1. КЛЕТКА ДЛЯ МУРАВЬЯ

Когда первые бегущие огни зажигаются на Сан-Катрин, когда вертящиеся двери магазинов поворачиваются - и тают, среди бликов предвечернего шика, словно отделяясь от людей в чёрных костюмах с галстуками, идёт она.

В этом полупризрачном свете, внутри этой грани, отделяющей день от ночи, словно в коконе пеленающих брызг, она идёт справа налево, словно ферзь на отливающей лаком шахматной доске - ферзь этого часа.

Это её время, время, когда начинается её дежурство в "Queen Elisabeth".

Она входит в "свою" гостиницу с чёрного входа, который предназначен только для персонала - и проходит.

Это проход между двумя мирами, сменяемыми, как звёзды на небе; миром её дневного покоя - и миром её ночного дежурства. Все другие дежурные - уборщицы, портье, приёмные администраторши - немного кичатся своей причастностью к Queen Elisabeth, к этой крохе шика, получаемой ими бесплатно, кичатся своими профсоюзными книжками и зарплатой 15 долларов в час. Некоторые, удачно выскочив замуж, не бросили ночного дежурства и построили на деньги мужей свои собственные маленькие "квинчики": подобие гостиницы в уменьшенном варианте. Она была у одной из них: те же самые ковры, та же дежурная роскошь... Только она, да ещё трое-четверо ночных работниц понимают, насколько это безвкусно...

Это единственное, что ещё связывает её с прошлым, с тем фантастическим шлейфом непередаваемого свечения - линией восторга и ужаса. Она словно прокатилась на волшебных американских горках с фантастической скоростью, в захватывающем дух ритме, и вот - уже остановка - и пустота. Всё кончилось! Догорела линия волшебного фейерверка, опали последние искры... Всё кончилось! Это только кажется, что кто-то родной и близкий вот-вот протянет руки - как когда-то к детской кроватке, - прижмёт её к себе и скажет: "Ну, хватит, хватит, не хнычь! Это был только плохой сон". Нет, этот "плохой сон" никогда уже не окончится. Ей уже не проснуться, не прижаться щекой к родной груди, единственной на этом свете. Она не властна над временем, над его пугающей, умерщвляющей пеленой: оно движется. Бритва времени движется, как в замедленной съёмке, к горлу, всё ближе и ближе, и этот безостановочный муравьиный бег пугает её.

Она помнит, как в детстве мальчики посадили муравья в банку. В банку вставили стебелёк, и муравей стал отчаянно ползти по нему. Удар ногтем - "щелбан", - и муравей слетает на дно банки. Он снова начинает карабкаться вверх, и снова щелбан, и так без конца. Она кажется себе тем же муравьём, украденным из своей родной стихии, муравьём в искусственной стеклянной банке, маленьким и беззащитным муравьём.

"Come on! - ну, ты даёшь! - сказала бы на это её лучшая гостиничная подруга, чернокожая девушка Джанет. - Зарплата 15 долларов в час, собственный кондоминиум из четырёх комнат, новая машина, не так плохо!"

"Что ты понимаешь, Джанет? Маленькая, чёрная глупышка".



2. РОЖДЕНИЕ

Её родители назвали её "Наташей" не потому, что любили Толстого. "Наташа - какое-то солнечное имя, - говорил всегда её отец. - И это современно: Наташа, Нат, Нэт, совсем как за границей..."

Ещё у неё была бабушка Наташа, и её лучшую подругу, с которой она дружила до одиннадцати лет, тоже звали Наташа.

Она смутно помнит время корзинок, баулов, чемоданов, картонных коробок... Помнит, как смеялась в детстве над фразой "сидели на чемоданах". - "Уедем на дачу, - говорил её отец. - Там отсидимся. Они нас не выкинут".

Но выкинули. Тихо, без шума. С помпой "выкидывали" только Солженицына, Бродского... Ну, ещё человек с десяток. Других выпихивали тихо, без провожатых и без прессы по прибытию туда.

Месяца за два до отъезда папе что-то шепнули на ушко, дали в руки бумажки, сказали "это канадская виза, а это - билет, позвонишь предварительно в Шереметьево". Папа пытался что-то отвечать, но на него цыкнули, запугали здоровьем жены и дочери, сказали "да мы тебя, как муравья!.." - и папа понял: надо ехать. И мама поняла по одним папиным глазам, что надо.

Уехали без квартиры на проспекте Мира, без дачи под Питером и без стотысячных тиражей папиных книжек.

"Уехали, как стояли, - так сказала мама, то есть, без всех баулов, коробок, чемоданов, приготовленных на дачу. Только мечту папину о квартире на проспекте Мира и о даче под Питером с собой взяли: всё равно там не пригодится, вот и позволили.

Папа всегда испытывал некоторое смущение, когда говорил, что живёт в Тёплом Стане. Ему, выросшему на Сретенке, хотелось "поближе к детству", в центр. Он воображал, что у него аристократические привычки, по воскресеньям он ходил в халате, но у него это выходило "не так, как в кино": он был каким-то "треугольным" и костлявым. Один папин дед был извозчиком, потом кассиром в метро, второй - слесарем на судоремонтном заводе. Оба были широкоплечие, с круглыми красными лицами. А папа оказался худой, бледный, да ещё и в очках. Папин отец, её дедушка, был шофёром "Скорой помощи". Она помнит его блестящую фуражку и кудрявый деревенский чуб на старых фотографиях. Живого дедушку она помнит уже лысым и больным: он плохо передвигался на поражённых подагрой ногах.

Своё московское детство Наташа помнит как предтечу её первых беззаботных летних каникул тут, в Монреале.

Какой-то простор, какая-то свобода, и тот, и другая абстрактные, невесомые, нематериальные на ощупь.

Она помнит блики света на стене их квартиры в Тёплом Стане, когда, глядя на них, папа говорил, что эти пятна солнечного света как будто переносят его на проспект Мира или на Кутузовский проспект. Она помнит их поездки к папиной тёте, в самый необычный из всех виденных, неухватный, как детские воспоминанья, город Бобруйск. Так и запомнилось ей детство - глыбой света, яркой лентой свободы, летящей по ветру тканью...

И еще она хорошо помнит, как вокруг папы всегда что-то происходило, происходила какая-то активность. Приходили какие-то люди, они вслух читали папины книжки; папа вбегал в прихожую, на ходу срывая галстук, окрылённый, одухотворённый. Сразу бросался к телефону; мама просила Наташу не шуметь, идти на балкон или в свою комнату... Время от времени папа принимался Наташу учить: географии, истории, древней римской литературе... Он не доводил ни одного курса до конца, его поглощали дела, его разрывали на куски новые друзья и идеи. Вечером тенором или мягким баритоном звонил поэт Вознесенский, просто справлялся, дома ли папа, а по утрам часто - либо Лимонов, его коллега по праздным шатаниям в ночных электричках; либо из Питера: то Гребенщиков, то какой-то Виктор Цой. Иногда папе звонили из Питера заговорщическим тоном, оплачивали дорогу - ион без проволочки бросался туда "Красной Стрелой", даже не выяснив толком, в чём дело, подмигивая перед уходом и показывая язык: вот, мол, это не иначе, как в издательство, знай наших!.. И каждый раз оказывалось: всего лишь диссертация; вновь потребовалось срочно состряпать докторскую очередному внуку министра... Папа возвращался всегда ночью, выпивший и злой, растерянный из-за обилия денег и из-за того, что его надежда опубликоваться снова не сбылась. Изо всех его карманов торчали денежные купюры. "Тебя когда-нибудь пристукнут в поезду, - говорила мама. Но не пристукнули...

Даже если и была такая вероятность, каждому уготована своя судьба, и Наташиному отцу не было суждено умереть в поезде от "пристукнутой головы". Его в Питер и из Питера неизменно сопровождали "двое в штатском": чтобы вражьим голосам не довелось запеть из динамиков радиоприёмника об очередном злодеянии коммунистов... Пробитый затылок подарил бы ему на той волне новую жизнь, жизнь после смерти, в своих произведениях, а именно этот вид папиной жизни и хотели убить, но не ту ничтожную, нужную только Наташе с мамой, папину человеческую жизнь...



3. ГРЯДУЩЕЕ

А вот и номер 514. Сюда въедет завтра маленький итальяшка, лысеющий, вёрткий и крепкий, с глазами аквариумной рыбки. Четвёртый год подряд он бронирует номер в одном и том же крыле здания, в одно и тог же время года. Его номер убирать легко; он не придирается, не протирает носовым платочком тумбочки и зеркала, как немец, живший в этом номере раньше. Она устремляет свой взгляд в пространство между окном и полом, переводит его на окно, и видит гигантскую панораму с крышами зданий на улице Рене-Левек - на первом плане, с небоскрёбами делового центра - на втором, и с горой Монт-Рояль, венчающий, как корона, панораму Монреаля.

Она вспоминает их ночную квартиру в Москве. Только там она чувствовала, как стены, потолок, мебель её лечат. Она приходила из школы с фаликулярной ангиной и температурой 41 и пять, укладывалась в постель проваливаясь в мягкую бездну, и - ещё до приёма антибиотиков и жаропонижающего - чувствовала, как заботливые руки комнаты её лечат, гладят её горячий лоб, согревают её озябшие плечи... Ночью пятна света перемещались вверху, на стене и на потолке, из левого угла на середину комнаты - и снова назад: это включались попеременно то одни, то другие фонари. Такое было только на их улице; она это хорошо помнит.

Здесь, в её собственном кондо, свет всегда лежит ровным слоем на всём одинаково: на стенах, на потолке... Это горят равноудалённые от её балкона два уличных фонаря. Совсем как дежурный свет синей больничной лампочки, думает она. Нет, не лечит и не согревает собственное её кондо!

Как нельзя войти в одну и ту же реку дважды, так нельзя вернуться к той московской квартире. В ней теперь живут чужие, незнакомые люди. Фонари на их улице теперь, по слухам, не горят совсем, а по утрам в их московском районе теперь ударяет в нос омерзительный, жуткий запах. Что-то сломалось в этом мире. Плохой мальчик решил разобрать почти живую механическую игрушку. Разобрал, собрал снова. Всё, вроде, так, как было. Но игрушка больше не похожа на живую. Она неподвижна: сломалась. Невидимый колоссальный "мальчик" решил посмотреть, что внутри их эпохи. Невидимой отвёрткой подковырнул крышку этого мира Разобрал. Собрал. Мир больше не дышит. Нет больше былой одухотворённости в его глазах. Нет сострадания нет правды, нет больше свободы. И нет борьбы за справедливость. Только расчёт - статичная, неподвижная сила. Один известный немецкий философ 19-го века придумал понятие "усталость класса". Её отец подхватил его, когда началась горбачёвская перестройка. "Как называется по-русски усталость низов? - вопрошал он друзей. - "Революция, - бросал наугад один из них. - "Правильно. А усталость верхов?" - "Перестройка, - отвечал другой. "С вами неинтересно, - отзывался отец. - Вы всё знаете..." Так вот теперь и знает Наташа, как называется Всемирная перестройка: "неолиберализм". "Перестройка" по Генри Киссинджеру, бывшему Гос. Секретарю США: "Они вырвали у нас слишком высокие зарплаты, слишком хорошую социальную защищённость, слишком строгие правила по безопасности труда. Потому-то наша экономика и тащится за азиатскими странами". Так сказал он , выступая на одной конференции в Монреале. "Перестройка" по Конраду Блэку - человеку скупившему чуть ли не всю прессу мира: "Бедные сосут кровь из богатых". (Чтобы богатые сделали вывод из этого определения бедных). Так сказал он в интервью Монреальско-Торонтовскому телевизионному каналу CTV. "Перестройка" по Майклу Харрису, премьеру канадской провинции Онтарио: "Так вы говорите, что это самая многочисленная демонстрация в истории Канады? Против моих решений, угу! Так сколько, говорите тут миллионов человечков собралось? - А, да, понимаю. Пересмотрю ли я свои решения, чтобы не потерять голоса избирателей? Но это ведь нищие, голодранцы! Их голоса для меня - не голоса..."

Так вот и собрались киссинджеры, блэки и харрисы, чтобы подурачить нас, - думает про себя Наташа, - и самим подурачиться. И начинается, как говорил один папин друг, "большая туфта". Надолго ли? На век, на два? Им - тем, кто дурачится - весело. Они ведь начали. Ведь только им - этим нескольким десяткам резвящихся бодрых старичков - известны все самые весёлые детали. Детали их будущих правил, их увлекательной игры. Да их ждёт впереди непочатый край работы. Как хорошо первым, тем, кто начинает! Как много вещей, над которыми можно дружно посмеяться здоровым старческим смехом, подурачиться на пьедесталах ниспровергнутых догм, попрыгать двумя ножками на осквернённых могилах! За Средневековье, за эпоху Ренессанса, за восемнадцатый - двадцатый века Человечество так много попридумывало, так много понаделывало разных ненужных завитушек, клумб, цветников и фонтанов, что они, эти старички, теперь истекают слюной в предвкушении удовольствия поглумиться, подурачиться на этих, никем ещё не топтаных свежих, как только что выпавший целомудренный снег, просторах. Права человека? Ха-ха-ха! Ну-ка, вымараем не оставим и следа от этой ненужной завитушки! Профсоюзы? Ха-ха ха-ха! Потопчемся дружно и на этой клумбе, пописаем на неё! Социальные пособия, защита детей, пенсии по старости? Ха-ха-ха! Что за размазня что за кисейная барышня придумала их? Ну, что за сюсюканья? Мы, бодрые старички, знаем, что это никому не нужно! Свободное передвижение между странами? Ой, уморили! Ха-ха-ха! Завтра же его и отменим. Книжки? Библиотеки? Музыка? Культура? Ха-ха-ха-ха!

Им весело. Они знают, что будет в начале, в середине и в конце. А нам - нам, невольным зрителям игры с неизвестными нам правилами, нам скучно. Мы смотрим на карты, на то, как их тасуют, как одни карты исчезают, как появляются другие - и зеваем. В этом и состоит план старичков: чтобы вывести нас из игры.

Слишком много игроков, - решили они. Игра распыляется на слишком многих, азарт игры размазывается. Надо вывести всех лишних из игры: печать как активную силу, организации по правам человека, профсоюзы, другие организации, потом - многопартийную систему, зависимость от голосов избирателей... Останется пять-шесть человек, они и будут настоящими игроками. Остальные станут не зрителями, нет, это смешно: они станут.... картами!

В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры гасят звуки шагов по коридору...



4. ТАЛАНТ

Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось, что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И её занятия музыкой сделались её основным, целенаправленным, делом.

В Москве у них как бы много было всего, и всё было главное: игра с соседской девочкой в куклы, летние московские рассветы, когда над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело, потом - розовело, походы в кино, в парк имени Горького, требовательный лай собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков... Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое . фотоальбомы, документы и Наташу, так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из раковины - Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из своих внутренних ценностей только самое основное - огромный музыкальный талант.

И Наташа начала играть. Не так, как в Москве: с детской мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны самые потаённые дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий. Посланий от дядей и тётей, живших так давно, что иногда их время не смог бы вспомнить даже самый старый из живущих на земле человек. Это был её маленький секрет. Этих людей давным-давно уже на свете нет, а они шепчут ей из пианино, дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они. Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим ушам. Не дают услышать волшебный шёпот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных людей.

В свои двенадцать лет она выглядела как десятилетний ребёнок, и, когда она садилась за фортепиано и начинала играть, словно читая толстую, невидимую для посторонних глаз книгу с романом, у всех слушавших её просто захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя челюсть.

Семья тогда испытывала серьёзные материальные затруднения (как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано, и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать долларов в месяц можно было получить доступ к пианино. Потом мама с папой решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.

Тогда ещё не писали на стенах. Оживлённая переписка эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет начали солидарно беднеть, а нравы с нулевого меридиана переместились на десятую параллель. В восемьдесят седьмом, когда ей было тринадцать лет, появлялись только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть её детские щёчки. В одном из последних классов сначала появилась надпись "Glen Gould bites my ass" - "Глен Гульд кусает меня за сраку": видимо, изучение жизни и творчества последнего так докучало автору этих строк, как укусы прыгающих насекомых в третьеразрядной гостинице где-нибудь между Монреалем и городом Шербрук докучают постояльцу. Через какое-то время рука другого студента или студентки вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот Глен Гульд, раз он так давно умер (лет тридцать назад?), а всё ещё умудряется кусать тебя за сраку". И приписка: "Так это ты писал помадой или правда кровью из прокушенной сраки?" В девяностом году на стене в классе номер 383 появилась голая девица, которая курила всеми имевшимися у неё губами. Рисунок вышел таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних классов.

В одном из классов ей игралось особенно легко. Тогда ещё музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает свои пальцы, делает пробежку по клавишам, и сразу играет - без всяких там гамм или этюдов. Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой угловой комнаты, выходящей на Эйлмер, угол улиц Эйлмер и Шербрук, всегда оживлённый перекрёсток, со зданиями Центрады - главным координационным центром по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и зданием с некоторыми библиотеками университета МакГилл. В те годы на этот перекрёсток был особенно оживлённым. Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Но даже отсюда, сверху, движения толпы не напоминали броуновского движения - как в Москве. В этом городе ни одна улица не была столь многолюдной, как московские улицы. Почему? Это было необъяснимо. В городах, намного меньших, чем Монреаль, которые она помнила с детства, таких, как Минск, а, тем более, Рига, люди в центре шли сплошным потоком, как будто все кинотеатры одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати самых людных кварталах главной торговой улицы Монреаля -Сан-Катрин . люди шли не так скученно, как в Москве.

Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской. В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале каждый двигался в своём ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти, прихрамывающий мужчина - на 5 четвёртых, порхающая юная особа - на 3 восьмых, молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит улицу красивый молодой человек с зачёсанными кверху волосами, с высоким лбом, в костюме. Несмотря на жару - на его лице ни единой капельки пота. Кто он? Откуда? На каком языке он говорит? Где живёт? Женат ли? Как было бы фантастически интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув

на человека!

Наташа уже не играет. Она сидит, решив сделать небольшой перерыв. До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе с отцом. Он сидел тут и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая над её игрой. Чаще он сидел на подоконнике, и Наташа могла видеть, какой у него красивый профиль, профиль полководцы или героя. Тот парень на улице напомнил ей отца: похожий разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати - четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на подоконнике и глядя на улицу. Её перерыв, скупо выделенный самой себе, заканчивался, и она собиралась уже слезть с подоконника и сесть за клавиатуру снова, когда тот же молодой человек, что привлёк её внимание раньше, снова появился на улице, только теперь на другой стороне. Кого он ждёт? Свою девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер? Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда. В её голове возникает тема ми-минорной прелюдии Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность трагедии жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворённой натуры, мгновенно отзывающейся всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно попробовать убрать акцент с третьей ноты "си", сделать вместо динамического внутренний, артикулярно - смысловой, акцент, а звучание левой руки сточить до ажурного шлейфа. Она подбегает к роялю, прикасается к клавишам - и чувствует, как воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто это её собственное, Наташино, тело. Потом она играет так называемый Революционный этюд Шопена, потом . Четырнадцатую прелюдию Скрябина, потом... Но кого (всё-таки, интересно) ждал тот молодой человек, внизу, на улице Шербрук? Он заинтриговал, активизировал её воображение, натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка, его аристократический вид не выходят у неё из головы.

Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть хотя бы одним глазом его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно... Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь открывается:

она забыла запереть её изнутри! Что сейчас будет! Станут спрашивать, кто она, что она тут делает... Дверь открывается шире и ... о, чудо! - в двери появляется голова того самого молодого человека с улицы. Она может говорить сейчас только глазами и бровями, и её брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак. " "Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one who really played here?"

- " Why, - только и может выдавить из себя она.

"I just wanted to see who played so ... so ... cute. - Peut-etre vous preferez parler Francais? - медленно добавляет он.

Она кивает по инерции, хотя уже слышит в его французской речи страшный русский акцент (его английский был безупречен).

- Est-que c`est correct si nous allons parler Russe? - спрашивает она.

- Да, я говорю по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он.

В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора младше, но по её взгляду можно было определить, что она уже не ребёнок.

Властный зов старшей по этажу прерывает её воспоминания. Наташа покидает номер 718 и спускается вниз.

Только тогда, когда руки её снова заняты монотонной работой, она мысленно опять оказывается в том же классе на 3-м этаже с видом на Шербрук...

- Да, я говорю по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он. - Я проходил по коридору, и вдруг слышу: что такое? стиль, что ли, полностью изменился? Дело в том, что мой партнёр по фортепианному дуэту очень любит заниматься в этом классе по ... субботам. Клянётся, что тут ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...

- Это Вы его ждали там внизу, на Шербрук, да?

- Да... Вы, конечно, видели меня из окна... Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, значит?

- И это тоже!

- Наябедничаю Вашему педагогу...

- А у меня нет педагога...

- Что Вы хотите этим сказать?

- Я занимаюсь здесь подпольно.

- А, у Вас учитель на стороне?

- Нет же, нету у меня никакого учителя!

- Ну-ну, везёт мне сегодня на фантазёров. С двумя я сегодня уже говорил...

- Ну, значит, я третья. Или не похожа?

- А можно мне подождать товарища в Вашем классе, неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс, могу его потерять ... из виду. Если Вы будете играть, готов поспорить, что и он заглянет сюда...

- Раз это нужно для дела, могу и поиграть. - И Наташа начинает играть - всё, что она знает.

Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит глазами стены и нервно подёргивает своей гордо посаженной головой.

Теперь он верит в то, что у Наташи нету учителя. Её игра в смысле постановки рук, движений кисти и рук, звукоизвлечения и манеры полностью опровергает все академические каноны. Но только под её пальцами звучит не мёртвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса, - души давно живших людей.

- И что же Вы думаете делать дальше: с этим, - вставляет он слово, как только ему удаётся это сделать.

- Ничего. Играть.

- Это сейчас Вы играете, пока родители Вас кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой, Вам придётся чем-то зарабатывать, не останется времени играть.

- Так я буду играть на публике. Заработаю денег.

- Это в метро, что ли?

- Почему? В концертных залах, например...

- Например! - передразнивает он её. - А кто Вас туда пустит?

Наташа хотела бы закрыть уши руками, не слушать, отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холёного жреца искусства какую-то фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определённому, миру.

Ведь её папа с мамой тоже взрослые, и они никогда не говорили об этом, они, не говоря ни слова, только по глазам друг друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть играет свободно, как ... птичка. и вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в её душе, его слова пугают её и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она не услышит дальше, не распознает опасность.

- Ведь они все, - он обводит головой пространство класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили годы на выработку приёмов, какие Вы опровергаете, на получение дипломов, на медленное восхождение к известности, к "имени": того пригласи в ресторан, этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там - за гроши... Они затратили жизнь на это, а Вы придёте без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам, как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...

- Что же Вы предлагаете?

- А притвориться, что Вы из ихних - или выйти замуж за миллиардера!

- А Вы, Вы - "из ихних"?

- Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои пальцы тоже делают реверансы по невидимому кнутику.

Выдают порцию искусства: ни грамма больше, ни грамма меньше...

Так впервые неожиданно возник вопрос об учёбе...

" Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый, ещё внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса, - слышит она чей-то голос в своей голове.

" Да, Петя, был ты парень неплохой, - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское твоё отродье! Ах, Петя, Петя!..."

Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Благородные, холёные пальцы. Не играть бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округлённая, приглаженная, причёсанная, с благообразными кадансами и манерами старого швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими, публика концертных залов хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими ногами наступил на свою искренность, да ещё и попрыгал.

"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь ты теперь на самом дне: на Сан-Катрин Эст". Она смотрит на часы. Всего лишь час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...





5. ЧЕТВЁРТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

С возраста примерно девяти лет Наташа стала невыносимой "почемучкой", как дети четырёх-пяти лет. Она задавала самые невероятные вопросы: почему небо синее: ведь воздух прозрачен? что заставляет кран соседей так гудеть: ведь вода не гудит, а плещется? будут ли евреи через сто лет?

"Если их даже не будет, так их опять сделают, - отвечал на последний вопрос её отец. Папа даже рассказал маме анекдот на тему детей -"почемучек", который Наташа медленно извлекает из своей памяти.

"Приходит маленькая девочка к маме, - рассказывал отец, - и спрашивает: "А бывают ангелы, которые не летают?.." - " А почему ты спрашиваешь? - интересуется мама. - " - " Да вот, папа как-то держал домработницу на коленях и говорил ей "ты мой ангелочек", но ведь она не летает!" - " Ну вот увидишь, - говорит мама девочке, - завтра она у меня ещё как полетит!"

Отъезд из Москвы странным образом повлиял на Наташу. Она стала все вопросы обращать к себе самой, вовнутрь себя. Она быстро успела сообразить, что в голове каждого человека, будь он чёрный, белый, жёлтый, красный, всё устроено одинаково. У каждого имеется одна и та же сложная схема, отдельно от внешнего мира. Эта схема дана человеку от рождения, она существует у него ещё в утробе матери.

Познание внешнего мира достигается за счёт наложения этой схемы на объекты реальности точно так же, как мы совмещаем контур на кальке с рисунком, с которого этот контур обведён. Поэтому самые дурацкие телероманы, самые бездарные шоу иногда имеют ошеломляющий успех: потому что на данном этапе общественного настроения они соответствуют определённым извилинам той прирождённой схемы-навигатора. Так люди видят в форме кривого сучка профиль хищной птицы, в линиях на асфальте - контуры континентов, в потёках краски - человеческую фигуру.

Она закрывает глаза и всматривается в свою внутреннюю оболочку. Когда она впервые стала тренировать себя, она видела только блики, полосы и точки света, которые после первой секунды яркости начинали бледнеть и угасать. Потом она научилась удерживать наиболее яркий блик. Не дать ему угаснуть, наоборот, делала его ещё более ярким. Самое трудное было научиться разлагать белый, бледный след, оставленный предметами на сетчатке глаза, на сложную цветовую гамму. Она "обрабатывала" глыбу блика, меняла его форму, заставляла переливаться всеми цветами радуги, вычленяла невероятные формы и эффекты. Но это было только начало. Позже она стала видеть ещё дальше. Оказалось, что эти первые инструментарии - только оболочки, за которыми начинались пугающе- реальные и ни на что не похожие образы. Выходило, что внутри её, за закрытыми веками, есть какая-то дверца в другое пространство, куда больше ниоткуда не попадёшь. Сначала ей надо было до боли всматриваться в полумрак закрытых глаз - после того, как ей надоело играть с формами бликов и разлагать цвета. Она чувствовала, что за этим полумраком что-то есть. И вот однажды она смогла увидеть еле различимое, но потрясающе выразительное, чьё-то лицо. Когда лицо это вдруг повернулось и стало рассматривать ей (наверное, так же, как она, - всматриваясь в темноту), она вскрикнула от ужаса - и открыла глаза.

Позже, стиснув зубы, стиснув зубы, чтобы больше не закричать, она позволила этим тёмным образам двигаться, приближаться, шевелиться в полумраке. Она всё боялась, что увидит какую-нибудь гадость. Но виденные ей образы не были двухголовыми змеями, пляшущими скелетами или пауками с головой человека. Нет, это была реальность. Только другая реальность.

Сначала она видела только неясные очертания, контуры каких-то вещей. Потом они всё больше светлели, как будто наступало утро. Из тумана постепенно выплывали какие-то корабли, песчаные барханы или купола никогда не виденных ею строений. Сначала она думала, что видит какие-то другие планеты. Уверенность в этом не отпускала её довольно долго. Но вот однажды ей удалось увидеть внутренность какого-то дома, необыкновенные отверстия вместо окон, какие-то странные ковры на стенах. Потом появились люди. Они шли как-то странно и угловато, на их головах были странные головные уборы. и вдруг она вспомнила; да это ведь Древний Египет! И, действительно, некоторые образы, которые она видела как бы внутри себя, были образами прошлого. Это были редчайшие из редчайших среди той мешанины силуэтов, смутных предметов и картин, которые с пугающей реальностью вставали за её закрытыми веками. Постепенно она научилась их выуживать с возрастающей регулярностью, как выуживают любимую радиостанцию в море радиоволн. С каждой новой удачей образы становились реалистичней, ярче, и - самое главное - она стала слышать звуки.

Она обнаружила, что слышит звуки речи, плеск воды, шум лесов намного позже, чем они стали звучать в её ушах. Парадокс заключался в том, что звуки как бы угадывались по образам - и она думала, что представляет их. И только потом она осознала, что эти звуки существуют отдельно от её воображения. Среди десятков незнакомых ей языков и наречий, слышанных во время этих сеансов, она распознала армянскую, древнееврейскую, древнегреческую речь - и латынь.

Иногда образы застигали её врасплох своей неожиданностью и пугающей непрошенностью. Нагие мужские тела в какой-то (древнеримской? древнегреческой?) бане, расположенные полукругом, а падающем сверху приглушённом свете, который подчёркивал все выпуклости их мужских налитых фигур, однажды больно резанули её внутренний взор, не подготовленный к видению этой сцены, своим нереальным совершенством и как бы космической неправдоподобностью надсмехаясь над её земным существованием, над её подростковой душой.

Наташа не раз задумывалась над тем, откуда идут эти образы, где находится их источник. Проще всего было бы предположить, что они коренятся где-то в её памяти, записанные, как на компьютерном диске, Создателем. Но что-то ей говорило о том, что это - подглядываемые ей сцены какой-то реальной, в данный момент где-то реально текущей жизни.

Она знала, что только в том материальном мире, с которым соприкасается человек, время необратимо. На самом деле время - это цельная глыба, в которой спрессованы воедино прошлое, настоящее и будущее. Субстанция времени едина для всех трёх временных категорий, - и потому обратима. Но что именно, какая материя может в этом мире плыть против течения по реке времени? Значит, что-то может... Но это "что-то" - не она, не её сознание, даже не подсознание. Она не верит, что человек, созданный пленником времени, решётки тюрьмы которого - это минуты, часы, дни, обладает возможностью перепрыгнуть через самую высокую стену мироздания - стену Времени. А это значит, что на сетчатку её глаз за закрытыми веками образы откуда-то транслируются! Кто или что этот мощный передатчик, как он функционирует, где его источник? Однажды желание узнать это сделалось ещё более сильным, чем даже желание продолжать видеть эти образы. Но никакой возможности удовлетворить своё любопытство Наташа не знала. Зато она хорошо знала одно: упреждающий механизм, предотвращающий проникновение человека в слишком глубокие, какой-то силой оберегаемые, тайны - существует. Когда однажды в механизме, открывающем её взору все эти невероятные образы, что-то разладилось, и "реальные" картины стали вдруг чередоваться с воображаемыми ей, её охватила, как щипцами, парализующая сила самого сильного в её жизни инстинктивного страха. Она чувствовала, что падает в какую-то воронку панического, безотчётного ужаса, откуда уже нельзя выкарабкаться. Что было бы, если бы всем своим существомона не напряглась, не разомкнула бы веки? Что за этим барьером? Остановка сердца, кровоизлияние в мозг, распыление вещества тела? Она уверена, что за тем процессом стояла какая-то вероятность минимального познания той мощной силы, того надчеловеческого передатчика, его природы. Но доступ к нему блокирует страх, такой сильный, то, вероятно, ведёт к смерти. Она до сих пор помнит, как её трясло, когда она расплющила глаза. Хорошо, что это было не ночью. Ей кажется. Что, случись это ночью, то, расплющив глаза,она увидела бы, устремлённые на неё, безумные глаза какого-нибудь монстра, чудовища. С тех пор она знает, что страх - не только защитный механизм материальной жизни, но и метафизический предохранитель, не пускающий человека туда, куда "пущать не велено"...

Она знает, что есть ещё третья реальность, никак не связанная с тремя предыдущими ("реальной" реальностью и реальностью за сомкнутыми веками). Это - сны. Только ослеплённые "научным методом" люди, считает Наташа, могли придти к абсурдному выводу, что сны - это причудливые комбинации следов каких-то событий и чувств в погружённом в сон сознании. Мешанина их знакомых и незнакомых лиц, предметов, ситуаций, странных ландшафтов, ощущений и мест - всего лишь крышка, специально изобретённая для того, чтобы скрыть от любопытных глаз настоящую сущность сна, его глубинную, непроникаемую толщу. Своим натренированным разными экспериментами сознанием Наташе удалось чуть-чуть заглянуть в эту глубинную сущность. И она поняла: человек живёт, чтобы спать. Его истинный хозяин (или хозяева) "кормит" человека жизнью, смиряясь с её неизбежностью, чтобы во время сна эксплуатировать человеческое сознание. Она знает: мы совершаем во сне, под покровом обычных сновидений, какие-то дикие расчёты, непонятные, необъяснимые вычисления, анализ каких-то нечеловеческих категорий и бездн. Силе, которая без спросу эксплуатирует погружённое в сон сознание, не нужны творческие личности. Она благоволит к покорным, хитроватым, более "простым" людям, так как "ценит" выше всего цепкую работоспособность и исполнительность. И, конечно же, она не любит бунтовщиков, мозг которых интуитивно, бессознательно "взбрыкивается". За "примерную работу" эта сила вознаграждает исполнительных успехом в реальной жизни: благополучием, богатством, преуспеванием. Но порядок этого вознаграждения иррационален.

В момент совершения этой подневольной работы человек как бы подключается к общему распределителю благ, к тому котлу, где "варится", программируется, прогнозируется будущее индивидуумов, народов и стран. Лица друзей и близких, сложные символы, говорящие о чём-то важном, догадки об ответах на загадки реального мира, появляющиеся во сне - это не только коммуфляж, но ещё и связь с этим "подключением". Отсюда и вещие, пророческие сигналы. Мы все, люди, работаем на одного хозяина, вот краем уха невольно и подслушиваем во время этой работы сплетни об "увольнении" другого человека, о "прибавке в жалованье", о падении или вознесении той или иной страны... Но эти "сплетни" прочитать не так-то просто, не так-то легко понять их правильно...

И так она знает, что во сне формируется будущее. Если снятся близкие, друзья, родственники, если тебя посещает кошмар - это что-то значит, каждый сюжет относится к тому, что должно когда-либо произойти: через день, год или десять лет, и связано это странным, опосредствованным образом с той покрытой снами, как одеялом, работой, которую мозг выполняет на своего эксплуататора...

Есть люди, в сознании которых формируется историческое будущее и трансформируется прошлое. Видимо, их сознание выбрано той же силой как некоторое орудие, при помощи которого она обрабатывает неведомые материи. Но и от того, как функционирует орудие многое зависит. Вот почему если общество проявляет особую несправедливость к такому человеку, оно обречено... В сознании этих людей кристаллизация характерных исторических явлений происходит и во сне, и в состоянии бодрствования.

Однажды - это было уже после того, как Наташа познакомилась с Петей Шевченко - Наташа поняла, что не может больше совмещать "сеансы образов" - и музыку. Они интуитивно почувствовала это, когда композиторы перестали говорить ей своими привычными голосами, и тогда она прервала свои сеансы.

Заточённая в искусственную тюрьму настоящего, которого в Мироздании не существует, человеческая душа рвалась на волю - в настояще-прошло-будущее, - но она не могла выйти из этой тюрьмы одновременно и в дверь, и в окно.



И Наташа выбрала музыку...



6.ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Первая встреча с Учительницей. Вот она сидит перед Ней, маленькая в свои четырнадцать с половиной лет, как тринадцатилетняя девочка. Маленькая, но с большими руками. М.М. - так прозвал Учительницу Университет - бросает на Наташу свой томный, но цепкий взгляд. "Ты ведь знаешь, наверное, что я не работаю со студентами твоего возраста, - говорит она. - И даже с undergraduate." - Наташа молчит. "Куда она клонит? - думает она про себя.

- Поэтому у меня должны быть определённые гарантии, что у твоих родителей есть деньги мне платить.

"Почему бы тебе не обратиться прямо к ним, - говорит сама себе Наташа, но не произносит этого вслух. - Наверное, это говорится мне потому, что ребёнка легче обидеть и легче через него оказать давление на родителей?"

- Ты слушаешь меня?! - раздражённо полувскрикивает М.М. - Ведь я говорю с тобой о серьёзных вещах.

- Да, - отвечает Наташа. - Слушаю.

- С другой стороны, - вдруг резко меняет тон М.М., - если ты слишком самостоятельна, и всё уже знаешь итак, без педагога, так, может быть, не стоит и начинать? Я бунтовщиков не люблю! Или ты будешь делать всё, что я скажу, и играть так, как я хочу, или мы с тобой расстанемся ... навсегда!

Наташа судорожно глотает. Её бьёт мелкая дрожь. Она хочет встать и бежать, но ноги её словно приросли к полу.

- Ну, хорошо, давай послушаем,чтоты играешь. Это "что" звучит так, как будто Наташа - пустое место, и в её игре нет ни капли её заслуги. Это "что" имеет в виду исключительно её предполагаемого педагога.

"Но ведь у меня нет педагога! - хочется закричать Наташе. - Всё, что я играю, выбрано мной и выучено мной самой!"

- Вы хотите, чтобы я поиграла? - чувствуя, как стучат её зубы и как дрожит её голос, спрашивает Наташа.

- Не фокусы же ты показывать пришла, - отвечает М.М. - Если бы ты пришла ко мне с цирковым трюком, я бы с тобой и пяти минут не говорила".

Что, какая злая или добрая воля заставляет Наташу вместо бегства отсюда сесть к фортепиано, расправить на коленях юбку - и заиграть?

И М.М. услышав первые звуки Наташиной игры, неподвижно застыла, подавившись словом в горле, так же, как все слышавшие Наташу до неё: как люди, далёкие от музыки, как её студент Петенька. Наташа чувствует, что играет не как всегда, что её пальцы - как деревянные, они стали мокрыми и дрожат, но это как раз, чего надо М.М. Учительница заговорила о бунте не потому, что она так проницательна, а просто так, чтобы испытать её реакцию, чтобы испугать, заставить трепетать; чтобы у неё, Наташи, почва ушла из-под ног; чтобы та плохо сыграла и почувствовала себя маленькой и беззащитной. Поэтому Наташа просто обязана овладеть собой. Она заставляет свои пальцы больше не дрожать и доигрывает коду сонатного Allegro даже лучше обычного.

Ошеломлённая, М.М. пару секунд молчит.

