визита то, что я задумал, связалась в моём сознании с актом некой экзекуции: за конкретное прегрешение, а теперь я частично лишался этого оправдания. И мне снова стоило огромных усилий сконцентрироваться, успокоить себя, и стремиться только к результату.

Я представил себе, как Алла переносится с кровати, на которой спит с Маринкой, из спальни моей бабушки - на мою кровать, и вот она теперь здесь, со мной, и я сжимаю её в своих объятиях, и эта жалкая тонкая ткань на её теле - последняя преграда - исчезает, открыв её полностью, и она сначала с недоверием оглядывается по сторонам, смущается и противится моим ласкам, а потом распаляется - и вот она уже вся моя, и со стоном припадает на моё тело. И я вокруг себя ничего не видел; ни на секунду я не вспомнил, что лежу один в тёмной комнате, и что со мной никого нет. Моё собственное сознание словно провалилось в какой-то омут на добрые полчаса, как будто отключилось от реального мира. И когда всё у нас подошло к успешному и завершающему апофеозу, внутри меня всё содрогнулось, и мощный спазм прокатился по мне. И, снова оказавшись в реальной жизни, в конкретном физическом месте, на своей кровати, я был вынужден схватить носовой платок, чтобы обтереться.  

Чуть попозже я уснул счастливый и умиротворённый, как будто на самом деле отымел её по полной программе: как говорится, во все дырки. И в моей голове ещё долго звучали её сладостные и такие возбуждающие стоны.   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Январь 1983 (продолжение)

Назавтра, когда я ещё спал, в дверь позвонили. Я с трудом разлепил глаза - и поплёлся смотреть в глазок, едва ли не проклиная того, кто объявился в такую рань. Перед дверью стояла Алла, и точно почувствовала, что я на неё теперь пялюсь, потому что вся съёжилась, как будто стала чуть меньше.

Как только я её впустил, я сразу понял, что стряслось что-то не совсем обычное. Она прошла в комнату, не раздеваясь, и только сбросила обувь. Она села на тахту, и ёрзала, как будто у неё в одном месте иголки. Я хотел её обнять, но она отстранилась. Она сразу же объявила, что зашла "до учёбы" по одному "срочному делу". Сначала казалось, что она вот-вот бросится на меня, но она не иначе, как передумала, и сказала: "Вова, мне надо с тобой поговорить". Совсем как Аранова. Её тоном.

Я ответил, что она уже это дважды произносила. И что не запрещаю ей говорить. А сам смотрел на неё с видом триумфатора, почти ухмыляясь, хотя на ней лица не было. Видно было, что она производит чудовищные усилия над собой, чтобы заставить действовать свой речевой аппарат. От этих усилий лицо её посинело и как-то сморщилось, как у старушки.

  - Вова, ты не приходил ко мне сегодня ночью?
  - Когда?
  - После двенадцати часов.
  - А как я мог приходить?
  - Не знаю...
  - Тогда объясни мне, в чём дело.

После моих слов она уже больше не могла говорить, и только сглотнула слюну, согнув голову и глядя на меня исподлобья. Казалось, она вот-вот ударится в слёзы, но сдержалась, и, произведя над собой новые усилия, пытаясь совладать со своим не слушавшимся языком.

Тогда я принёс из кухни стакан, но она даже не взглянула, и только помотала головой, прохрипела, что хочет простой воды, из-под крана.

Когда я принёс ей "простой воды", и она чуть отхлебнула, её зубы бились о край стакана, и я, испугавшись, что в таком состоянии она откусит кусочек стекла, забрал у неё стакан, и принёс железную кружку из кухни. Я попытался проверить, как это рекомендуется в книгах: не наигранная ли это истерика; но, насколько мне удавалось судить: нет.  Когда дрожь, её бившая, немного утихла, я снова попытался выяснить, что же произошло.

  - Так ты говоришь, что не был у нас сегодня ночью?
  - Алла, ты вообще представляешь себе, что ты говоришь?
  - Я у тебя только спросила.
  - Выходит, ты меня подозреваешь в том, что я ночью пробрался в квартиру к моей бабушке... И дальше? Может быть, я ещё и в комнату пробрался, где ты спишь... Где вы спите... Правильно я говорю?.. Ну, иди, доноси на меня в милицию... Скажи, что пытался тебя...

Теперь мне и самому стало нехорошо. Я понял, что это уже серьёзно. Что дело пахнет керосином.

  - Меня кто-то сегодня ночью изнасиловал.
  - А! Кто-то! То есть, ты не знаешь, это был Валик или Сергей?
  - Теперь ты не понимаешь, что ты говоришь. Их не было, когда я легла спать.
  - Ну, спасибо, что их не было хотя бы когда ты легла спать... Значит, их не было, меня не было, а подозреваешь ты всё же меня...
  - Я у тебя просто спрашиваю. Не могу же я у них спросить.
  - То есть у меня ты можешь об этом спросить, а у них нет? Я правильно тебя понял.
  - Пожалуйста, не говори со мной так.
  - А как я должен с тобой говорить? Вчера я прихожу, и застаю тебя с ребятами, сегодня ты мне заявляешь, что кто-то тебя... Подожди... А почему ты решила, что кто-то...
  - Я знаю.
  - Объясни, как ты знаешь.
  - Знаю, и всё.
  - И что, в тебе была сперма?
  - Мне снилось...
  - Что?...
  - Что я была с тобой. Как на самом деле. Совсем не так, как бывает во сне. И когда я проснулась, было так, как сразу после этого. Всё было так...
  - И даже...
  - Всё!..
  - Значит, я пришёл к тебе во сне, и трахнул тебя. Какой суд тебе поверит?
  - А я не пойду в суд.
  - Чего же ты хочешь?
  - Вова, скажи правду, ведь ты мне грозил вчера, что, если я к тебе не приду, ты меня... ты меня будешь иметь во сне...
  - И ты поверила в эту чушь, и сейчас так испугалась, что прибежала ко мне. Да я же всё это выдумал, придумал. Понимаешь ты? При-ду-мал. Никакой возможности исполнить то, чем я грозил, нет. И ты это прекрасно знаешь. Просто я тебя так люблю, что не представляю, что ещё сделать, чтобы ты не ушла, вот и сказанул этот бред. А ты поверила. И ты меня тоже так любишь, что в твоей голове сама собой складывается вера во все эти сказки.
  - Это не сказки. Я же всё видела, как наяву, и потом всё это было... Отпусти меня... Я же тебе не нужна...
  - Аллочка! Ты мне очень нужна. И разве я тебя силой держу? Я пытаюсь тебя удержать, но не силой; я хочу, чтобы ты поняла, что это любовь...
  - Ты меня держишь... Ты очень хорошо понимаешь, о чём я говорю... Ну, скажи, сколько раз я должна с тобой переспать, чтобы ты меня отпустил? Только дай слово...
  - Ну, это уже слишком! Если бы психиатр послушал, о чём мы с тобой говорим, нас бы сразу обоих послали лечиться. Алла, послушай, ну, хорошо, допустим, что я тебя отпустил. И к кому ты пойдёшь? К Валику, или к Сергею? Я понимаю, что это не моё собачье дело, я только задаю тебе этот вопрос как бы изнутри твоей головы. Ну, как тебе объяснить?.. Я хочу, чтобы ты поняла: ну, вот он меня отпустил, и я теперь готова делать всё, что мне придёт в голову.
  - Не говори глупостей.
  - Подожди, дай мне окончить... В голову тебе придёт всё совершенно не то. Без меня жить тебе покажется скучно.
  - Это уже и правда моё дело.
  - Послушай, Алла. Ты хочешь, чтобы я тебя отпустил...
  - Да...
  - Но ты не понимаешь, что это не я, это твоя любовь ко мне тебя держит.
  - Да, я ещё маленькая, и ничего не понимаю. Это ты правильно заметил.
  - Это в тебе сидит такой вот невидимый человечек, понимаешь, купидон со стрелой, и тебя не пускает от меня уйти. А ты ему назло скачешь, хочешь высвободиться от своей привязанности. А потом всю жизнь будешь жалеть.
  - Это моё дело.
  - Ты понимаешь, что вырвать из тебя твою любовь: это преступление? К тому же, я не волшебник, и этого не умею.
  - Ты всё умеешь.
  - Вот заладила, как...
  - Как ребёнок? Да?.. Правильно? Так зачем ты лез к ребёнку? Ты ведь знал, сколько мне лет? Так?
  - Да, я преступник, я каюсь, но ведь это любовь, это исключительное явление. Единственное и неповторимое. У многих это бывает раз в жизни. А у других никогда. Это как землетрясение. Как извержение вулкана. Когда на ногах не устоишь. И ничего не можешь с собой поделать. Когда знаешь, что на земле есть только одна, единственная и неповторимая...
  - А как же Аранова? Она у тебя разве не единственная и неповторимая? А Лариска?
  - Откуда ты знаешь, что Лариска?.. И вообще, я её уже сто лет не видел.
  - Какая разница, сколько лет ты её не видел? Ты ведь с ней тоже стал спать, когда ей ещё не было восемнадцати лет.
  - Я её любил.
  - А теперь, значит, не любишь? Да? Значит, и меня ты можешь запросто разлюбить.
  - При чём тут "можешь"? Я ведь тебя не разлюбил. И ни с кем тебе не изменял. За всё это время...
  - Я не знаю, изменял ты или нет, но знаю, что Аранова для тебя всё равно самая любимая и самая лучшая. Даже любимей Лариски.

И она встала, вытерла слёзы, и сразу ушла.

Я сидел, потрясённый, лишённый дара речи. Когда я затеял вчера эту афёру, я совершенно не отдавал себе отчёта в том, что из этого может выйти. И самое паршивое, что я произнёс это вслух, заявил об этом своим собственным языком, своими собственными устами. Какой же я всё-таки болван!

А в пять часов в дверь ко мне снова позвонил тот самый парень, что приходил якобы от Олега, и якобы по поводу записей, парень, в котором я узнал одного из тех, кто покушался на нас на Фандоке, тогда, на Новый Год. Я снова его не пропустил в квартиру, хотя он немного иначе себя вёл. Кстати, я вспомнил, что он приходил ко мне не в пять, в шесть, или даже в начале седьмого, уже   п о с л е  того, как произошли некоторые другие события.  

Из Касимова должна была приехать в Бобруйск одна приятельница тёти Мани, маминой сестры, с сыном. Они должны были тут встретиться с Блуволом, гомеопатом, который лечит Виталика, и который взялся вылечить Серёжу (сына приятельницы тёти Мани), страдающего малой эпилепсией. Они должны были приехать именно в эти дни, и мама явно не горела желанием поместить их у себя, а собиралась отправить ко мне.

Я же, в свою очередь, надеялся, что Алла всё-таки будет приходить в эти дни, и хорошо понимал, что приезд ко мне гостей стал бы покушением на мои планы. Поэтому самым приемлемым выходом было поместить их на эти несколько дней в гостиницу, хотя это ведь сложно, очень сложно. Но я почему-то интуитивно не торопился хлопотать насчёт получения места. Мама два раза ходила в гостиницу, но ничего пока не сделала, а я думал сам подойти, "пошевелить" свои связи, но откладывал до самого последнего момента.

Я спрашивал у Стёпы Сидарука, нет ли у него там знакомств, нет ли у него связей, а он спросил, для чего. Я слегка наврал ему, сообщив, что ко мне должна приехать "одна знакомая из Ленинграда", "солистка с "потолочным" голосом". Действительно, одна из девиц "от Ленинградского рок-клуба", которых мы в своё время с Сосиской "прорабатывали", с неплохим, только отнюдь не "потолочным" вокалом, но зато с "потолочным" бюстом, ногами и бёдрами, сообщила, что будет в Минске в ближайшее время, и я попросил, чтобы ей передали, что она может заехать и в Бобруйск. Понятное дело, что в теперешних условиях поселить её у себя дома я не мог, и потому старался разузнать насчёт гостиницы. Поэтому (вероятно) я и тянул с гостиницей для Серёжи, надеясь на маму; если бы "мои люди" помогли мне устроить гостей из Касимова, я не мог бы к ним тут же обратиться с новой просьбой устроить ленинградскую певичку.

Так вот спонтанно получилось, что я стал в первую очередь узнавать насчёт устройства вокалистки, и готов был, наверное, оплатить для неё номер. Однако, вероятность того, что она приедет, была несколько меньше вероятности появления гостей из Касимова, и я пытался выяснить заодно, можно ли будет "отдать" номер, приготовленный для Алёны, им.

Итак, перечислим три факта: мама ходила в гостиницу, узнавать, есть ли там места; я выболтал Стёпе о том, что ко мне собирается гостья из Ленинграда, и мне для неё позарез нужно место в гостинице (а Стёпа уже иногда поигрывал в гостиничном ресторане); и, наконец, именно в тот день, в среду, я сам ходил в две гостиницы, и спрашивал у знакомых, есть ли у них места.

И вот, когда я ждал Аллу, часов в пять или в полшестого, раздался телефонный звонок, и я услышал голос мужчины лет пятидесяти, который сказал: "Мы из гостиницы... мы звоним насчёт..." И тут трубку у него вырвал другой.

  - Это Вова?
  - Да.
  - Мы из гостиницы...
  - Да.
  - Мы хотели... Приходите сюда... Вас тут ждёт одна... Вы на ней хотели жениться, да?..

Другой в этот момент что-то подсказывал.

  - Она тебя ждёт... - Он говорил как бы смущённо. - Твоя знакомая из... Риги. Она приехала к тебе... Куколка! В общем, она тут, на улице.
  - Хорошо. Я приду. Так она меня ждёт на улице? - Тот, что со мной говорил, что-то спрашивал у другого.
  - Нет, приходи в гостиницу. Номер... какой номер? А - триста шестьдесят восемь.
  - А почему она сама не позвонила? И кто вы такие? Как её зовут?
  - Приходи в гостиницу, она тебя ждёт.

И в трубке зазвучали гудки отбоя.

Я решил подойти, хотя и подозревал, что это розыгрыш, и меня просто хотят выманить из дому.

Оказалось, что такого номера в гостинице Бобруйск нет. Выяснилось, что нет ни двести шестьдесят восьмого (если я сейчас правильно помню), ни триста шестьдесят восьмого, а есть только шестьдесят восьмой, но это оказалось не то. Может быть, номер 368 есть в гостинице "Юбилейной", но во-первых, я бы туда не поехал, а во-вторых из разговора я почему-то понял, что имеется в виду гостиница "Бобруйск"; они знали, где я живу, и не сказали "приехать", а сказали "придти", и были другие указания.

Я зря только потратил время (15-20 минут), но всё равно этот случай явился началом чьей-то операции с позиции силы, то есть чьих-то не имеющих аналогов за последние месяцы действий, в которых пошли намного дальше.

Когда я открыл свой почтовый ящик: то обнаружил в нём две повестки. Одной меня вызывал к себе участковый милиционер, а другой... главврач психо-неврологического диспансера. В их получении я не расписывался, и потому намеревался порвать, но потом решил их припрятать.  

Повторю, что 1) мама ходила в гостиницу узнавать; 2) я узнавал у людей про места в гостиницах и сам ходил в гостиницы узнавать; 3) позвонили именно тогда, когда я ждал прихода или звонка Аллы; 4) именно на днях я получил письмо от моей кузины из Риги, в котором она писала, что может приехать в командировку в Бобруйск (понятно, что её поселили бы в гостинице). Те двое, что мне звонили, разговаривали незнакомыми мне голосами, то есть я их никак не мог знать; а они знали: 5) мой номер телефона; 6) как меня зовут; и всё, перечисленное в предыдущих четырёх пунктах.

Как раз именно тогда, когда я быстро вернулся домой, и приходил этот тип "с Фандока". Он снова спрашивал насчёт записей, а потом всё настойчивей и настойчивей. Он всеми правдами и неправдами старался попасть ко мне в квартиру, но я его не пускал. А он сначала стоял перед дверью, а потом протиснулся дальше, но когда дважды проходили соседи, он опасливо озирался по сторонам и отступал. В конце концов он понял, что попасть ко мне домой ему не удастся, и ничего ему с этим не светит. У меня под рукой была ложка для обуви, и чуть дальше железный прут, которым я достаю предметы, закатившиеся под диван или под кровати. И он это видел.

