Макс Нордау

Еврейство в XIX и в XX столетиях

Наряду с первым столетием христианской эры, когда римлянами были разрушены второй храм и еврейское государство, важнейшими, наиболее решающими судьбы еврейского народа периодами были 19-ое и текущее 20-ое столетия. Выставляя это положение, я остаюсь вполне свободным от той особенной субъективной иллюзии, которую недавно скончавшийся грацский социолог, профессор Гумплович – метко определил удачным термином «акрохронизм», и которая состоит в убеждении, что время, в которое мы сами живем, является самым замечательным и самым важным из всех периодов истории. Я себе позволю в сжатой форме изложить те объективные данный, на основании которых я считаю 19-ое и 20-ое столетия поворотными пунктами в истории судеб еврейского народа.

До конца 18-ro столетия правовое положение евреев европейских стран и их отношение к народам, среди которых они жили, не подлежали ни колебаниям, ни сомнениям. Весь мир единодушно относился к ним, как к чужим. Так смотрели на них правительства и народы, так смотрели на себя и они сами. Относились ли к ним милостиво или враждебно, считали ли их нужными или вредными, принимали ли их гостеприимно или нетерпимо угнетали, – все равно, во всех случаях они оставались чужими. И все их публичные и частные отношения определялись нормами «права чужих», и притом самого плохого права чужих, не покоившегося на договорах и взаимности и лишенного всякой иной санкции, кроме готовности сильного соблюдать старые обычные отношения и проявлять некоторую жалость к слабому. То обстоятельство что евреи постоянно и неизменно считались чужими, даже если они в течение столетий жили в данной стране, даже если они впервые поселились в ней раньше народа, называвшего их здесь чужими, – это обстоятельство имеете свое объяснение как в истории евреев, так и в господствующем правовом строе и во всеобщем установившемся миросозерцании.

В то время, когда понимание истории было также мало развито, как и знание ее, и даже образованные люди: (вернее те, кого тогда так называли) имели о прошлом своего народа, поскольку они им вообще интересовались, самые искаженные и фантастические представления, – единственным народом, чью историю знал всякий, был еврейский, народ. Существовала одна только книга, распространенная по всему цивилизованному и полуцивилизованному миру, и этой книгою была Библия. Всякий был с нею знаком. Духовенство и образованные слои общества читали ее. Масса узнавала отрывки из ее содержания через проповеди, мистерии, изображения на картинах и фресках, украшавших христианские церкви. А Библия давала представления о внешних судьбах еврейства. Было известно, что некогда евреи были избранным народом Господа, что они имели свою страну с великолепною столицею, Иерусалимом, и чудесными святынями храма, и что затем они силою оружия были изгнаны оттуда и рассеяны по всему миру. Это несчастье они навлекли на себя неслыханным, святотатственным проступком упорным отказом от спасения и от Того, Кто его возвестил, чудовищным юридическим убийством сына Божия, который, как одно из лиц Троицы, сам был Богом. Библия неизменно напоминала о происхождении евреев из далекой страны на Востоке: она напоминала и о том, что они побежденные, изгнанники, отмеченные проклятием Господа, что они осуждены на бездомность, как на вечную кару. Всякое переселение, всякое вторжение нового народа в данную страну через несколько поколений, забывалось. Франки очень скоро перестали быть чужими в Галлии, со временем заимствовавшей от них свое имя; лангобарды стали своими в Верхней Италии, которой они также передали свое имя; норманны были чужими в Англии, мадьяры в Венгрии, османы в Византии. Евреи всегда оставались чужими. Ибо они не приходили в качестве завоевателей, не смешивались незаметно с коренным населением, но каждое их переселение было тщательною попыткою бежать от неотвратимого рока, было замечательным проявлением воли Господа, мистическое значение которого церковь неустанно раскрывала перед сознанием народа. Происхождение всяких других классов и народностей скоро изглаживалось из памяти. Только по отношению к евреям это не имело места. Библия не давала ослабевать памяти народов. – Вторая причина, вызывавшая неизменное признавание евреев чужими, заключалась в том, что они: никогда не были формально включены в правовой строй окружавшего их общества. Во все продолжение средних веков и еще много времени после них понятие естествённых прав, от рождения присущих человеку, было совершенно неизвестно. Всякий пользовался лишь теми правами, которые были ему даны в ясной, определенно выработанной форме. Источником всех прав был меч, была сила. Властитель страны сам очерчивал каждому из своих подданных тот круг прав, в котором он должен был жить, не выходя за его пределы. Властитель мог перенести свою власть и на других, но в конечном счете каждое право истекало от него и должно было быть от него приобретено, все равно путем ли испрошения его милости или получения от него силою. Каждое право должно было базировать на грамоте и печати. То, что не могло сослаться на жалованную грамоту или на символически-правовую обрядовую форму, не имело никакой силы. Все права сословий гильдий, цехов, городов и общин должны были основываться на формальных документах, что, однако, не освобождало: их обладателей от необходимости быть во всякое время готовыми к защите своих прав силою оружия. Тот, кто не обладал скрепленным печатью куском пергамента, был бесправен, был вне правового строя.