- Да, не так уж плохо, - снова овладевает положением она. - Но вот это место я бы сыграла не так. - Она садится ко второму фортепиано - и играет. Её игра не так уж ненатуральна, что, в свою очередь, поражает Наташу. После такой надуманной, эмоционально фальшивой Петенькиной (студент М.М.!) игры Наташа с удивлением отмечает, что и М.М. - как и ей самой, - если не говорят, то, по крайней мере, что-то шепчут люди, жившие не менее ста лет назад. Правда, М.М. не всё понимает, что они говорят, она так наивна и неопытна в понимании этого шёпота, как Наташа была, наверное, в 10 лет, но - все же... Всё же, это не полный отказ от попытки понять , не полная замена музыки развлекающей публику фальшью!



- Интересно, кто же твой педагог? - снова врывает в Наташины мысли голос М.М.

- У меня нет педагога, - отвечает Наташа. - Я самоучка.

- Ну не смеши меня! Ух, уморила! Что же ты не хочешь говорить? Так тебя научили?.. Хорошо. Но мне, по крайней мене, можешь не повторять то, что тебе сказали говорить. Другое дело, что тот, кто тебя учит, решил остаться в тени. Что ж, это его право. Понабирают учеников, отнимают работу у нас, а сами, небось, на вэлфере сидят, государство за нос водят, да и за плечами какое-нибудь провинциальное муз. училище. Сколько же вы платили твоему учителю: 2 доллара в час?

Говоря это, М.М. перешла на английский. Её английский чудовищен. Она говорит по-английски каким-то странным, комическим тоном, сдавленным, гортанным голосом. Почему Петя, с его фальшивым отношением к исполняемой музыке, сразу же интуитивно почувствовал, что слова Наташи - не поза, что у неё и вправду нет педагога, а эта женщина, стоящая ближе его к искреннему исполнению музыки, - нет? Где тут разгадка? Как это всё понимать?

- У меня нет педагога, - упрямо повторяет Наташа. - Я ни у кого не беру уроков.

- А, понимаю, - переходит на шутливый тон и с английского на русский М.М. - У тебя два дня назад был учитель, а теперь уже нет. Вы его ... уволили!

- Послушайте, во-первых я не пришла Вас обманывать, - отвечает Наташа твёрдым и холодным тоном, - а, во-вторых, я никогда, никому не позволю надсмехаться надо мной и над моими родителями! - и выбегает из класса.

- Что случилось? - в один голос восклицают оба её родителя, замечая её необычно взволнованный вид, нервный румянец на щеках и блестящие на ресницах слёзы.

- Мамочка! Папочка! Пожалуйста, не посылайте меня к ней больше никогда, никогда!

- Ну, успокойся, успокойся, - папа прижимает её к себе. - Что ж, не получится из тебя великой пианистки, будешь писательницей, как я, или адвокатом, или врачом. А, Нат?! Она, наверное, тебе сказала, что у тебя обыкновенные способности, что ты можешь учиться, но что ты не гений.

- Вы не понимаете! Она ... она ... - и, не в силах объяснить, Наташа колотит кулачками по папиному плечу.

В этот момент дверь открывается, и в коридор выходит М.М., не глядя на Наташиных родителей, как будто их просто не существует. Наташин папа решительно отступает в сторону, загораживая проход.

Только тогда М.М. поднимает голову. "А, так это вы - родители ... Наташи? - спрашивает она, как будто их видит впервые в жизни. - А что вы, собственно, хотите? По какому поводу?"

Мы хотели бы знать, как Вы оцениваете её игру, её данные, её шансы стать кем-то в этой области? - вмешивается мама.

А кто вам сказал, что я буду что-либо оценивать? - отвечает М.М. - Ну, что, способная девочка, если вам приятно будет это услышать - талантливая, и что же дальше?

Как что? Сможет ли она ... -

Я ей всё сказала, ей самой, - отвечает М.М., и так поворачивается, словно её держали за руки - и она вот-вот вызовет полицию...

Мать! Ты знаешь, каков запах акулы?

Каков? - спрашивает Наташина мама.

Вот и я не знаю, - отвечает отец. - Но зато с сегодняшнего дня я хорошо знаю, какие у акулы глаза...

Изовские возвращались домой подавленные. Но оптимистичные. Ну, и что, раз не вышло, раз что-то не получилось? Какое счастье, что Наташа не зависит от этой М.М., что это был для всех всего лишь кратковременный неприятный шок? "Талант всегда себе дорогу пробьёт, - любил повторять их сосед-мексиканец, Карлос Кастидо. Будет пока без учителя, ничего страшного. Успеет ещё и в университет, и к учителям. Наташу успокоили, приласкали...

А поздно вечером вдруг позвонил Петя. "Что Вы наделали? - взволнованным, перепуганным тоном выдохнул он в трубку. - Вы всё испортили! Мне стоило стольких усилий уговорить М.М.! Теперь она никогда не даст Наташе учиться...

Успокойся, - отвечал папа Наташи. - Во-первых, мы ничего не наделали. Мы ей абсолютно ничего не сказали. Поверь мне, всё было не просто корректно... Мы не успели и слова выговорить, как она повернулась и ушла. Ни словом, ни жестом мы просто не могли её обидеть. Мы даже не начали ещё ни о чём говорить! Как Наташа? - Талантлива. И всё! Никаких разговоров, никаких эмоций. А, во-вторых, что, университет принадлежит этой М.М., что ли?

Вы не поймёте, - с грустью в голосе отвечал Петя.



Прошло два дня, и родители Наташи вспомнили, что однажды уже слышали такое же прозвище: М.М. Посещая родственников в Бобруйске, они узнали от их знакомых об одном преподавателе - "змее", которого студенты в Минске прозвали М.М. Это был композитор Андрей Мдивани. Известным его сделала не музыка, а стишок, сложенный о нём в Минской консерватории, который гласил: "Искусству нужен так Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване".

Этот Мдивани имел хорошо поставленный голос, его речь была правильной и красивой. Он обладал определённой харизмой, имел одновременно мягкий и властный, "мужской" тип личности. В его голосе была также какая-то сексуальная притягательность. Многие студентки от звуков его голоса готовы были испытать то, что другие испытывают с мужчиной только в постели. Но раз или два в месяц вместо своихкрасивых оборотов речи он произносил нечленораздельное м...м... Это значило, что студент музыкального училища, на которого направлено это м...м..., обречён. Не любил Андрей Мдивани молодых талантливых людей. Не любил - и всё тут. Как не взлюбит - произнесёт своё знаменитое "м...м...", и начинают с этим студентом твориться разные странные вещи. То в приверженности западной идеологии обвинят, то в распутном образе жизни. А результат всегда один - исключение. Вот и подумали родители Наташи: а не родственники ли эти два М.М.? Подумали - разузнали. Говорят, вопрос о родстве звучал не раз уже и в Минске, и в Монреале. Каждый М.М. отказывался от родства с другим.

И снова Наташа с папой поднимаются по боковой лестнице в репетиционные классы музыкального отделения университета. Который это раз за последние три года? Наташа знает здесь каждую ступеньку, каждую отметину на стене. И её знают. После знакомства с Петей и посещения М.М. её узнают и провожают глазами студенты. Но она не чувствует себя тут больше свободно. Знакомые, уже родные для неё, стены теперь как будто излучают скрытую враждебность. Затаённо молчат пустые классы, словно упрекая: вы нелегалы, эти классы для тех, у кого есть деньги платить, кто платит, у кого есть студенческий билет, - не для вас. Но Наташа всего лишь маленький муравей. Что она может поделать в мире гигантов, где даже её папа - маленький, как воробушек? Она бы рада взмахнуть волшебной палочкой - и сделать себя и своих родителей богатыми. Но, увы, над тем. Кто распределяет в этом мире блага, не властна ни она, ни её родители... Как сделать, чтобы вернулось это совсем недавнее ощущение беззаботности? Что надо, чтобы эти стены совсем недавно - её друзья, так на неё не давили? Она не хочет, чтобы её папа уходил. Она боится теперь оставаться одна в этих стенах. И её папа не уходит. Он чувствует её настроение, оно передалось и ему. Они не разговаривают друг с другом, как обычно. Наташин папа сегодня не шутит. В перерывах между её игрой они прислушиваются к шагам в коридоре.

И вдруг дверь распахивается настежь. В дверном проёме - человек в форменных рубашке и брюках.

- Please, show me your identities, I mean, your student card, - говорит он.

- And who are you? Are you a policeman? - Спрашивает его Наташин папа.

Выясняется, что проверяют "нелегалов". Папу и Наташу регистрируют в каком-то журнале и берут с них подпись, что теперь они знают: в случае повторного нарушения будет вызвана полиция. Вот так - с позором - их изгоняют их храма искусства. Их - людей, больше других достойных в нём находиться. А, спускаясь по лестнице, Наташин папа бросает взгляд вверх, в окно - и ему чудится, что из полутьмы аудитории, окна которой напротив окон лестницы, следят за ними безжалостные и насмешливые глаза М.М.

Никогда - ни до, ни после них - никого больше не изгоняли из репетиционных классов музыкального отделения, вплоть до 1997 года. Только в 97-м был один конфликт, но тогда какой-то посторонний просто начал хулиганить на этаже, так что это совсем другой случай. И только в 1998-м году Наташа случайно узнала, куда гнула М.М.: осведомлённая о том, что Наташин отец оставляет её в классе, а сам уходит, она планировала раздуть целое дело. Но тогда, в ночь после изгнания, Наташа, случайно подслушав, как её мать выговаривает отцу: "Невероятно, чтобы М.М. была такой театральной злодейкой, ты всегда думаешь категориями романов, - была на стороне матери. Ах, если бы она до конца поверила в необыкновенную интуицию отца, если бы она тогда прочла хоть одну его книгу! Тогда она бы поняла, что её отец - тот, кто послан в этот мир, чтобы распутывать козни Дьявола.



8.РОДИТЕЛИ

Изовские жили в Монреале без экстремальных негативных эмоций. Где была Москва в их душах, там осталось пепелище. Ностальгии по Москве они не испытывали. Где была Москва, когда их взашей выталкивали сюда?

Где была Москва, когда казнили её лучших людей и лучших людей страны? Где она была, когда изгоняли Солженицына, Бродского?

Жизнь в Москве для Наташиного отца окончилась задолго до приезда сюда: когда все издательства, как один организм, перестали принимать его рукописи: как будто его выплюнуло чрево какого-то гигантского, фантастического механизма. Ему - члену Союза писателей, профессору, писателю с именем - приходилось клянчить, как будто он был желторотым юнцом, - но ничего не помогало. Для мамы пережить переезд было эмоционально сложнее, но и ей в общем не было о чём жалеть.

Папа принялся усиленно изучать французский язык: сработала подсознательная память о ностальгии по дворянству, французским именам и французскому образованию. И, хоть на слух квебекский жаргон не очень-то походил на парижский, Наташин папа наверняка представлял себя одним из тех русских дворян, что непременно ездили в Париж. Мама усиленно налегла на английский.

Прибыли они сюда без умиления Западом, без тех конвульсивных восхвалений, присущих некоторым советским интеллигентам. Ведь Канада предала их заранее, ещё не сделав гражданами, согласившись их принять, но не заручившись их согласием.

Их бывшая страна запросто отобрала у них всё, что они заработали честным трудом на благо отечества, лишила их своей собственной квартиры, имущества, права на обеспеченную своим собственным трудом старость. Их выплюнули, как обглоданную кость, выплюнули во внешний мир, ничем не снабдив, отобрав даже загранпаспорт. Не то, что родная мать - даже отчим не отпустил бы падчерицу в неизведанное без ничего, а их бывшая "родина-мать" - отпустила. И талантливого писателя, душой болевшего за будущее страны, и женщину, его жену, исполнительного старшего научного сотрудника, на труде которой были сделаны миллионы, и ребёнка, ещё только входящего в жизнь и тоже носившего звание "гражданина"... Может быть, теперь Россия изменилась? Нет, ни у кого ни разу не попросили прощения, не отдали отобранного, даже гражданство возвращают не всем, не всегда, и с большой неохотой. А то и вовсе перестают возвращать.

Так одна страна предала их, своих граждан, предала цинично и жестоко, а вторая страна предала их ещё до того, как сделала своими гражданами. Но на этом все сравнения заканчивались. Эта страна немедленно начала выплачивать им, пришельцам, социальное пособие, достаточное, чтобы прожить, оплатила медицинскую страховку, позволила определить Наташу в школу, где её, чистокровную русскую, не третировали так, как в московских школах третируют тех, кто "нероссийского происхождения".

Перед Наташей маячил первый, неизвестный и неуютный, день в школе. В этот первый же день все её страхи рассеялись, а её родители, в России всегда дрожавшие за ребёнка, почувствовали себя свободно и раскованно.

Из школы для иммигрантов её досрочно - всего лишь через полгода - перевели в обычную школу; она уже освоилась и свободно говорила по-французски.

Перед родителями Наташи лежал большой город, который им предстояло изучить, его знаменитая гора Монт Рояль, колоссальные библиотеки, музеи, концертные залы и парки. Они жили так, как будто в банке у них на счету числился миллион, у двери их ждала длинная машина с шофёром, а домработница - когда они возвращались - открывала им дверь. Дни их первого лета быстро пролетали в огромных шикарных парках: в парке Агриньон, с его томной и картинной стоячей рекой, в парке Лафонтен, с его извилистым обводным каналом, лебедями, водными каруселями, озером и сценой под открытым небом, в парке на горе Монт-Рояль, где крутые и пологие подъёмы и спуски, поросшие настоящим лесом, чередовались с чёрными голыми скалами, пещерами, замками, а потом вдруг возникали солнечные поляны, широкие пешеходные дорожки, озеро, мостики и тоннели, полукруглая огромная площадка обозрения с монументальной каменной балюстрадой, парапетам, фонарями и живописнейшим старинным зданием, открытым для всех желающих посидеть в большом гордом зале внутри, на его террасах и ступенях, на этой внушительной высоте. А какой колоссальный, захватывающий дух вид открывался отсюда, сверху, на Монреаль! Они просиживали долгие часы, буквально потрясённые панорамой Монреаля, пригвождённые к месту, все трое, и каждый думал о своём.

А эти бесплатные концерты в потрясающих красотой, размерами и акустикой церквях Жан Баптиста, Сан-Лоран, Нотр-Дам!.. Малер и Бах, Г. Вайль и Берлиоз звучали в них особенно в них особенно проникновенно, высоко, с таким откровением, будто их музыка была написана именно для этих церквей. а концерты в Плаз дез Арт, в Поллак Концерт Холл, в Рэдпасс Холл и других залах с телевидением, радио, с непередаваемой атмосферой, а эти сумеречные, меланхолические концерты в парке Лафонтен и в парке на острове Святой Елены, под бархатистым летним небом, в такой интимной доверительной атмосфере! а фестиваль Моцарт Плюс с несравнимым хором Сан Лоран, а выступление ансамблей "Музычи" и "Амати", оркестров "Камерато" и "Мадригал", оркестра "Метрополитен Монреаль" и Монреальского Симфонического оркестра со знаменитым Шарлем Детуа!.. Бесплатные олимпийские бассейны, бесплатные крытые катки, спортивные залы, Луна-парк, Международный фестиваль Салютов, Международные Джазовый, Рок- и Кино-Фестивали, Международный фестиваль французской песни "Франкофолия", Всемирный фестиваль Танца, Международный фестиваль Документального Кино, и все прочие международные фестивали, помпезные и богатые парады почти каждую неделю, бесчисленные международные выставки, фестивали антикварных машин, моды, бесплатные вернисажи и фольклорные представления закружили их в своём бесконечном хороводе. Мама и папа Наташи ходили в обнимку, как молодожёны, покупали мороженое и читали все двести пятьдесят бесплатных монреальских газет. Они купили новый цветной телевизор, ми по вечерам наслаждались перещёлкиванием всех двенадцати эфирных (некабельных) каналов: после трёх-четырёх московских! Они радовались, как дети, узнав, что в Монреале действует единый проездной билет на метро и автобусы, и что он не именной, как в Париже, где мама и папа побывали по разу, а "ничейный", "общий".

Иногда они спускались в метро и ехали до станции Плас Викторья - точной копии одной из парижских станций метро. Здесь начинался Старый Город, где они гуляли до десяти - одиннадцати часов вечера, вдыхая воздух, насыщенный близостью реки, запахами следов парфюмерии и духов, вечерними возгласами и стуком копыт лошадей, впряжённых в развозящие туристов экипажи. Они двигались по десяткам кварталов со старинными зданиями в стилях барокко, рококо, классицизма, неоготики, с колоссальными порталами, с колоннами, лепкой - всеми атрибутами четырёх ушедших столетий. Они двигалисьзаворожённые, как в фантастическом сне, не в силах проанализировать увиденное и дать ему объяснение. Этот кусок Европы, перенесённый сюда, не похожий ни на что в Северной Америке, был неправдоподобен настолько, что, казалось, они грезят наяву.

Пустынные длинные улицы типично-европейского старого центра, странный свет стилизованных под парижские конца 19-го века, фонарей, тёплый воздух, и группки без опаски, не спеша прогуливающихся любителей этой вечерней полутьмы, производили странное, нереальное впечатление. Этот перенесённый сюда фантастической силой старый город имел какую-то свою, присущую только ему, тайну, двойную связь с реальным, окружающим миром. Не сам Старый Город - уютный, шикарный и открытый, - но его неправдоподобность производила на них иногда жутковатое, сюрреалистическое впечатление. Но это же впечатление заставляло их снова и снова возвращаться сюда.

Монреаль вдыхал в каждого из них троих новое ощущение полноты жизни, свежей, благоухающей тайны, безопасности и умиротворения.

Все эти впечатления, эта свободная, беззаботная жизнь, не могли заглушить тихого диссонанса, который, так же, как червь точит старое дерево, точил глубинные тайники их подсознания. В мозгу Наташиных родителей словно работал часовой механизм какой-то бомбы, и, чем дальше, тем сильнее звучали эти часы. Этот диссонанс, как двухфазовый поршень, состоял их двух составных. Бомбой с часовым механизмом была постоянно присутствующая мысль о том, что эта их беззаботная жизнь зиждется на паразитическом существовании, обеспеченная гарантированной социальной помощью, т.е. чьим-то напряжённым трудом. Социальный агент обещал им курсы переквалификации, помощь в нахождении работы, но дальше обещаний дело не шло. Одни курсы требовали специальных знаний, т.е. дополнительного курса, который не предоставлялся, другие, например, кулинарный, особых наклонностей и навыков, третьи были рассчитаны на четыре года, в течение которых пришлось бы снова сидеть на пособии. Ни к одному из предлагаемых курсов ни у Наташиной мамы, ни у её папы не лежала душа, но, как только они начинали просить близкие к их профессиям, привлекательные для них, курсы, их просьбы словно натыкались на какую-то стену...

Вторым элементом подтачивающего их дискомфорта была всё более ощутимая нищета. Осознание того, что они скатываются в беспросветную нищету, посетило их внезапно - как открытие, когда выяснилось, что семья не может себе позволить купить папе печатную машинку с французским шрифтом, а маме - приличные зимние сапоги.

Сначала все материальные трудности воспринимались как должное: весело спали на голом полу, подстелив три одеяла, пока не нашли в переулке выброшенный кем-то старый диван и не купили Наташе раскладушку со вторых рук, весело топали по четыре километра, чтобы сэкономить на билетах, весело охотились на распродажах за подержанными вещами.

