Лев ГУНИН

ОСОЗНАНИЕ
(НАЧАЛО)





ДЛЯ СОВРЕМЕННОГО ЧИТАТЕЛЯ:
   Шестой из «ожерелья» дневниковых романов ретроспективно
переносит читателя в мир Бобруйска 1980-х. Вся серия -
своего рода «машина времени», с которой нечего сравнить
из известных нам литературных произведений той эпохи. 
В отличие от романа «Заводная Кукла», циркулировавшего
в Самиздате с 1986 г. и напечатанного в виде отрывка
(1996) в «бумажной» газете «Русский Голос» (вслед за
чем широко распространился в Интернете), этот
роман никогда не тиражировался: ни на бумаге, ни в
Сети. 

    "ЭТА ИГРА" - шестой из "ожерелья романов"
"ВРЕМЯ МИРОВОЙ СМУТЫ":
"Осознание", "Улица", "Первые шалости", "Настоящий Музыкант"
"Заводная Кукла", "Возмездие" ("Эта игра");
с 7-й книгой ("Разрушение мира" ("Облом") в проекте.  

 

Начиная читать этот роман, читатель тем самым выражает свою готовность принять "долитературный полуфабрикат", заведомо нуждающийся в дальнейшей доработке. Тем, кто хотел бы познакомится с ним лишь после его "перевоплощения" в законченное литературное произведение, советуем ждать указаний автора.

 



_______________________________________

Этот, полностью оконченный роман, не представлен
широкой публике лишь потому, что время его ещё не
пришло. Когда время "придёт" - автор или те, у кого
хранится его литературный архив: обязательно
опубликуют его.
_______________________________________



ПЕРВАЯ КНИГА



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
НОЯБРЬ, 1955

Люба редко выходила с бидоном так рано: когда опрокинутые тарелки с лампочкой посередине, раскачиваясь на деревянных колоннах, всё ещё разбрызгивали в густой черноте свой неуверенный свет. За хаосом домов, дворов и заборов, где-то там, в ближайшем переулке, угадывались братья этих уличных фонарей - из непролазной тьмы выплывали крыши деревянных домов и сараев. Она, поёжившись, на мгновение застыла в проёме калитки, не оглядываясь на тёмный силуэт своего крупного дома. Оставив за спиной знакомый до боли скрип, двинулась по Октябрьской, дореволюционной Костёльной.

Напротив, через дорогу, вдоль дощатой ограды Городского Парка, блестели мокрой листвой уличные липы, соединяясь трепещущими ветвями: словно им тоже было неуютно и одиноко в этой скупой взвеси ноябрьской рани. Остатки пожухлых листьев колыхались от ветра как отрепья на теле нищих великанов, на фоне резного антаблемента, которым заканчивалась ограда. Мимо прогромыхал одинокий грузовик, дребезжа расшатанными железками деревянного кузова и воняя бензином. Водитель в ухарском шофёрском картузе, притормозив на перекрёстке, успел зыркнуть на дородную Любу.

В это время на свет фонаря вынырнула из темноты ещё одна женская фигура. Клара. С похожим бидончиком в руках, подвязанная платком поверх коричневого плаща. Клара жила в переулке, вниз по Московской. Она обычно шастала за молоком намного раньше Любы; у Гисиных заведено вставать ни свет, ни заря.

- Ты слышала новость? - первой начинает Клара, "а йентэ" (балаболка). - У Луниных родился внук.
- Прямо на Седьмое Ноября! Как по заказу. Хороший подарок для Зимеля, с его "КАМУ - НiСТ, КАМУ - ГУТ" .
- Тссс!
- А что я такого сказала?
- Дора тоже сказала...
- И что, уже вызывали?...
- Типун тебе на язык!
- Ты откуда знаешь про внука Зимеля?..
- Вчера с Иосифом Кацнельсоном столкнулась.
- Это с тем, который сосед и родственник Луниных?
- Да. Он говорит, через пару дней из родилки привезут. Пацан родился... богатырь...
- Знатный бандит вырастет.
- Ну, Люба, ты совсем не следишь за словами.
- А что я такого сказала? Эх ты, Клара, соломенная ты голова - выдала своё отношение к советской власти. А я вовсе и не про дату. Разве не Зимель до революции стоял с топором на большой дороге?
- А сын его, Миша, совсем не в его породу. Приличный человек. Фотограф.
- Фотограф! Можно подумать: врач или инженер!
- Награждён. Герой войны. Видала, сколько у него медалей? А Лиза, его жена, она же из хорошей семьи. С высшим образованием. В Москве училась!
- Да мент она! Бывший мент. Помощник прокурора области и баба-следователь. Потом её сняли с работы. Видно, было за что.
- Тебе бы только оговорить...

