Макс Нордау

ИЛОТЫ и СПАРТАНЦЫ

С самой ранней поры моего знакомства с греческой историей меня стали привлекать к себе лакодемонские илоты. Мы немного знаем об этом несчастном темном народе. Мы знаем очень мало определенного об его происхождении, ничего почти – об его духовной жизни. Немногие скудные сведения об илотах к нам дошли от их преследователей и притеснителей-спартанцев, илоты же сами безмолвны и немы. Когда они жили, они не заявляли о себе в возвышенных формах слова, в повествованиях истории, ни в камне и металле памятников, ни в вечнозвучном стиле поэта. Когда же они погибли, они были брошены в общую безыменную могилу истории. А они ведь также, вероятно, свою боль выражали стонами и воплями, они также, вероятно, имели свои сказки и легенды, в которых они являлись господами, а спартанцы – их рабами, имели свои поговорки и басни, в которых они едко мстили своим мучителям, песни, полные смертельной скорби, в которых они выплакивали свое отчаянье...

Но ничего не дошло до нас из этих движений народной души. Все это, может быть, илоты тайком шептали про себя в своих подвалах и задворках, в полумраке, где они скрывались от спартанских шпионов...

Илоты – это обвиняемые, которых судили в их отсутствии, не позволив им даже выставить своего защитника. Может быть, это вызвало мое сочувствие к ним. Я мечтал стать защитником этих подсудимых, оставшихся без защиты...

О сходстве их судьбы с судьбой моего собственного народа я не думал, во всяком случае я ясно не сознавал этого. Моя гимназическая жизнь совпадает с шестидесятыми годами. Тогда еще не было открытого антисемитизма. Напротив того, тогда было время полной эмансипации евреев. Мне никогда и в голову не пришло бы считать себя илотом, сравнивать свою судьбу с судьбой раба-илота. Другие мальчики на школьной скамье мечтали о римской драме. «Я же мечтал об илотской трагедии. Я до забвения всего окружающего жил жизнью илотов. Я ненавидел мотаков, этих заносчивых потомков илотских матерей и лакедемонских отцов, которые ничего знать не хотели о своих родственниках по матери.

Я презирал неодомадов, – этих ассимилированных илотов, которые ставили себя выше своих соплеменников, которым они изменили.

Я плакал слезами бессильной ярости при воспоминании о крипттии – ежегодной травле илотов, которая сопровождалась опустошениями, истязаниями и убиениями, и которая предпринималась государством для того, чтобы спартанцы и илоты постоянно сознавали свое взаимное соотношение.

Я испытывал ужасный стыд, когда илотов скотски напаивали, чтобы на их примере учить спартанскую молодежь презирать пьянство.

Все более углубляясь в илотскую жизнь, я однажды дошел до мысли, которая меня самого ужаснула.

Кто знает, – может быть, были и такие илоты, которые вполне свыклись со своим положением и даже находили его прекрасным; – может быть, были илоты, которым полюбилось спартанское вино, и которые считали эту даровую выпивку божьим благословением!?...

Когда для педагогических целей устраивались эти большие представления, на которых илотов доводили до скотского опьянения, чтобы молодым спартанцам стало ясно различие между ними и опозоренными илотами, – может быть, последние сами добивались тогда, чтобы их употребляли, как средство преподавания; может быть, – они с наслаждением напивались вином; может быть, – они сами подставляли свои кубки, чтобы их снова наполняли и, может быть, их последняя мысль прежде, чем они теряли сознание, была: «Глупые спартанцы, разве я не хитрее вас? Презирайте меня, а я пока с наслаждением буду себе пить свое вино»!...

В этой способности находить личное удовлетворение в собственном глубочайшем унижении, находить удовольствие в крайнем позоре, – я видел самое потрясающее проявление илотской трагедии...

Я не написал этой илотской трагедии. Я вырос. Другие планы вытеснили старый план, пока он не стал только смутной грезой детских лет. Я принимал участие в духовной борьбе моего времени, не думая много о своем происхождении, гордый сознанием своего человеческого достоинства, гордый национально-немецким духом, которым я весь был проникнут...

Но вот в мой рабочий кабинет внезапно врывается военный гул антисемитизма...

В ушах моих звучат гнусные обвинения против моих братьев-евреев. Я воспрянул и приготовился к борьбе, надеясь найти весь свой народ вооруженным, готовым к этой борьбе...

Но что же я нашел? Несколько одиноких борцов выдерживали неравную борьбу, вся же толпа бросалась в бегство, низко сгибалась, и взоры ее выражали лишь робкую мольбу...

Тогда передо мною во всем своем потрясающем позоре – снова ожила илотская трагедия моей гимназической жизни.

Я видел криптию, – травлю евреев во всех концах Европы... Я видел мотаков, людей полуеврейского происхождения, которые выбивались из сил, чтобы казаться чистокровными арийцами. Я видел неодомодов, – евреев ассимиляторов, которые доходили в своей ассимиляции до самого мерзкого, ядовитого антисемитизма. И что хуже и позорнее всего этого, я видел еврейских илотов, которые хитро подмигивали глазами и улыбались, когда их били кнутами на посмешище толпы. Да, я имел перед собою пример евреев, которые ударяли себя по карману и смеясь говорили: «Арийцы считают себя выше нашего... Они отказывают нам в человеческом достоинстве... Но какое нам дело до этого? Мы все-таки умнее их, мы наживаемся среди них, мы набиваем себе карманы»... Позор, в котором еще можно наживаться и стать миллионером, представлялся им завидной участью, даже скрытой иронией судьбы. Я бы не перенес этого... Я чувствовал, что не могу остаться родственником этих илотов...

К счастью, я тогда познакомился с сионизмом. – Сионистская идея выступила предо мною в лице ее лучших носителей, лучших из которых является мой друг – Герцль.

На базельских конгрессах я познакомился с другим еврейством, – с еврейством, которое примирило меня с самим собою, со своим народом... С тех пор я уже больше никогда не думаю об илотской трагедии...

Евреи-сионисты – не илоты: они – спартанцы... «Со щитом или на щите!» – это теперь также в еврейском духе, как было когда-то в спартанском!...

Сионисты проникнуты гордым сознанием. Быть евреем – это высокая честь, ибо это налагает на него великие обязанности. А нравственное достоинство человека определяется величием обязанностей, которые он готов взять на себя.

Гёте не знает для человека более славной надгробной надписи, чем слова:

«Он был человек»! – Это значит, – он был борцом!

Как высоко должен был бы Гёте поставить еврея сиониста! Ибо быть сионистом, это значит – дважды, трижды быть борцом!...