Когда они приехали, все им говорили об огромном пособии, о том, что на это пособие можно жить припеваючи. Когда Наташа вспоминает о пособии, какое начислялось в те годы, и сравнивает его с пособием 1999-го года, она невольно присвистывает. То пособие было раза в два-три больше, а жизнь тогда - несравнимо дешевле. Так же воспринимали размер пособия и Наташины родители. Когда они его получали, эти деньги казались им громадной суммой, а к концу месяца они еле сводили концы с концами. Они спрашивали себя, где они промотали, растранжирили, прокутили столько денег - и не могли найти ответа. Они ходили только на бесплатные концерты, читали только бесплатные газеты, не имели кабельного телевидения.

Как только мать нашла свою первую работу, они немедленно ушли с пособия: "чтобы не обманывать государство", и жить стало ещё труднее. На одну зарплату прожить стало просто невозможно, и они лихорадочно искали выход из положения, проигрывая все варианты. Мама приходила с работу "мёртвая", настолько усталая, что она просто "валилась с ног". Она рассказывала про каких-то пейсатых евреев, про невыносимый шум, про издевавшихся над ней, злых, как цепные псы, русскоязычных работницах, про грязь и чудовищную эксплуатацию. Только спустя какое-то время до Наташи дошло, что её мать - русская в десяти поколениях - пошла выпекать мацу. Папа ходил мрачный, подавленный своей мужской несостоятельностью, неспособностью прокормить, защитить семью, найти работу.

К концу первой недели работы руки Наташиной мамы превратились в одно кровавое месиво, связки кистей рук были растянуты, она не могла удержать в руках даже ложку, но упрямо шла на работу и - каким-то непостижимым образом - умудрялась работать. Папа приказывал ей, уговаривал её, требовал - больше не ходить, но она не слушала его и, впервые в жизни, у них начались разногласия. Споры между родителями Наташи доходили почти до скандалов, но единственной альтернативой оставалось трудоустройство Наташиного отца, а работы не было...

Отец Наташи был потрясён до глубины души той жестокостью, с какой религиозные евреи эксплуатировали отчаявшихся найти другую работу русскоязычных женщин. Он был поражён ещё и тем, что ультра ортодоксы - хозяева пекарни - полностью игнорировали, что именно они выпекают: как будто это была не маца, а будничные коржи. Если они не могли, не хотели, или делали вид, что не могут понять, какое осквернение маце - одному из самых святых символов для евреев, они наносят жестокими, граничащими с пыткой, издевательствами над своими работницами, значит, мир и "вправду приходит к концу". Хозяйка этой пекарни, некая Белла (пекарня находилась в еврейском районе Утремон), и её муж не останавливали работу даже тогда, когда кровь бедных мученик из их окровавленных рук попадала в мацу, что строжайше запрещено еврейскими законами и делало мацу осквернённой, не кошерной. И всё только ради денег! Деньги, заработанные ультра ортодоксальными евреями на не кошерной маце, не пахли! И Наташин папа, подавленный, дезориентированный, потерявший свою обычную весёлость, смог восстановить равновесие духа только описав цинизм, жестокость и кощунство хозяев пекарни в рассказе "Кровавый навет". Смысл рассказа сводился к тому, что такие люди, как Белла и её муж, если не виновники, то соучастники кровавых наветов; и они тоже, - а не только гои - подлинные убийцы других евреев, погибших от погромов, газовых камер и крематориев.

Осквернённая издевательствами в процессе её изготовления маца разлагает основы мира, и сквозь разъеденные рёбра мироздания проглядывает чудовищная улыбка дьявола.

Будучи всё ещё под влиянием своего подавленного настроения, Наташин папа не удержался - и показал свой рассказ троим - четверым русским. Он, правда, быстро опомнился - и вскоре спрятал рассказ на самое дно самого глубокого ящика, но трёх - четырёх человек оказалось достаточно, чтобы через неделю уже был пущен слух, что папа Наташи антисемит, что у него не все дома, а на третью неделю после показа рукописи появился ещё один слух: о том, что на самом деле Наташа и её родители приехали не прямо из Москвы, а через Израиль, где они набрали ссуд и сбежали, "как делают все русские". Этот слух был пущен настолько искусно, что можно было показывать прямые билеты из Москвы, сохранённые семьёй, документы, копию иммиграционного файла - люди всё равно не верили.

Если раньше у Наташиного отца были хоть какие-то надежды, хоть какие-то шансы устроить свою жизнь здесь, найти приличную работу, где-то издаваться, то теперь их и вовсе не осталось. Живя в Советском Союзе они верили, что в странах Запада нет цензуры, а оказалось, что есть, и точно такая же по свирепости. Теперь папа тосковал и впадал в уныние всё чаще. В его глазах он представлялся самому себе размазнёй, неполноценным неудачником, не способным защитить и прокормить свою семью. Бедный папа! Он просто был самым чистым, самым не замаранным, самым честным человеком, и не смог стать другим. Измученный мыслью о том, что даже жена его оказалась более приспособленной к жизни, чем он, папа забывал о том, что она получила работу ценой лжи, назвавшись еврейкой. Конечно, она решилась на это только потому, что её терпению, истерзанному сидением на пособии, просто пришёл конец. Но папа не решился бы на такое даже под дулом пистолета - вот потому и не работал.

Неудивительно, что он схватился за первую же попавшуюся работу. Заключалась эта работа в уборке ювелирной фабрики.

При входе и при выходе с работы всех прощупывали специальным прибором, и, кроме того, проверяли дополнительно на входе и выходе между общими цехами и специальным внутренним - закрытым - цехом.

Коллектив фабрики был, как и везде в Монреале, "интернациональный" (есть такое забытое советское слово).

Тут работали евреи, поляки, латинос, англофоны, квебекуа, чернокожие, голландцы, поляки, румыны. Фабрика состояла из двух отдельных больших половин: производственной и административной. Контраст между ними был так велик, будто они находились на разных планетах. На половине управления пол был устелен шикарными красными с бежевым коврами, стены были покрыты деревом и драпировкой, с подвесных потолков мягко струился ненавязчивый свет. Эта половина состояла из одного длинного и трёх перпендикулярных ему коротких коридоров, в которые открывались двери двенадцати комнат. В комнатах стояла шикарная мебель: столы разных размеров из дорогих пород дерева, мягкие кресла на колёсиках и стеллажи с образцами ювелирных изделий и дизайнерских разработок. Кроме тех двенадцати комнат, было три туалета - один за кабинетом хозяина фабрики, еврея в чёрной кипе: его персональный туалет. Второй - для двух других главных начальников, и третий для всех остальных. В туалетах - керамическая плитка, голубые и чёрные унитазы и раковины, сушки для рук, бронзовые краны, зеркала, коврики на полу. Для уборщика тут было работы на целый день: пропылесосить ковры, вымыть полы специальной шваброй - "мопом" там, где не было ковров (в маленьких коридорчиках, в туалетах под ковриками, в двух больших прихожих - "снаружи" и "изнутри"),вытереть пыль, убрать обрывки бумаги, планочки, проволочки, вытряхнуть все урны, и так далее.

Охранник, который устроил Наташиного папу на фабрику, сказал ему "убирай только управление, а остальное - так, для отвода глаз, считай, что тебя наняли на работу только для той половины".

Наташин папа, как молодой козёл, готов был прыгать до потолка от того, что нашёл работу, и выполнить любое распоряжение: офисы - так офисы! Но это оказалось не так просто. Почему? Да потому, что Наташин отец - это был Наташин отец. Когда он в первый же день своей работы после офисов пришёл убирать цеха, когда он стал, подняв пыль, наспех сметать лишь кое-что вокруг ближайших урн, он встретился глазами со взглядами двух работниц. Их насмешливые глаза без слов говорили: "А, ты пришёл оттуда, холуйское отродье, небось, всё там повылизывал, а к нам пришёл только пыль поднимать, разрушать наши и без того эрозированные лёгкие? Не убирал бы ты уже совсем!" Он понимал, что ему, скорей всего, просто показалось: да мало ли как можно интерпретировать выражение глаз? Но он увидел и в других взглядах такое же любопытство, смешанное с насмешкой и презрением. И тогда он забросил этот куцый веник, налил полную ванночку воды, взял моп - и двинул всё это неуклюжее сооружение на колёсиках в цеха. Фабрика состояла из двух приличных по площади цехов, к которым примыкали комнаты, комнатки, коридоры и коридорчики, а также десять туалетов, небольшие цеха ковки и плавки, а также два внутренних, закрытых цеха, где собственно и делались изделия из золота.

Во всех цехах пол был покрыт обрывками бумаги, полиэтиленовых мешочков, обрезками проволоки, кусочками железа, тряпками, кусочками картонных коробок и другим мусором. На фабрике не только шёл процесс производства, и но и распаковка расфасовка изделий, прибывающих из стран третьего мира, оставляющая на полу, в урнах, на столах коробки, коробочки, мешочки, бумагу, ящики и полиэтилен. Всё это Наташин папа должен был собирать в одну огромную кучу, откуда тележками вывозил в довольно обширное помещение возле лифтов. Там каждый день собиралась огромная гора мусора, достигавшая потолка: шесть метров в длину, и четыре - пять в ширину. И всё это только за один день!

Кроме того, что он должен был поднимать с пола, ему ещё приходилось каждые два-три часа высыпать все урны, число которых приближалось к двум сотням, в большие чёрные мешки, мешки добавлять в ту же огромную кучу, а потом вывозить к лифтам. В одном цеху, где стояли чугунные рамы с натянутыми на них, прямыми, как струны, или закрученными в спираль, проволоками, надо было быть эквилибристом, чтобы убирать между ними, а другом на полу был толстый слой никогда не убиравшейся сажи, гари и копоти, каждый метр которого приходилось отдирать неимоверными усилиями. В одном из цехов стояли столы с разными приспособлениями для изготовления колец, серёжек, браслетов и других ювелирных изделий, и на каждом столе - непременная газовая горелка. Падающий от непомерной усталости, застигнутый врасплох отвлекавшими его мыслями, он задумывался - и часто спохватывался лишь тогда, когда от пламени одной из газовых горелок до его руки оставался какой-нибудь сантиметр. От мысли о том, что моглобыть, его прошибал холодный пот.

Он понимал: рано или поздно наступит такой день, когда он от усталости или от того, что задумался, получит ожёг.

Было совершенно очевидно, что каждый день убирать всю фабрику - даже без уборки управления - невозможно. Было также совершенно очевидно, что даже без уборки опорожнять все урны, убирать все коробки,протирать все зеркала, менять бумагу, полотенца и мыло во всех туалетах, собирать все наполненные работницами мешки в течение дня не смог бы ни один живой человек. Было ясно, что папин предшественник каким-то образом договаривался с женщинами во "внешних" цехах и с мужчинами во "внутренних", и они выполняли определённую часть работы (а, может быть, просто вынуждал их тем, что сам не выполнял её). Но эксплуатация работников фабрики была итак очень высокой; у них не оставалось ни времени, ни сил заниматься ещё и уборкой. Поэтому воздух на фабрике был насыщен обыкновенной и металлической пылью, на каждом шагу виднелись горы коробок и кучи гниющего мусора, пол был покрыт толстым слоем грязи, копоти и проволоки, в туалетах стены, унитазы, раковины и краны были одного цвета - цвета грязи. Чёрные круги вокруг глаз работниц и работников, покашливания, измождённые лица, землистых оттенок их кожи говорили не только о высоком уровне эксплуатации, но и о том, что принято называть "вредные условия труда". Говорили, что магазины покупали у фабрики только одних перстней - тысячу штук, от $300 до $500 и выше за каждый - в месяц, и что в течение двух - четырёх месяцев хозяин получал миллион только чистой прибыли. Но даже если его прибыль была наполовину меньше, это всё равно была огромная сумма. И при таких доходах он экономил 800 - 900 долларов на зарплате ещё одному уборщику, которого мог бы взять работу! Отделённый от своих работников всего лишь двумя стенами, этот кипастый еврей, как паук в своей паутине, оплетал их жизнь своими отвратительными нитями, сосал их них кровь, их жизненную силу. Он не только каплю за каплей высасывал их них их жизнь (так как от девяти до двенадцати часов, то есть большую часть своей жизни, они проводили в этой грязи, посреди этой сажи и копоти), переводя её в доллары, но вдобавок ещё отнимал у них и здоровье. Но он был лишь исполнителем, лишь палачом. Не он был хозяином своей фабрики. Подлинным безраздельным хозяином была ядовитая, несущая ложи и смерть сила золота. Сила Зла.

И Наташин папа, один - как Иисус - выступил против неё. Он носился, как угорелый, из цеха в цех, убирая, опорожняя бесконечные урны, надрываясь, толкая платформы на колёсиках, гружёные мусором. В насквозь промокшей рубашке, с вечной каплей пота на кончике носа и с запотевшими стёклами очков, он не знал ни минуты покоя. Когда все шли на обед, он один воевал с горами мусора, с сажей и копотью, с грязными туалетами. Уходил он всегда последним, когда, кроме него, не оставалось больше никого. Это была его дуэль с сидящим за двумя стенами пауком в кипе, и поначалу Наташин папа побеждал. Через три дня его работы из-под мусора и сажи появился пол, кафель в туалетах приобрёл свой натуральный цвет, люди перестали чувствовать во рту металлический вкус. Наташин папа сделал невозможное. За четыре дня он приобрёл уважение и любовь всего коллектива, простых работников, и они стали втайне от начальства ему помогать, убирая вокруг своих рабочих мест. Кто-то принёс и повесил на стену театральную афишу, кто-то принёс из дому и поставил освежитель воздуха в туалет...

Но, если бы сила зла противостояла всему коллективу фабрики в целом, она бы не имела и пол шанса на победу. Коллектив фабрики был разбит на группы и группки. Формально работавшие в тех же самых условиях, что и другие, хозяйки разбросанных по периметру цехов кабинетов и кабинетиков были в действительности отделены тем или иным образом от пыли и копоти, от шума и от вредного воздуха цехов. Работницы, занимавшиеся распаковкой и упаковкой ювелирных изделий, тоже работали в лучших условиях, чем те, кто был вовлечён в процесс производства, а зарплату получали практически такую же, если не выше. Хозяйки же "цеховых" кабинетов получали от десяти до пятнадцати долларов в час. Они и решили положить конец самодеятельности Изовского. При помощи хитрых уловок они заставляли Наташиного отца убирать их кабинеты как минимум дважды в день, посылали его за мусорными мешками, звали к телефону, когда на самом деле никто ему не звонил, пускали фальшивый слух, что его вызывает хозяин фабрики... Это было то, что перехлестнуло через край, и ему однажды на работе стало плохо. Однажды, когда он тянул за собой гружёную тяжёлыми коробками платформу, у него вдруг потемнело в глазах, он обмяк и провалился в какую-то тёмную яму. Когда он очнулся, он увидел, что лежит на сваленных в угол пустых картонных коробках, и почувствовал на своём лице что-то мокрое. Это была кровь. Видно, падая, он поцарапался обо что-то, и теперь его правая скула кровоточила. Никого не было поблизости в этот момент, и он поднялся, пошёл туда, где была аптечка (на этой фабрике она имелась), заклеил пластырем царапину и вернулся к работе. А назавтра, отработав ровно месяц, он уволился по собственному желанию.

Всего лишь через пять дней ему сказочно повезло: нашлась другая работа. Нужно было только следить за показаниями приборов одного автоматического процесса. На этом месте работали только четыре человека, сменяя друг друга. Если Наташин папа работал днём, то его сменщик, франкофон-кебекуа, работал ночью. Два других человека - один сирийский армянин и его сын - приходили на субботу - воскресенье, проводя на этой работе двое суток.

Сначала он был очень доволен: сам себе хозяин, работа не трудная, и, главное, можно сколько угодно звонить по телефону и писать свои романы. За первые две недели новой работы Наташин папа заметно поправился, стал уверенней в себе, отпустил бороду и повеселел. Но вскоре он почувствовал, что теряет связь с жизнью и с Наташей, с женой Леной, даже с самим собой. Он пытался представить себя оператором батискафа, шахтёром, попавшим в обвал, альпинистом - но ничего не помогало, воображаемый романтический налёт быстро улетучивался. Новые страницы его романов оказывались описательными, скучными, пресными. Если бы их смог прочесть один ныне покойный лауреат Нобелевской премии по литературе, назвавший творчество Изовского излишеством природы в эпоху убогости, он бы, наверное, грустно вздохнул. Наташин папа тоже чувствовал это и тосковал по нормальному образу жизни.

Поэтому, когда ему вторично сказочно повезло, и подвернулась ещё одна не тяжёлая простая работа, - 6.30 утра до 15.30, он быстро уволился - и был таков. Он никак не мог поверить в то, что с середины дня уже свободен.

Происшествие с изгнанием Наташи из репетиционных помещений музыкального отделения университета МакГилл случилось именно в этот период: когда глава семьи переживал своё как бы второе рождение, сбрил недавно заведенную бороду, и, вообще, воспрянул духом в связи с новой работой.

Изгнание Наташи неожиданно больно ударило по всей семье, потому что вдруг - одним махом - отняло у них все иллюзии и поставило их лицом к лицу со страшной реальностью. Они почувствовали и осознали своё полное поражение, увидели со стороны своё жалкое существование, даже нищету, поняли горькую правду своего ничтожного положения. Только сейчас они поняли, на каком они дне, в какую глубокую, тёмную пропасть они упали. Только сейчас родители Наташи - её отец, который за четыре года, проведенных в Монреале, сильно осунулся и постарел, стал жаловаться на головные боли и проблемы со зрением, её мать с искалеченными работой руками - поняли, что никогда не смогут уже иметь своего дома, нормальной работы, не смогут подняться самого дна общества, то есть, с уровня отверженности, выбиться из нищеты. Эти добрые, честные, умные, талантливые люди были слишком честны, слишком добры, а жизнь - по мере их взросления, старения - стала ещё более циничной, достигнув предела лжи и компромисса. За этим пределом начиналась анархия, разложение общества и, возможно, гражданская война повсюду - от Урала до Лондона, от Нью-Йорка до мексиканской границы. До начала первых признаков этого полного упадка оставалось ещё как минимум десять лет, но люди, такие, как Изовские, уже замерзали от их холодного дыхания.

Если покупка и привоз подержанного (о новом они могли забыть до конца своей этой жизни) пианино превращалась для них в почти неразрешимую проблему, то что же с ними будет дальше?..



9. РУССКИЕ

Семья Изовских была, пожалуй, наиболее неприспособленной и незащищённой из всех русских семей. Это к 1997 году число русских составило в Монреале 25 - 30 тысяч, а в 1990 - 1991 хорошо, если их было тут от силы три тысячи. Все они прекрасно устраивались, покупали дома, машины, становились зажиточными людьми.

Секрет был прост: пока русских в Монреале было немного, всем им помогала стать на ноги еврейская община.

Не евреем в Монреале из всех говорящих по-русски был, наверное, только поп местной русской церкви, да и тот, шутили, вынужден был по делам службы иногда заходить в JIAS - центр еврейской администрации, "еврейское правительство Монреаля". К 1993-95 году, когда русские и украинские церкви стали побогаче, а их религиозные общины влиятельней, многие русские умудрялись по субботам посещать синагогу, а по воскресеньям ходить в церковь. Так они получали помощь от двух общин сразу.