От угла Московской до Луниных тянулся высоченный глухой забор, кончавшийся переулком, в котором жили Кацнельсоны и прочие. Справа от прохода возвышались монументальные ворота лунинского двора. Таких не было ни у кого в целой округе. Они вздымались на высоту видного деревянного дома. Обшитые досками, точно пригнанные, их две половины смыкались, не оставляя щелей и зазоров. Внизу, под ними, не прополз бы и мышонок, а венчала всё это сооружение классическая треугольная "крыша". Даже ловкому парню было непросто перелезть во двор. Калитка представляла собой уменьшенную копию ворот, с тем же треугольным навершием. И уж совсем вызывающе, до неприличия, мозолила глаза бывшим комиссарам раскулачивания самая дорогая и качественная рдяная краска, какой выкрасили Лунины свои ворота. Кроме них, никто бы на такое не отваживался. Поговаривали, что за право иметь при Советах настоящее поместье чуть ли в самом центре Зимель отвалил городским властям "целую тонну золота".

Когда поравнялись с калиткой, Клара снова прижала палец к губам: "Тсссс...."

Огромный - по местным меркам - собственный дом, отороченный внушительной пристройкой зимней веранды, высился справа, окнами глядя на улицу, тогда как большинство других частных домов прятались в глубине дворов за глухими заборами. Люба намеревалась без стука проскользнуть во двор, но Клара цыкнула на неё и клацнула "клямкой". На лязг металла припёрлась одна из жиличек Луниных, двадцатилетняя Настя. Она проводила их через первый хозяйственный двор, бывший проездом, к центральному входу в дом. Вдоль веранды шла, немыслимая за воротами частного дома, аккуратно заасфальтированная дорожка.

Дойдя до конца веранды, Настя первая шмыгнула направо, за угол, где над замощенной кирпичами площадкой поднималось монументальное двойное крыльцо.

В этом месте двор расширялся, и своей площадью мог поспорить с хозяйственным двором небольшого совхозика. Клара ткнула Любу в бок локтем, показывая глазами в сторону. Там, сверкая лаком и никелем, стояла, чуждая здесь, как межпланетный корабль, новенькая "Победа". До неё у Луниных был "ЗИМ", точно такой же, как у единственного в городе обладателя подобного автомобиля, Первого Секретаря. Когда с запчастями стало напряжённо, "ЗИМ" продали, и купили "Победу".

Люба и Клара во все глаза пялились на машину, так что появление Бунечки их застало врасплох. Как любила говорить Софа из переулка, "Бунцелу можно и не заметить". Маленького росточка, всегда в переднике и с вечным цветным платком на голове, она казалась сказочным существом, придуманным на "Мосфильме". Она, как говорится, сливалась с фоном, как по волшебству вырастая из мощных брёвен сеней, из висящих на жердочках бидонов и вёдер. Больше всего она напоминала лесную колдунью. Пока она разливала молоко, Толя, её средний сын, дефилировал перед "Победой" в щегольских двухцветных штиблетах и вельветке, посасывая петушка на палочке. На голове у него красовался вельветовый "блин" с козырьком, самый модный в этом сезоне. Такие увидишь разве что в Москве или в Ленинграде.

В это раннее воскресное утро из соседних дворов не доносилось ни звука, и ни одно пятно света не мозолило глаза, куда ни глянь. Только у Луниных, как в средневековом замке, светилось в узком проходе между пристройкой южной части и сенями северного входа кухонное окошко, да пробивался свет из-под занавеси главного окна во двор. Под навесом над толстой дубовой дверью тускло мигала в темноте одинокая лампочка. Чернильные тени по углам глубоко бороздили землю дорожки вокруг дома, подчёркивая его размах и размеры.

По мере того, как из серой паутины рани выныривали очертания мощных брёвен сеней, и неверный свет пасмурного неба окрашивал молочным цветом резьбу окна и высокую крышу, во дворе появлялось всё больше женщин с бидончиками, пока, наконец, не явился высокий и статный даже в свои семьдесят с лишним лет Иосиф Кацнельсон, с которым каждый почитал за честь хотя бы постоять рядом. В нём была солидность и редкая харизма, моментально вызывавшая уважение и некий благоговейный трепет. Иосиф одевался предельно аккуратно и выглядел столичным профессором, начальником главка или известным актёром. Он приходил не с жестяным и не с "алюминиевым" бидончиком, но с эмалированным - серого цвета с точечками, накрытым фигурной крышкой, увенчанной ручкой-короной. Другим казалось, что в такую особую ёмкость и молоко Буня наливает особое.

