Лев ГУНИН

Н А С Т О Я Щ И Й М У 3 Ы К А Н Т

роман


Книга первая




- 1 -
В Бобруйске сегодня было дождливо. Он вошел в
квартиру, и, сняв пиджак, повесил его на спинку
стула. Всё так же, как и было, когда он ушёл.
Рояль посреди комнаты на паркетном полу так
же вмещал на себе беспорядочные стопки нот, а
кресло было придвинуто к самому входу. Бросив
беглый взгляд на фотографию покойной матери в
рамке, он остановился перед окном. Театр
напротив сиял своими входными огнями; ветви
каштанов тянулись сюда и смотрелись в окна.
Было холодно. Ему захотелось унестись в окно,
улететь куда-то далеко, за какую-то неведомую
черту, не чувствуя ничего, испытывая только
ощущение полёта, но он слишком твердо знал,
к а к это невозможно. На улице было сыро.
Мокрый свет фонарей отражался блестящей гладью
асфальта. Он отошел от окна. Что делать?
Раздеться и лечь в холодную постель, накрывшись
тяжёлым, большим одеялом? Потом смотреть в потолок,
испещрённвй сетью трещин-морщинок, пока дремотой
глаза ни закроются сами собой? О! Это опять! Нет,
ему надо чего-нибудь выпить. Он выходит на коридор
и открывает медленно холодильник. Там пусто. Нет
даже молока, над бутылкой которого он мог бы
посидеть, с раздумьем жуя запиваемую им булку. Что
ж, он забыл его сегодня купить! Он снова! в комнате.
Нет, он не раздёнется. Он может лечь поверх одеяла,
м вот так, или нет, лучше он сядет в кресло и будет
сидеть в нём пока ни уснет.


Необычно большой блик (Август. Листва опадает),
проскользнул по стене, там, где по ней шел выступ
с узором, и осветил листья и цветочки, наложонные
друг на друга. Эхо давних времён, Он повернулся в
кресле и застыл. О, зачем так долго длится этот
мир, длится вместе с его жизнью, длится с том
воспоминаниями, которые у него есть и о себе, и
не о себе, зачем этот мир длит слу до самой его
смерти? Почему ничего нельзя изменить? Нельзя
вырваться отсюда, нельзя вырваться за п р е д е л,
невозможно? Он опускает рйюйу в ладонии из всех
углов смотрят на него, и колют его руки, лицо,
тело взглядами как иголками глаза разных,разных
времен.


Его рука,прижатан к телу, инстинктивно
ощупывает на груди какой-то предмет. Галстук!
Да, сегодня ведь была, как обычно тридцать
первого августа, текущая кустовая конференция
преподавателей музыкальных школ, проводимая
всегда перед началом учебного года. И зачем
только он надел этот дурацкий галстук? Кроме
него,




- 2 -
все были без галстуков. Разве что Фантомас,
трубач, нацепивший его неизвестно по какому
поводу. Все явились на конференцию нарядные,
"новенькие", и от этого атмосфера была ешё
более сгущенной. Каждый хотел показать себя
преуспевающим, покрасоваться, выглядеть
уверенно и твердо. Тайно и зорко все
друг за другом следили, ревниво отыскивая в
другом иэъян, намек-указание на неустойчивое
состояние духа, беспокойство, пошатнувшееся
здоровье. Женщины выставляли напоказ свои
лучшие обновки, свои возможности, свой вкус,
мужчины - респектабельность, благодушие и
независимую силу. Зал Дома Культуры походил
на загон для скота, куда согнали людей самых
различных вкусов, желаний и принципов, и от
этого их общая масса была еще более
неудобоваримой. Феликс чувствовал себя в такие
дни как в школе этого же числа, когда в этот
день кончалась три месяца его летних каникул.
В этой торжественности, напыщенности было
что-то противоестественное: ведь оканчивалось
время свободы, приходило к концу то, по поводу
чего сожалел каждый.


Музыкант - не штамповщик велосипедных деталей
с шарико-подшипникового завода, что в
отпуске может подрабатывать разве что
манекеном в художественном училище. Большинство
присутствующих все лето давали частные уроки,
играли свадьбы и дни рождения, опекали
художественную самодеятельность или
даже ездили на заработки в южные края. Им не
нужны ни въедливое партийное око отдела
культуры, ни директора музыкальных школ -
бездельники и пьяницы, ни канцелярская суета,
вымогающая больше времени на отчеты о
проведенных уроках, чем сами уроки, ни затхлое
обывательское болото с его доносителями и
"подсидками". Консерваторский диплом и
докторская степень являлись слабой
защитой; всем заправляли две кумушки из
музыкальной школы номер один, нагруженные
часами под завязку и принимающие учеников на
дому, а в свое время еле окончившие музучилище.
В обстановке тесного города, где каждый
четвертый был музыкантом и где драка за
педагогические часы и халтуры велась не на
жизнь, а на смерть, последнее слово было всегда
за ними. Их влияние распространялось не только
на музыкальные школы, но и на клубы и студии.