Те, что по каким-либо причинам - ну, не как не могли показаться в синагоге или в JIAS`e, те разыгрывали карту федералистов, клеймя позором квебекское сепаратистское движение, подписываясь в защиту единства Канады и посещая все собрания, на которых кричали "Да здравствует единая и неделимая Канада!" Их замечали, выделяли, помогали им перейти на ту сторону через бурную реку жизни: на сторону богатых.

Так как родители Наташи были "слюнтяями", "вшивыми интеллигентами", ни среди первых, ни среди вторых их не оказалось...

К началу 90-х годов с одной стороны русских стало слишком много, чтобы всем помогать; с другой стороны,

политическая и экономическая ситуация изменились. Тогда и появилось новое поколение русских "выживальщиков": поколение "муравьедов". Помнится, есть такие животные с продолговатым туловищем и носом-рыльцем, поедающие муравьёв. Муравей - это пылинка, это сказочная "маковая росинка", но, когда много таких пылинок, муравьед наедается. Девизом этих новых русских было "официально не работать" или "с миру по нитке ... - нищему рубашка". Они получали пособие, а работали тайно, подпольно, что давало им на человека вместо одной примерно полторы зарплаты. Кроме того, они ведь не платили налогов, так как работали скрытно, и это давало им ещё четверть зарплаты.

То, что они сидели на социальной помощи, открывало возможность пользоваться рядом услуг, какие для работающих были платными, например, услуги дантиста. Но, главное, это давало им возможность записи в "банки еды", прозванные кормушками. Было поразительно, с какой быстротой в русской среде узнавались адреса этих "кормушек", десятки, сотни адресов, в то время как Наташин папа тратил два-три месяца на поиск одного. Прибывшего пешочком, бледного и худого, Наташиного отца, держащего за руку маленькую для своего возраста, неприметную девчонку, наотрез отказывались записывать на бесплатное получение продуктов, а какого-нибудь толстого Изю Кагана, подъезжавшего на почти новой машине, вламывающегося в кабинет благотворителей с вонючей сигареткой в зубах и мозолящего всем глаза новеньким модным костюмом, записывали сразу.

Наташиного папу обвиняли в том, что он нечестен и хитёр, и пытался получать помощь сразу в двух "кормушках", хотя на самом деле это была ложь (кроме того, что это не запрещалось). И его - самого нуждающегося - с позором лишали единственной помощи. А Изи с их волчьей хваткой отоваривались сразу в десяти - пятнадцати кормушках, разъезжая на машинах и подкупая раздатчиц: чтобы получать побольше и посвежей. Жестокие и алчные агенты социальной помощи, ожидавшие взятки, пять раз или лишали семью Изовских пособия, или урезали его, или задерживали выплату, а Изи, у которых всегда есть, чем подкупить, спали спокойно, получали пособие по максимуму, и вдобавок имели ещё разные льготы. Когда мама Наташи, Лена, начала работать, никто не сказал ей, что, если работает только один из двух взрослых в семье, положена доплата до прожиточного минимума.

Изи Каганы не снимали квартир, как родители Наташи, на улице Пил, выше Шербрук, - чтобы "быть поближе к музеям, университетам, концертным залам". Они, эти выходцы из Корестеня, Винницы или Жмеринки, селились на Кот де Неж или на Кот Вертю, в кишащих голопузыми смуглыми израильскими детьми кварталах, в соседстве с которыми никто, кроме них, жить не хотел. А Изи жили: и иногда даже ивритяне с их почёсываниями в паху, с ремнём (когда они садились на корточки) ниже заднепроходного отверстия, с рукой, нервно складывающей пальцы в известном жесте под названием "рэга!", - и те, бывало, убегали от них. Что же говорить о мирной пейсатой бедноте, которая при виде очередного Изи чесалась не только руками, но даже пятками, так её бросало в нервный зуд. А магазинщик в районе Утремон, как только видел, что очередной Изя направляется к его магазину, хватался за сердце с возгласом "киндэрлэх, ратэвет!"

Конечно, среди их тезок, однофамильцев и земляков были и другие, порядочные, мягкие люди. Но, если даже если на каждых пять жмеринских Изь приходился всего один "Изя" с большой буквы и в кавычках, Леонид Изовский, этот бывший защитник евреев, автор половины московских петиций против антисемитизма, против вандализма на еврейских кладбищах и наиболее оголтелых акций общества "Память", впадал в страшный грех обобщения не без провоцирующего повода. На самом деле всё было гораздо сложней. Конец ХХ века стал эпохой наиболее сильного влияния евреев. Фактически это была еврейская эпоха. Она не стала самой ужасной в истории, но она оказалась самой лживой. А ложь - как знал Наташин папа, - всегда ведёт к катастрофе. То, что самыми приспособленными к этой эпохе оказались выходцы из жмеринско-винницких микрорайонов, и было своеобразным приговором.

Итак, родители Наташи сделали всё наоборот: они сняли квартиру примерно на сто долларов дороже, чем все русские, в районе, где они были отрезаны от "русской информационной машины"; вместо программы по захвату бесплатных продуктов они выполняли программу под название "парки и концерты", вместо подпольной работы - и пособия - они предпочли официальную работу - и "долой пособие", вместо экономии на телефоне, автоответчике, телевизоре они завели телефон, автоответчик и телевизор: чтобы их ребёнок не рос неполноценным и с комплексами. Они избегали полу-криминальных и криминальных действий, в то время как рациональные русские покупали только один проездной, скрытно передавая его друг другу в метро или выбивая друг другу билетики-"контрмарки", даже приобретали поддельные проездные за половину обычной цены (по всем

приметам -тоже русское творчество); были "прописаны" в более дорогих квартирах, получая доплату на жильё, а сами в действительности ютились в более дешёвых; по три раза в год предоставляли поддельные справки о том, что стали жертвами пожара - и выбивали помощь; занимались продажей контрабандных сигарет; гнали и продавали самогон; некоторые из них участвовали в "выносе", то есть, краже вещей из магазинов; другие профессионально рылись в отбросах, "выуживая" довольно новые чемоданы, стулья, мебель, одежду, телевизоры, телефоны, принтеры, части компьютерной системы; третьи сбывали поддельные телефонные карты, включались в цепочку изготовления и сбыта поддельных документов; четвёртые водили новоприбывших по городу, а потом грабили их, вымогая деньги за помощь в заполнении анкет, оформлении пособия, снятии квартиры, и так далее, за каждую информацию, например, о кормушках, взимая отдельную дань... Если бы подобная активность не стала нормой для тех, кто оказался "на дне" и хотел выплыть, общество бы ориентировало свои нормы на таких, как Наташины родители, не давая им пропасть, погрязнуть в нищете, и, наоборот, если бы в обществе были другие нормы, тогда не те, кто обманывает и ворует, а такие, как Леонид и Лена, преуспевали бы в жизни... Изовские укоряли себя в несостоятельности, сетовали на невезение, уверялись в собственной не предприимчивости, но на самом деле им не хватало лишь каких-то трёх-четырёх тысяч долларов свободных денег, которые без ущерба общему благосостоянию могли были быть потрачены на подкуп

чиновников, на получение бесплатных курсов по ходовой и денежной специальности, на взносы в несколько частных бирж труда - какая быстрей найдёт работу. Это типичная картина: порядочный, интеллигентный человек обвиняет себя во всех смертных грехах, в то время как единственная "вина" его состоит в том, что ему не досталось от предков стартовой суммы денег или "деловых" генов...

Если уж говорить о генах, то беда Изовских состояла в том, что они получили от родителей в избытке гены честности.





10. МЕЖВРЕМЕНЬЕ

Итак, родители купили Наташе подержанное фортепиано, истратив на его покупку и привоз все "излишки" их нехитрого семейного бюджета. Но эта принудительная покупка поначалу не принесла счастья. Казалось, теперь Наташе только бы и играть! Но тут начались непредвиденные проблемы с соседями. Это были если не богатые, то, во всяком случае, состоятельные люди, которые почувствовали бедность, низкий социальный статус Изовских. Для них семья с доходом ниже трёх тысяч в месяц обязана была только работать - без всяких там претензий. Они были раздражены уже тем, что такие люди, как Изовские, снимают квартиру в "их" доме. Но мало того: их нищие соседи ещё и замахнулись на музыкальное образование для их дочери - привилегию обеспеченных семей! Соседи Изовских считали, что общество, государство третирует богатых. По их мнению, все эти бедные были поголовно лентяи, дебилы, они рождаются генетически неполноценными, с тенденцией к уголовщине, алкоголизму и наркомании; бедные - источник эпидемии, социальной нестабильности и экономических трудностей. Богатые же, по их мнению - это люди, на которых держится мир, которым общество обязано самим своим существованием, это его цвет, наиболее умная его часть: люди, заслуги которых перед обществом неизмеримы. Но где же вознаграждение? Если бедные, то есть, люди, только виновные перед обществом в разных грехах, но не имеющие абсолютно никаких заслуг, смогут так же, как богатые, учить детей музыке, о каком вознаграждении богатых за их заслуги может тогда идти речь? Богатые из кожи лезут вот для блага общества - а получают то же, что и бедные! Где справедливость?! И они стали восстанавливать справедливость ... ударами в стенку.

Как только Наташа начинала играть, за стеной раздавались мощные, злые удары. Как взрывы, - казалось в квартире Наташи. Удары в стену были такими сильными, что все вещи начинали падать со стены: часы, картины, комнатный термометр. Немедленно позвали консьержку - плутоватую бабу с высоким бюстом. Она послушала удары в стену, посмотрела, как падают куски сухой краски с потолка и сказала, что завтра поговорит с соседом (почему не немедленно?).

Из комнаты, имеющей общую стену с соседями, пианино немедленно переставили в спальню, и, когда Наташа занималась, закрывали дверь между комнатами. Дом, где жили Изовские, имел совершенную звукоизоляцию.

Соседние квартиры разделяла не только капитальная кирпичная стена, но и гипсовые перегородки с обеих сторон от неё: как пирог с гипсовыми коржами и кирпичной начинкой между ними. Соседи не могли больше ничего слышать после перестановки пианино. Но удары в стенку не прекратились. Только их начало не совпадало больше с началом Наташиной игры. Удары в стену могли начинаться и в так называемые Учительские дни - когда не было школы, и когда она завтракала, и когда делала уроки. Это также свидетельствовало о том, что слышать её игру соседи больше не могли, а их претензии по поводу "шума" были только предлогом. Несколько раз консьержка поднималась на пятый этаж и звонила в дверь к Наташе, утверждая, что "многие соседи жалуются на шум" из Наташиной квартиры. Но ни разу больше удары в стену, крики за стеной и приходы консьержки не случались, когда у Изовских были гости или когда дома были родители Наташи: только когда она была дома одна. Это могло значить только одно: что консьержка каким-то образом следит за квартирой Изовских и что она заодно с их соседями.

В фойе дома и перед дверью были кинокамеры, но нередко родители Наташи выходили через пожарный выход - и всё равно соседи и консьержка знали, когда Наташа остаётся дома одна. Теперь родители Наташи уходили на работу с нескрываемым беспокойством, переживая за дочь, а их дочь всё больше боялась оставаться дома одна. И это в сравнительно дорогой - "золотой", как любила говорить Наташина мама, - квартире!

Однажды, когда Леонид Изовский позвонил с работы домой, его дочь стала говорить перепуганным голосом, и рассказала, что в этот раз соседи стучат не только в стену, но и в дверь, кричат на коридоре, требуют, чтобы Наташа вышла. Наташин папа почувствовал, что в этот раз происходит что-то серьёзное, взял такси и вместе со своим напарником - квебекуа (это было в обеденный перерыв) поехал домой. В это время жена соседа проникла из своего окна на Наташин балкон и принялась пугать девочку. Наташа бросилась в дверь, чтобы позвать на помощь, но на коридоре, спрятавшись, её поджидал сосед, который тут же стал толкать её в свою квартиру.

По-видимому, планировалось затащить Наташу в квартиру соседей, а потом вызвать полицию, обвинив её в краже или в попытке украсть.

Когда Леонид прибыл на такси, улица Пил была перекрыта, и он добрался дворами до чёрного входа в дом, который, к счастью, был открыт. И соседи, и консьержка знали, что Наташины родители работают, и потому не могут появиться внезапно, потому и действовали так нагло, без опаски. Наташин папа со своим другом появились из лифта именно в тот самый момент, когда Наташу заталкивали в квартиру к соседям. Они бросились на выручку. Сосед оказался атлетом, а тут ещё на помощь ему уже спешила его жена. Но напарник Леонида был ещё крупнее соседа; он оттеснил его и толкнул его в квартиру прямо на его подбегавшую жену, сразу захлопнув дверь. Тут же все трое - Наташа, её отец и его друг - скрылись в своей квартире, заперев дверь.

Соседи кричали им с коридора "трусы", "пересрали", но те никак не реагировали: они в это время звонили в полицию.

Два полицейских - франкофона были на стороне Изовских. Их подкупали французский язык отца Наташи, его друг - квебекуа, свидетель, и потом они не очень-то любили агрессивных богатых англофонов, таких, как соседи Наташи.

И Наташа, и её мама были предупреждены Наташиным отцом даже не заикаться о том, что стук в стенку был как-то связан с упражнениями Наташи на пианино. Изовские утверждали, что соседи хулиганили по необъяснимым причинам: сначала, когда все были дома, потом только когда Наташа оставалась одна.

Окончилось же всё тем, что сегодня жена соседа, забравшись к Изовским на балкон, "выкурила" Наташу из квартиры, а на коридоре прятался сосед, и принялся вталкивать её в свою квартиру. Полицейские вошли к соседям: поговорить. Вскоре был подключен следователь, и - по всем признакам - соседей и консьержку (её за соучастие) должны были удалить.

Но соседи оказались и богаче, чем предполагалось, и связи у них были не слабые. Несмотря на свидетеля (приятель отца), на повреждённые вещи, упавшие со стены, на все признаки того, что невероятной силы удары в стену вызвали трещины, осыпания, повреждения в квартире Изовских, несмотря на то, что соседи представляли опасность для Изовских, особенно для Наташи, их никуда не убрали. Через два дня врач освидетельствовал синяк на Наташином запястье, вызванный агрессивным захватом, ушибы на её теле; полицейские нашли свидетелей, видевших соседку на балконе Изовских, слышавших крики с стук в стену; наконец, было доказано, что консьержка докладывала соседям, когда Наташа оставалась дома одна - и всё равно ничего не происходило. Тем не менее, уголовное дело было открыто, началось расследование. Соседей заставили расписаться, что они обещают никуда не уезжать, не осведомив полицию. Выяснилось, что они - граждане Израиля и работают в Канаде по контракту. Несколько дней всё было тихо, но в конце следующей недели позвонил следователь и сказал, что соседи Изовских отбыли в Израиль, а это страна, которая даже убийц не выдаёт. Консьержка потеряла работу, и вместо неё прислали какого-то дистрофичного алкаша, владевшего зато одинаково хорошо и английским, и французским.

Всё это произошло с такой быстротой, что все трое, как говорится, не успели испугаться. Но вся эта история возымела отрицательный эффект на Наташины занятия музыкой. Она не могла отныне так же беззаботно, как раньше, садиться - и играть. Каждый раз, когда она садилась заниматься, ей казалось, что другие соседи сейчас начнут стучать в стенку. Она не чувствовала больше гарантированности спокойных занятий. Хотя пианино было теперь её собственное, и играла она у себя дома, Наташа чувствовала себя так, как в классе университета после встречи с М.М. Если раньше она начинала заниматься как-то спонтанно, то есть, ей так хотелось - и всё, то теперь каждый раз начало её занятий казалось ей каким-то искусственным, что ли, как будто она принуждала себя... Теперь вернуть устойчивость, чувство защищённости, а, вместе с ним прежнее отношение к занятиям могла бы только покупка дома! Но это было недостижимо. И оставалась только одна альтернатива - поступление в университет!

Весь этот большой период в жизни Наташи воспринимался ей как какое-то безвременье. Казалось - ничего не происходило. Время, что ли, остановилось? Начало этого периода было очерчено изгнанием из университета, покупкой пианино и конфликтом с соседями. Конец его терялся в неизвестности. Каким-то чутьём, интуитивно Наташа предчувствовала, что именно в такие периоды где-то совсем рядом Время ваяет будущее. Совсем рядом, за стеной этого периода, по соседству с текущим безвременьем, Судьба уже расставляет фигуры на шахматной доске их жизней. Они - мама с папой и Наташа, - затерянные в темноте искуственной ночи Настоящего,

накрытые чёрным колпаком того, КТО-ЧТО выше их... Они - готовые драться до конца друг за друга, живущие полной жизнью, как бабочки, только один День: то есть лишь на плоскости, на поверхности треугольника, вершины которого - это существование каждого из них, только всех вместе. Они живут только ради того, чтобы был этот треугольник. Вот М.М., например, это точка. Точка в себе. Не важно - где. На плоскости, в пространстве. Если ветер сотрёт эту точку, ничего не случится: была - нету. Но если ветер грядущего сотрёт одну из вершин и х треугольника, две оставшиеся точки окажутся без плоскости настоящей жизни, так как даже на л и н и и они не могут существовать. Может быть, если у Наташи бы была сестра - или брат - треугольник бы не распался. А так... Наташа знает, что как только окончится этот период Безвременья, поднимет КТО-ЧТО накрывающий их колпак, ослепит острым и опасным, как сталь, безжалостным светом - и оставит наедине с заранее приготовленными фигурами противоположного поля: Грустью, Нищетой, Болезнью, Злобой Людской, Завистью, Жестокостью, Невезением. Как только пойдёт вверх накрывающий их сейчас Безвременьем колпак, фигуры эти начнут двигаться, пойдут на них. Только бы среди них не было Смерти! Господи, пуст не будет среди них Болезни и Смерти, пусть даже отложенной, - только не это, - с такими мыслями Наташа обычно засыпала.

То ли потому, что они все трое испытывали сходные чувства, то ли оттого, что действительно были налицо какие-то реальные, объективные признаки, но родители Наташи тоже почувствовали, что Время именно сейчас расставляет и готовит на доске жизни загадочные, враждебные им фигуры. И они решили не поддаваться опьянению убаюкивающей тихой жизни, а начать действовать: кто ходит первый, выигрывает.

Так было сделано несколько важных ходов, одним из которых было принятие окончательного решения о том, что Наташа должна учиться. Через год она заканчивала французскую среднюю (secondaire) школу. Если бы она ходила в английскую школу, тогда ей оставался бы только университет McGill. Но в её случае она могла поступить в Univercitet de Montreal, тем более, что столкновение с М.М. и изгнание из репетиционного корпуса оставили у всех троих неприятный осадок. Конечно, McGill - самый сильный из всех восьми монреальских университетов и котируется выше всего, а о музыкальном отделении и говорить нечего. Но на нём свет клином не сошёлся. И решено было устроить ей прослушивание в университете Монреаль, а также подготовить все формальные шаги для поступления туда. К тому времени уже было выяснено, что среди

преподавателей фортепиано в университете McGill авторитет М.М. был непререкаемым, и потому было большой ошибкой сразу идти к ней. Случись недоразумение с любым другим педагогом, они могли бы пойти ко второму, к третьему... После того, как они уже сунулись к М.М., никто бы не взял теперь Наташу в ученицы.