Но это состояние исключенности из области писанных прав казалось мышлению средневекового человека столь чудовищным, что он почти не мог себе его представить. И поэтому даже за скитающимися людьми темного происхождения, за всякого рода бродягами, которые официально не обладали никакими правами, признавалось, по крайней мере обычное право, составлявшее своеобразную пародию действительного права. Нищие и фигляры составляли цех наподобие цехов оседлых городских ремесленников; скоморохи и карманные воры имели своих старшин или «королей», признававшихся властями, и из средневековых актов мы узнаем даже о существовании Abbatessa mulierum Levium, «Аббатессы легкомысленных женщин». Одни только евреи находились вне этого твердо установленного правового строя, включавшего в себя всех других обитателей страны. Для евреев не было места ни в одной из клеточек средневекового сословного общества. Они не могли пользоваться привилегиями данного класса или жалованными льготами данного города. Им был закрыт доступ во все цехи. Они не могли ссылаться ни на какие дарованные им права. Официальные акты, касавшиеся их, не предоставляли им никаких прав, а, напротив, категорически исключали их из общего правового строя. Они иногда получали покровительственные письма (Schutzbriefe), которые в лучшем случае давались на неопределенный срок, а в действительности обыкновенно могли быть взяты обратно, в любой момент по прихоти даровавшего их, и очень часто нарушались самым беззастенчивым образом. Их терпели, пока они были нужны или полезны, и изгоняли, когда их услуги казались уже ненужными. Эта бесправность накладывала на евреев, по средневековым понятиям, неизгладимую печать чужих и не давала появиться представлению об их общности с христианскими, соседями.

Третьею и самою важною причиною, из-за которой они должны были навеки остаться чужими, было различие религии. Религия была тогда единственным объединяющим звеном нематериального характера. Понятие человечества и братства среди человечества, до которого возвысились наиболее благородные умы Эллады, и великие пророки Израиля, совершенно не существовали в феодальном мире. Любовь к родине и национальное чувство пробудились лишь значительно позднее. Только изредка, отдельными единицами, некоторые избранные личности возвышались до известной терпимости по отношению к инаковерующим, но и у них к этому чувству примешивалась сильная доза жалостливого пренебрежения. В общем же в эти века веры всякий, не принадлежавшей к господствующей религии, вообще не причислялся к человечеству. Он не мог претендовать на звание члена семьи Господа. С ним не приходилось считаться. Он был язычником т.е. не человеком, немногим выше животного. Это мировоззрение мусульманин разделил с христианином. При колоссальном значении религии в жизни как отдельных лиц, так и целых коллективов в те времена, различие веры евреев и окружавших их народов не могло не создать непроходимой пропасти. С различиями языка, нравов, обычаев, даже цвета кожи психика средних веков легко мирились, с различием религии – никогда.

Евреи покорились своему жребию вечных чужаков, которые в течение многих столетий были и внешне отмечены особенными предписанными законом знаками на платье и другими отличительными признаками. Сладость сознания, что они находятся дома, не была нм суждена. Они могли только мечтать об этом, как о счастливом обетовании в грядущем. Им оставалось одно утешение: смотреть на свою жизнь, как на длительное состояние ожидания исхода из Египта, со странническим посохом в руках, с быстро очертевшим, неуспевшим прокиснуть хлебом в котомках путников. Стало трюизмом что сохранение евреев среди всех окружавших их ужасов ненависти и невероятных вековых. притеснений должно быть признано чудом. Быть может, это сохранение менее чудесно, чем кажется. Оно может быть, по моему, объяснено вполне естественным образом. Во-первых, преследование евреев не было планомерно организованным явлением, которое одновременно по предварительному сговору имело бы место во всех христианских странах. Эти преследования вспыхивали то здесь, то там, поражали то одну, то другую часть еврейства, но не могли сразу поразить весь еврейский народ, в его целом, ибо он был рассеян по всему миру и никогда не был предоставлен исключительно произволу одного только народа. Еврейский народ не был организован. И было немыслимо нанести ему смертельный удар одним взмахом. Он распадался на бесчисленные клеточки, каждая из которых вела свое существование. Он жил тысячью жизней, и все эти тысячи жизней должны были быть уничтожены, чтобы прекратилась жизнь еврейского народа. Отсутствие у еврейства национальной организации, объединяющего средоточья его материальных и духовных сил, приносило громадный вред, делая невозможным осуществление какой-либо высшей общенародной задачи. Но оно имело и одну положительную сторону: оно не дало еврейству быть уничтоженным. Все, конечно, знают про общеизвестный опыт с некоторыми мало дифференцированными организмами, в которых жизнь распределена почти равномерно по всему телу. Водяного полипа, например, можно разрезать на бесчисленные множества маленьких кусочков. Это раздробление его не убивает. Каждый крошечный кусочек является носителем своей собственной скудной, тусклой, вялой жизни. Он переживает раздробление, он продолжает жить и постепенно разрастается в целого полипа. Операция, которая должна была уничтожить водяного полипа, приводит только к тому, что создается столько новых отдельных экземпляров его, сколько кусков было отрезано от первого. Точно так же всякое раздробление и распыление еврейских общин, поскольку они не были вырезываемы поголовно, приводило лишь к тому, что в других местах возникали бесчисленные новые маленькие центры, которые, если только им давали для этого время, разрастались во множество отдельных общин.