Только шантаж партийной власти, грозящей за
отказ от официальной работы своими жестокими
мерами, мог загнать этих предприимчивых людей
обратно в ту же опротивевшую клетку - от свежего
воздуха вольных месяцев, от высоких летних
заработков, назад, в это постылое ярмо, в эти
оглобли раболепия и пошлости. Это рабство, эта
тюремная решетка досконально разработанной
партией принудиловки становились второй натурой,
срастались с каждым, превращая предприимчивость
в жлобство, а творческого человека - в обывателя.




- 3 -
И от этой полуторачасовой трепотни докладчика
веяло ложью, от сидящих в зале людей ленью и
косностью, а и х интересы - машина, косметика,
джинсы и тапочки - находились в явном противоречии
с тем, о чём говорил докладчик, а было, фактически,
защитой именно этих, а не каких-то там других,
интересов... "Всеми вами уважаемый этот товарищ
пришел на работу в несколько, я бы сказал,
пошатнувшемся виде. - В зале смешок. - Трубу он
в руки не взял, а начал "выдувать" фигуры без
трубы. Он рассказал пару анекдотов, похвалил,
подчеркиваю: похвалил ученика, и отпустил... При
этом у нас есть сведения, что он несколько дней
подряд приходил на работу - как кое-кому
показалось - в том же нетрезвом виде. - Шумок,
быший до этого в зале, немного затих.- Проверкой
комиссии установлено: что уроки педагогом иногда
не посещались, а в журнале оформлялись как
проведенные, - что время болезни ученика
Сергеенко все пропущенные последним уроки были
оформлены как состоявшиеся, что ученики показали
недостаточные знания и почти все не справились в
программой. Были выявлены и другие
административные и финансовые преступления.
В результате заключения комиссии мы сочли нужным,
- в зале полнейшая тишина, - уволить данного
педагога с дисквалификацией, то есть, с
лишением его права на преподавательскую
деятельность. Далее. Постановлением Бобруйского
районного Отдела Культуры, подтвержденным нами,
директор Бортниковской детской музыкальной школы
Винник за плохое проведение
общественно-политической работы и за
проявленное им безразличие в вопросе повышения
политико-идеологического уровня, - "то есть,
за то, что он еврей", расшифровали все, -
вверенного ему коллектива, освобождается от
занимаемой должности".

- Теперь перейдем к следующему вопросу.
Здесь мы в президиуме получили записку без
подписи с вопросом, когда же, наконец, будет,




- 4 -
обещанное нашим правительством, повышение
заработной платы преподавателям музыкальных
школ. Ну, во-первых, должен вам сразу сказать,
что ни в этом, ни в следующем году этого не
ожидается. Наше государство огромное, и оно
решает огромные проблемы. Мы должны
правильно понимать политику нашей партии, и
понимать ясно, что такой возможности, значит,
сейчас нет. Тише, тише, товарищи! Все
утверждения о том, что, мол, не на что жить,
что, мол, зарплата у нас маленькая, что мы,
мол, работая полную неделю, не зарабатываем
на прожиточный минимум, нео6основаны.

- Посмотрите на себя. Все вы шикарно,
да,я бы сказал, шикарно одеты, у всех у вас
устойчивое материальное положение, все вы
имеете хорошие или неплохие жилищные условия.
Как же так получается, что: зарплатой мы в
душе недовольны, а. машины-то имеем, дачи
имеем, квартиры кооперативные для себя и для
своих детей, и даже внуков,- за десять-
двенадцать тысяч, - мы имеем? - все
следят за направлением взгляда докладчика. -
Так что, я думаю, что жаловаться нам нечего:
мы можем вполне потерпеть, пока у нашего
правительства после решения более важных задач
будет возможность решить вопрос о повышении
заработной платы преподавателям Д.М.Ш. -