В то утро Толя дольше обычного прохаживался возле машины, щеголяя своим видом, потому что Лиля, молодка из переулка Московского, до сих пор ещё не приходила. Примерно полтора года назад Толя целых четыре недели гостил в Москве у дяди, Ефима Гунина, и "снюхался" (как потом говорила жена Ефима, Мария Николаевна) с так называемыми стилягами. Мода эта, или, точнее говоря, движение было совсем новым, и вполне возможно даже название своё получило позже. Мальчики и девочки из очень даже приличных семей ударились в эту глупость совершенно случайно, можно сказать -неожиданно, удивив не только всех окружающих, но и самих себя. Они отращивали и красили в зелёный цвет длиннющие чубы, особым образом зачёсывая их назад, иногда в виде петушиного гребня. Доставали за бешеные деньги и по большому блату лакированные штиблеты, каких в то время не было ни у кого. Они шили себе - обязательно из заграничной ткани и у самых дорогих портных - канареечного или другого кричаще экзотического цвета пиджаки и бежево-апельсиновые брюки. Девочки сооружали себе не менее экзотичные причёски и не менее кричащие платья. Экипировка крутого московского стиляги могла стоить не меньше, чем новенький, поблескивающий свежим заводским лаком "ЗИМ", и это многих поражало или бесило. Вся эта вызывающая, пижонская одежда подкреплялась не менее пижонским поведением.

"Стильность стиляг" не ограничивалась манерой одеваться. Их франтовское, "попугаечное" поведение задевало рядовых советских людей, вызывая настоящий шок. За привычку собираться группками, громко говорить на своём стиляжном жаргоне и экзальтированно жестикулировать их быстро перевели в разряд шпаны. Стиляги устраивали тайные, подпольные танцульки, похерив заповеди советского ханжества. Девчонки бесстыдно прижимались к мальчишкам, а те откровенно лапали их за ягодицы. На тайных вечеринках в квартире чьего-нибудь высокопоставленного папаши (вместе с мамашей рванувшего в командировку) пары нередко запирались в свободной комнате или в туалете. Иногда на танцульки стиляг совершала налёты милиция, а, бывало, туда врывалась "примерная" советская молодёжь, и начиналась драка; иногда мордобой устраивали сами стиляги, наведываясь всей стайкой на обычную танцплощадку куда-нибудь в парк подальше от центра.

Знающие люди быстро сообразили, что эти чубы и солнечная клоунская одежда сошли с обложек иностранных виниловых дисков, на которых изображались звёзды новых поветрий англо-американской сцены. Стилягам было невдомёк, что в английских и американских городах по улицам так не разгуливают, а если разгуливают, то быстро попадают в ближайшее отделение полиции. Они вели борьбу за свободу и раскрепощённость, "подражая Западу", так никогда и не узнав, что создали аутентичную, совершенно уникальную манеру, оригинальное, ни на что другое не похожее, явление.

Большинство их были детьми из семей тогдашней советской элиты: дипломатов, министров, высшей профессуры, учёных, врачей - и власти поначалу чётко не определили, что с ними делать. Конечно, некоторые схлопотали административно-дисциплинарные взыскания, а единицы - даже исключены из комсомола (и, разумеется, вылетели из вузов). Но сроков на первых порах за принадлежность к стилягам не давали. Толя столкнулся с ними позже, когда за связь с ними можно было схлопотать и срок.

Как-то на Сретенке, средь бела дня, на неизвестно откуда появившихся красночубов- зелёночубов, сопровождавших пёстрых напомаженных девочек, налетели серые квадратные громилы в кепках. В пылу схватки один из громил попал прислонившемуся к фонарю Толе по плечу, и у того сработал инстинкт: кулак сам врезал обидчику давно отточенным приёмом. Но если б и не этот инцидент, его симпатии всё равно были бы на стороне "попугаев": ведь их противники били даже девочек, а этого Толя терпеть не мог. Поразительно - схватка окончилась в пользу "атакованных", и бобруйский зевака протянул одной из стиляжек выбитую у той из рук треугольную трёхцветную сумочку. Он даже представить себе не мог, в какой переплёт попал и что ему грозило за вмешательство в драку на стороне атакованных, а те подло изготовились бежать наутёк, бросив несведущего провинциала на произвол судьбы. И только когда его взгляд встретился со взглядом чуть потрёпанной девушки, та схватила его за руку, и, вопреки протестам честной компании, потащила за собой. Они долго бежали какими-то дворами и проездами, после чего отсиживались в закутке возле похожего на фабрику здания, и никак не могли отдышаться.

