1989 - 1992
дополнения и новая редакция - 2001

Лев ГУНИН

ВПЕЧАТЛЕНИЯ

.......  Интермедия-1

Странные звуки будто взбивали тишину. Как из гущи сливок медленно отделяется масло - так из этой тишины шаг за шагом формировалась другая, инородная, лишенная своей земной оболочки; silenzio . Всхлипы прибоя ударялись о ступени, вздымавшиеся прямо из воды, ускорялись эхом мраморных плит и набережной, окружая видимую отсюда часть сущего таинственным покрывалом завораживающей метафизической симфонии. То ли ступени из особого материала, то ли само место обладали уникальными акустическими свойствами: подобную звуковую меланхолию нельзя было слышать больше нигде - только на этой площади в Венеции. Город постепенно вставал из воды, очищаясь от утреннего тумана: как Венера из пены; как неизвестные очертания в растворе на прямоугольнике фотобумаги. Он был настолько неправдоподобен, не похож ни на что другое - что - казалось - наступила смерть, и эти образы, эти невообразимые картины видятся в запредельном, постмортальном бреду. Площадь казалась не произведением гения Циани и не наслоением человеческих эпох, сбежавшихся к волшебному заливу, а продуктом самой воды, канала Батарио, до сих пор струящего под тротуарами свои темные струи, того редкого полновесного часа, когда без изъяна солнечный, день пробивается сквозь тончайшую пыль неопределимой дымки. Написанная с нечеловеческим мастерством, картина города висела миражем неземного царства, иной планеты, непонятной и мистической. Взор мысленно охватывал эту невероятную поросль домов, piazza с загадочными пятью куполами и башней; очертания заостренного, как окаменевший нос корабля, острова наискосок от башни; изогнутую благородным полукругом набережную, в живот какой уткнулись своими носами многочисленные яхты и гондолы; скобку - как древко лука - дугу - следующего полуострова, покрытого зеленью, храмами и дворцами. В каждой перспективе, в каждом ракурсе открывались абсолютно ирреальные виды, как будто возникающие из другого времени и пространства. Перед внутренним взглядом вставала загадочная Малая Loggia, под башней с часами, указывающими лунные фазы и движение солнца по Зодиаку; Loggia с фигурами Минервы, Аполлона, Меркурия и Олицетворения Мира; закрытый мостик Вздохов, соединявший два здания (Дворец Правосудия и Старую Тюрьму), по которому к вечному заключению проходили осужденные государством преступники; Палаццо Каваньис; собор святого Джорджио Маджиоре. Малая Пьяцца Львов завершала этот карнавал фантастических образов, где друг против друга стояли эпохи, "лицо против лица"; смотревшие друг на друга фасадами романтической церкви Святого Басса, базилики Святого Марка и глазами Baldassarre Longhena, отражавшимися в темном блеске розовых мраморных львов слева от базилики. Маленькая площадь со львами напоминала уютную и самую домашнюю комнату, с мягким светом сквозь зелень ее "домашних растений" и светотени архитектурного декора. Вдруг один из львов без всякого предисловия сошел с постамента, потянулся, напряг свои лапы - и растянулся у ног Воителя. Его мощные, еще не совсем ожившие, полумраморные бока казались хрупко-нежными в соседстве с чудовищно монументальными ступнями Хозяина.

С железным лязгом пронесся от края до края громовой нечеловеческий голос: "... ментальность понижена... уберите сердце этого животного... куски поэтапности собраны в пучок... вытирайте ноги на повороте... твой пупок диаметрально противоположен лону... осколок мрамора поранил мой глаз... эпоха монетарно-денежного оборота кончилась - вкладывайте средства в недвижимость, полезные ископаемые и металлы..." Колоссальность образа болезненно контрастировала с этими никчемными, ничтожными лоскутными фразами. Несовместимость была такой чудовищной, что подобный контраст воспринимался бы чувствами существа под названием homo sapiens как выражение чего-то крайне искусственного, не присущего самой природе гуманоидов, противоположного ей. Ни один из созданных людьми механизмов, отражающих человеческую логику  (включая компьютер) - не смог бы изощриться в настолько невообразимом пароксизме несоединимого. Даже сама неживая природа, космос, другие планеты Солнечной системы не могли бы явить миру нечто настолько неземное: ведь в их реальностях существует человек, параллельно и вместе с ними. Нет, это было что-то совершенно иное, абсолютно непредставимое и несопоставимое. Неожиданно вертикаль затуманилась какими-то линиями, словно на невидимом стекле появились стеариновые потеки. Минерва спрыгнула со своего постамента на Малой Лоджии и принялась сражаться со львом. Жак Казанова двинулся внутри мостика Вздохов в обратном направлении - спиной от тюрьмы ко Дворцу Правосудия, по пути уронив слезу. Слеза продырявила камень и упала в черные воды канала. Потом в вихревом круге сжатого пространства появилась Совершенная Женщина. Каждая линия ее тела, от ступней, соприкасавшихся с полом, до кажущегося ореола над верхней точкой головы, была вырезана резцом неземного скульптора. Все ее нагое тело и каждая его черточка в отдельности были совершенней, чем колени, пупок, рдяные точки грудей любой земной женщины, и не просто совершенней, а завершенней. В этой завершенности была неисчерпаемая бесконечность, как воронка бесконечной пропасти внутрь макро или микромира. Резец, высекший ее невозможно гармоничную фигуру, должен был знать о мужской плоти нечто такое, чего ни один мужчина не знал о себе. Эффект был рассчитан с такой изумительной точностью, что взгляд мужчины, попадавший в воронку этого образа, в эту винтообразную пропасть, уже падал - неостановимо - до конца, и не только мужское тело до его самой последней клеточки, но и сам разум содрогался в бесконечном оргазме. Потом объем неопределимой и странной комнаты наполнили живые человеческие голоса, с их плотским объемом и радостью.