У врагов еврейского народа никогда не было недостатка в желании довести свою работу до конца. Если бы король Ричард Львиное Сердце, Филипп Красивый, князья церкви, светские государи и самостоятельные города Рейна во время черной чумы, или Фердинанд и Изабелла Испанские после покорения Гранады имели в своей власти весь еврейский народ, они, вероятно, истребили бы его поголовно. Но они могли поразить только отдельные части. Против них они неистовствовали без всякой пощады. Они пролили потоки еврейской крови. Они не щадили детей во чреве матери. Но границы их страны ставили предел их, свирепым избиениям, и их кровожадная жестокость затрагивала евреев соседних стран лишь постольку, поскольку немногие беглецы, спасшиеся от гибели, прибегали к их помощи и своим появлением воскрешали в них несколько улегшееся чувство беспокойства за свое собственное будущее. Таким образом рассеяние еврейского народа по всему миру и отсутствие одновременности его изгнания преследований и избиений в различных странах его пребывания являются достаточным объяснением того явления, что он материально уцелел среди превратностей своей судьбы.

Но, тем не менее, все же еще остается непонятным, каким образом еврейство нашло в себе силы и готовность переносить подобное существование вечной неуверенности, вечной боязни и трепета. Однако и в этом не было чуда. В столетия самых, тяжелых бедствий евреи пребывали в своеобразном обвеянном галлюцинациями, грезящем состоянии, и это состояние давало им благотворную невосприимчивость к ужасам безотрадной действительности. О своем положении в каждый данный момент они почти не думали, они далее не пытались отдать себе ясный отчет в нем. Когда они возносились от мрачных, условий своей жизни к высотам вечного, когда они отрывали свой взор от удушливых теснин современности и обращали его к сферам отдаленного будущего, тогда это будущее представало перед ними, как голубой туман, сквозь который они прозревали смутное в своих очертаниях, но все же сияющее солнце: – солнце обетования Мессии.

Уверенность в избавлении через Мессию давала им возможность удержаться даже тогда, когда невыносимый гнет грозил сокрушить их бесследно. Непобедимая вера, не знавшая никаких сомнений, окрыляла их силою устоять против непосильного. Как еврей ни ценил жизнь, она все же не казалась ему ни высшим, ни единственным благом. Он был безусловно уверен, что могила является началом, вечной, радостной и блаженной жизни, и поэтому он не боялся смерти, даже в страшной форме пыток и костра. Для себя еврей надеялся на воскресение и на новую, бесконечную, счастливую жизнь; для своего народа он надеялся на освобождение через Мессию, на возвращение из рассеяния, на возвышение из приниженности, на возрождение былой мощи, славы и великолепия.

Таким образом, вера в небесную будущность индивидуума и в земную будущность народа давала евреям в средине века то могучее утешете, которое заключает в себе естественное, лишенное чудесь, объяснение их поразительной стойкости в самых невообразимых страданиях. Эта вера позлащала пилюлю их жизни, лишенной даже самой минимальной, самой необходимой дозы отрады, помимо наслаждений чисто духовного порядка.

Идейные течения европейского мира в продолжение всех этих столетий не оказывали никакого влияния на отношение евреев к народам. Новая заря загорелась, на духовном горизонте Европы во время эпохи возрождения. «Какое счастье жить», – ликующе восклицал Ульрих фон Гуттен. Евреи не видели никаких перемен в своем положении. Рейхллин, искренно стремившийся побороть. в себе. предрассудки против еврейского народа, быть совершенно исключительным, единичным, явлением. Реформация потрясла господство римской церкви над Западом и серединой Европы; контрреформация, после полутораста лет неутомимой борьбы, снова укрепила его. Но евреям ни победоносная атака Лютера, Кальвина и Цвингли, ни успешная оборона Карла V, Филиппа II, Игнатия Лойолы и Капистрано, не принесла никаких облегчений. Бесправными и чужими были они, и бесправными и чужими остались. И выступление Саббатая Цеви взволновало их гораздо больше, чем все происшедшее в Европе за 130 лет между прикреплением 95 тез к дверям Виттенбергского костела и заключением Вестфальского мира.

Мы должны дойти до 18 столетия, чтобы заметить первое серьезное отступление евреев от их духовной замкнутости перед остальными народами. В средние века не существовало между еврейством и окружавшею его не-еврейскою (вернее говоря, христианскою) средою и тени того духовного общения, которое в странах Ислама связывало евреев с мавританскою культурою. Не было никакого идейного обмена между умами. Источники, бывшие среди того или другого народа, не смешивали своих вод. Евреи постоянно только давали, но никогда не получали. Они дали христианскому миру переводы греческих (философов и медиков и арабских исследователей природы. Сами они остались совершенно нетронутыми теологией и схоластическою философией, которой исчерпывалась вся умственная деятельность христианского средневековья. Святой Фома Аквинский мог свободно заимствовать из «Путеводителя Блуждающих» Маймонида его глубокие аргументы в пользу примирения вечности мировой материи с принципом творческой деятельности Бога, – но взаимного воздействия христианских и еврейских теологов установить нельзя. Ни один средневековый мыслитель не заимствовал, у современных ему христианских писателей ни малейшей крупицы их идей. В поэзии своего времени евреи, правда, иногда стремились быть соучастниками своих соседей, но обыкновенно эти попытки оканчивались для них плачевно. Достаточно привести для примера судьбу бедного Зискинда Тримбергского, который покинул гетто для солнечных областей поэзии Миннезингеров, но разочарованный, полный горечи и раскаяния, вернулся обратно к теням еврейского квартала и к мистическим вековым грезам своих братьев.