- А ты молодец, - сказала новая знакомая. - Здорово врезал ему.

С того момента лицо Виктории, её пронзительный взгляд и саркастическая улыбка глубоко запали к Толе в душу, и никакими способами вытравить их оттуда не удавалось. Путь к сердцу Вики лежал через импортные виниловые диски, одежду фасона стиляг, словом, через вхождение в их круг. Но чтобы стать одним из них - нужно было иметь невероятные связи в Москве, сумасшедшие деньги, целую коллекцию недоступных журналов и других раритетов, и знания в ряде областей, которых он не имел. А чтобы это всё получить, следовало прежде всего стать кем-то. Но как мог он стать кем-то в далёкой Москве, не имея даже московской прописки?!!

На прощание Вика театрально поцеловала его в губы...

Все эти полтора года (и, как выяснится в дальнейшем: много последующих лет) Толя ни на кого даже и не смотрел, потому что то место в его голове, где "хранится" нежность, было навсегда занято московской "полузнакомкой". Стоило ему заплющить глаза, даже днём: и она без зова являлась перед его внутренним взором - дерзкая, решительная, с изогнутыми в саркастической улыбке губами. Иногда от этого образа Толе становилось страшно.

И только одна Лиля задевала в его душе какие-то струны, чем-то неуловимым напоминая Вику. Но и тут его ждали сплошные разочарования. Вскоре после того, как она поселилась в Московском переулке, выяснилось, что она замужем, и у неё есть ребёнок. И всё-таки он с какой-то тайной надеждой всегда ожидал её появления, гарцуя в своих лучших "шматах". Он даже цеплял на запястье шикарные золотые часы, намеренно отгибая рукав куртки. Получалось небрежно, броско и с вызовом.

Но в это утро Лиля так и не появилась. Вместо неё во двор бочком прошмыгнул её муж, дистрофичный очкарик-интеллигент, смущаясь своей "женской" миссии и каждому объясняя, что его жена слегла с простудой и высокой температурой. Только потом стало известно, что там на самом деле случилось...

Так и не увидев Лили, Толя остро почувствовал свою неприкаянность, и ему пришла в голову мысль прокатиться по городу на "Победе", но лень было отворять ворота. Обычно крутившийся во дворе квартирант Коля всегда с охотой выполнял эту миссию, лишь бы лишний разок заглянуть в салон машины и в надежде когда-нибудь в ней посидеть. Но сегодня как назло его нигде не было видно.

В тот момент во двор вышел Зимель, и все голоса приутихли. Толя инстинктивно подтянул живот, как будто, не служив, знал, что такое встать по стойке "смирно!". Зимель сошёл с крыльца: огромный, угловатый (медведь!), излучающий знание чего-то запредельного и невероятную физическую силу. Картуз покрывал его круглую, как арбуз, голову; его тело скрывала одна только рубашка из плотной ткани, в мелкую клетку. Лилин муж поздоровался тонким козлиным альтом, будто заикаясь, а Зинка, разбитная соседка через дорогу, только кивнула. Голова Зимеля, сидящая на бычьей шее, слегка наклонилась, и трудно было определить, было ли это ответом на приветствия. "Бунцеле" вытерла руки о передник, и вопросительно взглянула на мужа. Тот, прихрамывая сильнее обычного (отмороженные на фронте пальцы левой ноги пришлось ампутировать), прошествовал в сарай.

К одиннадцати двор опустел. Больше никто из соседей не явился за молоком, и калитку заперли на засов. Обе жилички - Настя и Люда - всё время проводили в своей комнате "на другой половине": не могли "надышаться" прелестью отдельного входа, кухоньки, своей автономности. Они знали, что когда роженица вернётся домой, им придётся довольствоваться верандой. Съехать им даже в голову не пришло б: почти дармовое проживание и стол за кое-какую работу по дому. Квартирант Коля делал уроки на Фимином столе, а Толя боролся внутри себя с образом Вики. Фима, самый младший из сыновей, ни свет - ни заря отправился к другу Гене, вместе выполнять работу для техникума, а Михаил, у которого родился сын, с раннего утра был у себя в фотоателье: по воскресеньям там самая работа. Тусклый осенний день скупо цедил свет из небесных прищуренных глаз; по двору лениво бродили куры, склёвывая что-то с земли; голый сиреневый куст на крыше погреба чуть лоснился от влаги. Во всех предметах, в каждом кусочке земной материи растворилась невысказанная грусть, и медленно сочились минуты из невидимого вселенского горла.