Никто не хотел конфликта с Учительницей. Мэтр Айвон Эдвардс, декан музыкального факультета, добрейший человек и замечательный музыкант, был слишком интеллигентен, чтобы противостоять ей. Он - как хоровой дирижёр - был одним из наиболее тонких стилистов и интерпертаторов хоровой музыки, какие только рождались на свет. Репетиции, а не только концерты, превращались для участников хора Сан-Лоран, которым он руководил, в нескончаемый праздник: так легко, умно, весело он их проводил. Он обладал необыкновенно рафинированным чувством юмора, настолько тонким и всеохватывающим, что, если бы собрать все высказанные им на репетициях шутки и остроты собственного изготовления и составить из них книгу, эта книга наверняка затмила бы собой всё, что только имеется в этой области. Он воспитывал поколения дирижёров и певцов, участвовал в подготовке опер, месс, ораторий, симфоний вместе с лучшими симфоническими дирижёрами, но робел и пасовал перед хамством и грубой силой точно так же, как студент-undergraduate.



Конечно, Наташа могла легко заполнить анкеты, заплатить причитающиеся 60 долларов, подать прошение на студенческую ссуду - и запросто поступить, пройдя экзамены, в университет Монреаль. Но сначала решено было, всё же, прослушаться. Наташу слушали три педагога университета Монреаль. Все они были в восторге от Наташиной игры, хвалили её, но вместе с тем советовали ехать учиться в Европу: так как её стиль и уровень игры, якобы, европейский, а не американский. "Зачем ломать себя? - говорили они. Конечно, Наташины родители не могли рассказать, что с их средствами не только поехать учиться в Европу, но даже добраться до Торонто весьма проблематично. Но то, как прослушивавшие Наташу педагоги прятали глаза, их настойчивые, навязчивые советы - об учёбе в Европе, о занятиях частным образом ("академическое образование может сбить её с толку") - показалось родителям Наташи подозрительными. Всё объяснилось очень просто. Оказалось, что в университете Монреаль на музыкальном отделении всем заправляет любимая ученица М.М. Только теперь стало понятно, что имел в виду Петя, когда звонил в день визита к М.М. Его предостережения Начинали сбываться...

В субботу вся семья отправляется к одной старинной папиной знакомой, с которой они много лет назад учились в московской школе. Они совсем недавно открыли, что и она живёт в Монреале. Теперь она известный баллетмейстер. Имеет свой дом в районе Westmount. Когда они приходят, им представляют гостью. Это пожилая женщина армянского происхождения м удивительно добрыми большими глазами. "Марина, - представляется та. Разговорились. Оказалось, Марина - бывшая пианистка. Когда они узнают её фамилию, Наташа почтительно вздыхает.

Когда-то эту женщину знали все. Для неё были открыты все концертные залы. Не только участница конкурсов, но и частый член жюри наиболее престижных ихних, она считалась тонким интерпретатором и обладала потрясающим музыкальным вкусом. Её игра отличалась особой одухотворённостью. И вот она перед ними - простая, доступная. Полная противоположность М.М. "Знаю, конечно, знаю, - говорит она. - М.М. не меняется. Какой была, такой осталась. Жёсткая, грубая, любит оскорбить и обидеть. Строит из себя бабу-генерала, на какую вроде и обижаться как-то неприлично. Но тут главное разгадать, что кроется за этой внешней оболочкой. Характерное для неё подтрунивание, обидное подшучивание над молодыми, зелёными студентами - или это более глубинная вражда, зависть к самобытным талантам, зависть к бескорыстию, молодости и доброте. Думаю, что ваш случай наиболее тяжёлый. В Монреале М.М. учиться вашей девочке не даст. Но я знаю противоядие..." - "Что?! - в один голос вскричали родители Наташи.

- Да, но не спешите заранее меня благодарить. Сначала я просто обязана услышать, как ваша девочка играет... Не волнуйся, я строго судить тебя не буду, - обращается она уже у Наташе. - Поиграй чуть-чуть. Не важно, что. Что-нибудь. - Вера, знакомая папы, у которой они в гостях, ждёт, пока все встанут, потом ведёт Наташу впереди всех в соседнюю комнату. Там, на паркетном полу, стоит большой концертный рояль "Стайнвей". - "Ого, - выражает своё удивление Наташина мама: как будто не было в их московской квартире рояля "Глоб", который, пожалуй, ещё получше "Стайнвея".

Все рассаживаются вокруг рояля в расслабленных, благожелательных позах. Теперь Наташа ничуть не боится. Она лешко трогает клавиши - и погружается в свою музыку. Быстро проносятся перед её внутренним взором не картины - эмоции, дует ветер времён. Солнце десять раз садится и встаёт - как в ускоренной съёмке. Она не замечает, как заканчивает уже третье произведение.

От группки сидящих отделяется Марина. Она легко, бестелесно, как девочка, подоходит к Наташе, поднимает её, прижимает к себе, целует. "Так вот кто ты есть, - шепчет Марина (Наташа чувствует на её щеках слёзы). - Это невероятно! Ты совершила невозможное. Нет, это просто невероятно. Они просто убийцы, те, что слушали Наташу. Слышать её, и делать вид, что ничего не происходит, да ещё и поиздеваться предложением ехать в Европу... - она стоит посреди собравшихся, как будто испуганная тем. что оказалась на этом месте. - Это то же самое, что видеть Мессию, и говорить "а мы не знаем, кто он такой"! Ни в коем случае не увозите её отсюда. Вырвать цветок, расцветший на этой почве - и он завянет. Её место в Монреале. Теперь я уверена, что это сам Дьявол надоумил М.М. остановить этот талант".

За кофе бывшая знаменитая пианистка продолжает: "В Хамильтоне, возле Торонто, живёт замечательная преподавательница, которая помогла М.М. из небытия подняться до деспота местной фортепианной школы. Только несколько человек знают, что однажды к Ц.Д. (к этой преподавательнице) обратились с просьбой спасти жизнь талантливого молодого художника, погибавшего от лучевой болезни. Он был лучезарной, поразительно светлой личностью; есть люди, которые считают его последним воплощением Зигфрида, Моисея или Иисуса нашего времени. От Ц. Д. ничего не требовалось. Никаких денег. Только вызов в Канаду. Тут уже были определённые договорённости, и вполне возможно, что данные обещания были бы выполнены. Талантливый юноша был не только выдающимся художником, но и гениальным организатором, бизнесменом. Вдвоём с братом, знающим языки, способным вести светские беседы и умеющим достучаться в любую дверь, он добился бы всего. Если вдруг нет - братья могли обратиться за статусом беженцев: тогда получить статус было сравнительно легко. Оба брата подвергались в "Совке" серьёзным преследованиям властей. Но даже если бы они во всём проиграли - даже и тогда Ц. Д. ничего бы не потеряла: братья уехали бы назад. Парень был в стадии длительной ремиссии - и наверняка смог бы вернуться. Но она отказала, несмотря на то, что её собственная семнадцатилетняя дочь погибла от злокачественной опухоли. Эта добрая женщина, человек большой души, совершила роковую ошибку. Сделав много добрых дел в жизни, может быть, больше, чем кто-либо другой, она по непонятным причинам отказалась помочь семье, с какой дружила до отъезда в Канаду, и знала, что мальчик был со светлой душой и головой... Ничто не может уже исправить той её роковой ошибки. В.Г. - тот талантливый молодой человек - был уникальной личностью. Когда его не стало, ему только исполнилось 26 лет! Эта потеря невосполнима. Но ни одно место на этом свете не остаётся пустым. Место добра занимает зло. Помощь, не оказанная В.Г., пришлась на М.М. И круг замкнулся. Открытый Добром, он был замкнут Злом.

М.М. никогда не сможет отказать Ц. Д. Не потому, что хранит верность благодарности за некогда оказанную поддержку. Нет! Она боится Ц. Д. - та знает о ней что-то такое, чего не знает больше никто.

Поедете в Хамильтон на лето, пойдите к Ц. Д. , скажете, что я рекомендовала. А, впрочем, я ей позвоню и договорюсь. Пусть девочка поучится у неё месяца три, а потом вернётся в Монреаль как ученика Ц. Д. Снова обратитесь к М.М. Наташе, конечно, придётся пойти к ней в ученицы. Всё будет как надо: М.М. не сможет отказать. И, кстати, Ц. Д. пройдёт с Наташей все теоретические предметы, что важно для поступления: она прекрасный педагог-теоретик. Но у меня будет одно условие. Через два-четыре месяца после начала занятий с М.М. пусть ваша дочь переведётся к другому преподавателю. Это приказ. М.М. и тут не будет препятствовать. Запомните моё слово. Конечно, могуть возникнуть разные маленькие осложнения. Но сверх необходимости пусть не остаётся у М.М. ни минуты. Для того, чтобы вам было понятно, что я имею в виду, представьте себе дрессировщика, который всунул свою голову в львиную пасть - и забыл вытащить. Если вам не нравится это сравнение, придумайте другое.

Предполагаю, что у вас могут возникнуть серьёзные финансовые затруднения в осуществлении этого плана. Но не беспокойтесь, мы с Верой найдёт вам спонсоров. - Вера выразительно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. - Соглашайтесь, у вас нет иного выхода. Я вам никогда не позволю загубить такой талант".

После шикарного монреальского аэропорта Мирабель аэропорт в Торонто произвёл на Наташу угнетающее впечатление. Правда, ей сказали, что этот корпус аэропорта - не самый красивый.

Они выходят из здания аэропорта на асфальтовую дорожку, где их уже поджидают в машине. Это Ц. Д. с мужем. Когда они едут из района аэропорта в Хамильтон, только в обществе этой приятной и приветливой женщины, Наташа чувствует, в каком напряжении она была всё это последнее время. Она видит перед собой новое, улыбающееся ей лицо, чувствует, как её конвульсивно сжатые плечи расслабляются, как её лицо разглаживается, как ей становится просто и хорошо. Лёгкий майский ветерок из окна машины овевает её нежную кожу, голос Ц. Д. , такой мягкий, прозрачный, с лёгким литовским акцентом - напоминает этот ветерок. Длинные мосты и дороги, панорама полей и полусельских домов вдали, пригороды дышащего близостью огромного города, синее небо с белыми облачками вызвали в Наташе новое, никогда не переживаемое ей тут, в Канаде, чувство...

Три месяца занятий с Ц. Д. пролетели быстро, как один день. Хамильтон, этот милый, компактный, уютный городок, признанный лучшим в Канаде по удобству и уровню жизни, тенистые летние вечера, успокаивающие, вдохновляющие занятия с Ц. Д. , умным и вдумчивым педагогом, независимость и безопасность - всё это сделало Наташу чуточку другой, укрепило её земное начало: она стала уверенней в себе, пробудилась её женская чувственность и обаяние, и она превратилась из ребёнка во взрослого человека.

Ц. Д. была тонким психологом и чутким преподавателем. В ней не было ни капли эгоизма, ни капли личного, пристрастного интереса. Она оказалась честным, приятным собеседником и человеком, талантливым организатором и воспитателем. Она только шлифовала Наташину игру, не пытаясь ничего навязать или переделать. Они часто подолгу беседовали о музыке, и это было частью занятий.

Были выбраны новые произведения, мимо которых Наташа сама, может быть, прошла бы, не заметив их внутренней красоты. Ц. Д. впервые обратила внимание Наташи на современную музыку, в частности, на сонаты американского композитора Дейло Джойо. Они подолгу разбирали особенности фортепианных стилей композиторов всех школ ХХ века: Ново-Венской (Шёнберг, Берг, Веберн), Немецкой (Вайль, Карл Орф, Хиндемит), Французской (Мийо, Оннегер, Мессиан), Польской (Шимановский, Лютославский, Гражина Бацевич, Сероцкий, Пендерецкий), Русской (Шостакович, Гаврилин, Успенский, Борис Чайковский, Слоним, Каретников, Габайдулина, Шнитке). Наташа открыла, что не только столетия, но и десятилтия могут коренным образом отличаться друг от друга по мироощущению, по атмосфере, и что композиторы 60-х говорят другими голосами, нежели композиторы 90-х. Её фортепианная техника шлифовалась и полдучила второе развитие, и теперь она могла также проницательно и блестяще ситать с листа, как раньше играть только готовые, выученные произведения. Все эти стороны её многогранного музыкального таланта получили новое развитие благодаря толчку, данному Ц. Д. За три месяца, благодаря её собственной феноменальной работоспособности, чутью, широте охвата, а также благодаря прекрасному педагогу, она превратилась в зрелого мастера. Ц.К. также прошла с ней курс тренинга слуха, обучила её музыкальному диктанту, так, что Наташа стала уверенно записывать на слух не только трёхголосные инвенции и фуги Баха, но и прелюдии Шостаковича, прошла с ней курс истории и теории музыки, гармонии, контрапункта и основы оранжировки, обучила основам дирижирования. Она также прочла Наташе основной курс музыкальной формы. Были написаны все письменные работы, необходимые для поступления, закончена подготовка по всем возможным устным экзаменам. Польза от заннятий с Ц. Д. , потенциальные скрытые рессурсы их были далеко не исчерпаны. Они могли приносить замечательные плоды ещё два-три года - даже принимая во внимание феноменально быстрое развитие Наташи. Но к концу третьего месяца Наташа уже скучает по Монреалю и по родителям; деньги, выделенные спонсорами, подходят к концу, и, главное, что, не пройдя через университет, она не сможет заниматься тем, к чему способна от рождения, и перед ней никогда не откроются двери концертных залов. Таким образом, стаж её занятий с учителями музыки приблизился к полутора годам: год в Москве, и вот сейчас - три месяца в Канаде.

Расставаясь, Ц. Д. всё так же приветливо улыбается Наташе своей открытой, ободряющей улыбкой. Она ни разу за три месяца не позволила себе выплеснуть из себя признание своей усталости, разочарования и нездоровья, не повесила груз своих проблем на Наташу, хотя теперь Наташа знает, что на Ц. Д. - заботы о внучке, её больные мать и тётя, заботы о брате, дом, покупки, ученики, и, кроме того, её прижимает в угол её собственное слабое здоровье. И, всё-таки, у неё хватает согревающего тепла на всех её учеников. Наташа покинула Хамильтон со смешанным чувством надежды и растерянности. Что ждёт её, её родителей впереди?

Слишком много в её ситуации неизвестных.



11. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

И вот она снова сидит перед Учительницей, и прежние обида и возмущение внезапно накатывают на неё из черноты - так неожиданно, что застают её врасплох. Ей казалось, что она полностью уже забыла об этой обиде. Не может же она быть такой злопамятной, чтобы из своего детства перетаскивать всю шкалу, всю силу своих обид в это более простое "теперь"! Но эмоции, которые охватывают её, спонтанны, их не так-то просто остановить.

Учительница, казалось бы, улавливает эту перемену в Наташе. Она насмешливо оборачивается, "ложит" ногу на ногу и достаёт сигарету. "Ну-с, как отдохнула летом? Как впечатления? - М.М. говорит это так, как будто Наташа как минимум пять лет была её студенткой, и сейчас они встретились как старые подруги. - Говорят, эта новая демонстрация моделей Воланского произвела целый фурор. Все мои студентки бегали смотреть. А ты, как, ты не была? - Наташа пожимает плечами. М.М. даже не делает попытки перейти на свой чудовищный английский. Разговор заходит о новой университетской газете, о посещении Монреаля Пендерецким, о недавних гастролях Спивакова с оркестром, об экзотичном концерте ударно-шумовых инструментов, состоявшемся недавно в McGill. Наташа не понимает, откуда Учительница взяла столько времени для неё, что это всё означает. Она впервые замечает, какие тяжёлые, будто каменные, волосы у Учительницы, тугой плотный ком которых завязан сзади и, казалось бы, должен перевесить голову, откинуть её назад. Сейчас Учительница похожа на учительницу, на строгую, принципиальную, образцовую преподавательницу, которая, если надо, может найти время для задушевной беседы с учениками. "Кстати, послезавтра - мой концерт здесь, в Pollak Concert Hall. Я позабочусь, чтобы тебе дали билет. Можешь себе представить, что этот концерт совпал с ремонтом, который я затеяла. Если бы не ремонт, мы бы лучше встретились и побеседовали у меня - там просторно, свежо, светло - и тишина. Та знаешь, где я живу? Знаешь, такой дом напротив маленькой синагоги на улице Стюарт, выше Шербрук? Конечно, Наташа знала этот дом. Это был одиннадцаитэьажный светлый дом, в стиле эклектики, самый дорогой во всём их районе. Элементы эклектики, такие, как декор, мини-колонны, огромные, но из-за необычной формыкажущиеся миниатюрными скруглённые балконы с гипсовыми ограждениями, подпираемые гипсовыми фигурными столбиками, обработка оконных проёмов, сочетались в его архитектуре с конструктивизмом, что делало его архитектурно лёгким, всегда нарядным, эксклюзивным, шикарным домом. Это был дом с полукруглым разъездом для машин перпендикулярно, а не параллельно улице, заходящим под крышу длинной изогнутой колоннады, со швейцаром на дверях и с портье в холле, за которым сидел ещё и охранник, с двумя бассейнами, с подземными гаражами на трёх этажах, супер-скоростными лифтами, ландри, то есть, комнатами для стирки, на каждом этаже, где была обслуга - две работницы, с зимним садом, ванной-джакузи в каждом аппартаменте, кондиционированным воздухом, кабельным и спутниковым телевидением, спортивным залом со всем оборудованием, как в "джиме", и, конечно, с шикарным видом на Монреаль, на залив и реку Святого Лаврентия, на длинные, большие монреальские мосты и на страшно далёкие районы за рекой. Ну, и, конечно, место тут самое эксклюзивное, самое шикарное. Интерьеры всех помещений этого дома, включая квартиры, были выполнены в пику показной роскоши, и оттого казались и были в самом деле богаче.

На седьмом этаже, где жила М.М., были только квартиры из пяти комнат, на двух уровнях, с двумя туалетами. Месячная плата за такую квартиру была безумно высока. Но, судя по затеянному ремонту, М.М. была владелицей квартиры, а покупку такого жилья (не дома, который всегда легче продать) могут себе позволить только очень состоятельные люди; как правило, не рядовые преподаватели университета. Иммигранты, приехавшие 7-10 лет назад и живущие на профессорскую зарплату, пусть даже имея частных учеников, стать владельцами таких аппартаментов просто не в состоянии.

Пока М.М. продолжала говорить, Наташа соображала, что это - скрытая ирония, вступление к очередным издевательским насмешкам, - или стремление показать никчемность Наташи в соседстве с владелицей квартиры в этом знаменитом доме на улице Стюарт. Но ничего не произошло. Откровение М.М. о месте своего жительства не имело никакого продолжения. Разговор переключился на другую тему...



Несмотря ни на что у Наташи было какое-то странное и противоречивое чувство. Ей казалось, что голос, который лга слышит, принадлежит не этой, сидящей перед ней, женщине, и исходит из какого-то другого источника. Это как если бы страшный крокодил, раскрывая пасть, вдруг заговорил усталым человеческим голосом. Было в этом что-то сюрреалистическое, ирреальное. Наташа встряхнула головой, чтобы отогнать это наваждение, но оно не уходило. М.М. явно заметила это движение, но ничего не сказала и никак не прореагировала. Создалась неловкая ситуация, когда М.М. все говорила и говорила, а Наташа не была уверена, должна ли она сама откланяться и уйти, дождаться ли пока М.М. объявит, что аудиенция окончена, задать ли прямой вопрос, возьмёт ли М.М. ей к себе в класс в случае её успешного поступления.