Но он задавал мне странные вопросы, в которых "что-то есть". Так, он спросил про одну любопытную вещь, а именно: "Ты читал "Красную Звезду?" И, чуть позже: "Ты читал "Знамя Юности" за прошедшую неделю?" Я тогда спросил: "А что?" Но он уклонился от ответа.

А ведь те, что звонили мне по телефону перед его визитом (якобы, "из гостиницы"), говорили, что эта "девушка из Риги" требует меня, якобы, "по объявлению в газете". Но если тем под пятьдесят, то этому типу не больше двадцати. А первый раз с ним вообще приходил какой-то мальчик, и совсем не похоже на то, чтобы он был его братом. Что же между всеми ними может быть общего? И тогда, на Фандоке, когда на нас с Виталиком устроили бандитскую облаву: там были люди совершенно разных возрастов, а в такой комбинации это может быть либо государство, либо бандиты. (В сущности - одно и то же).

Ещё интересно следующее: и тогда, пару лет назад, на Фандоке, и сейчас этот парень говорил и двигался, как будто накурился или нанюхался чего-то, или действовал в состоянии гипноза.

Когда я подошёл к окну, я не увидел, куда направился этот тип, но зато я увидел, как под домом прохаживается Борис, тот самый, с которого тогда всё и началось на Фандоке, и папа которого, Евсей Израилевич, по-моему, работает кем-то на заводе Ленина.

Очень скоро подъехал "Москвич" зелёного (наверное) цвета, и Борис сел в него и уехал.

А вскоре раздался новый звонок "из гостиницы".

  - Так ты ходил в гостиницу?
  - Нет, не ходил.
  - Так она же там тебя ждёт!
  - Там нет такого номера. Я звонил и выяснил.
  - Так ты не ходил?
  - Нет, не ходил.
  - Не ходил, да?
  - Нет...
  - Ну-ну...
  - Там нету такого номера.
  - Ну, значит, триста шестьдесят восьмой номер. Сходи, потому что она там тебя ждёт. Ну, неудобно просто. Она уже несколько раз звонила...
  - Пусть она позвонит по телефону... Мне...
  - Ну, это не по телефону. Подойди в гостиницу. Она приехала... по объявлению в газете. И ждёт тебя в гостинице.
  - Ну, хорошо. Тогда я позвоню в гостиницу и поговорю с ней.
  - Там нет телефона. Где нет телефона? В какой гостинице? В любой гостинице есть телефон. Если не в номере, так на этаже.
  - Ты должен сам к ней подойти.
  - Я позвоню по телефону.
  - Нет, ты должен подойти. Сходи, она тебя там ждёт.
  - В какой гостинице? Как она называется?
  - Эй... как называется наша гостиница?... Да... а?.. Я думаю, в гостинице "Бобруйск". Сходи, она тебя там ждёт.
  - Ладно...

После этого разговора я позвонил в гостиницу сначала на второй этаж, и мне сказали, что 268-го номера нет, затем на третий этаж, и узнал, что 368 тоже нет. В 68-м номере я уже был... А на четвёртый этаж, насчёт номера 468, я не звонил... Неужели мне наврали, и на самом деле комнаты с такими номерами существуют?.. Не думаю, хотя пойти и проверить не мешало бы.

И ещё я недоумевал, почему Алла всё не звонит и не приходит. По моему разумению, после того состояния, в котором она от меня ушла, она просто не могла не объявиться.

Я чувствовал, что голоса тех двоих, их интонации были какими-то психологически направленными, не случайными. Кроме того, до меня раза два донеслись во время разговора с ними ещё и голоса молодых женщин, шум, смех...

Тем временем я интуитивно ощущал, что с Аллой что-то где-то происходит, что-то не очень хорошее, и я волновался и переживал за неё. Что бы с ней ни случилось, это может быть и моя вина...

В эту картину моих переживаний вклинился новый телефонный звонок. На проводе снова были те двое. Теперь я уже явственно различал вместе с голосами этих двоих мужчин голоса других людей, женский смех, и другие звуки.

  - Так ты ходил в гостиницу? - (Смех).
  - Не ходил?..
  - Нет...
  - Не ходил?
  - Нет...
  - Сходи, она тебя ждёт. - (Это с ещё более откровенно издевательской интонацией).
  - ...
  - Сходи в гостиницу; мы же тебе сказали номер... - (Это уже другой; он откровенно издевательски смеётся после своей реплики).

Я слышу в трубке звонкие женские голоса, звон посуды, и выношу впечатление, что со мной говорят из квартиры, состоящей из нескольких комнат; по меньшей мере, из двух, и что голоса, или часть из них, доносятся из соседней комнаты.

Проще всего было сказать себе, что вдохновителями этой гоп-компании являются Бананкина, Моня и Боровик, и не обращать на них никакого внимания. Возможно, там сейчас и находится Лена, хотя мне и казалось, что это не так. Но что-то неуловимое и злое в голосах этих людей, какие-то очень тонкие нюансы говорят о том, что отнюдь не безобидный розыгрыш стоит за всем этим, и что там или находится Алла, или вторжение этой компании в мир моего жилища так или иначе связано с ней.

После этого звонка я смотрю на часы - и понимаю, что Алла уже не придёт. Слишком поздно. Кроме того, моё восприятие улавливает что-то из внешнего мира, какой-то сигнал о том, что случилось нечто непоправимое, что-то, имеющее большое значение. Нет, не может быть случайностью то, что мне звонят в самый критический и драматичный момент моих отношений с Аллой, когда каждая ниточка моей души напряжена. Я чувствую, что те двое не только знают о моих и маминых походах в гостиницы, не только знают о письме из Риги, но и прекрасно осведомлены о том, что со мной в данный момент происходит. Даже если в этом весёлом развлечении и принимают участие Моня и Бананкина, это только второй план, фон всей этой истории, а не главный сюжет, в сущность которой их посвящать и не станут.

Когда моё волнение достигает апогея, новый телефонный звонок заставляет меня вздрогнуть.

  - Так ты пойдёшь в гостиницу? - Смех.
  - ...
  - Ты, наверное, кого-то ждёшь? - (Это уже другой).
  - ...
  - Иди, она тебя ждёт.
  - Так ты не ходил в гостиницу?!
  - Сходи, сходи... - И не жди.
  - Ну, что ещё вы мне скажете?
  - Ты посмотри на часы, да? Сходи в гостиницу. - Смех. - И  н е  о ж и д а й.
  - Чего... не ожидать?
  - У моря погоды... - Смех. - Можешь проверить. У себя её нет.

И так далее...

Я отчётливо слышу в трубке отголоски сборища, бардака. И бросаю трубку на рычажок. А телефон тут же звонит опять. Это снова  о н и. Те же глумливые голоса, теперь уже неприкрыто глумливые. Та же интонация, тот же грязный смешок... Я бросаю трубку.

Снова и снова в моём мозгу бьётся жилкой мысль, что всё потеряно. Я уже не надеюсь ни на что. Я только осознаю несчастье. Теперь я уже не надеюсь ни на какое продолжение отношений, я только молю провидение, чтобы с Аллой ничего не случилось.

Примерно в пол-одиннадцатого раздаётся ещё один звонок. Я знал, что звонит Алла. Я не бросил трубку, несмотря на то, что на том конце провода молчат. Несмотря на это, решения говорить с  т о й  стороны так и не последовало. Но я сделал для себя важный вывод. Звонок Аллы (а я потом узнал от Иры, что действительно звонили они) был, несомненно, связан со звонками  т е х, "из гостиницы".

Во-первых, почему звонки с молчанием именно в  э т о т  вечер? Во-вторых, почему именно после последнего, заключительного звонка ко мне  т е х? В-третьих, почему именно спустя  т а к о е  время после  и х  звонка, психологически очень показательное? В-четвёртых, я понял ещё тогда, сразу, что из телефона-автомата (так оно и было). Почему? В-пятых, почему именно в этот вечер вся эта серия "телефонного артобстрела", после почти двухмесячного перерыва?

После звонка Аллы с Ирой, которые молчали, так ничего и не сказав, был ещё один звонок: и я сразу почувствовал, что звонит не Алла. Снова в телефонной трубке воцарилось молчание, но оно было уже иного рода; за мембраной установилась зловещая, пугающая тишина; я чувствовал это кожей. Это была угроза. Это можно было понимать примерно как "и впредь будет то же самое; учти: это наша месть".

После  э т о г о  звонка Алла звонила ещё раз, и теперь прочищала горло, так что я узнал её голос, хотя она ничего и не сказала, и один раз звонила Ира, но уже без Аллы (то есть Алла не заходила с ней в кабинку телефона-автомата). При этом Ира брякнула пару каких-то непонятных и сумбурных слов, смысла которых я не уловил и не запомнил.

Моё состояние после этого всего не поддаётся описанию. Я мог наделать в тот вечер много глупостей. Но по чистой случайности мне удалось избежать некоторых из них. Прежде всего, когда я почувствовал, что Алла и Ирой уже не позвонят и не объявятся у меня, я написал, отражающее крайнюю степень моего потрясания послание Алле, намереваясь вбросить его в бабушкин почтовый ящик. Однако, я вовремя одумался, и, выйдя во двор, решил дожидаться Аллу с Ирой там, притаившись возле подъезда, где меня трудно было заметить. Простояв так минут двадцать, я вдруг подумал, что Алла в это время может звонить мне домой, и вернулся, вознамерившись подождать там ещё минут двадцать. В бабушкином подъезде в это время под лестницей стояли необычные влюблённые - незнакомые мне женщина и мужчина лет под сорок, которых я никогда не видел и которые у нас не живут. Когда же я снова подошёл к подъезду моей бабушки, где живут Алла, Марина, и Ира, я их снова застал под лестницей, и теперь тем более не мог вбросить письмо, которое сейчас обреталось в конверте с подписанным адресом и именем получателя.

Я тогда стал на улице, возле подъезда, и приготовился к долгому ожиданию. Погода была ужасная. Метель. Сильный ветер рвал провода, свистел вверху, и бросал в лицо крупные хлопья снега. Я был легко одет для такой погоды. Я был без шарфа, в тонкой куртке, в туфлях. Мне было холодно. Но я не собирался ничего предпринимать. Мне казалось, что я потерял всё. Мне ничего не хотелось. Я потерял за несколько часов веру во всё. Чувства, привязанность, любовь, человеческая жизнь и достоинство: всего лишь разменная монета в сатанинской игре, которую ведут князья мира сего ради своих развлечений и гордыни. А такие люди, как я, со своими бедами и радостями, надеждами и разочарованиями, не имеют никакого веса, никакой ценности.

Я стал весь - с ног до головы - сгустком боли; я был болен и дрожал: скорей, не от холода, а от озноба. Минуты, десятки минут проходили, а я так и не двигался с места, так и не принял окончательного решения, так и не знал, что мне делать с Аллой, и вообще: о чём думать, как жить...

В это время та странная парочка вышла из подъезда, и я вбросил моё послание в почтовый ящик.

Завернув за угол дома и подпрыгнув, и стукнул в окно спальни, где спят Алла и Марина. Вскоре в окне появилась Таня в ночном одеянии. Я ей жестами объяснил, что мне нужна Алла, и что я жду Аллу тут. Я прождал так минут семь-восемь, но никого не дождался. Тогда я снова и снова стучал в окно, не считаясь с тем, что бужу Таню, и что моя бабушка может услышать, выйти в спальню, и увидеть меня через окно. Так я несколько раз стучал - и ждал, стучал - и ждал, пока, наконец, Таня мне показала мне жестом, что там никого нет. И, хотя этот жест Тани "пришёл" с опозданием, я чувствовал, что их там действительно нет.

Тогда я решил всё же дождаться их. Но тут же подумал, что, исходя из моих ощущений, они могли придти с сопровождением, а я в таком состоянии мог сделать всё, что угодно, А те, что стояли за телефонным звонком, наверное, только того и ждали. И тогда я просто ушёл, понимая, что больше ничего не смогу. Хотя, с другой стороны, очень нужно знать, с кем всё-таки были Ира и Алла. Это могло многое прояснить. Я чувствовал, что и Марины дома нет. Я был в этом уверен.

После очередного возвращения домой я ещё раз выходил наружу, однако, почувствовал, что Алла с Ирой  у ж е  прошли, а, точнее, не просто чувствовал это, а уже знал наверняка, и тогда вернулся домой уже окончательно. Перед уходом я легонько два раза всё же стукнул в окно: для проформы. Никто не выглянул. И всё же я знал, что Алла с Ирой уже там.






КНИГА ВТОРАЯ


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Январь 1983 (продолжение)

Назавтра я отпросился у Роберта, и на работу не пошёл. А утром вызвал по телефону Иру, и попросил её срочно придти ко мне.

Вместо того, чтобы дипломатично поговорить с ней, и попытаться выведать у неё хоть что-то, я принялся изливать перед ней свою душу, словно силясь поразить её размерами своей личной трагедии. Я знал, что Ира Капитонова - натура сложная и противоречивая, и что она имеет большое влияние на Аллу. По эрудиции, интеллекту она стоит гораздо выше своей подруги. Возможно, я пытался вызвать в ней состояние, как я его называю, "морального шока", перестроить её "систему координат", спровоцировать на сострадание, соединённое с угрызениями совести.

И лишь в ходе разговора с Ирой, уже сознавая, какую очередную глупость я совершаю, я сделал попытку исправить свою оплошность, с опозданием корректируя план и характер своей беседы с Ирой.

Теперь я попытался сыграть на искушении Капитоновой, на том, что она явно не будет знать, что Алле говорить, а что нет, попробовав представить то, что я хотел передать через неё Алле, нежелательным для меня, но делал я это не примитивно, а очень тонко и сложно; наоборот, беседуя с Ирой - по крайней мере внешне - предельно откровенно и без претензий.

Надо заметить, что Ира пришла ко мне в пальто Аллы, и я теперь лихорадочно соображал, что это - случайность, дань обстоятельствам, или намеренный намёк, рассчитанный на меня. А если это не второе: то где тогда собственное пальто Иры? В любом случае, это выглядело трогательно, зловеще и символично.

В общем, я надеялся на то, что Ира ошибётся, и не разгадает моих уловок и тактических маневров, и потому представит наш с ней разговор именно так, как было нужно для моих калькуляций. Ближайшие дни показали, что я действовал верно.

Наконец, изливая перед Ирой степень моей беды, я просто старался обрести равновесия, смягчить для себя тот удар, который я получил, слегка приглушить отзвуки этого душевного потрясения.

Мой расчёт оказался более, чем точным. Ира не только выполнила то, чего я от неё ожидал, но и принялась уговаривать Аллу "помириться" со мной, и даже придти ко мне без неё. С другой стороны, это ещё больше вывело Аллу из душевного равновесия, и она призналась Ире, что её тянет ко мне "против воли", и что если она хотя бы ещё раз ко мне придёт: она не будет иметь больше "власти над собой", не сможет сопротивляться этому влечению. Если бы я был рядом с Аллой в ту роковую минуту, я бы у неё спросил "а что в этом плохого?", но Ира не настолько искушённая, чтобы моментально додуматься до такого ответа. 