ГЛАВА ВТОРАЯ
НОЯБРЬ, 1955
тот же день

После обеда недвижный воскресный день казался бесконечным. В доме стояла полная тишина, и только привычные, не замечаемые шорохи и звуки нарушали её. Прерывистый шелест газетных страниц под пальцами Зимеля, редкий скрип деревянного кресла под его тушей; чуть слышное тиканье часов; доносящееся со двора кудахтанье кур и хриплые вскрики гусей: эта субтильная какофония убаюкивала, клонила ко сну. Коля, с рейсфедером в руках, вздрагивал иногда, сгоняя с себя сонливость, а Буня клевала носом на высокой табуретке, глядя в маленькое кухонное окошко. Казалось: толком не рассвело, а день уже клонится к закату.

Как всегда, оставалось много работы по хозяйству; предстояло приготовить пойло коровам (картофельные "шелупайки", смешанные с другими очистками); напоить лошадей; пощупать несушек; подкинуть вилами сено... Буня и Зимель безотчётно стремились чуть отложить эти дела, застигнутые врасплох маревом предвечерней безысходности. Безвременье сплело свою паутину из осеннего штока, и, казалось, в это хрупкое нечто между днём и ночью утекает жизнь всего мира, и больше ничего не произойдёт - всё остановилось. И даже Бруик, названный так за свои оборванные уши - забияка и плут - и тот неслышно крался по комнатам с какой-то неизъяснимой робостью.

Он бесшумно двинулся сначала из кухни в столовую: самое большое помещение с нарядными кафельными печами, тиснёными золотом обоями и двойными дверями с простыми медными ручками. В столовой висели большие часы - настенный маятник, - стоял настоящий дореволюционный стол внушительной длины с резными ножками и верхом с инкрустацией, и - гордость Зимеля - огромный сервант на весь простенок, слева от входа на веранду. Эта махина из крепчайшего дерева, "которую не взорвать и динамитом", была снизу доверху вся украшена искусной резьбой: работа знаменитого польского мастера. У Луниных эту реликвию называли по-старорежимному "буфетом". Трудно вообразить, каким образом Зимель сумел доставить его из Западной Беларуси в Бобруйск: за триста вёрст. Любовь к этой католической глыбе проснулась в его душе "с первого взгляда", и с тех пор он и "буфет" - неразлучны. Буфет пережил немецкую оккупацию - как и дом, нисколько не пострадав. Напротив, по другую сторону входа на веранду, высился кожаный лежак, именуемый "кушеткой".

На веранду Бруик не пошёл, а направился в следующую горницу, сестру столовой, только чуть уже и короче. Когда распахивались настежь широкие двойные двери, она становилась практически её второй половиной. Тут, задней стороной деки к веранде, стояло трофейное немецкое пианино, а в простенке между окнами на улицу: зеркало, тоже трофейное. Там же, ближе к свету, примостился чертёжный столик, который на время "экспроприировал" под свои нужды квартирант Коля. В той же комнате, на высоченной и широкой никелерованной кровати самого дорогого тогда и престижного типа, спали Буня и Зимель. Всё это находилось "за дверью", справа от входа в столовую. В другой половине, перед общей со столовой кафельной печью, помещались два глубоких и тяжёлых кресла со столиком; напротив же, у окна: патефон и огромный радиоприёмник на ножках: ещё одна гордость дома. Второго такого не было ни у кого в Бобруйске. А посреди красовался круглый немецкий стол, над которым свисала с потолка развесистая хрустальная люстра. Кроме света из трёх уличных окон, комната освещалась венецианскими окнами (от потолка чуть не до пола) с веранды, и потому тут было всегда нарядней и веселее.

Как будто чувствуя это, кот здесь дольше всего задержался, обнюхивая предметы, прежде, чем бесшумно отправиться дальше, в соседнюю с кухней (через стену) комнату. Из кухни сюда когда-то вела дверь, которую потом заложили. Тут вдоль уличной стены стояли кровать и комод, а вдоль противоположной: другая кровать и шкаф. Здесь спали Фима с Толей.