Чем дольше длилась эта встреча, тем более двусмысленной становилась ситуация. Тот комплекс обиды, который некогда умело создала М.М. в её сознании, теперь мешал задать ей вопрос в лоб, но и М.М. избегала говорить о том, ради чего была устроена эта встреча. Получалось, что Наташа злоупотребляет временем ведущего профессора, а профессор, в силу своей любезности и гостеприимства, не решается её выставить за дверь. Именно тогда, когда Наташино терпение дошло до критической точки, в тот самый момент, когда она уже открыла рот, чтобы сказать что-то типа "извините, но я не могу больше злоупотреблять Вашим гостеприимством", в тот самый момент М.М. вскользь замечает: " Боюсь, ты устала от моей болтовни, мы с тобой продолжим беседу сразу после твоих экзаметов".

Прилив тепла - благодарности М.М. за то, что та пришла ей на помощь, что освободила её. Собачья преданность разливается по её телу, задевая какие-то крикливые струнки в груди. "Ай да молодчина М.М.! Что за душевный человек М.М.!" Конечно, у неё достаёт проницательности и чутья, чтобы почувствовать фальшь. Если бы к ней, Наташе, пришёл человек по поводу чего-то конкретно оговорённого (ведь виолончелист Арик Аветисян, студент McGill, из post-graduates, договорившийся с М.М. о встрече с Наташей, указал на конкретную цель), она ощущала бы себя виноватой, если бы через полчаса не заговорила о деле.

Такой стиль, когда человека пытают неловкостью, "неудобством" ситуации, по-английски называется "offensive". Выручить Наташу из ей же самой расставленных силков: какой, однако, тонкий рассчёт, и, в то же время, какой дешёвый трюк! Но не это насторожило Наташу. Не это заставило её почувствовать, как похолодело в груди. Ведь Арик не говорил М.М., что Наташа брала уроки, а, тем более, у кого. Это Наташа бы сообщила, если бы Учительница заговорила о главном. Но, выходит, что М.М. знала! Она знала и то, что Наташа взяла анкеты и собирается поступать, хотя, получая анкеты, Наташа назвалась вымышленным именем.

Теперь она думает, что понимает, с какой целью Учительница заговорила о том, где она живёт. Это был тонкий намёк на то, что человеку, живущему в таком доме, нельзя поднести скромный подарок - и этим отделаться. Наташа уверена, что М.М. знает о поступлении к Наташе благотворительных средств, и потому хочет сорвать с неё куш побольше. Её - как и хозяев той пекарни по выпечке мацы, где когда-то работала Наташина мама, интересует только одно: деньги. Наташе страшно от того, что М.М. всё про неё знает. Но каким образом? Откуда? Не фантазирует ли Наташа?

Она встречалась с М.М. ещё дважды; при этом та была поначалу всё так же многословна, но во время второй встречи Наташа ей сказала, что, к сожалению, спешит; она уже понимала, что должнв будет Учительнице заплатить за каждый час их рандеву по самой высокой ставке. Она раза цель встречи не называлась; М.М. приглашала её через секретаря отделения телефонным звонком. И снова - никакого окончательного ответа. Только когда Наташа уже официально стала студенткой и получила schoolarship, она открыла, что её имя уже помещено в список учеников М.М.

И вот она сидит уже как студентка напротив Учительницы. Она слушает игру Учительницы в задумчивости. Поток звуков, её любимых фортепианных звуков, ласкает её, покрывает невидимым душем блаженства; она отзывается на него всем своим телом. Вот он, храм искусства, тихая, спокойная атмосфера. Теперь она сможет отдаться музыке полностью. Играть, играть... Быть наедине со своими любимыми героями - с Бахом, Генделем, Глюком, Моцартом, Бетховеном, Шопеном, Рахманиновым, Скрябиным, Стравинским, Сероцким... Слушать их мысли, трогать их бьющиеся сердца, дотрагиваясь до клавишей - какое это блаженство! Она сможет непрерывно находиться в этом возвышенном, светлом, героическом мире. В мире своих снов и наслаждений.
Неужели это свершилось?

Её состояние неприятно нарушается той внезапностью, с которой с какой М.М. оборвала проведение главной темы Первой части Второго концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова. "Это пример неправильной динамической концепции, - говорит Учительница. - Такое исполнение не учитывает логики развития и звучания партии оркестра". Словно соглашаясь с тем, что ей почти нечего дать Наташе в области сольного исполнения, сконцентрировалась на ценных советах по читке с листа, ансамблевой игре, на тонкостях звучания фортепиано с симфоническим оркестром. Так же, как Наташе, ей не нравятся японские инструменты. Все эти "Ямахи" и ... заставляют невольно сосредотачиваться на красивости звука за счёт глубины и объёма, за счёт драматизма исполнения.

Эти полезные, ценные знания и навыки Наташа хватает на лету, впитывает их кожей, и уже на следующий день так естесственно использует их, как будто досконально владела ими уже много лет. Наташа видит сквозь внешне неприступную оболочку Учительницы, как та шокирована, потрясена этим. Но она ни словом, ни жестом никак не проявляет своего потрясения, не радуется по-детски и не хлопает в ладоши, как сделала бы Ц. Д. Иногда скупая похвала срывается с её губ, но трудно угадать, что скрывается при этом за тонкой линией её губ: ирония сарказм, зависть или злость. Иногда Учительница становится спиной к Наташе преред большим старинным окном, выходящим прямо на Шербрук, и смотрит вниз: на летящие по Шербрук машины, на головы людей, на перспективу улицы Юнион с площадью и скульптурной группой в конце, перед огромным магазином "Бэй". Наташа играет, возвращается к сыгранному, а Учительница всё так же молча продолжает стоять. Иногда она кушает прямо при Наташе, входя и выходя из небольшой кухни, которой оснащён её класс. Она никогда не предлагает ничего Наташе, у которой запах пищи часто вызывает голодные спазмы в желудке.

В конце первого же официального занятия Наташа вручила Учительнице двадцатидолларовую бумажку, которую та приняла как должное, без ожидаемой Наташей гримасы презрения. Ей стало известно, что это как бы побочная мзда, которую М.М. принято платить в дополнение к её университетской зарплате. Иное дело, что другие, особенно выходцы из богатых семей, ухитрялись заменять деньги вещами: то щенка поднесут, то пригласят М.М. с собой на отдых в кемпинг - благо есть специальная машина, дом на колёсах, то подарят привезённые из Азии ценные сувениры, например, коллекцию купленных в Китае японских боевых мечей. Почти сюрреалистическое несоответствие этой неразборчивости к подношениям её общему облику, холодности и неприступности, делали М.М. в глазах некоторых студентов фигурой загадочной, почти мистической. Она никогда прямо не называла размеров требуемого вознаграждения, позволяя студентам играть в азартную для иных игру по занижению сумм. Ведь ни один из пытающихся нащупать нижнюю границу студентов не знал наверняка, на какой цифре наступит предел терпению Учительницы и - соответственно - конец его карьере. Считалось, что нижняя граница проходит где-то между двадцатью и тридцатью долларами.

Верхней границы для М.М. просто не существовало. Наверное, если бы какой-нибудь малыш шести лет принёс ей в чемодане миллион, она бы его молча взяла, не боясь ни происхождения денег, ни криминальной ответственности. Её чудовищно мало заботило и то, в виде чего подносилась ей требуемая сумма: в виде экзотической валюты, денег мелкого достоинства, компакт-диска или даже месячного проездного билета.

Говорили,что у М.М. не дом, а музей. Кроме своей основной работы М.М. занималась ещё и перепродажей произведений искусства. Она находила свежих русских просителей статуса беженца - художников, скульпторов, - за бесценок скупала их лучшие работы. Некоторые ей просто дарили свои работы. Для Наташи, которой нечего было дарить натурой, оказалось труднее, чем всем, выплачивать эту дань.

Уже к концу первого семестра стало очевидно, что М.М. так запрягла Наташу, как хорошую гужевую лошадь.

Наташа должна была принимать участие в программе в рамках шефства над Школой Искусств FACE, по средам дежурить в качестве волонтёра-помощника в музыкальной библиотеке, опекать двух иностранных студентов из класса М.М. Учительница настояла на её участии в фортепианном дуэте с немного неуклюжим, но способным пианистом Лесли Робертсом. И, главное, она внедрила Наташу в сформированный из студентов камерный оркестр "Маркато" - любимое детище М.М. Оркестр исполнял музыку барокко , и Наташу были поручены партии клавесина. Этот инструмент Наташа не то, что не любила, но для него нужен был особый настрой.

Наташина же душа рвалась к фортепиано. И вся эта нагрузка забирала у неё столь драгоценное время, сводя её свидания с фортепиано к трём-четырём часам в день. Наташа не взбунтовалась, не отказалась ни от какого из навязанных ей дел по одной очень важной причине. Не зная, что может ей сделать М.М., какие неприятности может ей причинить, она, тем не менее, с ужасом думала о том моменте, когда должна будет сделать попытку уйти к другому профессору. Поэтому ей на руку было такое быстрое восхождение к вершинам студенческой активности. Она должна попытаться стать незаменимой, полезной университету, важной, безотказной и эффективной, - и тогда гнев М.М., может быть, не сметёт её полностью...

Чем больше времени проходило со дня поступления в университет, тем яснее становилось Наташе, что её зависимость от Учительницы растёт день ото дня. Тепероь её перевод к другому профессору (или в другой университет) поставил бы под удар репетиции и выступления оркестра "Маркато", вынудил бы отменить две уже запланированные лекции в школе FACE, и потом - это была бы настоящая трагедия для её партнёра по фортепианному дуэту. Кроме того, она заметила, что в общении с Учительницей стала совсем ручной. Хищник - тигр или крокодил - всегда готов к атаке, - а лань привыкает к человеку, теряет бдительность, не замечая, как человек незаметно вытаскивает нож. Наташа чувствовала себя такой ланью.

К концу восьмого месяца учёбы Наташе стало ясно, что больше платить установленную Учительницей дань она не в состоянии. Расходы всвязи с учёбой росли, а экономить больше было не на чём. Она итак уже опоздала заплатить текущий студенческий взнос, и теперь ожидала санкций. Было почти очевидно, что Учительнице, которая непостижимым образом знала всё о каждом из своих студентов, уже известно об этом. Конечно, она уже знала, что Наташа "на нуле". Ну, и что? Меняло ли это что-либо в глазах Учительницы? Не затевать же дискуссию по этому поводу, в самом деле! А что, если попробовать просто не давать: без комментариев? Задумано - сделано. Она делает вид, что не замечает привычно знакомой позы Учительницы во время приёма денег, её чуть ли полупротянутой руки, проходит мимо, садится за фортепиано. Наступает натянутое молчание. Учительница молчит, застыв в выжидающей позе. "Что, что-нибудь не так, - спрашивает Наташа. - Надеюсь, у меня нет паука на голове?" - "Нет, милая, - раздаётся голос М.М. - Но - ты знаешь, что? - я хочу попросить тебя отдолжить мне 20 долларов на такси. Ровно 20 долларов". - И Наташа даёт.

Конечно, это был хороши повод перевестись к другому педагогу, уйти от Учительницы. Нет денег, и всё! На "нет" - и суда нет. Но как это осуществить, как практически это сделать? Наташа поражена своей неизобретательностью. Это не только вопрос конкретно волнующей её проблемы, это вопрос, кем, какой ей быть. Изобретательный ум таких людей, как М.М., натренированный на бесчисленных интригах, лучше подготовлен к любой логической задаче, но отравлен, искривлён побочными продуктами этого тренинга. Но вот взять хотя бы её отца. Он - честный, открытый, порядочный человек. И. всё же, его ум так же отточен, так же быстр и внимателен; он тоже способен разгадать любую головоломку, увидеть в зародыше любую интригу. Но его ум был, всё же, отточен на ненависти: он ненавидел советскую власть. Наташа не хочет ничего ненавидеть. Она хочет мира, покоя, и - просто играть, играть...

Может быть, со временем - после анализа тысяч музыкальных произведений, после бесчисленных коллизий разгадывания музыкального замысла каждого композитора, тончайших ньюансов взаимозависимости выразительных средств и эмоционального образа - её мозг станет таким же ясным, быстрым и изобретательным? Но специального тренинга она не хочет... Лучше всего, думает она, как-то дотянуть до конца учебного года, ведь осталось уже сравнительно немного. В любом случае с родителями о деньгах она говорить не будет. Деньги достаются им кровью. Так и кажется иногда, что на этих голубоватых и зеленоватых бумажках проступает кровь её родителей. Кроме того, если она дотянет до лета, до каникул, когда многие из её теперешних обязанностей прекратятся, её уход от Учительницы никого не заденет. Это решение - дотянуть до лета - уже необратимо, оно сформировалось в её голове в прочную схему целиком, в своей неразделимости, но даже теперь, когда оно только-только принято, она чувствует, что оно - следствие её слабости. У каждого человека есть в жизни периоды, когда что-то подрывает его решительность, его волю, его дух. Такой период Наташа переживает теперь.

"Дотянуть до лета" означало продолжать платить дань Учительнице, а это предполагало найти работу. И, таким образом, к её итак чудовищной нагрузке прибавилась бы ещё и работа... Что делать?!.. В первую же неделю поисков работы она задохнулась от беспредельного негодования. Куда бы она ни звонила, везде обещали её принять, почти везде оставалось только придти - и работать. Но ведь её родители с таким отчаяньем всё это время пытались найти работу, и все эти годы - несмотря на все их усилия - не были устроены. Отец Наташи имел сейчас, наверное, десятую работу, ведь каждый раз, как только подходил срок увеличить ему зарплату, его увольняли. Разве не мог бы он работать, к примеру, в библиотеке? Ведь было же место в этой библиотеке "Либрери Конкор"! Требовались мужчины- библиотекари в библиотеке в Утремон, была вакансия в библиотеке муниципалитета Кот-сан-Лук. Ведь он с закрытыми глазами нашёл бы любую книгу, не то, что многие (не все, пусть, но многие) невежественные монреальские библиотекари. Кому, как не Наташе, это знать! И что же? Он обзвонил все давашие объявления о наборе персонала библиотеки, и везде - отказ... А она позвонила в одну, в другую, и говорят! приходи, пожалуйста, работай. Конечно, у ней нет русского акцента. Французский - родной (русскоязычное детство в Москве - это параллельно), английский ... - только опытное ухо различит лёгкий французский - квебекский - акцент. Ну, и манера говорить, выбирать фразы - местная. Её мать - в своей области редкий специалист с прекрасным английским, но, конечно, не местным, - звонила, писала везде, рассылала свои, как тут говорят, Си-Ви, сотнями, специалисты её профиля всюду нарасхват. И что же? Везде, повсюду отказы. Может быть, послать одного из родителей на работу вместо себя? Но нет, всё равно ведь не возьмут!..

И, всё же, устроиться на работу оказалось не таким уж простым делом. Там время работы накладывалось на учебные часы, там - слишком далеко, там - работа не подходит, можно повредить руки. Наташа уже готова была начать поиски другого педагога, как вдруг М.М. однажды вызвала её на экстренную встречу и торжественно объявила, что её единственную выбрали для участия в именитом местном конкурсе пианистов. Каждый участник конкурса должен был исполнить концерт для фортепиано любого композитора. Будешь играть "Поэму экстаза" Скрябина. С "Монреальским симфоническим". Играть с МСО!!! С Шарлем Детуа! Это ли не исполнение её самых самонадеянных грез! И потом - Скрябин. Этого композитора она обожает. Это известие перевело её жизнь в другое измерение. Теперь ей просто необходимо было найти какое-то решение проблеме безденежья. И она вскоре нашла его.





12. АНКА



Они поднимаются снова. На следующей площадке - дверь с прямоугольной дыркой посередине, правда, забранной решеткой. В эту дырку они видят какие-то ящики, картонные коробки...

Справа от двери железные створки, как будто ворота в подземный гараж. На двери нет никакой таблички.

- Это похоже на какой-то склад. Придется выйти на улицу и звонить оттуда моей модруге.

- Зачем звонить? Легче тут постучать.

- Ты думаешь, что...

- Да я уцверен, что это ее аппартаменты. - Но откуда ты знаешь?

- Знаю. Стучи.

Их стук не дает никакого результата. Никто не выходит. Да и не может выйти, ведь это какой-то склад.

- Ага, проспорил! Я была права, - прыгает на одной ножке Наташа.

- Ну-ну... Хорошо, давай подымемся еще выше... хотя я уверен, что это была ее дверь, просто она тебя пригласила - а сама ушла куда-нибудь...

А вот и самая последняя дверь. Они стучат. Дверь открывается, из нее выходят две огромные собаки. У Наташи трясутся поджилки. Она хватается за руку отца. Собаки обходят их вокруг, обнюхивают. Папа тянет Наташу назад: спуститься с лестницы, но ее ноги словно прилипли к полу. И вдруг в дверях появляется девушка. Бледная, она подходит нетвердой походкой. "Мисс Анна Красная, - выдаливает из себя Наташа. - We are looking for her".

Большим пальцем, без слов, девушка показывает: ниже, и зовет за собой в дом своих собак.

Теперь Наташа уже не дуется. Хорошо, что папа пошел с ней. Она облегченно вздыхает, предвкушая теплый автобус, мелькание знакомых, центральных кварталов, их улицу Peel, свою родную постель: она намерена немедленно возвращаться домой. Но ее папа неожиданно опять стучит в дверь "склада". И - о, чудо! - за решеткой появляется Анна. Идет к ним навстречу и заявляет: "А тут не заперто!" -

Ну, ты даешь! - вырывается у Наташи. - Мы уже третий раз пытаемся пробить твою дверь.

- Второй, - поправляет Наташу отец. - Но - все равно - хотели уже динамитом взрывать.

Договоренность о том, что папа будет ее ждать внизу, забыта.

- Нас чуть не побили рокеры из биллиардного бара, - Наташа загибает пальцы, - мы чуть было не свалились с твой лестницы, и нас едва не съели собаки твоей соседки, - Наташа еще не оправилась от потрясения.

- Да они и мухи не обидят!

- Только ты позабыла нам сказать об этом заранее.

- Да почему я должна была знать, что...

- Почему же ты не спешила встречать гостей?

- Я оставила дверь открытой, чтобы твои ножки сами тебя в нее завели, повалилась на диван с плейером, ну, и - угадай дальше - заснула как последняя... А, когда я сплю, меня - из пушки стреляй - не разбудишь.

- Особенно с наушниками в ушах, - добавляет Наташа.

- Так хоть теперь намерены заходить! "не пускают, не открывают" - а сами на пороге стоят. - Извините, - это относится к Наташиному отцу. - Я думала, Наташа одна придет, пойду переоденусь.

На Анке - обрезанный до... до всех ее прелестей старый халатик с надорванным воротом, открывающим для обозрения почти всю ее объемную грудь. Но этот наряд делает ее миловидной, не то что все эти ее робы и брюки.