Как я уже писал, в тот день я не поехал на работу. Моё душевное состояние продолжало оставаться ужасным. После того, что произошло, подо мной словно провалилась почва; я чувствовал, что теряю веру во всё; я был словно после тяжёлой болезни, испытывая тяжесть во всём теле, и ощущение бесполезности, абсурдности всего, что я делаю, никчемности этого мира. Но даже в самые критические моменты меня не так просто сломить. И вчера, испытывая самую беспросветную тоску, я умудрился нацарапать четыре стихотворения, два и два варианта одной и той же мысли, пару из которых я оформил раздельно, а пару объединил под одним названием "Два Варианта":

1
тяжёлой охрой обагрён рассвет
под небом снежным хлопьями набрякшим
я в раковине-доме не одет
глаза мои как две пустые чаши

тот колокол что пел в моей груди -
он тоже пуст
                     в нём нету утешенья
и ветер сонный за окном твердит
о горечи второго пораженья

предательство - коварная змея
ужалило меня в пяту босую
и тучи в небе цвета воронья
и вихри от которых я тоскую

на ложе я как немощный Сократ
рукою приближая кубок с ядом
в котором мира этого распад
и лава и раскаты с камнепадом

2
тени на стене моей пещеры
вихри на глазах моих подруг
тайные не видимы химеры
вопли палачей терзают слух

нет отдохновения нет мысли
без отравы голых как любовь
истин что на дереве повисли:
            висельников

                                 холода веков

за несознаваемым пределом
наши и поступки и дела
и за ухом ванна с шумом белым
и крыла сгоревшие дотла

3
             ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ

Л. с А. сегодня под веригой
А. Б. тому виной опять -
как просто поп и поп-расстрига;
так стоило ли выбирать:
Бананкина иль Басалыга?
ведь "б" по-русски тоже с "Ять"

          ВАРИАНТ ВТОРОЙ

Л. Б.  с А. Б.  как книга с книгой:
тут всё равно что прочитать
"Бананкина" иль "Басалыга":
ведь "б" по-русски тоже с Ять


Подумав, я написал ещё одно, заключительное стихотворение:

золотые унитазы
для серебряной струи
а на корточках заразы
бьют в сортиров полыньи

для хрустальных душ без пятен
небосвод необходим
а в лохани - неопрятен -
пусть полощет крылья дым

и останется алмазом
даже в мерзости алмаз
а фекалии и в вазах
и в хоромах: та же грязь


Пусть немножко жёстко, зато точно.

Я выбрал первые два и последнее стихотворение...

Чуть позже я написал ещё одно, представляя объектом его обличений бобруйского Кавалерчика, минско-бобруйского Сашу Шейна, Илью Родова, ленинградского Берла, или его "старшего друга", с которых и начались все мои главные неприятности:

ты мерзопакостный избранник
народовольческий халдей
на буквы три посол и странник
кочевий грязных брадобрей
ты из помойки царь хреновый
из скверны вылез ты на свет
ты Ирод а не Иегова
вовек тебе прощенья нет
ты избран быть отбросов сыном
слугой и служкой сатаны
и не отбеленным сединам
осмыслить праведников сны
не хищным колдовским кагалам
вершины мира вручены
а тем кто и в большом и в малом
грех искупит своей вины
а "невиновный" от рожденья
"неприкасаемый" судом -
Геенна светопреставленья
или Гоморра и Содом
вы - судьи все и все арбитры -
придёт управа и на вас
и приближаем этим миром
расплаты вашей день и час


Это стихотворение я вложил в конверт, и подписал ленинградский адрес...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Январь-февраль 1983

У родителей я застал Екатерину Ивановну и Сергея, которые, оказывается, уже приехали, и собирались уходить. Я познакомился с ними, и произвёл на них, как мне кажется, неадекватное, или даже не совсем приятное впечатление. Я не стал объяснять родителям, почему я не поехал на работу: только отметил, что не поехал - и всё. В этот день я попозже ходил с Сергеем по городу; он купил пластинку. Вот и получилось так, что им пришлось остановиться, конечно, у меня.

В тот же день неожиданно позвонил Юра Борковский, и спросил у меня по телефону: "Говорят, ты собрался жениться?" Я не подтвердил и не опроверг это, но, конечно, спросил у него, с чьих слов он об этом осведомился. Но он ответил деланно простодушно: "Ну, говорят..." А поздно вечером, часов с одиннадцати, началась целая серия звонков. Звонил Жорык-барабанщик, недавно вернувшийся из армии, приятель Мищенко Юрия (Шланга), с которым Шланг переписывался: вертлявый, развязный и авантюртый, как Шланг, но при этом в принципе неплохой парень; потом звонила Нафа, за ней Боровик, снова Жорык... Эти звонки продолжались до часу ночи.

Все эти прерванные связи как с цепи сорвались; как будто тому, кто информировал обо мне всех этих людей, было доподлинно известно, что отныне я "свободен", то есть "развязался" с Аллой. При этом солигорские держались своей обособленной группкой, никуда "в свет" не выходили; ни с кем из моего круга не перекрещивались; на дискотеки ходили только в училище, и никуда больше.

Приезд Екатерины Ивановной с сыном лишил меня последней возможности и надежды снова затащить Аллу в постель, так как на кроватях в спальне сейчас разместились гости. Конечно, Алла могла придти ко мне, когда приезжих не будет дома, но это предполагало другой уровень отношений, чем тот, который был между мной и Аллой сейчас. Наконец, их присутствие просто мешало мне сосредоточиться.

Если моей целью было внушить себе, что мой мозг напрямую "подключён" к сознанию Аллы, и находится с ним теперь в "телепатической", паро-нормальной связи, я этого добился. Мне казалось, что мой мозг ежеминутно, ежесекундно разрывали чужие страсти. "Соединённое" с сознание Аллы, моё сознание как будто улавливало все её психологические токи, все градации её настроений, весь их спектр, всю гамму её чувств, все её эмоциональные устремления. Я боролся за свою эмоциональную идентичность, страшась захлебнуться в море чужих страстей, и в то же время хищно силился направить их в сторону моей собственной выгоды, подчинить своей воле, победить тенденции в её сознании, ведущие к полному разрыву со мной, и мне казалось, что я этого достигаю, беспрерывно внушая ей свои чувства, противодействуя тем, какие выражали её пренебрежение ко мне, её заносчивое гордячество перед другими, обиду, досаду, неудовлетворённость мной, установку на убеждённость в том, что я не смогу ей дать то, чего она хочет.

Я использовал разнообразную тактику: внушал ей нечто "высшее"; ощущение целостности и красоты бытия; гармонии мира; ощущение того, о существовании чего она не подозревала; нечеловеческим усилием воли формируя в себе эти паттерны образных сфер, я тем самым противопоставлял их тому миру, который Алла знала, передавая ей это "исправленное" знание при помощи импульсов, и связывая весь этот великолепный, сияющий мир с собой. Я вёл её по своему сознанию, пытаясь вызвать в ней тоску по себе; нужду в моём мире; неодолимое желание снова увидеть меня.

Но я попадался на свою собственную удочку, потому что перед моим внутренним взором вставала Нелля, отождествлённая с Аллой, и Алла в ту же секунду ощущала СЕБЯ носительницей этого высшего мира - и отвергала меня. Тогда я пытался воздействовать на Неллю, и, где бы она в данный момент ни была, воздействуя на неё, подключать сознание Аллы в свидетели этого влияния, его картины.

Да, я основательно пытал в эти дни этих двух женщин (то есть: их эйдолоны в моём собственном мозгу), но не знаю, был ли нужный эффект от того, что их сознания пересекались. И всё же я думаю, что это облегчило мне мои операции.

Алла, отождествлённая с  д р у г о й, чувствующая себя не  с о б о й, остро переживала это. Она пыталась освободиться, как если бы тщилась вырвать из своей спины наконечник отравленной стрелы, но дотянуться до такого неудобного места не могла, и, обессиленная, прекращала попытки.

Я осязал, улавливал самые малые изменения её настроений, тут же следуя за ними. Что бы она ни испытывала, даже то, что было мне совершенно чуждо, что я никогда сам бы не испытал, преломлялось через мои собственные чувства, и получало как бы штамп моего присутствия. Я "отыскивал" Аллу в квартире моей бабушки: и вот уже видел, как она ходит по кухне, как идёт в спальню, как она раздевается и ложится в постель. Я не собирался её мысленно насиловать, пусть её утверждение, что я её изнасиловал той ночью "во сне", и звучало полным абсурдом. С другой стороны, я вспомнил такую подробность: когда на своей кровати я вытирался платком, мне показалось, что как-то "меньше обычного", и подумал о том, "куда остальное девалось"...

Но мысль об эфемерности, фантастичности какой-либо физической связи между образами в моём воображении - и реальным, человеческим телом Аллы настолько укреплялась во мне, что решимость не трогать эту воображаемую, идеальную Аллу испарялась, как роса, и вот уже толпы гикающих инстинктов, как лавина кочевников-завоевателей проносятся по последним лоскутам этой решимости.

Я снова "отыскивал" Аллу в квартире моей бабушки, видел, как она идёт в спальню, раздевается и ложится в постель. Не только видел, но осязал, о щ у щ а л. Я "ложился" вместе с ней, я ощущал всё её тело, зная, что и она чувствует это, и не скрывая, а, наоборот, подчёркивая своё присутствие, и получая в ответ отпор и благородное негодование жертвы. Но я не смущался этого благородного гнева. Я только в пиках её наивысшего порыва чуть "уходил", словно отводил глаза, а потом опять принимался за своё. Я придумывал хитроумнейшие уловки, шёл на логически запутанные трюки, чтобы по лабиринту чувств выйти к тому, что мне нужно.

Так, например, я вызывал в себе образ своей бабушки, и, зная, что Алла находится с ней в одной квартире, и в это же время ощущает её, я пытался сформировать в ней некую опору, устойчивость, поддерживаемую ощущениями, выуженными из моих детских лет, и как бы переселял Аллу в тот мой мир, делая его для неё совершенно неожиданным, экзотичным.

Всё это я осуществлял не "просто так", а в зависимости от того, что происходило в душе у Аллы. Я пересиливал её каждую минуту, не давая ей ни одной передышки, не ослабляя хватки. Конечно, это стоило мне большого напряжения, и долго этот собственный темп я выдерживать был не в состоянии, но только с помощью таких усилий я мог принимать мыслечувства, идущие от Аллы, пересиливать их и передавать ей свои.

В пятницу вечером эта воображаемая мной Алла казалась морально обессилена противоборством, но и я был измучен нечеловеческим напряжением. Мы изматывали друг друга, и никто не хотел уступать.

И в тот же вечер, около десяти, позвонила Ира. Она сначала болтала о чём-то несущественном и не имеющем отношения к делу. А я был уверен, что она звонит не просто так. И я прямо спросил у неё, говорит ли она по поручению Аллы, надеясь, что Алла наконец-то выбросит белый флаг. Тогда Ира, в неуверенности, с чего начать, заявила, что Алла в последние дни "сама не своя", и что она говорит "странные вещи". Я спросил, какие "странные вещи". Ира сказала, что Алла будто бы испытывает "чужие чувства", словно они, эти чувства, не принадлежат ей. Конечно, я знал, что Алла сама не сумела бы выразить словами то, что она ощущает, но у неё был такой переводчик, как Ира, которая знала её как облупленную, и вероятно могла перевести в слово каждый её намёк, каждый жест, каждую недосказанную или неверно сформулированную мысль. Ира сказала, что в последние "два или три дня" Алла "перестала быть собой", и что Ира опасается, как бы она "из-за меня" не помешалась. Я спросил у неё, что она от меня хочет, и тогда Ира как-то замялась, словно ей неприятно было продолжать. Она сказала после длинной паузы, что мы с Аллой "не созданы друг для друга", что мы люди "очень разные", "ну и возраст, конечно", и нам надо "друг от друга освободиться". Я тогда заметил, что Алла, по-моему, очень даже от меня "освободилась", совсем и не размышляя, созданы мы друг для друга, или нет. Тогда Ира выдержала новую паузу, и как-то отстранённо заметила, что нам с Аллой нужно "немножко друг о друге забыть", а для этого предпринять какие-то усилия. Над собой.

Я спросил, предпринимает ли Алла такие усилия, а Ира ответила на это утвердительно. Но, добавила она, у неё пока ничего не выходит, и с ней из-за этого "что-то творится". Короче, для полного счастья не хватало меня, с моими "дополнительными" усилиями. Чтобы мы с Аллой смогли успешно друг о друге "не помнить". Это был телефонный разговор, и данное обстоятельство меня выбивало из колеи, не давало мне говорить так, как я хотел. Я сказал: "Передай Алле, что, если её ко мне тянет, ей просто надо придти, и что только постель излечит её от душевной боли". Так и сказал. Тогда Ира возразила, что это сейчас невозможно, что я оскорбил Аллу своим последним стихотворением, а я на это ответил, что готов извиниться. Я добавил, что Алла "не может освободиться", потому что она меня любит, так что в её тяге ко мне нет ничего дурного. А те глупости и фантастические вещи, которые мы друг другу наговорили, не имеют к этому обстоятельству ровно никакого отношения, и верить в них может только... Тут я понял, что попался в свою же смысловую ловушку. Потому что Алла в сущности и была ещё ребёнком. И прикусил язык.

В конце нашего разговора Ира сказала, что Алла думает, не обратиться ли ей к невропатологу или психиатру, что, может быть, он ей поможет. В этот момент внутри у меня всё похолодело и оборвалось. Но я взял себя в руки, и посоветовал, стараясь говорить совершенно спокойно, чтобы Алла этого не делала, потому что иначе её "упекут в психушку", и, кто знает, может быть, до конца её дней...

Когда прозвучали гудки отбоя, мои руки дрожали, как после тяжеленной штанги. Я даже не смог нормально положить трубку на рычажок. Возможно, мой страх перед тюрьмой или психушкой каким-то непостижимым образом передался по телефонным проводам Ире с Аллой, и поэтому Алла к психиатру так и не пошла.

Утром, в пятницу, до одиннадцати, неожиданно явилась Ира, и сначала сказала, что она на минутку. Затем она произнесла: "Алла передала тебе... вот... " - и протянула мне ключ. После этого она как-то быстро ретировалась - и ушла.

Мной овладел новый всплеск с огромной силой бившихся о "стены" моего эга чувств. Это были разноречивые и сложные чувства, и, хотя боль уже притупилась, этот всплеск был механическим ответом на жест Аллы.

Таким образом, произошло непостижимое: неведомо как "эйдолон" образа Аллы в моём мозгу (обессиленной ментальным противоборством) слился с её реальной ипостасью, с ней самой, и она как реальное лицо оказалась опустошена и обессилена этим противоборством. Она то ли поверила в моё воздействие, то ли в самом деле ощущала его, и теперь считала, что испытываемые ей чувства, страдания, стресс - связаны непосредственно с моим воздействием на неё.

К вечеру в пятницу она уже, безусловно, воспринимала моё воздействие, непосредственно, только не зная, в чём именно, в каких именно чувствах, ей испытываемых, оно проявляется, но ощущая его  в о о б щ е, и задыхаясь под этой, обрушившейся на неё, тяжестью. И, конечно, моя собственная тупость, допущенные мной разговоры и откровения на эту тему, иначе говоря, то, что она "обо всём" знала: именно это явилось причиной моего поражения. С другой стороны, может быть, это спасло меня от ещё больших неприятностей с Аллой, потому что эта упрямая девчонка, может быть, только благодаря своему знанию в эти дни не наделала глупостей.

Итак, в третий раз повторю, что в пятницу вечером чувствовал Аллу душевно обессиленной. Именно тогда ментальная дуэль между нами достигла своего наивысшего накала. Пытаясь настоять на своём, сбросить меня с хребта своих ощущений, она совершала лихорадочные усилия; она - теперь уже явно ощущая меня в себе, испытывая некоторую брезгливость и как бы клеймо на себе, - металась, искала помощь вовне - и не находила. Я ощущал её - бьющуюся, как бы в силках, мечущуюся, ищущую выхода. И - вдруг - она, сначала как бы отпрянув, бросилась в мои объятия: да-да, я не оговорился. Причём, не в переносном смысле, а в прямом, непосредственно, хотя мы с ней находились в то время в соседних домах, в разных квартирах. Я немедленно воспользовался этим, и мы с ней совокупились: в идеальном смысле, но и в "реальном", осязаемом мире. Я испытывал абсолютно такие же ощущения, как и тогда, когда мы с Аллой совершали это в "нашем" физическом мире. Тут не было абсолютно никакого подвоха, абсолютно никакого сомнения в том, что между нами это происходит. Это чудо явилось полной неожиданностью, не было заранее запланировано или даже предугадано мной. Она бросилась ко мне - и "понеслось". Правда, для того, чтобы поддерживать этот сеанс, я должен был себя держать на пределе напряжения, затрачивая неимоверные усилия.