Занялась заря новой эпохи. Новые светила появились на умственном горизонте Европы. Декарт, почти впервые после двух тысячелетий слепой веры, снова развил учение систематического сомнения. Спиноза лишил Божество индивидуальности, но обоготворил вселенную и дал этике иное основание, нежели откровение. Локк учил, что человеческий ум – источник всякого познания. Энциклопедия Baglea свела воедино все эти новые и обновленные воззрения и сделала их доступными для сравнительно широких кругов. Кант углубил скептицизм Декарта, развил этику Спинозы до категорического императива и дополнил теорию познания Локка. Поэзия претворила новые плоды философской мысли в произведения чувства и художественной красоты. Савойский викарий в произведении Руссо объявил себя сторонником чистой веры в Бога, без церковного догматизма, что в сущности являлось верою в величие мироздания и в возвышенность человеческой натуры. Натан Лессинга поведал магометанскому властителю свою притчу о трех кольцах, проповедовавшую так кротко и мудро равенство всех трансцендентных убеждений, провозглашавшую с такой мошной убедительностью заповедь терпимости. Шиллер написал эту выдержанную в греческом духе фразу: «какую веру я исповедую? Ни одну из всех тех, которые ты мне назовешь. Почему? Ибо я верую». Фридрих Великий пустил в мир то крылатое слово, которое впервые раздалось из уст. просвещенного европейского короля: «в моем государстве всякий может спасаться по-своему». Иосиф II Австрийский стремился с трогательной искренностью и трогательною беспомощностью осуществить в своем громадном государстве идеологию апостола просвещения и справедливости.

Бурный вихрь нового времени ворвался и в ворота гетто и, словно раскаты отдаленного грома, прозвучал в тихих, оторванных, от мира сигналах. И тогда поднялись еврейские лбы, годами наклоненные над фолиантами талмуда; насторожились еврейские уши, дотоле враждебно или, по меньшей мере, равнодушно закрывавшиеся перед, шумом чужого мира. Во многих еврейских сердцах пробудилась жажда услышать и понять новые голоса. Смелые молодые евреи уходили из еврейского квартала и дерзали пуститься в путешествие по неизвестным им дебрям столетия. Сын богатого берлинского купца Гомпертс пишет тогдашнему прославленному мудрецу и духовному вождю Германии Готтшеду в Лейпциге трогающее своею благоговейною скромностью письмо, в котором он молит Готтшеда принять его в число своих учеников, хотя бы на самых унизительных условиях; только антисемитская тупость могла высмеять это письмо, как назойливое и жалкое. Моисей Мендельсон дал евреям Германии живой язык разговора и просвещения, прибегнув к тому же средству, к которому двести лет тому назад прибегнул Лютер по отношению к немецкому народу, – к переводу Библии на немецкий язык; он же был первым евреем, который, благодаря Лессингу, был воспринять в немецкую литературу. Соломон Маймон глубже всех своих современников погрузился в критику чистого разума Канта и дал первую критику философии кенигсбергского гения, критику, остающуюся до сих пор самою острою и меткою. Другой еврей, доктор Герц, вступает в ряды учеников Канта и становится пламенным глашатаем его учения.

До этого времени, когда евреи дерзали соприкасаться с христианским миром для других целей помимо торговли и деловых, отношений, их отталкивали обратно в гетто лаконическим: «геп! геп!» пли более подробным.: «еврей, убирайся прочь!» Теперь они с радостными удивлением вперные услышали другие слова. Гердер, не только благородный поэт, но и видный сановник протестантской церкви, высказывал в самых лестных выражениях свое восхищение «духом еврейской поэзии». Шиллер в глубоких и сильных словах говорил о «назначении Моисея». Князь фон Лин, умный вельможа и любимец королей Франца Лотарингского и Иосифа II, написал сочинение в защиту евреев, в котором он является первым христианским сионистом нового времени и требует для решения еврейского вопроса возвращения еврейской массы в Палестину и бесповоротного принятия высших, слоев еврейства в европейское общество. Протестантский теолог и юрист в лице профессора Христиана Домма, католический духовник в лице аббата Грегуара, отпрыск французской феодальной аристократии в лице графа Мирабо отстаивали с различным талантом, но с одинаковою силою гражданское равноправие евреев. В Европе решительно многое изменилось. У лучших сынов эпохи конфессионализм возвысился до степени религиозности. Обособленность классов и наций претворилась в сознание общности людей.