- У меня даже в голове не укладывалось, что в этом зверинце можно было оставить открытой дверь, - бросает Наташа в удаляющуюся спину Анки.

- Вы думаете, я ищу приключений или люблю все в стиле панк-рок? - парирует Анка, на минуту возвращаясь. - А вы знаете, сколько у меня комнат? Не угадаете. Смотрите: раз, два, три... А какие размеры, какие площади! Ведь этот "салон" - это же настоящий спортивный зал!

Слова Анки не расходятся с истиной: особые дощечки на полу, старые следы от каких-то спортивных снарядов, даже остатки бывшей шведской стенки в углу; конечно, это бывший спортивный зал. Целых пять секций парового отопления должны делать тут жизнь зимой вполне сносной. Но эти огромные окна вдоль всей внешней стены, начинающиеся чуть ли не в тридцати сантиметрах от пола, на уровне коленей, окна без штор, без занавесок...

Папа перехватывает неодобрительные взгляды Наташи: "Твоя подруга права, не занавешивая окна. Не знаю, опасно ли тут жить, но, когда знаешь, что снаружи люди видят в твоем жилище какой-то малозначительный склад, обитать тут намного приятней. А занавесь окно, и возбудишь человеческое любопытство: а? что? в таком месте? а почему? а зачем? Ведь известно, что у идиотов так: воображение управляет ими, а не они им... Так что Анна очень мудро поступает. А выбор ее связан с низкой помесячной платой и большой площадью квартиры. Она ведь не из Москвы, как мы, а из провинции. Там имела с родителями либо свой дом, либо государственную квартиру размером c автобусный парк. Верно, Анна?"

- Знаешь, Наташа, твой папа - гений. А плачу за этот стадион, за это футбольное поле 200 дол. в мес. А ведь я и правда из поселка из-под Одессы, и мы имели там жилье от поселкового совета, размером с три этих квартиры. Наташа открывает свой подарок и преподносит его Анне. Та смущена, удивлена, она не ожидала такого дорогого подарка; ведь она помогла Наташе устроиться не из-за награды, а от чистого сердца. И теперь ясно: ее нарочитые "грубость" и "распущенность" - внешние; под ними скрывается ее чистая, пламенная натура.

Она наклоняется - и целует Наташу в щеку.

Втроем - по длинному коридору - они направляются на кухню.

Кухня - тоже большое помещение, где есть место и для маленькой бутылочки вина.

- Ты знаешь, - обращается к Наташе ее папа. - Мы с тобой сделали непростительную оплошность, что пришли сюда с пустыми руками.

Наташа не успевает ничего сказать, а ее папа уже открывает дверь на лестницу и куда-то уходит. Раньше, чем она успевает опомниться, он уже возвращается с большой бутылкой французского вина.

- Так ЧТО празднуем? - спрашивает Наташа.

- Как что? - Анка тут как тут. - Начало твоей работы!

- Моей работы, как говорили в бывшем Союзе, "в сфере обслуживания"; правильно я сказала, папа?

- Сказала правильно, но лучше бы ты это так не называла. В Москве у нас было поверие, что первая в жизни человека работа, если она в сфере обслуживания и если человек интеллигентный, - плохая примета.

- Все! Анка встала во весь рост, руки в бока: как заправская махновская офицерша - если такие были. - Хватит нагнетать! Вы у меня дома. А у меня это не принято.

От первой же рюмки перед Наташиными глазами все поплыло, хотя родители уже полгода назад разрешили ей пригубить вино в первый раз. От того, что она почувствовала себя неловко, она берет какой-то листок, карандаш, наклоняет голову - и начинает водить карандашем по бумаге. Движения ее руки бессмысленны; она ни о чем не думает, просто выводит какие-то линии. Но линии эти по непостижимым причинам складываются в рисунок.

Он на что-то похож, но она не может вспомнить. Зачем она выводит эти линии крест- накрест? А вот и женская фигура, перепоясанная какими-то ремнями. Неожиданно подскакивает Анка, выхватывает этот листик из-под Наташиных рук.

- Это что, Анка-пулеметчица?! Ну, вот и удружила, подруга! А я, знаешь, кем тебя нарисую? Знаешь? Вот! И она одним движением руки, одним росчерком превращает Анку-пелеметчицу в известного персонажа комисков, только в женском варианте. - Раз уж я Анка-пулеметчица, так ты будешь американским Чапаем с дирижерской ... палочкой! -

- Вот мы и породнились, - задумчиво, каким-то странным голосом, произносит Наташа.

Анка встает, захваченная врасплох какой-то мыслью. "А знаете, что, - вдруг говорит она, - у меня ведь есть старая гитара. Она, правда, не настроена, и, вообще, играть я не умею... -

Она, почему-то, краснеет.

- Тащи ее сюда, - отвечает на это Нашашин папа.

Наташа, которая все сильнее клюет носом, вмешивается: "Вы, наверное, думаете, что на гитаре играют, как на арфе с клавишами. Конечно, я только тем и занимаюсь, что сижу в пианино и дергаю струны".

- А кто тебе сказал, что ты будешь играть? - перебивает ее отец.

- Конечно, нет. Гитара сама будет играть. Как в мультике ... про этого ... про крокодила Гену!"

- Во-первых, там была гармошка, а не гитара, во-вторых, она сама не играла, в-третьих, ты, что, забыла, что у нас в Москве была гитара?"

Папа берет из рук подошедшей Анки гитару, настраивает ее быстро и умело, проводит рукой по струнам...

- Супер! Вав! - восхищенно восклицает Анка.

Наташин папа сначала бренчит на двух струнах, выигрывая партию бас-гитары из песни группы DEEP PURPLE (вспомнил молодость - поясняет он). Потом он наигрывает неувядающую, "вечную" Yesterday. Анка и Наташа поют нестройными голосами.

Если Наташе хватило одной рюмки (больше она не пьет), чтобы ее чувство юмора стало выдавать какие-то едкие полуостроты, то Анке потребовалось три рюмки вина. Теперь она говорит почти беспрерывно одна, никому не давая раскрыть рта. Она противится Наташиному желанию спеть три песни "Beatles" и выжает: "Что за привязанность к цифре "три"? У одной бабы спросили: какие ее три любимые вещи. "Стакан вина до и сигарета после, - отвечает она. Или еще: "Три мушкетера" - а ведь их было четверо! Или в спорте - три медали, а ведь Чемпион Мира всегда один! Что за лживая цифра!"

"Это цифра категорий, - вмешивается Наташин папа. - Возьмите компьютерный, машинный, язык - 0 и 1. Две категории. А третья категория - это "движение" между ними: различие и общность.

"Три" - одна из мистических цифр. Каждый способ исчисление - двоичное (его отголосок "чет" - "нечет"), десятичное - и другие - имеет свои мистические цифры, но все они ориентированы на некое общее для всех исчислений магическое число". -

Три семерки?

- Другие говорят, три четверки....

- Видите, опять число "три".

- Каждый предмет, молекула, атом может быть назван числом - вспомните таблицу Менделеева, - говорит Наташа. - От этого ничего не изменится. В конце-концов, каждое слово - это тоже цифровое значение, если брать за основу порядковый номер буквы в алфавите. Но тогда музыка языка, его интонационная сфера сильно бы обеднела. Можно предположить, что в человеческом голосе, и в том, какие звуки голоса используются для языков мира, есть закодированная метафизическая основа.

- Не то ли ты имеешь в виду, что писал тот китаец, который одно время был популярен?

- Он рассуждал о поверхностном "натяжении" каждого языка, о его фонизме. А то, что японский язык, например, звучит так, как магнитофонная лента, пущенная "задом наперед", не заметил. То есть, прошел мимо очевидного магического, метафизического подтекста различия земных языков.

- Цифры, атомы, электроны, - это то, что стоит за каждым предметом, - говорит Анка.

Одно сочетание цифр дает динозавра, другое - растение, третье.... третье - человека.

Из цифр состоит пространство и даже время. Только в этом хаосе цифр логарифма мы так и не знаем.

- И никогда не узнаем, - перебивает Наташа. - Не з-наем, и потому нам не известно, что предотвращает весь этот мир и каждую его конкретную вещь от немедленного исчезновения, распыления, распада. В романе "Океан" Станислава Лема изображена среда, что создает объекты - и тут же их разрушает (распыляет) создавая новые - и так бесконечно. Если посмотреть на наш мир сквозь призму ускорения времени, то мы увидим то же самое: пластичную, амбивалентную среду, где из поверхности живой среды возникают разные предметы, исчезают, заменяемые другими: возникают - исчезают....

- На более сложном эмоционально-образном уровне роль этих первоначальных цифр - кирпичиков могут играть свойства одних вещей для определения других; связанные с определенным этапом развития, качества одних предметов для характеристики других, - вмешивается Наташа. - Например, "волосы цвета спелой пшеницы", "вишневые губы", "васильковые глаза".

- Мы обмеряем этот мир разными способами, вдоль и поперек, в глубину и в ширину, вверх и вниз. Вся деятельность человека не что иное как игра с разными мерами, с разными единицами, принципами и системами измерения. Эти "замеры" не производятся раз - и навсегда. Они повторяются каждым поколением, снова и снова; заново открываются тысячи раз уже открытые истины. И ничего не меняется, кроме антуража.

- Вам не кажется, что вино на нас подействовало, как снотворное? - говорим на какие-то сонные темы. Пойду лучше посмотрю, не убежала ли картошка. -

- И давно это у Вас, Анна? - с самым серьезным видом спрашивает Леонид Изовский.

- Что, не понимаю.

- А, впрочем, может просто показалось, может, это все воображение....

- Пожалуйста, яснее.

- Куда уж яснее. Упоминание о сбегающей от Вас картошке после упоминания о сонливости имеет странную коннотацию. "Три березы за окном робко постучались в дом"....

Анка замахивается на Леонида сложенной вчетверо газеткой.

"Это... один - ухажер - все дурит мне голову переменой пола: вот на кухне, если Вы видели, положил плитку вместо линолиума. Теперь если что-то брызнет на эту плитку несмываемое, он мне задаст. Старый маразматик!"

- Извините, Анна, - снова голосом вкрадчивым, от которого ждешь подвоха, говорит Леонид. - Вы это серьезно считаете, что он маразматик?"

- Да это я в шутку....

- Да, это я в шутку! Ну и речь у Вас, Анна! "Перемена пола", "да, я серьезно.... в шутку".... А позвольте спросить, сколько ему лет?

- Да наверное сорок ему.... А что?...

- А то, что в его возрасте думать о перемене - чего, Вы сказали?... - не ближе к маразму, чем в Вашем....

- Наташа, у твоего папаши нет ни капли нормального юмора, ни капли такта, ни капли вежливости, ни капли уважения к женщине.

- Скажи это ему, - говорит Наташа.

- И скажу!

- Не надо, - говорит Наташин папа. - Вы соизволили заметить, что началось снотворное, вот я и хотел Вас развеселить.

- Разве так веселят!

- А как?

- Ну Вы и....

- Что я? Сначала заявляете, что Ваш жених Вас убьет, если что-то вдруг брызнет, а потом говорите, что у меня нет "ни капли". Я поэтому все свои капли убрал, чтоб ничего не закапало. И вообще - не вытряхивайте слов из контекста.

- Что ты имеешь в виду? - переходит Анка с Наташиным папой на "ты", да так неожиданно, что Наташа поперхнулась куском колбасы.

- Давайте я приведу пример, как контекст меняет все. Давайте начнем стихотворение так: "Как обещала, не обманывая...." Это начало кажется банальным, даже чуточку вульгарным, с каким-то сальным намеком. Тем более - если продолжить "так и...." Словом, с Вашим воображением и представляйте, что будет после "так и....". А если теперь переменим род, всего лишь одну букву? И будет - гениально: "Как обещало, не обманывая...."

- "Проникло солнце утром рано, - продолжает Анка, - Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана".

- Это кто, Гете? - спрашивает Наташа.

- Пастернак, мать, - отвечает Анка. - Но ты же в русскую школу не ходила, тебе простительно.

Наташа закусывает губу.

Она впервые задумывается о том, что о своем отце почти ничего не знает.

Из каких-то смутных детских воспоминаний, инстинктивно, она вруг извлекает забытые представления - о московской среде, - о кругах, в которых вращался отец.



Уставшие от жизни мужи и дамы, многие из которых имели высокое положение и были облечены большой властью, собирались вместе, чтобы, как шахматные задачи, мгновенно решать требующие отменной реакции ходы тонкого и сложного словесного противостояния, раскладывая слова, как пасьянс.

Доставая из холодильников запотевшие, искрящиеся от света хрустальных люстр, бутылки токайского, раскладывая по тарелкам черную икру, крабов и редкие сорта копченостей, они они перебрасывались остротами, требовавшими предельного внимания, незаурядной эрудиции и острого чувства собственного достоинства.

Это постоянное пикирование, подтрунивание друг над другом щекотало им нервы, давало в награду такой словесный багаж, от которого в соответствующий момент рты их подчиненных надолго оставались в форме буквы "о". Эта ежесекундная проверка на быстроту и остроту мышления, на знание латинских "крылатых фраз", изречений Платона и Гегеля, цитат из Стендаля и Ж. Ж. Руссо, текста Библии, острот Аристофана, Лафонтена, Бабеля, Ильфа и Петрова, Райкина и Жванецкого, на владение историей, географией, геометрией Лобачевского и основами теорий телекоммуникации, Относительности и Большого Взрыва, - все это наполняло их вечера пикантностью и давало необходимую встряску. Во всей Москве нашлось бы не более 3-х - 4-х сотен людей, способных провести хотя бы один вечер в этом круге, изредко вставляя свое слово. Леонид посещал эти вечера только в будние дни, и только в определенные зимние месяцы.

Чтобы чувствовать себя в этой среде на равных и участвовать в ее посиделках беспрерывно, надо было иметь туго набитый кошелек, навыки в горно-лыжном и и прочем спорте высокого профиля, в верховой езде, быть обладателем, по меньшей мере новой машины ГАЗ 95, танцевать, как танцор оперетты, в стрельбе попадать в "10" и уметь играть хотя бы на гитаре. Как большие дети, эти взрослые дяди и тети учреждали такой высокий ценз проникновения в свою среду только для того, чтобы полнее осознавать свое превосходство.

Наташа хорошо понимала, что, наверное, уже никогда не сможет так же легко, как отец, поддерживать разговор в любом обществе, обладать такой же эрудицией и так же быстро ориентироваться в ситуации. Она также прекрасно чувствовала, что все эти качества нужны не просто для ощущения превосходства, но для завоевания позиций в обществе. И с э т и м и качествами далеко не уедешь, если есть излишняя честность или доброта. Но б е зних твое благополучие будет напоминать благополучие аквариумной рыбки перед покупкой кота или падением аквариума на пол.



Легенда о том, что наделенные властью и богатые люди - просто ленивые бездельники, глупые паразиты и ненасытные эксплуататоры, - придумана для люмпенов или для мстительных злых пираний социального мира. В действительности богатые хитрее, изворотливее, агрессивней и умнее нас.

Они тренируют свой мозг ежесекундно с целью переиграть всех. Они поставлены над нами той силой, что контролирует нас во сне. Они - вассалы этой силы; как послушные собаки, они пасут человеческое стадо в угоду надчеловеческим пастухам. Она же выбирает их по своему подобию, по родству - чтобы владеть нами. Сами они гораздо больше зависимы, они пленники времени, которого лишены.

Вся их жизнь расписана по секундам, и этот график прочнее любых цепей и кандалов. Их роль состоит в том, чтобы координировать импульсы, идущие от незримого центра, приводя в движение огромные массы людей. Человечество для "ЦЕНТРА" - огромный оркестр, на котором исполняется дьявольская симфония. Роль богатых и могущественных в том, чтобы вызвать согласованные движения миллионов, чтобы в угоду невидимой силе управлять, манипулировать нами. Их сила и власть передается по наследству, а не завоевывается в борьбе. Они обусловлены качествами, о которых сейчас думает Наташа.

Даже если неимущий по какой-то случайности становится богатым, он сохраняет этот успех в лучшем случае не дольше одного-двух поколений. В семье ее отца хранили генеологическую паиять о девяти поколениях по линии Изовских. И никто из них никогда не поднимался выше школьного учителя, владельца постоялого двора или штабного писаря. Ее отец сделал попытку вырваться из этого проклятого круга, восстать против той силы, что распределяет, кому кем быть. Он развил и культивировал в себе ряд "запрещенных" для плебеев качеств. Но на страже чудовищных законов надчеловеческой - метафизической - силы стоят ее человеческие церберы, которые останавливают бунтовщиков. Не страх перед ней, не ее зловонное дыхание помешали закрепить успех в семье плебеев; земные слуги этой силы сказали: "Выслать из страны", - и мутации в сторону элиты, появившиеся в качествах отца, уже не перешли к Наташе. В условиях иммиграции и превращения писателя с огромным талантом в разнорабочего это получилось само собой. Но еще рано сдаваться! У нее вместо тех, непередавшихся, качеств, есть другое, но еще более важное: она умеет играть так, как больше никто. И э т о ее поднимает на уровень качеств отца.

Играя на фортепиано, она заработает кучу денег, ие едети получат утраченные качества с помощью нанятых ею учителей. "Только куда стремиться, - нашептывает ей уже другой, ироничный голос. - В слуги Дьявола?"

От этих размышлений ее пробуждает звонкий, заливистый смех Анки. Они смеются с отцом Наташи над чем-то; Анка опирается локтем о стол, с коленом на стуле, ее лицо почти соприкасается с лицом Леонида. Если бы Наташа не была такой измученной, такой сонной от вина и усталости, она бы неприменно остановила это явное заигрывание.

Анке и Леониду остается только встретиться губами.

Но этого не происходит: отец Наташи с видом экспериментатора сидит и смотрит, что будет. Он явно ведет в этой игре - и опереленно помнит о присутствии дочери. Когда Анка замечает, что Наташин отец следит за ней глазами стороннего наблюдателя, она встает, стараясь не растерять своей веселости, берет гитару и начинает бренчать по струнам. "Ну, нам пора, - отзывается Наташин отец.

Действительно, уже поздно. Они торопливо одеваются, прощаются с Анкой, читая в ее глазах грусть и разочарование. Они выходят на улицу и - как по команде - вдруг чувствуют неприятную пустоту под ложечкой и вину: мать там была одна все это время, а они за весь вечер ни разу не позвонили. Леонид достает 25 центов, подходит к "паблик фон". Длинные гудки. Никто не отвечает. "Декроше, силь ву пле, декроше, - звучит в трубке механический женский голос. Они спешат на 24-й автобус, уррря! - он сразу подходит. Мелькают кварталы, здания; вот Юиюлиотека Художественной Школы, университет Quebec a Montreal, гостиница "Delta", Центрада, Лото-Квебек, университет McGill, корпус Бронфмана, вот, наконец, их улица Пил. Как два преступника, они прокрадываются в свою квартиру. В квартире темно. Нигде не горит свет. Что такое?!







(Продолжение)

По поводу получения экземпляра полного "бумажного" издания романа "МУРАВЕЙ"

обращайтесь к автору: Канада, провинция Квебек, город Монреаль, международный

телефонный код 514, телефон 499-1294 Лев ГУНИН.

     обращайтесь к автору: Канада, провинция Квебек, город Монреаль, международный

     телефонный код 514, телефон 499-1294 Лев ГУНИН.