Эту комнату Бруик старался проскочить как можно быстрей, и оказался в соседней маленькой комнатке без окон, где был оставлен только проход, а всё остальное занимали комоды, чемоданы и кули с разным хламом.

Здесь кот любил часами кемарить в какой-нибудь нише, или потягиваться, выгибаясь всем телом, среди тканей и вещей. Он и теперь тут задержался, задирая голову и трогая лапой прислонённые к стене предметы. Повертевшись, он всунул мордочку в небольшую таинственную дверь, ведущую в неизвестность. Кот - не человек, и не мог объяснить себе, почему до этой двери всё для него знакомое и родное, а дальше, сколько он себя помнит, ему всё кажется неизведанно-странным. Он понюхал воздух, повёл хвостом - и шагнул через порог.

Этот порог был широченным, как и глубокий дверной проём - целая ниша. Именно здесь и начиналась "другая половина". То, что Лунины называли так, было на самом деле другим домом, соединённым фундаментом, стеной и крышей с "этим", что собственноручно, с помощью друзей и родни, построил Зимель. Старый дом был куплен вместе с участком, и уже к нему пристроен обширный зимелевский. Тем (но лишь частично) объясняется выход внешней стены на улицу. Даже пол "на другой половине" находится ниже, и надо соступить с порога тёмной комнаты вниз, как с крыльца.

Бруик шмыгнул, оказавшись в обширном помещении, размерами почти равном столовой. Окно на улицу и три окна в огород мерцали как свечи. В это время суток снаружи струился блеклый, белесый туман, как будто слёзы застили день, и сероватая солома полумрака лезла из углов, от земли, из огорода. Обе жилички дрыхли на высоких кроватях в углах, да если б и бодрствовали, не обратили бы внимания на появление Бруика. А тот потёрся спиной о ножку стула, обошёл вокруг ещё одной кушетки, откуда прыгнул на утопленное в пол кольцо. Под ним находился один из трёх глубоких подвалов-погребов; точно такой же был в столовой под полом. Из главной комнаты "другой половины" дверь вела в небольшую столовую квадратной формы, а к ней примыкала совсем крошечная кухонька. Дверь в сени тоже была приоткрыта, и кот протиснулся туда, чуя близость конюшен, превращённых в хлев. Там и теперь стояли две лошади, в отдельном загоне, но львиную долю места занимали коровы и козы, между которыми важно расхаживали гуси и куры. Конюшни сами были как дом, сложенные из мощных брёвен, с крышей, покрытой толем. Вместе с туалетом слева и сараем с кабинкой летнего душа справа они находились на линии самой дальней от ворот по улице границы двора. Правее оставался (на той же линии) лишь отгороженный забором с калиткой огород.

Таким образом, двор с огородом охватывал жилые постройки в виде широкой буквы "П", верхняя перекладина которой получалась в несколько раз шире, чем тонкие и укороченные ножки. Левая - не что иное, как проезд из ворот мимо длинной (на всю ширину дома) веранды, правая - огород, прилегающий к основной комнате и столовой старого дома. Огород оказывался раза в два с половиной шире проезда...

Бруик тронул лапой первую из двух последних дверей: отделявшую "чуланную" часть сеней от "предбанника". Она не была ни заперта, ни защёлкнута на "клямку", как и вторая. Котище был крупнее и сильней своих сородичей той же "среднеевропейской" породы, и справился с последним деревянным щитом на петлях.

Оказавшись снаружи, он с наслаждением облегчённо вдохнул влажный осенний воздух, смешанный с запахом сена, и охотно принял всей шкурой первые капли начинавшегося затяжного дождя.

Между сенями старого дома и тылом солидной, как дом, пристройки "основного" дома образовался длинный и тонкий, как кишка, тупичок, упиравшийся в окно большой кухни. Здесь, среди вёдер и горшков, Бруик часто разгуливал и тёрся, отмечая свою территорию. Проходя мимо, кот успел зыркнуть на окно, убедившись в том, что его никто не видел. Кошачьи инстинкты сначала повели его в сторону обширного дворового погреба с кустом сирени на крыше, кирпичное тело которого с арочным входом треугольно вылезало из земли. Однако на полдороги в животе у Бруика заурчало, и ему до смерти захотелось кусочка колбаски, рыбки или сальца, и он вскочил на высокое крыльцо к главному входу. Когда-то имелся ещё и парадный вход с улицы, с навесом (через веранду), который позже заколотили...