Но общность людей и религиозность были категориями, которые включали или могли включать в себя также и евреев. Новые чувства охватили еврейские сердца. Впервые евреи могли предполагать, что они не чужие в тех странах, где они живут. Они вступили в недоступные и неведомые им дотоле отношения к своему времени и к окружавшей их нееврейской среде. Нити мыслей протягивались между умами, волны взаимной симпатии охватывали сердца, евреи воспринимали в себя общую культуру, они стремились натурализироваться в качестве европейцев и достигли этого за много лет до своей натурализации в качестве граждан своих стран. Надвигался критический; момент в развитии еврейства. Просвещение в некоторых местах совершенно разрушило непроницаемые стены, отделявшие евреев от христиан, но повсюду, по крайней мере, пробило в них брешь. Евреи, успевшие приобрести светское образование, получили доступ в среду интеллигенции.

Французская революция сделала еще один шаг веред, громадный решительный шаг: она дала евреям Франции полное гражданское равноправие, она уничтожила всякое правовое различие между евреями и другими гражданами. До этого времени никто не сомневался в существовании еврейского народа. Во всех официальных документах (как неприязненных, так и благоприятных), говоривших о евреях, речь неизменно шла о «еврейской нации», и сами евреи также всегда обозначали себя терминами «еврейский народ» или «еврейская нация». Французская революция сделала все возможное для того, чтобы окончательно уничтожить еврейскую нацию, пережившую, по крайней мере, в качестве понятия, свою политическую смерть на 17 столетий. Уравняв евреев в правах со всеми другими гражданами, французская революция одним ударом разорвала их связь с прошлым, которое одновременно было и их гордым наследием, и их тяжелым, ярмом. Из палестинцев незапамятной древности она сделала их французами сегодняшнего дня, для которых происхождение из страны Иордана имела так же мало значения, как для бретонцев происхождение из Англии, для бургундов, франков, и вестготов происхождение из Германии, для норманнов – из Дании и Норвегии. Чрез врата французского революционного законодательства западное еврейство вступило в мир, Европы. Евреи уже не были больше неприязненно терпимыми, зависящими от капризной прихоти чужаками. Они имели отечество. Они были оседлыми, полноправными гражданами. Они соединились с другим мощным народным организмом, и это новое политико-биологическое соединение они предпочли тем естественным, тянущимся на протяжении тысячелетий, корням, от которых они были оторваны. Верные своей почти двухтысячелетней привычке, они не смотрели из дальше современного им момента и не сделали изменившегося положения необходимых логических выводов.

Но то, чего они избегали, сделал Наполеон, – он довел принцип эмансипации до его логического конца. Он понимал равноправие в том смысле, что евреи должны стать французами без всяких оговорок. Без всяких оговорок – это значить: без намерения и без надежды когда либо изменить свои отношения к отечеству, без какого-либо идеала, лежащего за пределами французского патриотизма, без признания своей связи с евреями по ту сторону французской границы, без сохранения какой-либо межи, отделяющей евреев от их христианских сограждан, без какого бы то ни было, хотя бы даже несознаваемого, тайного стремления к дальнейшему сохранению особой жизни среди нации равенства. – Недоверчиво и категорически поставил великий реалист перед евреями ту проблему, которой они не видели или не хотели видеть, и властно требовал от них недвусмысленного ответа. Он созвал в Париж Синедрион и поставил ему ясные вопросы, между прочим, следующие: «третий вопрос: Имеет ли право еврейка выйти замуж за христианина и еврей жениться на христианке, или же еврейский закон предписывает евреям заключать браки только между собою? 4-й вопрос: Являются ли французы нееврейского вероисповедания в глазах евреев братьями или чужими? 6-й вопрос: Признают ли евреи, рожденные во Франции и признанные законом французскими подданными, Францию своим отечеством? Обязаны ли они ее защищать? Обязаны ли они следовать ее законам и подчиняться предписаниям французского кодекса.

На 4-й и 6-й вопросы Синедрион мог с полною и радостною искренностью и вполне чистосердечно дать положительный ответ. Но 3-й вопрос поставил верноподданного Зинцгейма, долженствовавшего дать на него ответь, в самое ужасное замешательство. Быть может, лишь при этом вопросе перед Синедрионом раскрылся глубокий смысл и действительное значение дарования французским евреям прав. Люди ироде Зинцгейма поняли, чего от них требуют и в мучительной борьбе совести искали исхода из тяжкой дилеммы. То, чего от них требовали, означало собою отказ от прошлого и будущего во имя настоящего. Они не должны были больше помнить, что они стояли некогда у подножия Синая; они не должны были больше надеяться, что им. суждено возрождение их великой национальной жизни. Они должны были перестать верить в Мессию и ждать его появления. Они непреклонно отказывались признать Иисуса из Назарета Мессией и за это стойко вынесли 18 столетий адской жизни. Теперь они должны были видеть наступление времени Мессии в революции и царстве Наполеона, теперь они должны были признать, что или они ожидали в мистической тоске на протяжении 18-ти столетий именно этого политического события, или же целых 18-ть столетий заблуждались, поверженные в сумасбродную ошибку. Вера в Мессию, правда, не является этическою и метафизическою основою еврейской религии, но она ее историческое ядро. Отнимите у нее это содержание и еврейская релиигия становится чахлою; остается только сухая скорлупа, которую в зависимости от темперамента и личного мировоззрения можно представлять себе либо в виде неопределенного теизма с монистической окраской, либо в виде лишенного догм спиритуализма.