                       Ой как клевенько!
                       классненько-то как
                       Чмоки адские!

                       Здаровочки кореша! Мне тут нравица. Столько интересных
                       дам, просто класс.
                       Бегом сюда - у нас тут Маринка открывает шампанское.
 
                       Привет  Спасибо, что отозвались
                       А давайте перейдем на "ты"?  или
                       останемся на "Вы"? Меня Оля
                       зовут А тебя? или Вас?

                       Привет, я новая гостья. Красивый
                       у вас  тут скул. Мне шестнадцать лет.
                       Живу на Васильевском........
                       Дарю всем-всем мой поцелуйчик.....
 
                       Птивет Карунчику
                       Рад, что все здесь
                       Говорят, скоро наш этот питерский телефон прикроют?
                       А правда, что в Москве ничего нет такого?
                       Ну, чьо, и без него проживем
                       Токмо в каком эфире мы тогда встретимся, дорогая?
 
                      Не бзди, Сеня, прорвемся. Ты про Интернет слыхал?
                      Они нам провод оборвут, а мы их Интернетом,
                      Интернетом...
 
                      Пока этот Интернет до нас дойдет, состаримся, родная

                      Не бзди, Сеня, еще и через деся лет стоять будет

                      Вика! Вернись, я все прощу. У меня
                      мотоцикл теперь есть. Новый, с нуля.

                      А у меня малчик новый, с нула. Еврейчик.
                      А папочка евойный в Ленсовете.

                      Целую тебя в твою лапидарную
                      попку и шлю пламенный привет
                      от Максима. Помнишь, в прошлом
                      году. Как нам втроем было клева
                      в заснеженном Питере, возле бронзовых
                      животных с крыльями. А потом конса,
                      опять постель, смятая со вчера, прокуренная
                      кладовочка и Кафка под подушкой.
                      Повторять боюсь. Такое не повторяется.
                      Но коль ты где-то близко - заходи. В
                      Питере бываю на каникулах.

                      Даже не знаю, как ответить на столь (и
                      слов не подберу) изящное (что ли) как
                      и автор) послание Спасибо Спасибо что
                      не забыл И ведь - знаешь, - знаете, мы
                      и знались-то не больше двух дней  Мне,
                      поверьте, тоже было приятно познакомиться
                      с таким очаровательнейшим существом, коим
                      вы, несомненно являетесь Если будете на
                      Родине (я имею в виду Питер) - может и
                      встретимся А так - заходите к нам почаще
                      на беседы Буду очень рада вас слышать
 
                     Здрасти
                     Давненько не была, вот, вот !
                     Мы, значит, ниже тебя, гордая стала.
                     С нами не знаешься. С очаровательными
                     существами - пажалста, а с нами ни-ни.
                     Стыдно, таварищ фронтовая подруга !

                     Здрасти и вас  Хорошо, что объявились
                     Так ведь я и не на засекреченной
                     революционной яве сижу
                     Адрес мой знаешь? Ноги есть? Бери
                     ноги в руки - и айта Здрузья твои
                     заходили   И не одни - а с круглявой
                     подругой из ликеро-водочного
                     Проведать меня старую и больную
                     на все места Да, вспоминаю, обещала
                     позвонить, обещала Все не до того было,
                     да и лень к соседям бежать
                     Вот такая я свинька

                     Нин, а, Нин, так как там насчет Сочи?

                     А это кто еще говорит?

                     Это Элия Эминеску.

                     По голосу никакой ты не Элия,
                     а Ильич. Так это ты, Смирнофф?

                     Не смирноф, а столичный.
 
                     Ты Смирноф со "Столичной"
                      в желудке. Не дыши.

                      Смирно! Стоять! Так вот.
 