В том, что происходило, не было чувственно никакого "изъяна"; со стороны эмоциональной сферы это было настоящее, полноценное совокупление, и я знал, что и она испытывает то же. Всё не только происходило достоверно, но достоверно в том, что именно с ней, с Аллой. И это потрясало и захватывало. Клянусь, что ВСЕ ощущения были настоящими, во всей полноте. Вот именно! Во мне присутствовала вся полнота того, что это именно то, о чём я пишу. Причём, это было обоюдным, что исключительно важно.

Потом Алла боялась даже самой себе признаться в этом, хотя бы потому, что я сам посеял в её душе тень сомнения в возможности подобных феноменов.

В субботу я должен был ехать на свадьбу с бригадой Васи-Метнера. В автобусе я сидел с закрытыми глазами, пытаясь воздействовать на Аллу. Наш автобус на какое-то время останавливался у гостиницы, и я чувствовал одновременно, что Алла именно там, в гостинице, и что она сейчас придёт ко мне домой (хотя ключа у неё нет). Это были противоречивые ощущения. Но когда мы выехали из Бобруйска, я переносил в её сознание эту дорогу и деревья леса, я увещевал её, вызывал в ней мой образ. Когда мы подъезжали к деревне, сопротивление Аллы было сломлено.

И вдруг, как это бывало со мной множество раз в отношениях с другими моими избранницами, моё сознание пошло на попятную! Достижение цели всегда ослабляет меня, и такая бешеная до того мотивация уступает место сомнениям и пассивности. Я стал думать о том, что брак с Аллой не будет счастливым; что её недоверчивость и настороженность не будет преодолена. Чем ближе автобус подъезжал к деревне, тем громче звучали во мне голоса сомнений. И тут я вдруг невольно стал сравнивать наши с Арановой планы и мечты о "соединении наших сердец", о бегстве из Бобруйска: с эвентуальным браком с Аллой. Я почувствовал, как обеднел мой внутренний мир, во что он превратился, пока я был с Аллой - и не общался с Барановой и Лариской. И с Софой я творчески рос, и мой внутренний мир обогащался. Я сравнивал одну и вторую (Аранову с Аллой), и подумал, насколько с Арановой моя жизнь была ярче и веселее. Я растерял своё скромное остроумие, я больше не сыпал шутками и каламбурами; и перед моими глазами вдруг встал образ Арановой, и я вспомнил, почему-то, что её бабушка живёт в Сергеевичах...

И тогда я вернулся к Алле.

Но ощущения, мыслеимпульсы, направленные на Аллу, зачерпнули, несли в себе и что-то, связанное с Арановой. Мне казалось, что я не могу уже так сосредоточиться. Я не находил больше стимула уйти с головой в те проблемы, которые вставали передо мной в связи с переломом в сознании Аллы. Я стал опять думать о том, что Алла по-видимому будет изменять мне, и словил себя на чувстве, что думаю об этом не так, как раньше. А ведь мне надо было обязательно закрепить в Алле осознание сдачи мне её позиций, её готовности "продолжить оттуда", где мы остановились. Мне мешали сосредоточиться мысли об Арановой. Я знал, что сопротивление Аллы сломлено пока вообще, и на данном этапе это необратимо, но простое присутствие моего контроля в её сознании нужно было, чтобы она не "выскользнула" назад. В противном случае начался бы новый изнурительный марафон.

До четырёх часов длилось воображаемое мной - теперь уже позиционное - противоборство. Алла оказалась настоящим бесёнком. Я уловил в её воображаемом сознании мысль о том, чтобы с кем-нибудь переспать, с целью уменьшить моё влияние. Я подумал, что мне нужен какой-то новый стимул, новая встряска. И тогда решил выпить. Ребята как раз это и собирались делать. Я всё ещё колебался: но потом решил рискнуть. И это мне не только не помогло, но окончательно подорвало мои усилия. Работа мозга была теперь смазанной. Я потерял нить  к о н т а к т а. И я решил, что, значит, не суждено. Мозг, перестроенный алкоголем, не мог, отказывался работать в прежнем режиме. Но даже если бы контакт не прервался, я бы всё равно потерял тонкость настроек, и выделывал бы теперь такие неуклюжие па, как корова на льду.

Казалось бы, я смирился с тем, что, хоть в сознании Аллы и наступил перелом, я не сумел им воспользоваться - мрачное настроение снова вернулось. Всю ночь и весь последующий день надежды и почти конвульсивные усилия (ухищрения) сознания "на автомате" боролись за меня, собирая и обобщая информацию, рисуя невидимые графики и схемы. И всё же я предчувствовал, что мои упования на силу своей внутренней опоры рушатся шаг за шагом, видел, как мои позиции снова ослаблены и под вопросом. К вечеру второго дня свадьбы я так устал, что еле дополз до автобуса. Я чувствовал себя таким исчерпанным, таким опустошённым, как в очень редкие дни. И всё же когда мы разместились в автобусе, надежда ещё не угасла, и я продолжал свои манипуляции с собственным сознание, и, через него, как мне казалось, с сознанием Аллы.

Теперь я должен был приехать в город, чтобы убедиться, что всё тщетно, и что даже перелом в сознании Аллы не гарантировал нашего практического воссоединения в силу определённых причин.

Я чувствовал тупую, но глубокую боль; она была запрятана очень далеко, и всё же, как балласт на корабле, не давала перевернуться судну моего отчаянья, и вела его к ещё более высокой точке изнеможения и депрессии.

Когда я приближался к дому, я помнил о том, что у меня Екатерина Ивановна с Сергеем, и почему-то представлял, что там и мама, и от того моя тоска только усиливалась. И тут вдруг я уловил как будто крик: сильнейший импульс, идущий от Аллы. В нём, в этом импульсе, я уловил, что Алла, желая избавиться от меня, в сердцах ударила по какому-то предмету. И я почувствовал, что теперь снова держал её в цепких щупальцах своих мыслеформ, следуя за ней через все её градации.

А я шёл теперь от Чистякова, и проходил как раз мимо больницы, и мне почему-то захотелось пройти через больничный двор, и я свернул на его территорию. Здесь моя тоска стала почти невыносимой. Наверное, она была всё-таки тоской-жалостью, тоской-скорбью, но ярко выраженной и выпуклой.

Я вдруг почувствовал, что в этом корпусе, где теперь и операционная, происходит что-то страшное из близких мне людей. Меня тянуло туда, как будто само здание втягивало меня в себя на верёвке. Тоска теперь просто поглощала меня. Я перебрал в уме всех своих родственников, подумал о Софе, которой сделали операцию по удалению аппендикса, и были подозрения на спайки, затем подумал об Алле. Но что с ней могло случиться, что она могла тут делать: разве что нелегальный аборт. Тогда я подумал и об Арановой.

В это время я находился уже на улице, перед новым зданием "хирургического корпуса", к которому пристроен двух-трёхэтажный прямоугольник операционной, а меня всё тянуло назад и не давало идти домой. Я несколько раз отходил, и снова возвращался к этому месту.

Когда я пришёл домой, я застал Екатерину Ивановну с Сергеем, маму и Виталика. И присутствие в моей квартире людей - гостей и близких - скрасило горечь моих ощущений.   

И в тот день, и на следующий я не прекратил своей борьбы за сознание Аллы, и, так как я устал, хотел передышки и покоя, я стал искать какого-нибудь оправдания. А что, если рассказы Аллы о том, что моя воля её держит, и даже тот её приход ко мне в полной прострации, её жалостливые просьбы, чтобы я её "отпустил", и звонок Иры: не более, чем умелый розыгрыш, и то, чем я теперь занимаюсь, это мудачество; этот идиотизм: просто выверт моего сознания, экстравагантная выходка "от лени", или даже болезнь? Но чем больше я вспоминал подробностей, тем невероятнее мне казалось осуществление такого розыгрыша, со всеми его совпадениями с тем, что могло быть известно только мне самому. Но если это не розыгрыш, и если существует хоть один шанс из тысячи, что какое-то воздействие на Аллу я всё же оказываю на расстоянии, тогда всё, что я делаю: не даю ей и себе выйти из безнадёжного тупика. Это как если бы я припёр её к стенке, и, сколько бы я на неё ни давил, дальше этой стены дело не пойдёт, и она блокирована мной, а я блокирован ей и стеной. И эта падовая ситуация не могла в рамках моей теперешней тактики "развязаться". Разве что Алла сойдёт с ума. Но ведь я ни в коем случае не хотел этого... Действительно, мой "запас прочности" ещё не исчерпал себя, а она была уже на пределе. И, как будто в точном соответствии с ходом моих мыслей и с тем, что я чувствовал, мне опять позвонила Ира.

Из её слов я понял, что она заметила крайне необычное и тяжёлое душевное состояние Аллы, как она выразилась: "без конкретной причины". И спросила у меня, продолжаю ли я воздействовать на неё. Наученный горьким опытом, я стал теперь всё отрицать, а Капитонова заявила, что мне не верит.

В эти дни внезапно мне с десяти вечера до часу ночи снова стали звонить Шланг, Жора, Юра Борковский, тот аноним, что звонит мне время от времени, и ещё несколько человек. Если это резкое возобновление их активности не было связано с драмой моих взаимоотношений с Аллой, тогда старушка логика мертва. Причём, каждый из них звонил по несколько раз, а их разговоры не носили конкретной направленности.

К концу второго или третьего дня после того, как я отыграл свадьбу, я почувствовал, что Алла должна придти. Я "дежурил" в коридоре и на кухне, стараясь, чтобы Екатерина Ивановна или Сергей не успели к двери раньше меня. Я продумывал свою "речь", представляя, что она скажет мне, и как она может себя вести, если придёт. Я решил попробовать снова вручить ей ключ от моей квартиры, это был бы на данном этапе ход, полностью восстанавливающий наши прежние отношения. Но ведь второй ключ я отдал Екатерине Ивановне и Сергею, которые знали, откуда появился второй ключ, которого сразу не было. Поэтому я решил отцепить свой ключ от связки, и дать его Алле - но забыл.

Часов до одиннадцати Алла не приходила, но моя полная уверенность в её сегодняшнем визите абсолютно не была поколеблена, и я только решил, что успею до её прихода вымыть голову под краном, раздевшись до пояса и не залезая под душ. Но не успел я зайти в ванную и намочить волосы, как раздался звонок в дверь. Я предвидел такую возможность, и поэтому повесил на дверь в ванной халат. Облачившись в него, я пошёл открывать.

Это была, конечно, Алла, но не одна. С ней пришли Ира и Марина. Сделав им знак оставаться на лестнице, Алла потянула меня на кухню. Там она села на табуретку, положив руку на стол, несмотря на то, что на столе были крошки. Она была в шубе и в шапке, из тех, которые теперь модны - из меха, типа колпака, - полунадвинутой на глаза. Она была красива сейчас. Очень красива. Её глаза блестели из-под шапки картинно и очень взволнованно. Она была в состоянии потрясения и  к а к  б ы  негодования. И, как обычно в таких случаях, жестикулировала. В такие моменты её речь становилась быстрой и порывистой, манера - напористой, с неожиданными расстановками акцентов. Она ждала, чтобы я заговорил, стараясь не оказаться вынужденной объяснять мотив своего визита.

Она говорила много. Сказала, что это Ира уговорила её придти. Затем она, сбиваясь и почти скороговоркой, словно стараясь побольше высказать, принялась "выдавать" мне информацию, видимо, желая этим шокировать или поразить меня; говорила о моих приятелях, желая блеснуть перед мной своей осведомлённостью; затем перескочила на другую тему, обращая ко мне свой риторический вопрос: зачем она мне нужна, ведь она девушка простая - а вокруг есть много умных, образованных, и так далее. Она была похожа теперь на Аранову, когда та прибегала в таких вот состояниях. Я попытался сбить её линию разговора, и мне это удалось.

Я изъяснялся достаточно ясно, иногда делая прозрачные намёки. Моя речь была совершенно иной, с иной направленностью, и заключающая в себе иные цели. Я воздействовал на Аллу как психологически, так и включением в свои умозаключения её умонастроений, как бы обволакивая своими её слова.

Можно представить меня: в банном халате; с мокрыми, спутанными, слипшимися волосами, сидящего так, что я находился ниже позиции Аллы, глядя на неё чуть снизу...

Уже в самом акте данного визита Аллы можно усмотреть очень примечательную тенденцию, которая позже подтвердилась её последующими действиями. Это касается времени и формы её визита. Ира, которая приносила ключ, видела Сергея и Екатерину Ивановну, и не могла не понять, что ко мне заехали гости. И, тем не менее, они пришли в такое позднее время.

Думаю, они обошли вокруг дома, сначала мимо моих окон, и только потом завернули по двор, к подъезду, и тогда не могли не видеть, что у меня светится только окошко ванной, И всё-таки позвонили... Что это? А это не что иное, как попытка застать меня врасплох. Это Алла...

Чуть позже выяснилось, что Ира, Алла и Марина пришли не одни, а с Валиком Полторацким и его братом по отцу (или по матери), Сергеем, и во время моего разговора с Аллой они пришли с лестницы в квартиру, и все разместились в зале. И там потом всё было "перевёрнуто", а на полу валялась шелуха от семечек (семечки щёлкала и сплёвывала шелуху на пол Ира).

Разумеется, это не могло не вызвать раздражения, но, с другой стороны, меня весьма позабавило.

Во время нашего разговора Алла неожиданно заговорила о Лене.

  - Ты знаешь, что у Арановой бешенство матки?
  - А что это такое?
  - Это неизлечимая болезнь. Это значит, что ни один мужчина не сможет её удовлетворить.
  - Ну, и что дальше?
  - А ты знаешь, что переносчики этой болезни - мужчины?
 
Я пожал плечами.

До сих пор мне не ясны мотивы, побудившие Аллу говорить это. Одно несомненно: эту сплетню она не высосала из пальца; кто-то её определённо кормил информацией. Но кто, как, когда и с какой целью? Или она спуталась с кем-то из нашей компании? Но разве это возможно? И с кем? Со Светловодовой?

Я заметил, что, по моему мнению, "бешенство матки" - просто народное суеверие, и никаким вирусом это не вызвано. Так называют в народе то, что "по научному" именуется гиперсексуальностью или нимфоманией. И никакой болезнью женского органа оно не вызвано, а просто что-то "не в порядке с головой". Я тоже человек не совсем обычный, вот мы с Леночкой и нашли друг друга. И у Аллочки имеются предпосылки стать не совсем обычным человеком. Но вместе, вдвоём, мы, с помощью друг друга, сможем "держать свои необычности" в пределах нормы.

Мы говорили с Аллой ещё долго. И я несколько раз её поцеловал. Она пускала в ход разные приёмы - но было ясно одно: она не знает, что делать, она потрясена и почти беспомощна. Но - после моих экспериментов над своей и её психикой - я потерял на время изобретательность и предприимчивость в сфере обычной жизни. Тем временем то Ира, то Марина выбегали из зала, и торопили, говоря, что уходят. А настроены они были обе по отношению ко мне весьма прохладно: словно между нами пробежала чёрная кошка. Итогом же явилась моя успешная "разведка боем". Я удачно провёл этот разговор, и было очевидно, что между нами восстановилось не только физическое тяготение друг к другу (с которым Алла теперь смирилась), но и чисто человеческая симпатия.

После ухода Аллы я долго думал, что теперь будет, упиваясь возрождённой надежной, и вдруг вспомнил: ключ! Это было жестокое упущение... Возможно, Алла как раз и ждала того, что я попытаюсь вручить ей ключ. Эта непростительная забывчивость-рассеянность обошлась мне теперь очень дорого. Если бы я сейчас, именно сейчас передал ей ключ, мою полную победу можно было бы считать состоявшейся. Как в "Пиковой даме": "три карты, три карты..." Какая мелкая деталь! Обыкновенный ключ! И вот уже всё рушится: и любовь, и судьба!