Хлопаньем кресел, толкотнёй у выхода сидящие
в зале ознаменовали конец конференции. Красные,
с пугливыми взглядами, некоторые с дрожащими
руками, они вздыхали с облегчением и на ослабших
ногах спешили покинуть это жуткое место. "Совсем
как дети, - подумал он, окидывая взглядом зал -
и у него пробуждалась ненависть к другим, в том
конце зала. Рядом с ним оказался его однафамилец,
скрипач Женя Эпштейн. Немного костлявый, с
проседью, с чуточку женской фигурой, он вызывал
к себе ощутимое чувство симпатии. Феликс был
словно благодарен Эпштейну и сейчас за то, что
на лице его не было такого пугливого раболепия,
как на многих других лицах и, хоть эта
конференция его и измучила, так же, как всех,
он твердо и приветливо пожал Феликсу руку.
"Как дела? - "Нормально. Что у тебя слышно? -
"Так, ничего. Что у тебя в консе? - (Женя
учился заочно на последнем курсе консерватории,
и это выделяло его в глазах других, и,
в сочетании с другими его качествами,
делало необычным, может быть,
особым). - "Ну, как в консе?! Учусь, занимаюсь.
Ты... что~нибудь... написал нового?" -
"Написал, написал, - ответил Феликс, глядя
по оторонам. - Когда ты сыграешь мои прелюдии?"
- "Да вот, я тебе как-нибудь позвоню, - сказал
Женя, глядя ему прямо в глаза и слишком резко
делая акцент головой. Вместе со всеми Феликс и
Женя вывалились наружу. Здесь сквозь тучи
блестнуло солнце, и на тротуарах с обеих сторон
мостовой стояли беспорядочно хаотичные группки
разноцветных, ярких одеждой людей. Словно острой
косой полоснуло по сердцу, и свобода, эта
иллюзорная свобода (иди куда хочешь) показалась
такой смешной, эфемерной...




- 5 -
При мысли об этом глаза его стали осторожно
слипаться. Он еще видел эту "воздушную" улицу,
бледный солнечный свет, но уже другие
воспоминания и эмоции нахлынули поверх этого,
и комната, эта тёмная комната с потолком-крышкой
и клочьями сумрака словно накрыла его и поплыла
вместе с ним туда, куда не купишь билет, и куда,
иногда с жаром, а иногда нехотя, отправляешься,
чтобы уйти хоть частично о т с ю д а.


Проснулся он, ощущая на своем лице яркий
солнечный свет и, заслонившись сначала рукой,
затем открыл глаза и обнаружил, что спал в
кресле. Беспорядочные стопки нот одиноко лежали
на рояле, в зеркале отражался солнечный блик, а
недалеко от кресла валялись брошенные на полу
тапки. "Не все ли равно, - подумал он, проведя
рукой по лицу и оттолкнувшись и, встав с кресла,
медленно и с ощущением необыкновенной тяжести в
голове, пошёл умываться. Он вернулся в комнату с
полотенцем и смотрел, как его пиджак, небрежно
брошенный, медленно соскальзывает с кресла на пол.
Солнечный свет постепенно распространялся вглубь
по стене. Листья на каштанах слегка трепетали.
"Зачем покупать молоко, когда такая тоска? -
подумал он и остановился посреди комнаты. Подойдя
к роялю, он зачем-то пристально уставился на него,
а затем отошел и, с руками сводите головой,
закинутой назад, стал у стены. Там, на стене,
висел рисованный портрет в золотистой рамке:
голубые глаза, золотые волосы, слегка поджатые
губки. Через мгновенье е г о глаза уже не
смотрели туда; его взгляд соскользнул вниз по
поблекшим обоям и остановилсй. ыа высое его
роста, направленный словно бы вглубь стены.
гп пальцы начинают в то же время отстукивать
медленный ритм, он оборачивается и с медленными
движениями подходит к роялю. Стук крышки.
Рождаются нетерпеливые звуки; словно тонкий
запах, разносятся по комнате редкие, отстоящие
друг от друга, звучания аккордов, его игра. Да.
Сегодня ему нужно в первый раз по-настоящему
идти на работу, идти на работу. Он снова смотрит
на часы, и в глазах его изнутри отражается пламя
сдержанной боли. "К чему? - думает он, но его
рука, прижатая с карандашом к бумаге, продолжает,
начав, выводить знаки и знаки на нотной бумаге, а
глаза смотрят в нее
Взглядом цвета свинцовой пули.цвета лезния,
которое бывает только у ножа с костяной или
наборной пласмассовой ручкой.


Минуты выводят свою дорожку в нем поднимается
новая волна, которая заставляет фиксировать себя
на нотной бумаге. Ему надо пойти и где-то что-то
сьесть. Как это сделать? Большая стрелка беспощадно,
неуклонно движется, увлекая за собой маленькую, а
та все ближе и ближе к одиннадцати. Нет, он должен
обогнать эту стрелку, он обгонит её, он ведь обгонит
ее...