                      стою - боюсь

                      Ну, ладно, ты это, угадала.
                      Давненько я сюда не захаживал
                      Привет уважаемая Хлыстова
                      как успехи на учебном фронте,
                      да и вообще чавось нового ?

                     Ой, здрасте мое вам распрекрасный
                     бухгалтер как вы там в столешке?
                     бухгалтерию еще не развалили?

                     стоить еще бухгалтерия итить ее разетить (ну не мне те
                     объяснять, мне твоя лубофф к ентому предмету
                     хорошо известна) скучно - жисть какая то не такая
                     нада срочно жаница

                     Не долго ей еще стоять осталось Раз за дело взялся
                     Ильюха  Скоро бухгалтерия развалится и останутся от
                     нее одни рожки да ножки  Прям жаль бедненькую
                     Аминь

                     вот какая злая      прям как с цепи на воротах
                     как задачи ей решать так Ильюха нужен
                     а так - бухгалтерию развалит
                     айайай
                     отшлепаю по попке и в сочи не поеду

                     да ну все равно решил неправильно
                     а баланс не свелся     его насильно пришлось сводить
                     (или - скажем - случивать) так что бухгалАтерию мы
                     и без Ильюхи развалим
                     А ты мне фотку жены еще не прислал
                     Обманщик.. !
                     Да и в Сочи я не еду
                     Знаешь, отец, мать такая есть, всея Руси - речка Волга,
                     махонькая такая - вот туда еду
                     нужны мне твои фарцовские Сочи
                     Хочешь? собирайся - поехали И Юлию бери

                     ах решил неправильно
                     ну-ну
                     в следущий раз обратишься
                     фигу те а не фотку жены, и дома сиди, раз ты такая поганка

                      да ладно, давай еще обижайся шучу я    а ты сразу
                      бубукаться и угрожать...
                      уеду на Волгу!

                      Хлыстова, я бухучет придумал, так что не свистеть
                      а Юлька с тобой не поедет
                      что она, сумашедшая что ли
                      так что поедешь в супергордом одиночестве

                       О-о-о Возомнил то о себе    Прям слов нету Ильич!
                       А Ильич!
                       Юленьке привет от меня И не забудь сходить к дохтеру
                       ПусЬкай письку тваю посмотрит и скажет, пора ли тебе
                       жаница

                      ничего у тя Хлыстова не выйдет
                      не возьму я с собой Юльку
                      ты ее испортишь
                      так что едешь одна

                      а ты не каркай, Смирнофф  И все будет путем  Уеду от
                      тебя с Юлей   и будем тебя обсуждать и осуждать! а то
                      тоже мне.. бухгалтер  выискался

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 
Парижская любовь  

ПАРИЖСКАЯ ЛЮБОВЬ 

 

Пестрые полосы впечатлений промелькнули в высоте. Горизонт выровнялся - и в парижской квартире, в рабочем районе (полтора часа езды от центра) появилась она, самая порочная и беспутная, излучавшая смрад порока и его двойникастый след - стерильную санитарную чистоту. Ее острые груди под тонким свитером, как две высшие точки непересекающихся вершин, ее приторная улыбка и бесстыжие глаза - все выражало острое изнеможение любви в ее самой запретной форме, религиозный трепет вожделения - и этот запах порока. Она была порочней самой наглой в своем откровенном отроческом бесстыдстве девицы, порочней женщины легкого поведения (с ее стаканом вина до и сигаретой после (к вопросу о трех излюбленных предметах), развратней любой порно-звезды, изнемогающей в наркотической истоме стонов и конвульсий от эксбиционизма и физического оргазма одновременно. Ее католическое имя - Анна-Мария, - данное ей набожными родителями, - лишь усиливало эту червоточинку, этот прожигающий и читающий в мужчинах и женщинах самый слабый след вожделения взгляд. Ее коротенькая юбочка, характерные для некоторых парижских молоденьких дамочек косички, ладная фигурка без малейшего изъяна, с такими невероятными пропорциями, что обещали они еще более невероятные вещи в скрытых под одеждой частях, какая-то всепроницающая открытость и простота в общении, моментально убиравшая всякую дистанцию между ней - и любым другим двуногим бесшерстным существом: все это было неповторимым, единственным и неизъяснимым. Когда она сказала, что занималась балетом, сказала как бы между прочим, добавив-спросив, какое движение ей показать для меня: что-то непонятное, нехарактерное уже обняло меня своим сухим дыханием, потому что я вдруг - неожиданно для себя самого - выпалил: grand battement. "Ах ты наглец, - сказала она по-итальянски, на своем семейном мягком неаполитанском жаргоне, - но я тебя накажу за это. Вот продемонстрирую тебе его. Только без трусиков. А ты должен будешь демонстрацию отработать". Потом, когда она по тысяче раз делала глубокое plie над моим горизонтально вытянутым телом, с закрытыми глазами и постанывая от удовольствия, ее колени и руки все еще сохраняли балетную грацию, а перед моими глазами так и стояла обжигающая невероятность того первого grand battement.