А назавтра он же, Господин Случай, столкнул меня лицом к лицу с Аллой прямо напротив скверика, что возле бывшего костёла (стройтреста). Она искусно сделала вид, что меня не заметила, и попала прямо... в мои объятья. На ней была та же шуба и шапка, и портфель в руках. Я горячо шептал ей в ухо о том, как она мне нужна, и тут же, на улице, попытался снять ключ со связки. Проклятое кольцо никак не хотело отпускать его, и мои ногти только скользили или срывались. Алла сказала, что она лучше завтра придёт, и мы  п о г о в о р и м  о ключе. Момент был упущен! Я догнал её, и сказал, что сегодня ровно в шесть моих гостей точно не будет дома. И она пообещала, что придёт ко мне в шесть вечера одна.

Не успел я переступить порог, как затрезвонил телефон.

  - Вова! А, Вова!
  - ... - Я молчал.  
  - Сколько дней тебя ждут, а ты всё никак не идёшь в гостиницу.
  - В какую гостиницу?
  - В ту, которая возле тебя.
  - А какая возле меня?
  - Знаешь, что?
  - Что?
  - Мы хотим с тобой познакомиться.
  - Кто это: мы?
  - Я и мой приятель.
  - А вы не голубые?
  - Нет, что ты! Мы розовые.
  - Что значит: познакомиться?
  - Встретиться с тобой.
  - Зачем?
  - Ну, это же надо! Слышишь?.. Он спрашивает, зачем. А просто так. Без "зачем". Чтобы знать друг друга.
  - А вы меня разве не знаете?
  - Не-а, нет, не знаем.
  - А разве незнакомым звонят?
  - Ты знаешь, бывает, что и звонят.
  - Хорошо. Но как же вы меня не знаете, если вам известно, как меня зовут, где я живу, мой номер телефона, и ещё много другого. Зачем вам это? И что вы хотите?
  - Мы? Что мы хотим, слышишь?.. Мы ничего не хотим. Так ты придёшь на встречу?
  - Куда?
  - К гостинице.
  - К какой?
  - Я же сказал, к той, что возле тебя.
  - К какому входу?
  - Ну, к тому, где телефон на улицу, где будка стоит. А... Постой, нет. Подходи ко входу в ресторан. Мы там тебя будем ждать.
  - Во сколько?
  - А прямо сейчас.
  - Хорошо, я приду. Через десять минут.

Я быстро оделся и вышел.

От продуктового магазина на углу Пролетарской и Советской я перешёл на ту сторону Круглой площади, и увидел, что возле входа в ресторан никого нет. Конечно, десять минут ещё не прошло. И тут я решил немедленно вернуться домой. Я подумал о том, что, как и тогда, меня элементарно стараются выманить из дому, а Сергея с Екатериной Ивановной там теперь нет.

Когда я вернулся, зазвонил телефон, но я проигнорировал настойчивые звонки не только потому, что наверняка это были они же, а ещё и потому, что я понял: кто-то у меня побывал. В первой главе третьей части я уже объяснял, откуда и как я такие вещи знаю наверняка. Кстати, когда я входил в подъезд, навстречу мне выходил незнакомый мужчина лет сорока восьми в армейском полушубке без отличительных знаков и в ботинках на толстой подошве, которого я прежде никогда не видел.

Все вещи - всё, вроде, было цело. Ничего не пропало. По крайней мере, я сразу этого не обнаружил. Но когда я открыл холодильник, я заметил на полу маленькую упаковку какого-то лекарства. Это был антидепрессант сертранилового ряда. Заранее скажу, что поздно вечером спросил у Екатерины Ивановны и Сергея, не их ли это лекарство, но они ответили, что "в глаза не видели" ни этой упаковки, ни такого лекарства. В одном из имеющихся у меня медицинских справочников я нашёл описание одного из побочных действий этого медикамента, где было сказано, что он может вызывать нарушение эрекции. А мне уже несколько раз казался подозрительным вкус творога с сахаром, который я люблю и готовлю себе на утро. Я разворачиваю вощёный пакетик, выкладываю его содержимое на глубокое блюдце, добавляю немного молока и кефира, и посыпаю сахаром. За ночь эта смесь "дозревает" - пропитывается и становится вкусней. Иногда блюдце со смесью молочных продуктов с сахаром остаётся в холодильнике и на два дня... Когда я разломал одну таблетку пополам, и лизнул изнутри одну из половинок, а потом пососал ложку творога из блюдца, я уловил в твороге слабое присутствие того же самого вкуса.

Если мои подозрения верны, то мне подсыпали это лекарство в творог в виде порошка, который наверняка приносили в уже готовом виде, а упаковка с таблетками могла просто выпасть из кармана. Мне хорошо известно, как можно убить человека без всякого яда: разрешёнными и совершенно "безвредными" лекарствами. Так, например, приём три- и тетрациклических анти-депрессантов исключает одновременное с ними употребление адреномиметиков, аналептиков, и тираминсодержащих продуктов. Запрещено также смешивать их с селективными ингибиторами обратного захвата серотонина, потому что их одновременный приём может вызвать тяжелый "серотониновый синдром". Но меня, конечно, не собирались убивать, а только хотели сделать неэффективным в постели. И это накануне прихода Аллы!

Употребление для этой цели не каких-нибудь трав или пахучих веществ, а именно лекарственного препарата свидетельствует против подозрения о причастности КГБ. "Контора" вообще не стала с этим возиться. Но если бы даже стала, они постарались бы накормить меня анти-депрессантами с "нужным" побочным действием на вечере, на свадьбе, или в гостях. Или подсыпали бы в молоко, которое я покупаю, прямо в магазине. Нет, если догадка, сама собой напрашивающаяся, верна, то это не их стиль, и даже не их методы.

Я напрасно прождал Аллу до самого прихода гостей, а потом до десяти вечера. Она так и не пришла, и моя голова разрывалась от догадок. Когда я слетал к бабушке, застав её там, она рассказала, что незадолго до шести приходил участковый милиционер - неизвестно зачем, - и задавал ей и моей бабушке массу "идиотских" вопросов. Бабушка подтвердила то, что рассказала Алла. Участковый спросил, уйдёт ли она куда-нибудь, или будет дома, и она, немного перепугавшись, ответила, что никуда не уходит. Вот почему она не пришла. А когда я поднял трубку, чтобы позвонить к себе домой, и попросить Сергея выглянуть в окно (проверить, стоит ли под окнами какая-нибудь машина), оказалось, что телефон не работает. Бабушка и Алла сказали, что телефон перестал работать сразу же после того, как участковый милиционер ушёл.

Всё-таки Алла забежала ко мне на минутку, потому что бабушка косилась, и вот-вот потребовала бы, чтобы я уходил. Я завёл её на кухню, и хотел поцеловать, но в этот момент из зала появилась Екатерина Ивановна. Мы с Аллой постояли под лестницей, а потом я проводил её домой.

Через несколько дней Алла пришла опять. Она пришла с Ирой. У меня всё ещё были гости. И Алла с Ирой снова видели их. Я объяснил, что пока точно не знаю, когда они уедут. Ира с Аллой внешне на это никак не прореагировали. Разговора с Аллой на сей раз не получилось. Всё было сумбурно, неупорядочено. Тем не менее, несколько раз я шепнул ей то, что хотел, и Алла внимательно слушала. Я сказал Алле о том, что для неё нет из этой ситуации выхода. Она мне ответила, тоже шёпотом, что ей снится почти каждую ночь, как мы с ней в постели, и что "можно покраснеть", когда она вспоминает, что мы с ней делаем. И что, если ей "само по себе это снится", "тогда пускай", тогда даже приятно, а если это я ей внушаю, и сам всё это чувствую и вижу синхронно, тогда она сделает всё, "чтобы освободиться". Мне хотелось у неё спросить, а как она отличит, или сказать, что это не имеет значения, но вместо этого я "ляпнул" совсем другое: что для неё из этой ситуации нет выхода, и что её сознание (мозг) не выдержит (не может больше сопротивляться), а у меня ещё есть резерв. Я шепнул ей, что она не должна больше мучить себя, но осуществить то, что ей снится, наяву, вместе со мной, в постели. Тогда она глазами показала в сторону зала и спальни: мол, как осуществить, раз у меня гости.

Действительно, бабушка теперь сидит дома, как часовой в засаде, и никуда не отлучается, караулит нас с Аллой, чтобы мы не совершили никакого греха, и у меня нельзя. Но я шепнул ей, что они часто уходят на два-три часа, и в этот самый момент вытащил и вручил ей ключ от своей квартиры. Она какой-то момент колебалась, будто боролась сама с собой, но ключ всё-таки взяла.

Итак, Алла снова стала обладательницей ключа от моей квартиры и от моего сердца. Мы с ней окончательно помирились. И когда мы пропустили Иру вперёд, я её под лестницей обнимал и целовал. Это было не просто её уступкой мне или выходом из психологического тупика: это безусловно было моей победой.

Когда я вернулся, проведя Аллу, домой, мной овладела бешеная радость. Я осуществил невозможное. По законам человеческого общества, по нормам, в рамках которых действуют психологические стереотипы обыкновенных людей, это было недостижимо. В отличии от Лариски, Нелли, или Леночки, с которыми я имел общую среду, и, кроме того, знал, где их искать или ждать, будь то общие знакомые, работа или дом, с Аллой у меня не было никаких точек соприкосновения, кроме моей бабушки. Но в последнее время моя бабуся стала всегда сама доставать почту и поднимать трубку телефона - чтобы затруднить мой доступ к Алле, - и сказала мне, чтобы я после девяти к ней не заходил, а бывало, что в девять Алла только приходила домой. Не мог же я поджидать Аллу возле училища!

Поэтому снова вовлечь её в мою орбиту было невозможно без знания того, что делается в её сознании. Другое дело, что кто-то другой, более ловкий в плане общения, успешный карьерист и любимчик общества, теоретически мог добиться того же обыкновенными человеческими средствами. Но во-первых, тут, в реальной данности, где был и действовал я, ответ на реакции Аллы на  м о и  действия, на суммарность взаимоотношений с  м о е й  личностью в рамках обычных человеческих средств сделать процесс её отдаления обратимым был бы не в состоянии. И, во-вторых, соотнося "сюжетную", событийную линию наших с Аллой взаимоотношений - с её натурой, с ей характером, можно с уверенностью сказать, что для восстановления отношений не было других средств, кроме сверхчеловеческих.

Мою радость омрачало лишь то, что широкая осведомлённость Аллы о делах и взаимоотношениях людей моего круга, и потенциальная вхожесть к кому-то из нашей среды (хотя никто так и не подтвердил, что она хоть раз побывала у Нафы, Мони, Боровика, Портной, Светловодовой...), звонки тех двух "из гостиницы", лекарство, обнаруженное мной в коридоре "под" холодильником, и другие факты: всё это предрекало мне неминуемое поражение, вопрос которого - только вопрос времени. И мой маленький сегодняшний триумф по сравнению с властью и возможностями  э т и х  людей: не более, чем триумф рыбки, выпавшей из сачка обратно... в аквариум. Теперь я, кстати, изменил своё мнение, и не считаю больше, что анти-депрессант "просто так выпал на пол из чьего-то кармана". Нет! Его оставили там намеренно. Это была очень тонкая, дьявольская уловка. И для того, чтобы её задумать, надо было знать и о том, что ещё с седьмого класса школы я "экспериментировал" с "расширением" своего сознания, употребляя грибы и нюхая клей; потом курил "травку", и так дошёл до морфия и кокаина, и в итоге лечился в Москве. Те, что "забыли" анти-депрессант, не думали иначе, что я прикарманю его, решив, что упаковку потерял Сергей или его мать, и начну потихоньку употреблять "для расширения сознания". А я их так подвёл! Кто ж мог подумать, что я стану рыться в медицинских справочниках!

Да, что бы ни было "в итоге", а каждый выигрыш у этих выродков, самый крошечный - это огромное достижение, и мной снова овладела эйфория и чувство победы. Возможно, это состояние лёгкости и радости через меня передалось Алле, и стало новым стимулом к следующему её шагу в мои объятья. Мне удалось на сей раз удержать это состояние надолго, и, может быть, в Алле тоже, и внушить ей, что оно непосредственно связано со мной и с фактом её волеизъявления (то есть с согласием принять от меня ключ).

Упиваясь своим состоянием и своим достижением, я рассуждал (думал) примерно так: "Пусть там - в дальнейшем - будет всё, что угодно... пока, в данный момент, я победил... Этой победы я не забуду никогда, и всегда буду помнить о том, что совершил чудо..."

А дальше мои размышления пошли по неправильному (не то, что неверному, но ненужному) пути: я сказал себе, что дело в том, что Алла действовала, как и Аранова, в моём мире, по моему сценарию, и в рамках этого сценария то, что произошло, было чудом. Образно говоря, я мыслил себя планетой, какая притягивала спутник, и успех этого притяжения был неотвратимым.

В последующие дни Алла стремилась поддержать и подчеркнуть дистанцию, не появляясь у меня и не давая о себе знать. Я, со своей стороны, не стремился навязать ей своё присутствие. За четыре или пять дней я наведывался к своей бабушке всего два раза, и как-то мельком видел Аллу, когда она уходила в училище. Я не стал её туда провожать, и только сделал ей знак позвонить мне.

Именно в этот период я дописал своё письмо Нелле, которое и не собирался отправлять, но задумал как символический, идеальный акт, результат которого должен мне помочь "приворожить" Аллу.

Оно же помогло мне избавиться от висящего надо мной в роли Дамоклова меча привкуса безнадёжности, обречённости, проигрыша, который я время от времени чувствовал всегда после разрыва с Неллей, который нанёс очень сильный удар и моему самолюбию, и моей психике. Теперь я почувствовал, что от него полностью освободился, и могу теперь посмеяться над своими врагами.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Февраль 1983

В один из тех нескольких дней, последовавших за передачей ключа Алле, произошло ещё одно знаменательное событие.

Все эти дни "телепатическая" дуэль с Аллой продолжалась, но не так, как раньше, а уже на уровне поддержания моих достижений. Эта "стабилизация" вошла в полную силу в тот день, когда проводился смотр-конкурс музыкальных школ, в Городском Доме Культуры (ГДК). Именно в тот день, в комнате, где дети, переодевшись, оставили свои вещи, мне показалось, что Алла любит меня искренно и сильно. Как чистое пламя спиртовки, это чувство вырывалось из нас, вверх, к небу.

Полночи я просидел в туалете, выпиливая ещё одну копию ключа из болванки, но сознание было "промытым", и абсолютно не хотелось спать.

Интересно, что предчувствие именно этого эмоционального феномена, как будто "картинка" из будущей истории моих ощущений, когда-то поразило меня именно в связи с этим же смотром-конкурсом.

Я уже писал об этом в своём дневнике за прошлые годы, но чтобы напомнить, повторю, что я шёл тогда в Городскую музыкальную школу № 1 на жеребьёвку по поводу этого смотра-конкурса, и в моём сознании вспыхнуло "предощущение" именно сегодняшней "гипер-связи" с Аллой, и "телепортации" этого чувства чистой любви. Когда я пытался сосредоточиться на своей "гипер-связи", в дверь вошёл Стёпа, и я застыл от неожиданности: что тут делает? Оказалось, что он всего-навсего ищет Рафика Гольдмана, который сейчас директор ГДК.

Интересно, что в какой-то мере то, что привело к такому положению в отношениях с Аллой (повторю: в малой степени, но всё же...), исходило ещё и от того, что я проиграл Стёпе. Да, именно Стёпе.

Стёпа Сидарук - бас-гитарист: негласный руководитель ансамбля в ресторане гостиницы в "Мышковичах", который там играет пока вместо "Карасей", культурист ("качёк"). Стёпа женат на солистке ансамбля - на прелестной и энергичной девушке Вале. Именно я - со "Шлангами", - именно мы играли им свадьбу. Как раз в тот самый период, когда я фактически уже не играл со "Шлангами", начались мои близкие отношения с Аллой. Зато я продолжал играть свадьбы с бригадой Метнера-Васи (Ковальчука). Контрольные для институтских и переводы я научился делать на "раз-два", а платят за них совсем не так плохо. Так что, кроме работы, с которой я часто отпрашиваюсь, меня ничего особенно не сковывало, и свободного времени у меня было хоть отбавляй. Я мог заниматься творчеством сколько угодно.