Долго ждать не пришлось. Зимель, уже сновавший туда-сюда, вскоре показался из массивной двери, и котище проник в пристройку - "сени". Всю большую левую часть занимала кладовая, где хранились всевозможные инструменты и другие предметы: от хомутов и оглоблей - до подков, гвоздей, молотков с топорами... Запах ворвани и кожи, вид ощетинившихся остриём инструментов и привкус лошадиного пота заставлял кота обходить стороной это помещение. Под кладовой находился самый глубокий лунинский погреб: целый подвал, если разобраться. Потолок его держался на сваях, и от спуска пустоты расходились во все стороны. Шести- и восьмипудовые мешки с картошкой, связки лука и чеснока, ёмкости с мукой, кадки и бочки с чем угодно, и разные разности хранились там. В конце пристройки имелся небольшой чулан, с развешанными по стенам пучками укропа и расставленными по полкам банками и баночками. В чулане имелся свой чердак, где тоже хранились всякие вещи, и потому в полутьме угла пряталась лестница. Отсюда можно было проникнуть на чердак всего дома, но только через массивную дверцу-щит, с амбарным замком в петлях. Люк на чердак имелся ещё и в конце кухни, и однажды Бруик из любопытства взлетел по лестнице в пахнущую старым деревом полутьму, и целых два часа не мог выбраться, потому что люк закрыли. Описав полный круг "с хвостиком", он снова оказался на кухне, и ловил глаза Буни, стараясь, чтобы его заметили и накормили.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НОЯБРЬ, 1955
тот же день

Бруик, однако, ошибся, потому что сейчас его ждало целое пиршество. Сначала стукнула дверь с крыльца, и внезапно настежь отворилась входная дверь, впуская зычные и весёлые голоса Миши и Фимы. Где и как они встретились: неведомо, но вместе с ними, казалось, в дом проникла уличная влага и свежесть. Толя вышел навстречу с заспанным лицом, хотя на самом деле ни минутки даже и не покемарил.

- Где вас, парни, носило? - спросил он на идише, и тут же перешёл на русский. - А мы-то уж думали, что вас куда-то бесплатными марципанами заманили, потому вас всё нет и нет!
- Почти угадал, - смеясь, ответил Миша. - Только не кормили, а поили. Водой с неба.
- А я и не заметил, что так льёт.
- Так ты ж проспал всё на свете. Дождь хлынул, а мы на Пушкинской под навесом укрылись, и переждали. Видишь: пришли почти сухими.
- Ну, вот. Вам же хотели спины помыть, а вы, неблагодарные, не оценили.

Михаил подошёл к тому месту, где рядом с печью на стене висел отрывной календарь: "Смотри, тут про дождь ничего не сказано".

- Так же радио надо слушать.
- Вот ты и слушаешь. Заберёшься в "Победу"... и слушаешь...
- Вы на что намекаете?

И все трое рассмеялись.

По самой атмосфере, по чему-то неуловимому, по тону беседы даже Бруик - и тот понял, что намечается грандиозный семейный ужин. Что касается квартирантов, то их к семейному столу не звали; их кормили отдельно: на кухне, а иной раз те трапезничали у себя. Когда Зимель молча появился со двора и отправился умывать руки, Буня уже успела разогреть ужин и расставить тарелки. В других домах каждую порцию носили из кухни, чаще: сами едоки. У Луниных же сначала накрывали стол, и только потом уже из общего блюда раскладывали в тарелки. Но у Луниных всё было по-иному. Во всей округе приходилось носить воду из колонки; в лучшем случае: черпать вёдрами из колодца. А у них - пожалуйста: водопровод. Но если бы завистники узнали, во что обошлось, и сколько здоровья стоило Зимелю провести водопровод, они, вероятно, перестали бы завидовать. Только без него ведь никак нельзя: лошадь, а порою даже две (когда растили жеребца на продажу), две коровы, козы, куры и гуси... Нет, вода нужна бесперебойно. Да и некогда бегать в колонку. Ведь, как все советские люди, Зимель имел официальную работу. Он был балагулой (занимался грузовым извозом). Работать же на себя, только в своём собственном хозяйстве, тогда - как и сегодня - означало: вести паразитический образ жизни. А за это полагалось отсидеть срок в лагерях. Кто ж захочет таскать тигра за хвост? Вот Буня: та действительно "не работала". Но в советском праве была, оказывается, такая лазейка: "домохозяйка". Квартирантов тоже держали не просто так. Не будь их, того и глядишь, что власти указали бы на "излишнюю жилплощадь", какую семья занимала "не по социалистическим", а по самым что ни на есть "буржуазным" стандартам. Но и всех этих мер, дававших иллюзорное чувство защищённости, было недостаточно: на них всё равно косились и завистники, и власти. Стоило проскочить какому-нибудь злобному слову: и ни то, что в семье было два инвалида войны, и ни то, что Буня потеряла во время войны двух сыновей - ничего не помогло б. Только каким-то чудом жизнь продолжалась, шла своим чередом, а теперь, глядишь: у Михаила пойдут дети, и уже легче будет оправдать "несоветский образ жизни".