Я никогда не позволял себе задумываться над тем, что она делала между нашими встречами. Ее законченная порочность рисовала в воображении разных размеров пенисы, побывавшие в этом уютном теплом местечке до меня. Но даже если бы не было ни одного, все равно ее псевдо вульгарность, ее податливая гибкость и наигранная изнеженность, особый жар ее невесомого тела, тающего под рукой - сами по себе уже были вызовом, изменой, зондом, закидываемым в душу партнеру с целью выяснить глубину компромисса, терпимости и готовности на все. В своих самых физиологических движениях, в самые неподходящие моменты, и днем, и ночью - она всегда была законченно эстетична, не оставляя ни единого самого незначительного штриха на волю случая. Даже когда какала, когда садилась на унитаз у меня на глазах, она ставила локтями на коленки свои ручки, подпирала голову ладонями - и демонстрировала задумчивую капризность - или капризную задумчивость. И потом - этот ее ритуал материальной заинтересованности, симулирование выкупа за любовь, который я должен был каждый раз платить. Ей мало было стихийных, импульсивных подарков - она жаждала демонстрации платы, подчеркнуто делового фетиша, ролевого обыгрывания контракта. Она не хотела, чтобы е й покупали, она желала, чтобы е е покупали. Дитя богатых родителей, владелица добротной квартиры в этом бывшем парижском предместье (с многочисленными арабскими магазинчиками, но вполне пристойном), она не нуждалась ни в моих подарках, ни в билетах в рестораны и театры, которые я ей таскал. Мне стало очевидно, что это умело строилась маскирующая подмена зависимости эмоциональной суррогатом зависимости материальной, то есть - сохранение дистанции с акцентированным подчеркиванием "НЕ-зави-симости". Иногда, позвонив снизу - и - поднявшись и найдя дверь в квартиру не запертой, - я заставал ее у открытого на узенькую улочку окна, впускавшего бодрящий воздух той теплой парижской осени, с гулкими шагами приличных обывателей - владельцев стоящих вдоль тротуаров машин. Тут почти не было прохожих. Все появлявшиеся внизу, под домом, были транзитными пунктирами движения из дверей подъездов в двери автомобилей - и обратно. Мой виэкюль, припаркованный в неположенном месте, казалось, выделялся среди всех остальных сиротливым пятном в этом море совершено другого стиля. Мне казалось, что сейчас подбегут люди, станут плевать в него и пинать его ногами. Но ничего не случалось. Даже муниципальная служба так ни разу и не появилась - и я ни разу не получил штраф: за все время дружбы с Анной-Марией.

В окно виднелись бесконечные разноцветные дома прошлого - начала этого века, четырех и пятиэтажные, с красными крышами, бесчисленными окнами - и кусок выразительно-глубокого парижского неба. Они напоминали мне мое польское детство, Краков, звоны кляшторов, темные стены старэго мяста. Когда я приближался к ней сзади, она неожиданно оборачивалась, валила меня на диван и заставляла без всякого перехода заниматься любовью. Когда комнату уже оглашали первые звуки разгоравшейся страсти, я обычно умудрялся захлопывать окно ногой. Как правило, эти изначальные приступы любовной лихорадки были только прелюдией. После нее Джульетта (как она себя называла) хватала меня за руку, тащила в ванную - и там мыла, как маленького, после чего сама становилась под душ, и только потом мы продолжали свою игру, или противоборство. Со временем она перестала мыться со мной, приучив меня самостоятельно проделывать путь из комнаты - по коридору - и дальше. Этот путь становился для меня морально все обременительней - по известным причинам. Он все чаще символизировал нараставшую между нами дистанцию и брезжащий где-то в конце этого нарастания разрыв. Нельзя сказать, чтобы секс был единственным, что нас объединяло. Она была чертовски умна и образована, эта невероятная парижская шлюха.

Когда перед нашим последним соитием я выходил в каком-нибудь из ее халатов из ванной, она иногда лежала на спине с одной из своих новых книг. Она коллекционировала их аккуратно, покупая все новинки, от литературной критики до работ культурологов. Потом они куда-то исчезали, и на полках в другой комнате, смотревшей во двор, оставались пустые места - как обезображенные попаданием снарядов черные провалы в фасадах послевоенных домов. Ее любимым писателем был Жан Кокто, с пузатой книжицей какого в руке ее чаще всего можно было застать. Она обожала цитировать его стихи, вырывая строки - с намеренно-беспечным видом, выхватывая бьющие по нервам слова своим чисто-парижским французским говорком. Как ни странно, она выдергивала далеко не игривые, а романтико-драматичные строфы, изумительно отдаляя их чтением от традиционной манеры поэта:

 

  Ce coup de poing en marbre etait boule de neige,
    et cela lui etoila le coeur
  et cela etoilait la blouse du vaiqueur,
    le vainqueur noir que rien ne protege.