И вот, в один из тех дней, я встретил по улице Стёпу. Он остановил меня - и спросил, можно ли ко мне придти. Он хотел, чтобы я ему показал кое-что на бас-гитаре, а именно: что отличает мои принципы аранжировки для партии баса от принципов Карася. Кроме того, Стёпа хотел уточнить и уяснить с моей помощью некоторые способы нотной записи специфических бас-гитарных приёмов, таких, как "слэп", особые виды глиссандо, флежолеты, и так далее. А я ему сказал, что сейчас занят, и попросил позвонить мне или зайти на следующей неделе. Стёпа живёт на площади, в доме, где аптека, и подскочить ко мне для него ничего не составляет. Он ответил "хорошо", и мы расстались.

Дня через три я опять - случайно - встретил его на остановке троллейбуса. Он снова принялся меня упрашивать, сказал мне несколько комплементов: что я "потолочный музыкант", что он хотел бы "у меня поучиться", и прочее. Мне было в душе немного неудобно перед ним за свой эгоизм; Стёпа сделал мне немало хорошего, а вожу его за нос из-за визитов Аллы: "как бы чего не вышло". Я уступил его просьбам, и сказал ему придти назавтра.

Когда мы расстались, у меня остался какой-то неприятный осадок: то ли от своего собственного поведения, то ли в связи с чем-то другим, что уловило моё подсознание. Стёпа парень обаятельный, открытый, располагающий к себе. Почему же от разговора с ним остался этот осадок? Я почему-то его теперь боялся. И, кажется, природу одного из опасений я только что понял: харизма Стёпы вытеснит (даже без его непосредственного присутствия) моё собственное обаяние, это обязательно скажется на общении с Аллой. У меня было какое-то странное ощущение, что это не единственный потенциальный психологический или другой феномен, и что от формы общения со Стёпой может зависеть судьба наших с Аллой взаимоотношений. Я старался преодолеть этот сюрприз "от подсознания" различными доводами: 1) харизма Стёпы только поможет мне с Аллой; 2) Стёпа - женатый человек; 3) в моих руках сделать так, чтобы Стёпа с Аллой не столкнулся; 4) какое вообще, чёрт побери, отношение может иметь Стёпа к Алле?

Но тут была ещё одна линия. Что бы ни говорила моя интуиция, чисто по-человечески не стоило без конкретных доказательств "дискриминировать" Стёпу, и даже если психологический феномен его присутствия не очень благоприятен, жёсткая реакция на него несправедлива. Я же вернулся к эгоистическому подходу, и решил саботировать своё собственное приглашение, что было дважды "несознательно" и несправедливо, а поэтому в этой мини-дуэли я был обречён на поражение.

Как и при первой встрече, так и при второй в ответ на Стёпин вопрос о номере моей квартиры (который он забыл) я "заговорил" его, и этот вопрос больше не задавался. Поэтому я решил, что опасность близкого контакта со Стёпой миновала, и что я его ещё не скоро увижу. В тот день, когда я ему назначил встречу, я вынужден был надолго уйти из дому по делам Отдела Культуры.

Однако, Стёпа назавтра пришёл. Думаю, что и тут не обошлось без Шланга или Борковских, потому что из наших общих со Стёпой знакомых только они точно знали номер моей квартиры. Если бы он заглянул в бобруйский телефонный справочник, то там неправильно указан номер дома.

Надо заметить, что и Стёпа был не до конца искренен со мной. Помимо тех практических задач, ради которых он хотел со мной встретиться, он вероятно надеялся переманить меня к себе, в свою группу. Я прекрасно сознавал свои недостатки, но знал и свои достоинства: как музыканта и человека. И понимал, почему я удобнее для него, чем все остальные более ни менее подходящие клавишники. Да я и сам не против присоединиться к их группе: они вполне "на уровне", а Стёпа с Валей мне очень симпатичны. Правда, второй вокалист и соло гитарист у них - Женя Одиноков, - еврей-полукровка, очень скользкий, неприятный, прямо-таки отвратительный тип. Но, как говорится, в семье не без урода. И всё-таки не из-за него я отнекивался. Нет, на то были другие причины. Из-за поездок в Мышковичи я не смог бы видеться с Аллой, и мне пришлось бы на сутки, а иногда на трое оставлять без присмотра свою квартиру. И поэтому я раз шесть или семь не приезжал, хотя обещал приехать на репетицию. В конце концов Стёпе удалось вытащить меня туда. И я стал играть с ними свадьбы, но на постоянную работу не соглашался, а тут в ресторане должен был начаться ремонт.

Тем временем Стёпа уговаривал меня написать заявление и официально оформиться в ресторан на работу, а всё отнекивался. А между тем мы всё репетировали. Мне очень хотелось сохранить это лёгкое, непринуждённое общение со Стёпой, которое доставляло нам обоюдное удовольствие, но из-за своего "вовочкиного" характера сделал всё наоборот. Я стал делиться с ним своими амурными делами, рассказывал ему о Лариске и о моих отношениях с Арановой (вскользь), а потом он уже и сам - из любопытства - стал расспрашивать меня о Леночке. Когда у меня появилась Алла, я стал рассказывать и о ней, но "подменяя" Аллу Арановой, а иногда Лариской, и прибавляя такие подробности, какие не могли никак быть связаны с личностью Аллы. Но, с другой стороны, по тому, что я доверял Стёпе, можно было судить о степени моей эмоциональной напряжённости, и о положении, в которое поставила меня зависимость от моих пассий, а также о том значении, которое я придаю им. Я не брал со Стёпы "клятвы" молчать, и, если он делился хотя бы чем-то со Шлангом, или даже с Одинововым (от которого всю подноготную узнавали шестёрки Шланга и Мони), многие мои неприятности получали простое и логичное объяснение.

Впоследствии я узнал, что всё, о чём я рассказывал Стёпе, становилось известно Алле, а о том, что я собирался жениться "на девушке с машиной", Алле стало известно ещё тогда, когда она находилась в Солигорске на каникулах. Тот, кто распространял эту ложь, основывал её на полуправде: а именно - на событии, которое имело место в прошлом, выдавая его за настоящее. Понятно, что Алле, преодолевшей временно свой эгоизм и слегка гипертрофированное самолюбие, эти сплетни вряд ли ложились "бальзамом на душу". Сплетни также конкретно называли в качестве моей невесты Лариску, и Алле и об этом могло быть известно. Получалось, что я собирался жениться на Лариске, и тогда Алла была для меня просто игрушкой, как бы независимой линией моих личных контактов.

Тут следует прояснить, что Стёпина Валя знакома с единственной подругой Лариски в Бобруйске, у которой та иногда ночевала. Но это знакомство сопряжено с некоторыми "особыми обстоятельствами", и посему сомневаюсь, что Стёпина супруга когда-нибудь ему о нём говорила. Теперь, "сливая" в Стёпины уши все эти рассказы о том, как я любил Лариску, и как мечтал затащить её в ЗАГС, я надеялся этим держать саму Еведеву "на дистанции", и, в то же время - на всякий случай - привязанной ко мне. После того, что приключилось не так давно, когда она случайно пришла с моей мамой, а мы с Аллой, естественно, дверь не открыли, я многократно звонил ей домой, где её мама с отчимом неизменно отвечали, что Лариски нет дома; пытался словить её у ей родного отца, у наших общих знакомых, по другим телефонам: всё безуспешно. Потом драматические "дуэли" с Аллой поглотили меня настолько, что я перестал её вызванивать и искать, регулярно отпрашивался с двух работ в республиканском столичном городе, и в Минск не ездил. Когда я понял, что меня избегают, я решился прибегнуть к "шоковой терапии", надеясь, что через Валю что-то из моих мелодраматических саг достигнет ушей Лариски. Как потом прояснилось, я и тут проиграл, причём, проиграл жестоко, что будет явствовать из моих дальнейших записей.

Но вернёмся к Стёпе. Своими россказнями, а также дезинформацией, которую я тоже "сливал ему" в надежде объегорить тех, кто стоит за Моней и Шлангом, я подорвал эту искреннюю и желанную дружбу (так же я умудрился отдалить от себя Карася), и он со временем стал проявлять всё большую нервозность. Если когда-то мы со Стёпой с полуслова понимали друг друга, то теперь назрел и усиливался эмоциональный "дисконтакт", когда мои жесты, намёки, или реакции воспринимались им неадекватно, а его - мною. С одной стороны, я был очень доволен, что Стёпа (как когда-то давно Карась) приносит бас-гитару ко мне, и мы репетируем у меня дома. В таких условиях я работал продуктивней, не опасаясь пропустить телефонный звонок или приход Аллы, Лариски (да мало ли кого?), и не дрожал за свою квартиру. С другой стороны, я хотел, чтобы ещё и не нарушали мой "покой", моё "privacy", и глупо реагировал на совершенно нормальные, тривиальные ситуации - как на "бесцеремонность". Так, например, когда я шёл переодеваться в спальню, Стёпа не оставался в зале, а шёл за мной, потому что, возможно, интуитивно чувствовал, что я подсознательно "сжимаюсь", оставляя кого-то наедине с ценностями и секретами моего жилища. А я не люблю переодеваться при ком-то, и в душе воспринимаю чьё-то присутствие как бесцеремонность. Если мне звонил кто-то, с кем я хотел поговорить по телефону конфиденциально, и я переносил аппарат в кухню из зала, где сидели, например, Стёпа, Валя и Миша-барабанщик, Стёпа шёл за мной и на кухню.

Если бы он оставался в зале, мне бы это не понравилось чем-то другим...

Одно дело, когда мне бесцеремонно и навязчиво надоедал Саша Шейн, с которым у меня не было никакого эмоционального контакта, а наоборот - одна взаимная неприязнь, на фоне которой его назойливость не могла восприниматься иначе, нежели наглость и стукачество. И совсем другое, когда почти каждое утро Стёпа звонил мне, а иногда прибегал, и будил меня по утрам, если я ещё спал. При той взаимной симпатии, которую мы друг к другу испытывали, такое поведение не выходит за рамки нормальных человеческих отношений. Тем более учитывая образ жизни и "гуртовость", характерные для мира рок-музыки, для традиций рок-групп. Если бы я не сидел, как куркуль, в своём внутреннем похотливом мирке, не закрывался, как улитка, в своей раковине, а дал бы себя увлечь новизной и открытостью этих более тесных отношений со Стёпой и Мишей, тоже нормальным парнем, передо мной открылись бы другие горизонты, и люди и обстоятельства не смогли бы на меня обрушить новые беды.

И вот, теперь Стёпа заглянул в ту комнату ГДК, где я присматривал за вещами детей.

Потом, когда все мероприятия подошли к концу, я почувствовал, принимая информацию по невидимым каналам от Аллы, что положение в идеальной сфере стабилизировалось, и что от моих теперешних действий будет зависеть многое. Я просчитывал каждый свой шаг, вслушиваясь в свой "внутренний голос".

Во-первых, я не торопился идти домой, а прогуливался в фойе, заглядывая во все двери: тем самым оттягивая акт тактического выбора и ворох сопутствующих ему последствий и действий. Я понимал, что Алла может придти ко мне, что она, исходя из её теперешних ощущений, движима разрывающими её противоречиями и тягой ко мне, может у меня появиться, но я не спешил уходить из ГДК. И, только выбрав подходящий момент, почувствовав, что этот момент является "гармонией вибраций", я выскользнул за дверь. Но, дойдя до угла здания, я вдруг увидел Стёпу, который стоял неподалёку с двумя другими парнями. С одной стороны, я боялся, что он увяжется за мной, и, если Алла вдруг явится, мне придётся просить его уйти; с другой стороны, трудно было пройти мимо, не задержавшись (а  т е п е р ь  я спешил); и, наконец, по причинам, описанным выше, встреча со Стёпой сейчас грозила психологическим "разгромом".

И я задумался над тем, как мне пройти незамеченным. И тут же подумал о некоторых выгодах, если Стёпа, наоборот, зафиксирует факт моего выхода из бывшего клуба Промкооперации. Я мог бы, конечно, выйти и через боковую дверь, на другую улицу, и таким образом ускользнуть. Но что-то удерживало меня. А пока я медлил, время шло, драгоценные секунды уплывали, а я так и не принял никакого решения. И, хотя мне со всё возрастающей очевидностью становилось ясно, что Алла уже с минуты на минуту будет у меня, я так и стоял в клубе.

Когда я, наконец, вышел из своей "засады", Стёпа только-только прощался с ребятами, тоже качками. Это было как раз кстати. Я догнал его, и мы вместе пошли по Пушкинской в сторону площади - домой. Как назло, автобуса не было, а на троллейбус я не пошёл: какой смысл? Стёпа шёл быстро сам по себе, и я не дёргался. По дороге я не стал нести заумь про поэтов-диссидентов, про мои амурные дела, или про нивелирование старой архитектуры. Мы говорили о музыке, о наших творческих планах, и, если бы так было всегда, моя жизнь сложилась бы совершенно иначе...



ГЛАВА ВТОРАЯ
Февраль 1983 (продолжение)

Я подходил к своему подъезду с чувством раскаянья и жалости к Алле. Надо было выскользнуть через боковой выход, или быстро пройти мимо Стёпы, распрощавшись, и я давно мог ждать её дома! В очередной раз я показал самому себе, какой же я идиот. Я поднимался по лестнице с тяжестью в сердце, и вдруг увидел Аллу... Она сидела на подоконнике между вторым и третьим этажами, и грустно смотрела наружу.

Я подошёл к ней, и положил ладони на её щёки. Они казались холодными, и в них била сдерживаемая дрожь. Я провёл каждой ладонью вверх, до висков, и, поняв всё без единого слова, она оторвалась от подоконника - встала. Тонкая, хрупкая, на каблуках - она была моего роста, или даже чуть выше меня. Совсем ещё девочка, беззащитная, когда - как теперь - без гордячества, интриг и обиды. Я поцеловал её, легко, чуть прикоснувшись, и она, обхватив рукой мой затылок, надолго припала к моим губам. Мне всё казалось, что она не даст увести себя вверх по ступенькам, ко мне. Но она не сопротивлялась. Мы вошли, и она хотела сбросить пальто, шарф и шапку прямо на пол, но я подхватил их, и положил на красный складной табурет.

Обувь Алла сбросила на пороге зала, и мы с ней уселись на тахту, всё ещё не произнеся ни слова. Екатерина с Сергеем ещё не уехали, и могли появиться в любую минуту, но сейчас я об этом не думал - напрочь забыл. Этот долгий взгляд "глаза в глаза", которого я совершенно не ожидал; еле ощутимые прикасания её пальцев: всё, всё казалось новым и необычным. Мы набросились с Аллой друг на друга, как две голодных акулы на добычу, и всё произошло совсем не так, как всегда. Не испытанная никогда нежность захлестнула меня без остатка, и то, что совершалось - совершалось как будто в тумане, окутываемое, обволакиваемое тёплыми волнами неземных ощущений. Я мог и не спрашивать Аллу: я итак знал, что она чувствует то же самое. И это было самым прекрасным, самым вдохновенным на свете. И невесомая лёгкость, уже после всего, и бездумное блаженство, и нелюбимый мной Элтон Джон (кроме одной песенки: "о жёлтой кирпичной дороге"), и холодный воздух из форточки, шевелящий гардину... Казалось, что какой-то иной мир вдвинулся в пределы моей квартиры - и заменил тот, что здесь царил до него. Мы ещё долго лежали на спине, просто так, уставившись в потолок, рассказывая друг другу про детство.

Когда Сергей и его мать пришли, мы с Аллой уже были одеты, но они обо всём догадались: это читалось в их взглядах. А мы ничего и не скрывали, и, когда я проводил Аллу домой и вернулся, Екатерина Ивановна укоризненно покачала головой. А я попросил её ничего не рассказывать моей маме.