Резким усилием он заставил себя оборвать этот
поток звуков. Он встал и закрыл уши руками. Надо
идти. Н а д о идти. Он одевает пиджак и выходит.


Солнце уже осветило всю левую часть улицы.
Листья каштанов еще не окрасились в свой осенний
нарядный вид, но под ногами везде полно опавшей




- 6 -
листвы, с зеленовато-желтым оттенком. Здесь,
внизу, темновато и прохладно, лучи солнца не
попадают сюда, а на асфальте тут и там стоят
лужи от вчера прошедшего дождя. Здания, строгие,
суровые и замечательные, стены которых покрыты
псевдо-восточным узором, освещены утреннним
солнцем. Он доходит до улицы Энгельса и идет
дальше. Здесь его провожают книжный магазин на
улице Социалистической, мясной магазин и вот,
наконец, двери столовой. Они остаются позади,
и он переходит на другой квартал, где находится
другая столовая, в которой он часто обедал.


Знакомая публика. Его знакомый старик
поперхнулся куском говядины; бледные, усталые
лица. Хмурым взгляцом он обводит столики и
прекрасно инкрустированные стены. Снова эта
столовая. Опять та же раздатчица в белом
колпаке с полными щеками с ямочками, которая
отлично его уже знает и знает, наверное,
п о ч е м у он обедает и так часто даже
завтракает в столовой.


Он берет свой поднос и медленно двигается к
раздатчице. Много мыслей пронеслось у него в
голове, прежде, чем она его окликнула, и он,
не зная, что ей ответить, долго не мог понять,
что она от него хочет. "Задумываться стал, -
подумал он. - Может, это и к лучшему."


Стены, стены. Дома. Окна. Он сидит напротив
и смотрит на этот дом, как на произведение
искусства. "Т а м ведь тоже жили люди. Как они
жили?" Жадными руками он хватается за этот вопрос.
"Какими были о н и?" Он ест борщ и смотрит наверх.
Там, над балконом, заслонённая немного листвой
каштанов, выделяется из стены каменная
шестиконечная звезда , Могейм Довид. "Обозвать
разявой! Знает ли о н а ту суть, к которой он
стремится? Может быть, знает. А, может быть, и
нет."

Синяя даль, как морские просторы,
Белый закат кучевых облаков...


Он вытирает губы бумажной салфеткой и
поднимается. Позавтракав в столовой, Феликс
выходит на освещенную солнцем Социалку.
Здесь уже полно людей. Толпа прибывает.
Яркие, разноцветные люди движутся несметным
потоком. Мимо этих мудрых стен, пестрыми
красками гармонируя и контрастируя с их
колоритными стенами, с яркими рекламами над
магазинами, над парикмахерскими, над
кондитерскими... Он идет среди них о д и н:
"и все же один". Вот пересекающая Социалку
улица, вот сквер с низкой оградой с чугунным
узором переплетающихся элипсов. Захлопываются
двери троллейбуса перед самым его лицом.
Придется ждать следующего. Проходит третий
номер, который идет на станцию "Бобруйск", а
совсем не туда. Феликс наблюдает за двумя
мужчинами и девушкой, которые тут стоят.
Интересно, а могла ли бы она быть его женой?
Нет, конечно же, нет. Он ведь хорошо это
знает. Подходит троллейбус с цифрой "два"
сбоку и спереди, и Феликс послушно идет
навстречу своему поглощению в нем. Липы летят
и летят навстречу, а он стоит и смотрит в окно.
Вот легкий толчок, остановка, и троллейбус
останавливается перед светофором. Неужели же
это первый его полный рабочий день в этом новом
учебном году? Он проводит рукой по волосам и
смотрит еще дальше вперед, дальше, чем
просвечивающие сквозь листву стены швейной
фабрики имени Дзержинского. Троллейбус
дергается - и Феликс чуть не падает на старушку
с сеткой, примостившуюся слева. "Извините".
Киоск проплывает с удивительной быстротой, и
снова летят навтречу липовые деревья и здания,
соединяясь в одно... Площадь. Почтампт.

Он выходит на Октябрьской в надежде пересесть
на первый или шестой автобус, если в течение
ближайших десяти минут они появятся. Если нет, то
ему придется доехать до Шмидта и там идти пешком
или бежать, потому что вероятней другое. Здесь,
как всегда, толпа. Феликс смотрит на часы: ему до
работы остается пятнадцать минут.