 

Она завела обыкновение читать по памяти отрывки из "Орфея" Кокто - применительно к ситуации. Когда на журнальном столике появлялась бутылка, она декламировала:

 

    ANCIEN POETE

  Qu'est-ce que vous boirez?

    ORPHEE

  Rien merci. J'ai bu. C'etait plutot amer...
  Vous avez du courage de m'adresser la parole.

 

Из итальянцев она всем предпочитала Данте, хотя хорошо знала современных авторов, особенно неаполитанцев. Иногда, чтобы досадить мне, она принималась их читать вслух, зная, что я половину не понимаю по-неаполитански. Раздражавшее меня поначалу ее намеренно быстрое щебетанье постепенно начинало возбуждать, и через минуту-другую мы уже барахтались в одной из ее комнат, стараясь доставить друг другу как можно больше работы и усилий. В перерывах мы обсуждали Ясперса и Сартра, загадку Мориака, влияние Флобера на французскую литературу, место Арагона во французской поэзии, эзотеризм Аполлинера и его сонористическую близость Т. С. Элиоту, феномен Бодлера, отдельные стихи Бертранда, Нерваля, Орлеана, Валери, Вийона, Тардю, Сэн Амана, Ронсара, Рембо, Осмонта, Лабе, Бретона, Элюара, Фуре, Жибрана, Виньи, пока не утопали в очередном споре о Верлене и Малларме, из которого был один выход - выход приятный для нас обоих. Уступая мне место под душем, она прижималась ко мне всей поверхностью своего фантастически изумительного тела, нежно прикасалась к моей коже губами и шептала из Данте: "Quando si parte il giuoco dellazara, Colui che perde si riman dolente, Ripetendo le volte, e tristo impara: Con l'artro se ne va tutta la gente" ("Когда партия игры в кости окончена, тот, кто болезненно проиграл, повторяет (переигрывает) все заново в грустном одиночестве"). "Когда ты уйдешь, я буду мастурбировать, переигрывая все сначала, - признавалась она. Тем самым она оставляла меня в лихорадочном нервном напряжении на ближайшие 14-20 часов, до следующего приема очаровательной сладкой отравы очередной встречи. Несмотря на наши отношения, она никогда не рассказывала мне о своей личной жизни, о том, что она делает между встречами, о своих друзьях, о том, в каком университете она учится, где трапезничает, где покупает книги. Я почти ничего о ней не знал - и это не смотря на профессионально задаваемые (все-таки журналист со стажем) вопросы. Только примерно пол года спустя, когда она сама стала рассказывать о своих друзьях (что происходило не в результате еще большего сближения между нами, а - парадокс! - наоборот) , я узнал, что все ее приятели-мужчины были, как и я сам, экзотическими иностранцами-литераторами, непризнанными гениями или знаменитыми в узком кругу поэтами, художниками и музыкантами. Ни об одной своей подруге она тогда еще не сказала ни слова. Еще позже, когда я начал сталкиваться с ее приятелями, между нами установилось скрытое безмолвное взаимопонимание. По глазам друг друга мы прочитали о том, что каждый из нас имел физическое отношение к Анне-Марии. Но - странно - это не вызывало ни соперничества, ни ненависти. Наоборот, мгновенно вспыхивала диковинная мужская солидарность, скреплявшая наши случайные встречи налетом меланхолической грусти. Особенно мне запомнился печальный понимающий взгляд одного неудачливого художника, парижанина и оригинала. Он носил темный клетчатый плащ и такую же стильную клетчатую кепку. Его зрачки за стеклами очков, встретившиеся с моими, на мгновение смущенно-понимающе дернулись, и потом застыли, излучая сочувствие и эту разделенную грусть. Его жена, маленькая верткая уродица, и две его прыщавые чернявые дочери висели на нем со всех сторон, когда мы как-то столкнулись в квартале библиотеки Лувра. Его глаза были такими же грустными и смущенными, как в первый раз. Позже мне пришло в голову, что эта мужская солидарность возникала от того, что все мы были сделаны из одного теста, а именно: потому, что Джульетта тщательно отбирала нас в свою коллекцию. Уже на исходе нашего романа я сталкивался с друзьями по несчастью все чаще, и происходило это как правило у Джульетты дома. Я видел, как вспыхивали ее щеки, когда мы вместе усаживались за стол, какое доставляла ей удовольствие наша безмолвная солидарность, и размышлял о том, что в этой неподражаемой юной женщине атавизмом переживает тысячелетия полигамия матриархата, а наша семейная идиллия - отголосок чудовищно далеких времен. Постепенно мне стало известно, что я попал в число трех ее наиболее близких "chums" . Однажды, когда мы вчетвером сидели на кухне, распивая бутылку совсем не дурственного вина, самый младший из нас, мужчин, атлетически сложенный Педро, затеял дискуссию о модной тогда в узком кругу квази теории любви. Согласно этой академической шутке, в соперничестве за женщину всегда побеждает тот мужчина, который любит сильней. "Если ты имеешь в виду себя, - ответил Бертран - клетчатая кепка с очками, - то это совершенно справедливо. У тебя есть все данные, чтобы любить сильней". - Педро лишь удовлетворенно хмыкнул. - "Тут налицо порочный круг мысли, - сказал я, видя, что все ждут меня. - Причиной победы сначала объявляется сила любви, а затем критерием силы - ее победа. Но лишь на практике ясно, какой мужчина - "сильнейший". Я видел, как напряглись желваки Педро, как он поперхнулся глотком. Мне казалось, что сейчас он должен вот-вот броситься на меня. Но его взгляд тотчас же потускнел, и в нем проявилась уже знакомая мне солидаризирующая нас печаль.