Набожные и знакомые с родной литературою евреи не хотели признать, что эмансипация по мысли христианских законодателей означает собою искоренение мессианских надежд из их сердца. Они избегали проявлять свое согласие с таким смыслом своего гражданского равноправия. Они охотно соглашались признать навеки Францию своим окончательным отечеством, за границами которого для них нет никаких желаний и надежд, они охотно соглашались признать себя самих не только гражданами Франции, но и французами. Но одновременно с этим они продолжали в своих молитвах тосковать и молить о Мессии, о том Мессии, который в случае, своего появления должен быль бы перевести из их Франции Палестину, и где они в лучшем случае могли бы быть лишь обитателями французской колонии. Этого противоречия они, вероятно, не сознавали, во всяком случае, они, по-видимому, от него не страдали.

В течение 19-го столетия все цивилизованный страны последовали примеру Франции. В одних местах раньше, в других местах позже, повсюду, за исключением России и Румынии, евреям Европы и Америки было даровано отечество, и повсюду законодатель сопровождал, это уравнение в правах молчаливым или ясно выраженным предположением, что это отечество должно быть единственным и окончательным, что у новых граждан отнюдь не должно быть центробежных, стремлений или даже грез.

Масса не умеет анализировать. Мы, евреи, в этом отношении не отличаемся от других. Масса не задумывалась над сложными проблемами. После 18-ти столетий скитаний, на протяжении которых ее жизнь была подобна бесцельному блужданию на призрачном корабле летучего Голландца, эта масса была счастлива иметь, наконец, под ногами твердую почву, и целиком отдалась неизведанному блаженству уверенного спокойствия. По старой привычке она, однако, сохранила свои праздники, которые все заключали в себе национально-еврейский смысл и все были связаны со старою палестинскою родиною, но праздновала их в силу рутины, не заботясь об их действительном значении. Она спокойно продолжала молиться о возвращении в Иерусалим, но и это не нарушало ее покоя, ибо она совершала свои молитвы чем дальше, тем реже и реже. Да и содержание молитв ее больше не могла смущать, так как она постепенно дошла до успокоительного незнания еврейского языка, на котором эти молитвы были составлены. Меньшинство евреев, люди, обладавшие высокой образованностью и тонкою, чувствительною этикою, конечно, не могли так легкомысленно проскользнуть мимо сложной проблемы, выросшей перед ними. Эти евреи хотели иметь определенное отношение к миру и к жизни. Они стремились к искренности по отношении к самим себе, к внутреннему единству, к философии, удовлетворяющей разум и чувство, отвечающей потребностям логики, предохраняющей от трагического конфликта идеалов. И они нашли различные решения проблемы, громадную серьезность которой они вполне сознавали.

Наиболее радикальные или поверхностные избрали самое простое: они крестились. Вместе с отказом от Мессии они отказались от самого еврейства. Вместе с гражданским равноправием они восприняли и господствующую религии. Таким путем они раз навсегда покончили с внутренней раздвоенностью. В течение 19-го столетия в странах эмансипации десятки тысяч евреев, в том числе и множество выдающихся, пошли по этому пути, для избежания которого их предки выносили все муки тернистого пути непрерывных изгнаний и шли на костер.

Другие отворачивались от крещения, как от постыдной нечестности по отношению к самим себе и к своим христианским согражданам, но примыкали к особого рода индифферентизму, в котором не было места ни для каких мистически-религиозных элементов. Фактически и они были потеряны для еврейства, даже если они не выступали формально из еврейских общин и не объявляли себя konfessionslos там, где это было позволено законом.

Количественно они были гораздо более многочисленны, чем крещенные евреи, так многочисленны, что остряки говорили: «еврейство в настоящее время является религиозною общиною атеистов». Они надеялись, что просвещение будет и среди христиан делать быстрые успехи, так что вскоре они не будут исключением, а, напротив, бесследно растворятся в массе свободомыслящих различного происхождения.
Третья группа не решилась ни на крещенье, ни на объявление себя konfessionslos. Она избрала путь оппортунизма, в котором не было ни особенно много геройства, ни, особенно много эстетики. Эти евреи добровольно решили остаться евреями, но постарались принести свое еврейство и гармонию со освоим отказом от всякой мессианской надежды. Они этого достигли тем, что реформировали иудаизм, т.е. заменили его древнее благородное восточное одеяние модным сюртуком кокетливо-современного покроя. Они превратили синагогу в церковь без креста и назвали ее храмом (Tempel). Они изгнали из молитвенника ставший для них непонятным еврейский язык и выбросили из молитв всякое упоминание о Мессии о грядущем возвращении на старую родину. Реформированное еврейство сознательно порвало с историческим иудаизмом. Оно формально выступило из еврейской народной общности, устранив все национальное в молитвах и в праздниках, или произвольно извратив эти национальные элементы в бессодержательные символы, противоречащие их действительному смыслу.