Надя кокетливо заглянула в столовую, и, увидав всё честное собрание, удалилась, виляя задом. А в это время приготовления к ужину почти уже завершились. Оставалось только достать "шнапс", но Зимель неожиданно прикрыл своей огромной ладонью вторую, изобразившую стакан. Что означало: сегодня никакого "шнапса". Никто не задал ни единого вопроса, но брови полезли вверх. Один лишь Толя направился в кухню, за салом, но властный окрик остановил его уже в дверях: "Кайнэ шмалц золст ду нит бринген". Тот в недоумении остановился. "Мир гобн а гест фун Москве", пояснил Зимель.

- Из Москвы? - аж присвистнул Толя. - И что, этот гость не выносит вида и запаха сала?
- Не твоего ума дело, - отрезал Зимель, оборвав своего любимчика.
- Но мы хоть можем знать, кто это? - спросил Миша, не задавая лишних вопросов.
- Можете, только смотрите мне, чтоб ни единого слова.
- А как он выглядит? - полюбопытствовал Фима, у которого черчение и рисование шли впереди всего остального.
- Придёт: увидишь.
- А если не придёт? - ехидно вставил Толя.
- Тогда не увидите, - спокойно сказал отец.
- Ты ведь помнишь, папа, что завтра Лиза придёт с малышом? - Михаил всё же хотел расставить точки над "i". - Где же мы разместим гостя?
- Если понадобится, дадим в лапу: и Лиза побудет в больнице ещё день-два...

Михаил на минуту просто потерял дар речи.

Ну, как мог Зимель объяснить своей семье вещи, за которыми стоял целый комплекс запутанных и сложных идей; целый колчан опасных и острых стрел? Даже если б и позволяли обстоятельства, ему не под силу выговориться. Хоть он был по-своему умным и образованным человеком, речей произносить не умел. Из всех мужчин, язык был подвешен хорошо только у Толечки, который "удался в Буню". И вот сейчас его так подмывало вставить словечко, что он не удержался: "Отправим гостя на сеновал, вместе с Настей". Имя: уже не в голос, а громким шёпотом.

Зимель аж поперхнулся.

- Ладно, проведём гостя по темноте к Кацнельсонам. Иосиф надёжный человек. А за Лизой поедет Толя.

Услышав своё имя, средний сын приосанился, и подумал о предстоящей поездке за женой брата и племянником не без удовольствия.

- Только не на "Победе", - уточнил Зимель. - Нечего людям глаза колоть. Отправишься на служебной машине.
- Да я "Победу" оставлю в переулке, и выведу Лизу прямиком через боковой выход.
- А я, что, останусь дома? - снова заволновался Михаил. - За женой в роддом поедет мой брат... как будто... я... ни при чём!
- А ты готов свою фонбароншу оттуда хоть на руках принести!

Михаил помрачнел. Зная вспыльчивый нрав старшего сына, Буня попыталась разрядить обстановку: "Ты ведь итак ничего не зарабатываешь, а тут ещё придётся пропустить один день..." У Зимеля были совсем иные соображения, но он и на этот раз промолчал.

- Давай, отец, я всё-таки отправлюсь на "Победе", а Миша выведет свою жену вниз...

Не успел Толя договорить, как дверь откинулась нараспашку, и прямо в столовую, не вытирая обувь, ввалились двое. Первый был низенький и тщедушный, с клочковатой седой бородой, а за ним: огромный детина, пригнувшийся, чтоб не снести притолоку. Получалось, что прибыл не гость, а г о с т и. Это никому не понравилось. Ни один человек ещё никогда не входил к Луниным, не постучавшись. ||



(конец отрывка)