Мне никак не удавалось представить себе, как проводил с ней время каждый из них, как использовала она свою почти неограниченную власть над ними. Несколько раз мне снился один и тот же абсурдно-сублимационный сон, в котором я был одновременно и Бертраном, и Педро, и мы (тот и другой) вместе любили ее. Потом я слышал их мысли, в которых первый вспоминал об этом, ненавидя себя (стыдясь своей слабости), а второй - с распирающей грудь гордостью. Мне снился Неаполь, уступами вздымающийся над ослепительным заливом, мощеные маленькие площади и улочки центра, с их старинными зданиями, сувенирными, антикварными, туристическими, галантерейными, ювелирными и прочими магазинами и магазинчиками, ресторанами и ресторанчиками, гостиницами и прогулочными катерами, снились пригородные железнодорожные линии и автострады с указателем Napoli, уютные кафе и бары на Via Chiatamone, поезда метро на линии Metropolitana Collinare, с желтыми вагонами и их амбразуровидными окнами, наполненные народом в часы пик, нищие флейтисты и гитаристы, входившие на станции Гарибальди и выходившие на Толедо, и покрытые сыпью огоньков отдаленные склоны Везувия.

Закат наших отношений начался примерно тогда, когда забарахлил мотор моего Ситроена. Мне пришлась отогнать машину в гараж, где мне обещали все сделать в течение двух суток. Добираться до Анны-Марии на метро представилось мне еще одним приключением - как приправа к романтическим встречам. Я уже забыл, когда последний раз спускался в метро, когда в последний раз пользовался недельной проездной карточкой с моей фотографией, как доплачивал за переход на другие линии. Я забыл те ощущения, которыми откликались во мне вызывающие плакаты реклам на гладких сильно закругленных беленых стенах гигантских труб станций, странный шарнирно-щитковый механизм или пластиковые дверцы турникетов, в Париже называемых то tourniquet, то portillon, с мозолящими глаза знакомыми красными символами с надписью TOFY вместо STOP, голубые билетики - carnet, неглубокие ступенчатые спуски и движущиеся наклонные резиновые "тротуары", подземные уличные музыканты с голодными глазами, попрошайки и нищие-клошары, спящие на редких сидениях платформ и днем, и ночью, киоски с бижутерией и галантереей в переходах, в залах и даже на платформах, назойливые контролеры, особый запах парижского метро. Первые, пока еще слабые, толчки этих ощущений стали просачиваться в мою душу из памяти уже пока я выяснял, что ближайшие к дому Анны-Марии станции - скорей всего Brochant или Guy Moquet<i/>. Я решил ехать до Brochant, направление Габриэль Пери. Линия номер 13 - это была именно моя линия (какое число!), с ближайшей ко мне станцией Gaite. Я мог ехать прямо, без пересадок, что мне показалось счастливой приметой, вопреки "цифре невезения". Я медленно дошел от Монпарнаса через Place Catalogne и rue Vercingetorix до станции метро. Движение машин на большой улице Avenue de Main вызвало во мне какую-то неопределимую ассоциацию. Захватив с собой роман Патрика Зускинда, я намеревался в дороге читать. Однако, вагоны были переполнены, так, что не представилось никакой возможности, и висячие, полувисячие, наклонно- и прямостоящие людские тела не позволяли даже открыть книгу. Так продолжалось до Сен-Лазар. Потом толпа поредела. Вместо безлицей человеческой массы показались одиночные ее представители. Я остался один на один с тусклыми, хмурыми, малоприветливыми лицами, недружелюбными взглядами, с темными пальто и рюкзаками на плечах. Единственное светлое лицо - лицо миловидной женщины - и то несло на себе печать какой-то еле уловимой принужденности и приниженности. Я почувствовал, что открыть книгу тут как бы не к месту. Часы показывали одиннадцать тридцать. У меня засосало под ложечкой: я привык в это время есть ленч. Чуть было не проехал нужную станцию, - поспешно бросился к выходу.