Теоретически реформированный иудаизм представлял собою стремление к полному приспособлению к новому государственно-правовому положению эмансипированных евреев. Практически это было переходною ступенью к подготовке и облегченно окончательная перехода современен в христианство.

Но наряду с крещенными, объявившими себя konfessionslos и реформированными евреями, возникло еще и четвертое направление, пытавшееся иным путем философски приспособить мессианскую идею к веяниям нового времени. Раввины, явившиеся представителями этого направления, изобрели пресловутою теорию миссии еврейского народа. Впрочем, когда я говорю: «они изобрели ее», то я оказываю им чересчур много чести. В действительности они не изобрели ничего. Они просто переняли учение, которое христианская церковь провозглашала на протяжении 17-ти столетий, и лишь пытались смело переиначить его.

Чему учила церковь? Она учила, что еврейский народ осужден Провидением на вечное рассеяние по всему миру, что он должен жить в изгнании и унижении, дабы повсюду служить живым свидетелем Библии и ее предсказаний, и что его вина будет искуплена лишь к концу времен, когда Спаситель вновь вернется на землю, и даже последние неверующие исполнятся верою в Него, и станет един пастырь и едино стадо. Чему учили провозвестники теории еврейской миссии? Они учили, что еврейский народ избран Провидением на рассеяние по всему миру, что он должен жить в этом рассеянии, дабы повсюду служить живым свидетелем верности Библии и ее предсказаний, и что его назначение будет исполнено лишь тогда, когда даже последние неверующие исполнятся верою в одного единого Бога и всеобщею братскою любовью друг к другу, и когда станет един пастырь и едино стадо. Как видите, это слово в слово то же самое, с той лишь разницей, что те слова, которые заключают в себе осуждение, заменены другими. Там, где церковь говорит о наказании, раввины говорят о назначении; там, где церковь говорит тогда вина будет искуплена, они говорить: тогда назначение будет исполнено, и т. д.

Одна восточная сказка рассказывает, что персидский шах однажды утром в чрезвычайно мрачном настроении послал за своим первым снотолкователем и сказал ему: «Мне снился странный сон, который меня беспокоит. Я видел во сне, что у меня выпали все мои зубы. Истолкуй мне значение этого скверного сна!» «Действительно, это плохой сон, – опечаленно ответил ему снотолкователь, – он возвещает тебе, великий государь, что тебя постигнет горе видеть смерть всех своих родных». «Прочь этого глупца, и дайте ему 50 палочных ударов по пяткам!» – крикнул разгневанный шах: «приведите ко мне моего второго снотолкователя». Последний пришел. Шах рассказал ему свой плохой сон. «Плохой сон»? – радостным голосом воскликнул мудрый муж: – «Великолепный сон! Сон, сулящий счастье! Радуйся, великий государь, ибо он возвещает тебе, что ты будешь иметь счастье славно пережить всех своих родных»! «Вот это хорошо, – сказал довольный, шах, – хранитель моей казны, выдай моему верному снотолкователю 50 золотых туманов». По этой форме раввины, провозвестники теории миссии, сделали из презрительного клейма церкви лавровый венок, не меняя, однако, ничего в самом содержании воззрения церкви. С помощью заимствованного у наших непримиримых врагов учения они лишили или пытались лишить еврейство его национального характера, его надежд на будущее воссоединение и возрождение в качестве нормального исторического народа.

Жертва была принесена. Центральный идеал, сохранивший еврейство на протяжении почти двух тысяч лет, был отвергнут. Началось распадение еврейства. Правда, восточное еврейство не было затронуто этим распадом и осталось с национальною общностью. Но западные евреи демонстративно стали отворачиваться от своих восточных братьев, и начали пользоваться словами «польский еврей» лишь как бранными словами.

Они ожидали, что в награду за такую покорную уступчивость, после столь долгого упорства, христианский мир забудет все свои старые предрассудки по отношению к ним и признает их действительными братьями и членами европейских народов, На протяжении почти одного поколения, приблизительно в течение третьей четверти 19-го столетия, эта цель казалась действительно достигнутой. Несколько блаженных лет, скажем – между 1860 и 1875– в западных странах, казалось, не существовало еврейского вопроса. Там, где старая ненависть к евреям изредка еще вспыхивала под пеплом, она вызывала у евреев лишь ироническую жалость. Они смотрели на это, как на странный пережиток, приблизительно как на проявление в наше время боязни перед ведьмами или веры в дьявола, Но последняя четверть 19-го столетия принесла с собою резкую и глубокую перемену. Во всех концах Европы вспыхнул пламенный антисемитизм с такой силою, выше которой он не достигал, и в средние века.