Мне казалось, что теперь настоящая жизнь для меня только начинается. И я уже давал себе слово никогда не применять своё "психотропное" воздействие, не врать и не увиливать от работы. Я собирался сблизиться со Стёпой, и, пусть Одиноков не Шланг, и они все с неба звёзд не хватают: сделать с ними классный ресторанный репертуар, и - "поверх него" - программу из моих собственных песен. Судьба даёт мне, возможно, последний шанс: и в личной жизни, и в "бобруйской". И все мои наполеоновские планы, мои мечты покорить Москву и Ленинград: все они от того, что я не соразмерил свои возможности с реалиями убогого земного мира. Где нет места чистому таланту и чистой любви. И, чем выше поднимаешься, чем больше город и головокружительней карьера: тем больше лжи и неискренности, тем уже власть высоких чувств и гениальных открытий.

Когда мои гости снова ушли, я на одном дыхании написал новое стихотворение:

за волной волна
в мире нету нас
только души прозрачные носятся
за тоской тоска
но не в этот час
драма кончилась началась остия

И только тут спохватился, что ни о чём не договорился с Аллой, не узнал, когда она может придти.

Когда я позвонил, она (к счастью), а не бабушка подняла трубку. И стала твердить, что завтра она занята, и не сможет навестить меня. Это мне не очень понравилось, но я уже твёрдо решил быть "не таким, как раньше", и не стал настаивать на её визите именно завтра. Вместо этого, я предложил встретить её из училища, и проводить до дому (только не возле училища, а на Интернациональной, около стадиона, в проходе в Симин (Симановского) двор). Она сначала отнекивалась, а согласилась.

Я прождал на холоде минут тридцать, но дождался, и не стал упрекать Аллу за опоздание. Взял её портфель, и, вопреки обыкновению, завёл разговор не о высоких материях, а о вполне земных вещах. Уже раз третий со дня нашего сближения я предлагал, чтобы моя бабушка не взимала с неё квартплату, или брался компенсировать ей эту сумму, но, как и раньше, она не согласилась. Алла напирала на то, что это совсем небольшая сумма денег, и что главное не в ней, а в том, что вчетвером в одной спальне очень неудобно. Тогда я ей напомнил, что уже предлагал ей перебраться ко мне. И обещал, что сам попробую поговорить об этом с её мамой. Но она сказала, что я в этом ничего не понимаю, и что не всё так просто. Тогда, сказал я, нам надо "сделать ребёнка", и нам разрешат пожениться. На это она ничего не ответила.

Молча, воровским жестом, я сунул ей дефицитную, дорогую и модную "косметичку", которую мне достали в магазине "Подарки", и австрийскую зажигалку, но она даже и не взглянула, что там.

Когда мы уже стояли в проходе во двор, я рассказал ей, что собираюсь полностью переключиться на сотрудничество с группой Стёпы Сидарука, и с ними "сесть" в ресторан "Бобруйск" или в "Юбилейный", если подвернётся такая возможность; а если нет: буду с ними играть в Мышковичах. Сказал: "Попробую снять для нас с тобой комнату в деревне, на выходные". И признался, что - с её помощью, когда у меня "будет стимул", - могу достичь очень многого, и что для Минска у меня тоже имеются грандиозные планы. Я добавил, что уже больше месяца не езжу туда на работу... и не знал, как окончить: "из-за неё", или "ради неё"... Алла ответила, что я "волен ездить", что она меня "тут не держит", но я ей возразил, заявив, что лишь "вместе с ней". Мне казалось странным, что она никак не реагирует на это: на перспективы моего сотрудничества со Стёпой, на мою квартиру и работу "в столичном граде", на то, что ради неё я готов продать свою библиотеку и купить машину, и на многое другое. И понял: со вчерашнего вечера что-то снова стряслось. Но у меня не осталось сил "переступить" через своё решение больше не использовать "психотропного" давления (назад, обратно), - и вопрошать, пытая её мозг.

Мне казалось, что я сделал всё, что только возможно, и мне стало тяжело и тоскливо. Ничего, собственно, и не случилось, и всё-таки я уже знал, что в игру снова вступило что-то, что сильнее меня. Эту опустошённость, царившую в Алле, её меланхолию (даже грусть) невозможно было проигнорировать. Когда я нёс её портфель, когда она перехватила его у меня: её глаза смотрели вниз, не на меня; её руки накрывали одна другую, как у скорбящей вдовы. Приглушённый зимний свет оставлял какую-то тень на её лице, и оно становилось истончённым и плоским, как на иконах.

Я попробовал договориться с ней на завтра, на послезавтра, но она только твердила, что позвонит.

Мои гости уезжали, и, расставаясь с Аллой, мне удалось её убедить придти ко мне сразу после их отъезда. Мы договорились на шесть часов. Если у неё не получится, она должна была обязательно мне "звякнуть".

В назначенное время она не явилась. Я прождал её до семи, и понял, что произошло что-то непоправимое. Как будто в подтверждение моих предчувствий, зазвонил телефон. Это опять оказались двое, но не те же самые "из гостиницы", а их "братья-близнецы". У них была та же манера, но другие голоса. Один из них говорил басом, другой баритоном. Причём, как музыкант и вокалист, я хорошо знал, что бас этот не изменённый тенор, а "натуральный", и, значит, со мной беседуют определённо другие люди. Именно то, что эти двое были "с другой смены", меня больше всего и напугало.

  - Можно Вову к телефону?
  - А кто говорит?
  - Твой старый знакомый.
  - Какой?
  - А ты так и не сходил в гостиницу? (Смех) Сходи, проветрись.
  - В какую гостиницу?
  - В ту самую...
  - А какая это, та самая?
  - Да пошёл ты в жопу.
  - Туда, откуда ты вышел? Не хочу!
  - Вовочка, родной ты мой! То, что нам можно, тебе нельзя. Понял? Заруби себе на носу. А то мы люди обидчивые, и как бы чего не вышло. Мы ведь твоих шуток не понимаем, ясно?
  - Вы шутники сами, да?
  - Вовочка, а ты кого-нибудь ждёшь?
  - Да, тебя. Жду, чтоб ты заткнулся.
  - Я тебе счас заткнусь, так тебе мало не покажется.
  - А что мне покажется?
  - Ты, наверное, Аллу ждёшь, да?
  - ...
  - Так она не придёт. Не жди.
  - А кто вы вообще такие? Что вы хотите от меня?
  - Так ты, значит, ждёшь Аллу. (Один)
  - Не жди, она не придёт. (Второй)
  - А кто придёт?
  - Дед Мороз.
  - Вы, деды морозы, в рот вас... пусть придёт к вам снегурочка, с косой, и трахнет вас в жопу.

И я отключился.




КНИГА ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1983

Перерождения не получилось. Вовочка так и остался Вовочкой, со своей ярмаркой тщеславия и законченным эгоизмом. То, что случилось, отбросило его самоочищение далеко назад. Два клоуна из Бригады Икс и вся остальная труппа Кровавого Цирка сделали это с ним, то есть - со мной. Сделали это страшное дело.

Бессмысленно допрашивать Аллу, выяснять, что произошло. Бессмысленно искать виновных. Высокий замок феодала на горе, с его рвом, подъёмным мостом и высокими стенами молчал, неподсудный и неприступный. А я, крепостной, или, в лучшем случае, мещанин: что я мог сделать? Без коня, сбруи, оружия, без выучки, родового замка, без войска...

Феодал делает всё, что он хочет. Никто ему не указ. Кому-то так было нужно, чтобы Вовочка Лунин лишился последнего (не исключаю) в своей жизни шанса устроить своё маленькое личное счастье. Не стоит совать палки в колёса феодальных карет; не надо делать то, что неугодно высокому замку. И ещё хорошо, что не повязали за совращение малолетних. А то у феодала есть очень широкий круг воздействия на крепостных, слуг и мещан. Плаха, костёр, дыба, темница: на выбор. А то нынче какие-то гуманные феодалы пошли. Отыгрываются на зазнобах, на забавах, на игрушках провинившихся, не трогая их самих. Патриархат, батюшка, эт тебе не хрен реповый... не... реп хреновый... м-м-м... резиновый!

Я мог только догадываться, что произошло, но однажды я подкараулил Аллу у второго кооперативного - бабушкиного - дома, и попытался с ней поговорить. Я понял, что теперь она закрылась в себе, как в раковине, и ничего рассказывать не будет. За всё, что произошло (а я не сомневался: что-то стряслось) она, конечно, теперь винила меня, пусть этого вслух и не произносила. Теперь она стремилась к реваншу, желала отыграться на мне, что означало бы возобновление отношений, а этого она не могла либо не хотела себе позволить.

Напрасно я предлагал ей уехать из Бобруйска, хотя бы в Минск, обещал увезти её за границу, показать ей свет: всё напрасно. Она ответила, что не верит моим обещаниям, потому что они неосуществимы, и что я даже не представляю себе, насколько "всё сложно". Я спросил у неё, что "сложно" - что именно, и ответа не дождался. Я спросил, есть ли у неё кто-то другой, попытался выяснить причину её отказа "быть со мной", но ничего от неё не добился. Я сказал ей, что она ведь меня любит, и что её молчание - знак согласия. "Скажи: нет, я тебя не люблю, и ноги моей в твоей комнате больше не будет. Даю слово, что больше не стану тебя караулить на улице или звонить". На это она промолчала, не ответила ничего. И только когда мы окончательно распрощались, она вдруг взорвалась укором и горечью: "Тебя ведь ничего, кроме твоих дел, не интересует. Тебе важнее всего твои песни и писанина"...    

И всё-таки на этом мои отношения с Аллой не оборвались. Как-то раз мне удалось уговорить Иру с Мариной придти ко мне: у меня была бутылка шампанского. Это, видимо, стало каплей, переполнившей чашу пытки, какой подвергалась Алла в своей законсервированной душе. Алла ведь именно из-за меня сидела дома, никуда не выходила, а Ира с Мариной должны были из солидарности к ней не идти ко мне; однако случилось обратное.

Через несколько дней Алла впервые снова пожаловала.

Это должно было меня окрылить, распространить свет на меня и на моё жилище; но сидящий во мне Вовочка то ли не замечал этого света, то ли воспринимал его, как нечто само собой разумеющееся. Главной мыслью было: теперь Алла на один шаг ближе к постели; теперь она  у меня в руках. Все те три дня подряд, в какие Алла приходила ко мне вместе с Мариной или с Ирой, - я укреплял свои позиции в ней. Я чувствовал, что она всё больше подчиняется моему влиянию, что она снова окутана дымкой воздействия моего обаяния, моего мира, и опять привязывается ко мне. Я мог выйти теперь, как на финишную прямую, на высший уровень своего артистизма, направленного на неё, но этот процесс внезапно оборвался прозорливостью Аллы, которая  разгадала всё, что должно было с ней случиться (что она опять  попадёт под неодолимое воздействие моей личности), и она по собственной воле, по собственному почину оборвала это действо, оборвала акт великого искусства вызывать в другом чувство любви к себе.                

Через три дня она не пришла, хотя Ира с Мариной посетили меня, и я знал, что она  м о ж е т  к ним присоединиться. Я выяснил потом, что она никуда не ходила, а просидела у моей бабушки, но всё-таки не сходила ко мне. Я понял, что другого объяснения и другой причины тому, кроме  вышеизложенной, нет. Это звучало чудовищно. Может быть, она не  желала  л ю б и т ь  меня? Не хотела поддаться завлекающему в себя чувству; быть со мной вместе на "законных" основаниях: на основании неодолимого чувства, чувства, которое несомненно охватило бы её с необоримой на сей раз силой.

Я сразу разгадал её тактику, и, когда она на короткое время "заскакивала" ко мне, я понял, чего она придерживается. Обрыва со мной у неё не получилось. Она не смогла не только подавить в себе нашу любовь, но и вымолвить, что равнодушна ко мне. Значит, вести такого рода общение со мной было на данном этапе её идеалом.

Тогда я, "из последних сил" подавив свою неуемную гордыню, попытался заговорить с ней на эту тему. Я сказал ей, что в принципе не против временного воздержания, но что, после того, как у нас с ней уже "все было", мне не перестаёт казаться, что "если она не со мной, то с кем же?", и это меня беспокоит. Я признался, что мне очень тяжело об этом не думать, и что мне вообще очень тяжело. Вместо ответа Алла обняла меня, и мы долго стояли, обнявшись, и я ощущал щекой её погорячевшую щёку. Я пытался выяснить у неё, чего она избегает, чего опасается: забеременеть? - но ответа так и не последовало. Может быть, не стоило столь колко и навязчиво муссировать эту тему, но не мог же я прямо сказать, что только постель, а ещё лучше - моё дитя в ней - могло бы предотвратить неизбежность разрыва после моей очередной жлобской выходки, которая не за горами.

И всё-таки даже об этом я завёл разговор, примерно через день или два.

Я сказал: "Алла, ты не представляешь, что ты теперь для меня значишь. Более сильного чувства, чем во мне, в мире не существует. Я готов на всё, что угодно, ради тебя, и хотел бы тебя защитить от жизненных бурь и невзгод. Но я не положительный герой водевиля, мелодрамы... ну... как тебе объяснить?.. Надеюсь, что ты понимаешь... Мне надо пройти ещё длинный путь, чтобы убить в себе "Вовочку из Первого Кооператива", "Вовочку из Баб’уйска", и я его пройду: с твоей помощью. Пожалуйста, верь мне, верь, что, если мы поженимся, всё изменится, пусть, может быть, и не сразу. А покамест я большой жмот, жлоб и эгоист, но, клянусь тебе, что жажду убить в себе эти качества. Но пока эти твари во мне убивают нашу любовь, и я очень боюсь, что совсем скоро они могут чем-то оскорбить, уязвить или обидеть тебя, и нашим отношениям наступит конец. Хоть я и эгостичен, тщеславен и самолюбив, я всё-таки неплохой человек, и такое соединение несоединимого, как выразился мой брат Виталий, моя самая большая беда. Я знаю, что невольно могу причинить тебе боль: "по забывчивости", или совершенно не понимая, что делаю. Но не спеши меня осуждать. Ведь ты тоже не идеальна, хотя ты вполне адекватный человек. Знаю, что тебе это сложно понять и принять, но для того, чтобы спасти нашу любовь, ты должна спать со мной. Иного выхода нет".

Весь мой монолог, всю мою исповедь Алла выслушала молча, не произнеся ни слова. Я знал, что в её голове идёт усиленная работа, и что она определённо обдумывает услышанное. Но мог ли я (имел ли я право!) проникнуть на уровне мысли, на уровне всего объёма информации, хранимой её мозгом, в хитросплетения интриг, ведущихся против меня моими врагами? Мог ли я выяснить: те два "клоуна", "два деда мороза" лишь "брали меня на понт", просто зная о том, что Алла тогда придти ко мне не могла: или она уже была частью их игры, и прямо вовлечена - в качестве объекта допросов, угроз, или пешки, которая ходит вслепую?

Ситуация вновь оказалась падовой. Из неё не было выхода "ни туда, ни обратно". Я мог, в принципе, подавить свою похоть, свой эгоизм, и пока сохранять чисто платонические отношения с Аллой, в надежде, что "лето настанет". Но я чувствовал, что этот сценарий не уложился бы в формат наших с Аллой характеров.

Если бы она была "ангелом во плоти", то надо ожидать, что, любя меня, она бы теперь просто бы ко мне присматривалась; и, отвергнув "разврат", ждала бы от меня каких-то других и активных в том направлении действий. С другой стороны, если бы она была злой и вероломной девчонкой, завистливой и самолюбивой, она бы желала моего падения в её глазах, стремилась бы меня унизить, подавить меня, взять реванш за достаточно длительное подчинение.

Но тут не было ни того, ни другого. Под кучей пепла в груди Аллы пылал неугасимый огонь наслаждений, а её стремление к чистому миру и "жизненный апломб", её тяготение к праву на "социальное превосходство" не давали ей идти напролом к тому, что диктовала чувственная сторона её натуры. Она, не являясь ни непомерно жестокой, ни опасно-вероломной, и не ставя перед собой задачу 
о б я з а т е л ь н о  "переиграть" меня, могла просто найти кого-то другого, загулять с кем-то, и только то, что я удерживал её, не давало ей свернуть на сторону.