День выдался тусклым и серым. Даже мягкая парижская атмосфера вальсовой лирики таких дней с трудом пробивалась сквозь этот сероватый налет. Я чувствовал себя отвратительно. Уже подходя к avenue de Clichy, я подумал, а не лучше ли вообще вернуться домой. На углу я сразу направился не в ту сторону, к улице Cite des fleurs - и повернул обратно. Проходя мимо бесчисленных арабских магазинчиков дешевой электроники, товаров первой необходимости и депанеров, я чувствовал, как все сильнее сосет под ложечкой и бьет какая-то неконкретная дрожь. Я взмок, мои ноздри улавливали исходящий от меня непривычный запах пропитавшейся испарениями толпы, разгоряченного тела и подземки одежды.

Когда она открыла мне, все сразу пошло кувырком. И она, и я сам - мы остро чувствовали изменения, за какой-то последний час мутантами проснувшиеся во мне; между нами никак не устанавливалась та легкость, что сама собой подразумевалась всегда; она не смеялась больше заразительно и открыто, и даже мой любимый Патрик Зускинд, которого я решил пожертвовать ей, хотя это было редкое и крайне ценимое мной издание, не спас дела. Что касается секса, то впервые за время наших встреч между нами ничего не было.

  Я знал, что выше и ниже по социальной лестнице, там, где большие ставки и амбиции, секс - это разменная монета; им расплачиваются или его покупают, смотря по тому, какой направленности для кого вектор зависимости. На всем протяжении высокой карьеры или богатства этот отвратительный вид платежа непременно оставляет следы своих грязных ног. Только в нашем узком кругу - среди непризнанных гениев, экстравагантов-интеллектуалов, профессионалов, вытолкнутых на маргинальную периферию, всех, кто зарабатывает на жизнь в маленьких редакциях, школах и колледжах, продавцами книг или (если это музыканты и художники) непостоянными малооплачиваемыми халтурами, - торговли сексом не существует. Эта среда условна и текуча; за принадлежность к ней, за уютное существование в ее мягком и сравнительно безопасном лоне тоже надо бороться. Очертания ее границ размыты, их формируют не только социальные механизмы, но - даже в большей степени - ментальность, мировоззрение, ощущение стиля. Выпасть из нее легко: достаточно ступить шаг в сторону. Довольно того, чтобы какая-либо деталь привычного быта сломалась - и вся самая хрупкая из всех социальных сред перестает для тебя существовать. Я смутно ощущал, что с Анной-Марией было что-то не так. Она обитала в плоскости нашего круга, и в то же время каким-то образом - за его пределами, там, где люди стремятся к славе и богатству л ю б ы м и путями. Ее юмор постепенно становился агрессивней и вульгарней. Иногда мне казалось, что она пытается унизить мое достоинство. "Мужчины всегда думают, что, если две девушки удаляются вместе, значит - лесбиянки. В таком случае, если мужчина уединяется - значит ли это, что он онанист?" Или: "Почему вы так кичитесь, что у вас стоит всегда и в любой ситуации. Как будто он у вас деревянный. Это как в том анекдоте: "Как поставили мне его после аварии - так он до сих пор и стоит". "У Эйфелевой башни спросили: "Почему ты женского рода, если всегда стоишь?" Ее телефон, который раньше при мне почти никогда не работал, стал трезвонить все чаще и чаще, и она выбегала с трубкой на кухню или запиралась в туалете. Наконец, однажды она заявила, что одной из ее подруг (впервые я услышал от нее слово "подруга") срочно нужна помощь. То, что она мне предлагала, было не таким уж безобидным уголовным преступлением. Я сказал, что должен подумать. Во мне зародилось подозрение, что Педро и Бертран прошли этот этап. Не помню, как я оказался на улице. Моросил дождь. Желтые кляксы света отражались в стеклах автобусов. Арабские магазины были уже закрыты. Оставался открытым лишь депанер, где мы иногда покупали вино. Я бросил дома свою машину и приехал - как часто в последнее время - на метро. Какая-то подвыпившая горячая девушка или проститутка окликнула меня. Я глубже втянул голову в плечи и подтянул воротник плаща. В голове и в груди была полная, абсолютная пустота. Потом сквозь эту пустоту зазвучало вступление Пятого квартета Бетховена. Я еле тащил ноги, как будто на каждой из них висело по гире. Я хорошо знал, что мы рано или поздно расстанемся, но не мог даже предположить, ч т о должен буду испытать. В метро какие-то волосатики бросились наутек от полицейских, спрыгнули на рельсы и побежали в туннель. Я даже не посторонился, хотя чуть-чуть не был сбит полицией.