С растерянным отчаянием еврейским гражданам пришлось увидеть, что их христианские сограждане, и как отдельные индивидуумы, и как общество в целом, взяли обратно то равноправие, которое они, как политическое целое, как государство, даровали евреям. Евреям начали отказывать в способности проникаться патриотизмом, снова их стали признавать чужими, обращаться с ними, как-с чужими. Это был самый тяжелый удар, который им могли нанести, Они ревностно, даже гневно, отрицали существование еврейского народа, они категорически отказывались от какой бы то ни было общности с заграничными евреями, они с легким сердцем отбросили все надежды на национальную будущность еврейства, – и все же чужие! И что в особенности больно поражало их сердце, это был неожиданный характер, который принял антисемитизм: антисемитизм не щадил и еврейских свободомыслящих, он обрушился с особенною резкостью на реформированных евреев, он, наконец, не оказался более милостивым даже по отношению к крещенным евреям. И если антисемитизм еще относился с несколько большим уважением к какой-либо категории евреев, то это были как раз осмеиваемые, презрительно ославленные реакционерами, ортодоксальные евреи с их национальным чувством и верою в Мессию.

Новый принцип проложил себе путь в культурный мир: принцип национальный. Этот принцип занял в сознании образованных классов то место, которое в прежние столетия занимала религия. Чувство общности между людьми начало все больше базировать на общности национальной, ее должны были определять не одинаковый язык и обычаи, не общие идеалы и переживания, а исключительно одинаковое происхождение, родство по крови, Этот выдвинутый на авансцену национальный принцип, вскоре перешедший в слепой расовый шовинизм, обладал тою же исключительностью и самовозвеличением, тем же фанатизмом, тою же враждебностью к стоящим, извне, как религия в средние века.

Евреи снова очутились перед глухою стеною, они снова оказались чужими в своем правовом отечестве, их сограждане снова стали обращаться с ними, как с чужаками, они снова были морально изгнаны из Европы. Влияние этого духовного переворота на неустойчивое, местами вступившее на путь полного исчезновения, западное еврейство было различное. У одних этот переворот ускорил ренегатское движение, наступившее с началом эпохи эмансипации, и местами превратил его в массовое бегство из лагеря еврейства. У других он вызвал своеобразную душевную слепоту. Они утверждали, что не видят бушевавшего кругом них антисемитизма, и, быть может, действительно не видели его. Третьи приняли позу борцов, ринулись в храбрый поход против антисемитов и с удивительным мужеством подавали жалобы могущественным, министрам и высшим властям каждый раз, когда какой-нибудь мелкий гимназический учитель обзывал жидом еврейского мальчика перед всем классом. Нашлись, наконец, и такие, которые прибегали к не лишенному остроумия применению гомеопатического метода: они стали сами антисемитами, и притом наиболее ярыми, наиболее ядовитыми, и таким путем они были вполне защищены от всех нападок антисемитов, ибо не было ни одного ругательства, ни одной клеветы, ни одной грязной выходки, которою можно было бы их оскорбить раньше, чем они сами не высказали ее по адресу своего народа в гораздо более резкой форме.

Но новое моральное вытеснение евреев из их отечества и европейского общества имело и иное влияние на некоторую часть западного еврейства. Правда, поныне это еще сравнительно лишь небольшая часть, но она потому важна, что включает в себя главным образом интеллектуальную, сильную духом молодежь: десятки тысяч высоко образованных и идейных молодых евреев Запада вернулись обратно к историческим преданиям своего народа, в их памяти воскресло еврейское прошлое и пробудило в них веру в еврейское будущее, перешедшую в энергичную созидательную работу. Эти молодые евреи со спокойной гордостью восприняли национальный и расовый принцип современности, не усваивая карикатурных преувеличений и шовинистских выводов. С полным самосознанием они провозгласили свою принадлежность к еврейской нации и расе. Они встретились с восточными евреями, которые не нуждались в новых преследованиях, чтобы дойти до этого принципа, и объединились с ними в общем стремлении к собиранию и организации еврейского народа, жаждущего, наряду с другими более счастливыми народами, зажить нормальною национальною жизнью и вступить равноправным сотрудником во всеобщую культуру.

19-ое столетие было эпохою распыления еврейства, готовившегося в благодарность за призрачный прием в европейскую народную семью, отказаться от своего прошлого и будущего и тем самым от своего собственного существования. 20-ое столетие знаменует собою эпоху собирания всех жизнеспособных и достойных жизни элементов еврейства, полных решимости продолжать дальше историю своего старого народа в духе его неизменных идеалов справедливости, морали, любви к ближнему и познания. В этом столетии разрешится вопрос, что победит в еврействе – жизнь или смерть, или наоборот.

Что касается меня, то я полон надежды. Обер-прокурор Свят. Синода, Победоносцев, в течение 20 лет, бывший после Царя самым могущественным человеком в России, однажды сказал, что он представляет себе решение еврейского вопроса в России следующим образом: одна треть евреев крестится, одна треть будет уничтожена голодом, одна треть эмигрирует. В этих словах, быть может, есть некоторая доля правды. Возможно, что в 20-м столетии часть еврейского народа (хотя она навряд ли достигнет целой трети) крестится; другая часть, если не умрет с голоду, то пролетаризируется и в рядах социал-демократии отдалится от своего народа до полной потери общности с еврейством. Но третья часть объединится в живое еврейство для творческой деятельности, и эта часть в этом могут быть уверены и враги, и друзья – будет прекрасною, достойною благородною частью помолодевшего старого народа.