Здесь я должен был срочно изменить тактику, и я сделал это. Я опять стал более холодным, рассудительным, снова, несмотря на то, что Алла  п р и х о д и л а ко мне, действовал на неё на расстоянии, как если бы она не приходила совсем.

Погубила меня, как и ожидалось, моя "рассеянность". Как-то раз - неожиданно, после моего заявления о том, что я еду в Минск, Алла заявила, что могла бы или даже хотела бы поехать вместе со мной, и это меня настолько поразило, что я внезапно уверовал в свою "полную и окончательную" победу. Однако, в один из вечеров, когда Алла - вместе с Мариной и Ирой - уходила от меня, появляясь у меня теперь каждый день, я ни словом не обмолвился о предстоящей поездке, которая намечалась на следовавший за тем день, а также ничего не сказал о том, хочу ли я, чтобы Алла отправилась вместе со мной - и как это сделать. Поразительная, феноменальная
Да и зачем вообще было отменять эту поездку? Что меня удержало? Лень? Или нежелание потратить деньги, связанное с тем, что в Минске мне опять отменили занятия со школьным ансамблем?

Таким образом, Алла знала, что я назавтра еду в Минск, но была поражена, что я не пригласил её с собой.

После этого её отношение ко мне резко изменилось. Внешне всё оставалось таким же, как и было, но внутренний конфликт всё усиливался. И в последующие дни то, что тянулось уже пару недель и не могло постоянно так продолжаться, дало трещину.

Не помню, как именно и в связи с чем, но действия Аллы в один день меня жестоко обидели. И дело было даже не в том, что она словно не замечала, какие я прилагал для единения с ней нечеловеческие усилия и нечеловеческие средства, и что это всё - то, что я делал, и ту энергию, с какой я это совершал, - нельзя втиснуть в рамки обычного; но ещё и в том, что моё стремление к любви, моё желание остаться с Аллой было настолько глубоким и сильным, что отказать мне в его осуществлении значило бы с такой же огромной и нечеловеческой силой проявить чудовищную жестокость и несправедливость. Но разве не ту же чёрствость, "несознательность" и безжалостность можно было ещё чаще усмотреть в моих собственных жестах?  

Последним её актом был отъезд домой, где она надеялась снова укрыться от меня, укрыться от моей страсти к ней и от моего на неё воздействия. Сам по себе отъезд Аллы в данное время воспринимался мной как обида, как нечестный приём, к которому она прибегла в обход открытых и допустимых правил. Но разве я знал обстоятельств, которые заставили её, до весенних каникул, всё бросить - и помчаться домой? В её отъезде была какая-то загадка, какая-то тайна. Может быть, она страдала от хронической, неизлечимой болезни? Или она помчалась делать (упаси Бог!) аборт?

Чем больше я размышлял на эту тему, тем больший холод ощущал в груди, тем чаще в тоске и отчаянье я ломал руки, и шептал одними губами: "Что я наделал?!"

И в те именно дни, последовавшие за отъездом Аллы, мне стала всё чаще и чаще видеться в мыслях (даже не во сне!) будущая новорожденная, что должна появиться на свет, по имени Алла Басалыга. Но ведь Алла уже родилась, и выросла, и мы с ней полюбили друг друга. А эта, новая жизнь, со дня на день готовая вспыхнуть, судьба которой свяжет её с Бобруйском: кто она, эта девочка, вылитая Алла в свои будущие семнадцать лет? Моё собственное дитя? Но разве мать даёт дочери своё имя и фамилию? Может быть... Если у девочки нету отца... Или это будет девочка, какая родится в семье её родственников, или даже однофамильцев? Даже и в таком случае её рождение - по законам космической гармонии, по правилам альтернативных реальностей - не может быть случайностью, и в высших мирах она всё равно дочь нашей с Аллой святой связи. Моя духовная дочь. Но мне являлось - теперь уже и во снах - лицо этой будущей девочки, и в нём поражало явное сходство с Аллой. Дочь её брата? Евгения (Жени) Басалыги? Не может быть! Значит, это  е ё  дочь... От меня? Если она появится на свет летом: значит...

Ещё одно предположение вспыхнуло в моём мозгу: если эта девочка предназначена стать приёмной дочерью (Басалыг, Аллиных родственников), её могут назвать в честь её матери.

Может быть, мне стоило бы обойти родильные отделения в Солигорске и в Бобруйске где-то так осенью? Хотя, какой всё это бред! Если бы кто-то мог чудом подслушать мои мысли, он бы обязательно сделал вывод, что я законченный псих. Но если действительно эта девочка, Алла Басалыга, родится, и в моём теперешнем возрасте будет находиться в Бобруйске? Что скажет тогда тот, кто подслушал бы мои мысли? Вот именно! Вот он, шаткий критерий человеческих оценок! Вот она, "справедливость" и "объективность". Если выяснится, что её рождение и её связь с Бобруйском я предсказал, меня назовут ясновидцем и пророком.




 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Конец зимы - весна 1982 (продолжение)

Под воздействием последних событий я написал Алле два письма, первое из них не отправив.

Оно у меня сохранилось полностью, и я помещу его тут; второе, если найду, будет следовать за ним.

 

                 Здравствуй, дорогая Алла! Добрый день.  

Не мне судить о твоих поступках. Вообще, из меня никудышний судья. "Не судите, да не судимы будете". Это как раз про меня. Как все "Вовочки из Бабгуйска", я обожаю судить. Это у меня родовое, родимое пятно. Поэтому хотя бы с тобой не стану этого делать. Каждого из нас есть, за что обличать.
 
Ни моих, ни твоих поступков не повернёшь вспять. Тебе не нравилось, как мы расстались: ты считала себя униженной - а тебе... чесалось... унизить меня... Не знаю, для чего тебе важно было совершить а к т  р а с с т а в а н и я, но  т ы  совершила его. Впервые я не могу раскусить, что тут за символика...

А ведь я мог не придти. Или ты полагала, что я не знал? Нет, я знал, что моё и твоё эго в этот раз схлестнутся: и ничего хорошего не выйдет. И всё-таки я не мог не появиться. Я хотел хотя бы ещё раз увидеть тебя. Это было следствие моего душевного состояния, обстоятельств и пронзительности нашей драмы... Возможно, тебя задело, уязвило твоё самолюбие, когда я сказал, что снял свою осаду - и не подвергаю больше твой мозг никакому давлению. И тогда ты окончательно поняла, что не я искусственно вызвал эти чувства, ТВОИ чувства, что ты не оказалась жертвой воздействия либо обмана, а ты просто любишь меня.

Вопреки разницы в возрасте, наших характерах, в подходе к жизни.

Что теперь можно сделать?

Я не знаю, что ты решила. Будешь ждать того парня, с которым гуляла до его армии? Станешь искать себе пару? Быстро выскочишь замуж: или окончишь свои дни старой девой? Я знаю, что ты что-то скрывала от меня. Всё это время. Но ты действительно думала стать моей навсегда. Что же тебя остановило? Моя неадекватность? Моё жлобство? Или твои поступки со мной напрямую не связаны?

Время подвластно лишь мне: я могу его возвращать - или предвосхищать то, что произойдёт позже по времени, поэтому я и пошёл тебя провожать; в альтернативных реальностях, куда доступ  в с е м  запрещён, всё ещё можно исправить. И ты уже не сможешь не любить меня; эта любовь в тебе будет вспыхивать опять и опять, с новой силой, до конца твоей жизни, до тех пор, пока твоя память не растворится в смертельной болезни или в старческой немощи...

И если ты флиртовала, или будешь флиртовать с кем-нибудь из ребят, чтобы меня уязвить: на здоровье! этим ты ничего не решишь. Ты вольна бросаться в объятия, чтобы заглушить угрызения совести, убеждать себя, что не любишь меня. И за ложь ты сама себя осудишь. Дело только во времени. Я: отказываюсь тебя судить. И, если бы я отправил это письмо, тебя бы это сильно удивило.  

Я понимал, что не должен идти на встречу после того злополучного звонка, понимал, ч т о  это значит. Но у каждого своя собственная игра, внутренняя игра, и логику поступков такого человека, как я, можно разгадывать до конца жизни, и всё равно её не понять. Мог ли Наполеон избежать Ватерлоо? Мог ли отменить эту битву? Знал ли он заранее о своём проигрыше? Наверное, знал. И тысячи жизней были бы спасены. Бывают ситуации, когда на что-то идёшь, как на плаху. И надо показать своё мужество, этот страшный спектакль: чтобы у людей "не кончилась" вера в смысл. И Наполеон, и приговорённый к смерти, идущий на эшафот, и я, зная о предстоящем, всё ещё надеялись на невозможное, на "ошибку природы", на "вмешательство небес".

Но на сей раз чуда не произошло; чудеса кончились. Ты сделала то, что я как бы требовал от тебя; ты говорила моими словами, ты переняла мою манеру, мои выражения, интонацию. Увы - мы проиграли друг другу, а смеяться будут наши враги и черти в аду. И, если бы я проиграл сам себе только часть смысла, ты оказалась бы в выигрыше, и мы ещё смогли бы спастись. А так, как это произошло - всё. Бесповоротно; тебе никогда уже не вернуться назад; мне уже никогда не обрести прежней Аллы...

Мы проиграли всю свою жизнь, свою судьбу, всё лучшее, что было между нами за эти три месяца. Ни возраст, ни что-либо другое не играет здесь никакой роли. Но есть ещё одна одна сторона, одна линия нашей трагедии. Впервые в своей жизни, за то время, что я был с тобой, я попытался изменить стереотипы своего поведения.

Не успевала лёгкая тень пробежать в отношениях между мной и Лариской: как у меня появлялась сначала Нелля, а потом Софа; потом - Мария. И с Ирой из Берёзы мы ходили повсюду вместе: в кафе и в библиотеку, гуляли, долго бродили по Бресту, и я нёс её портфель, хотя мы никогда друг к другу так и не прикоснулись. И были другие пассии, состоявшиеся и несостоявшиеся. Я спал с Арановой: и это не мешало мне принимать у себя Лариску, и жить в Питере с другой девочкой, и там же - с Лариской.

И только тебя я не водил за нос, и тебе не изменял. Не знаю, плохо это или хорошо с твоей точки зрения. Ведь в самом начале нашего романа ты мне сказала, чтобы я не спешил, чтобы не рвал резко с Арановой, что я должен подумать. Означало ли это, что ты согласна была быть у меня "в придачу"?

Не знаю, говорили с тобой эти шуты, эти негодяи, эти подонки - или нет, но одно только то, что они играли на моих нервах, изменило природу, характер наших с тобой отношений, и в какой-то степени привело нас к такому концу.

Но я хочу им сказать, тому, кто думает, что у меня "выиграл": "Вы думаете, вы победили, вы покарали меня? Нет! Никто не научит меня бояться. И я не боюсь вас. Никто никогда не научит меня страху. Вы просто сволочи, заурядные, обыкновенные, нормальные сволочи, вы подонки, твари, которым не должно было быть места на земле. Вы можете кричать на всех углах о том, что я сумасшедший, можете с ненавистью отталкивать меня от моего стремления к счастью... Но не сможете - никогда - сломить мой дух, отказать мне в счастье - потому что я счастлив - счастлив потому, что я не подонок".
 

Второго письма, написанного к Алле в этот период, в связи с более поздними событиями (когда она уехала к себе домой), я не нашёл, но помню его содержание.


В том письме я больше делал упор на свои "экстрасенсорные" возможности, перечисляя все "совпадения", своё "ясновидение", приводя примеры и факты. Я писал о том, что в нашем случае страдает от поражения некая "высшая справедливость"...

А на следующий день после того, как я отправил письмо, я был вызван к Изгуру. В своём почтовом ящике я нашёл бланк из психо-невро-диспансера с требованием придти к главврачу. В приписке говорилось, что если я вторично проигнорирую их повестку, меня приведут с милицией. Так что, на этот

раз я, долго не думая, пошёл к Изгуру.  

Он "с порога" стал намекать на "паропсихологию", и пытался спровоцировать меня на разговор. Обученный в университетах и поднаторевший на практике, он был опасен, как бритва. Может быть, в обычной жизни и в своей врачебной деятельности он был неплохим человеком, но в его глазах скрытно горел огонь повзрослевшего бобруйского "вовочки", а такой человек на такой должности хотя бы раз пять в течение своей карьеры: бич божий.  

Он спросил у меня, знаю ли я, кто такая Таня Светловодова, на что я ответил утвердительно. Тогда он задал новый вопрос: известно ли мне о том, что она сбросилась с лестницы из-за моего на неё воздействия. Если бы я возмутился, и заявил, что на неё-то я как раз воздействия и не оказывал, то оказался бы в западне. На это Изгур и рассчитывал. Вместо предусмотренного режиссёром сценария, мне пришлось осторожно поинтересоваться, о каком это таком "воздействии" он гутарит. Я старался не напрягаться, старался изо всех сил, потому что следующим вопросом ожидал вопрос об Алле. Однако, Изгур про неё не спросил, и я, кажется, догадываюсь, почему. Зато он открыто спросил, знаю ли я, кто такая Блавацкая, читаю ли я книги по "эзотерике", "парапсихологии", "гипнозу", пытаюсь ли воздействовать на других "необычными способами". А я у него спросил, зачем это надо - "воздействовать".

Хотя опытный и сведущий психиатр обладает железной выдержкой, у него как-то враз пропало терпение, и он громко стукнул по столу ручкой, да так, что я вздрогнул. И сразу заявил ему, чтобы он не интерпретировал мою реакцию как патологию, потому что не вздрогнуть от такого неожиданного звука, как раз, по моему разумению, должен именно ненормальный человек. Он сразу навострил уши, утверждая, что, раз я так говорю, значит, почитываю литературу по психиатрии. А я сказал, что у меня и без литературы по психиатрии есть, что почитывать, и потому я только что сказал, что "по МОЕМУ разумению".

Тут он и вовсе вышел из терпения, и стал на меня кричать. А я больше не стал вздрагивать, и сидел, совершенно спокойно наблюдая, как чуть вздулись жилы у него на шее, ожидая, когда у него иссякнет пыл.

Тогда он объявил, что на меня "поступила жалоба" (куда поступила?) о том, что, якобы, я хвалился тем, что могу влиять на людей (на их решения, на их настроение) на расстоянии.

Я этого не отрицал (он жутко оживился, и весь подался вперёд), и уточнил, что, "как и все другие люди", влияю на расстоянии... к примеру... своими письмами.

Он нахмурился, и сказал: "Нет, я совсем не это имел в виду..."

В общем, "разговора по душам" не получилось. Он, может быть, неплохой дядька, очень эмансипированный, секулярный еврей, но и крокодилы ведь бывают ручные.

После этого вызова к Изгуру у меня были различные предположения. По времени он совпал с отправкой мною письма Алле, хотя точно утверждать что-либо не стоит.

Может быть, Алла, хотя она и кажется внешне психически устойчивой, в

действительности легко ранима, и, в отчаянии, не зная, что делать, обратилась-таки к психиатру (да хотя бы к тому же Изгуру); и всё выложила.

Причиной вызова могли явиться и просочившиеся из рассказа Аллы сведения о том, что ко мне ходят молодые ребята, и "неизвестно чем", так сказать, у меня занимаются, совпавшее с доносами соседей участковому, и то, что я состою в близких сношениях с девушкой, не достигшей совершеннолетия.
 

Тем временем "вести" от Арановой всё ещё доходили до меня; иногда мне звонили Нафа и Захаревич - но в этот период я отвергал попытки очередного сближения со мной трёх неразлучных подруг. Я остро переживал то, что случилось у меня с Аллой, и никого не хотел видеть. К тому же, я до сих пор не забыл о том, как сам я предал Аранову (хотя на её уровне и для её собственного стиля жизни мой поступок мог видеться по-другому), и воспоминание об этом всё это оставалось для меня ужасным разломом, как открытая рана. После того, что я сделал, я не знал, смогу ли ей посмотреть в глаза.

Не предавай, и да не предаваем будешь...