Даже Монпарнас, где я жил уже несколько лет, не принес облегчения. Чтобы успокоиться, я обычно должен побродить вокруг вокзала Монпарнас, потом возвратиться на rue Alain. Теперь я направился в противоположную сторону, от метро дойдя до знаменитого кладбища, мимо не менее знаменитого театра. Меня удивила потрясающая тишина, какой я тут никогда прежде не замечал. Шести-семи-этажные здания хранили насупленное молчание. Звук одинокой машины, донесшийся с rue d'Odessa, казался совершенно лишним и отрешенным. Либо на улицах совсем не было людей, либо я их не замечал. Жужжание отдаленного вертолета вторгалось как бы из-за кулис, из какой-то иной жизни. Мной овладела непонятная, беспричинная паника. У меня не хватило мужества свернуть - как я сперва намеревался - направо по бульвару Эдгара Гюне, к одному из центральных входов на кладбище. Даже углубиться в аллею темных теперь деревьев, посередине бульвара, у меня недоставало духа. Вместо этого я повернул в противоположную сторону, вдруг по-новому ощутив громаду чудовищной башни в конце бульвара. Одно из самых высоких зданий Парижа, она зловеще нависала над окружающим миром как чужеродное тело, как несовместимый со всем земным корабль инопланетян. Пустота прекрасного кладбища, трупный смрад которого щекотал мне ноздри, хотя это вряд ли было возможно, благородные очертания архитектуры театра, который я только что миновал, изумительное спокойствие всего этого квартала, с его мягкими лиловыми тонами весной и в конце лета, вся моя любовь к этому району, где я научился чувствовать поэзию Кокто, полюбил Патрика Зускинда, Сержа Гинсбурга, Андре Спира, Эрнста Яндля, Чеслава Милоша, музыку Вайля, где наслаждался пробуждением весенних цветов, почек и молодых женщин, где для меня открылось неожиданное окно во вселенную - не через знаменитую обсерваторию, а через район, где она находилась: все это не смогло закрыть расползающуюся во мне черную дыру, куда проваливались все щиты и дамбы. Кладбище за моей спиной, всегда успокаивавшее меня, самое маленькое в Париже и самое любимое мной, - где похоронены Бодлер, Бальзак и Камиль Сен-Санс, россыпи культуры и истории, в том числе истории моей собственной жизни, - церкви, отдаленно напоминающие Торунь и Краков, безостановочность наполненного литературой и искусством времени, не выстояли против расползания этого черного, неостановимого в своем расширении провала. Под моими ногами я ощущал самой подошвой ботинок отвратительные Катакомбы, какие прежде будили только романтические причуды; мне казалось, что я иду по человеческим черепам и костям, по жизням людей. Перед моим внутренним взором встала карикатурная панорама Монпарнаса, с преобладанием желтого и бурого цветов, панорама-пародия в стиле Босха, заволакиваемая смогом и предчувствием Апокалипсиса. Неостановимо смятые любимые образы превращались в раздражавшие нервные импульсы, аномалия красоты одного из прекраснейших городов мира - в свою противоположность: и черная дыра во мне все разлезалась, став размером Вселенной. Разрушительная деэстетизация продолжала свое безостановочное движение, фантастическое орудие смерти на поле жизни, оставляющее за собой черепа и кости. В моем сознании четко звучали, произносимые чужим голосом с невыносимой издевкой, имена одноименных Башни, Вокзала, Кладбища, Бульвара, Улицы, Театра, Обсерватории и других Объектов, носящих имя Монпарнас. Это открытие поразило мозг с какой-то жестокой откровенностью обратного прозрения, когда это псевдо-прозрение изначально понимается как чудовищная ложь, но настолько законченная в своей реальной экзистенции, что уже ставшая бытием. Онтологические края этого нового существования трепетали, как крылья жуткого монстра, окрашивая пурпуром невидимой крови все, что было вокруг. Я зашел наугад к моему другу Марицио и напился у него до беспамятства.

* * *

Позже я решил считать эту главу моей жизни закрытой и старался не думать о ней. Даже когда мой приятель, художник и поэт Ги Серпо, всколыхнул мои чувства, вскользь упомянув о появлении Анна-Марии на каком-то рандеву богемного полусвета, на моем лице не дрогнул ни мускул. С Плас Конкорд до меня доходили слухи, что на какое-то время ей стали интересны русские барды-художники Саша Савельев и Леша Хвостенко, но один был женат на милой русской художнице, какую боготворил, и на него не действовал яд Джульетты, а второй оказался ее кратковременным увлечением. Именно в тот период литературовед и издатель Патрик Ренодо, с которым я столкнулся в симпатичном русском ресторане "Анастасия", скрывавшемся в одном из самых живописных пассажей между rue de Faurbourg и бульваром de Strasbourg, попросил меня дать рецензию на творения одного графомана и маргинала. Этот чудаковатый француз писал исключительно по-английски, непременно после чтения Чехова и Достоевского (в подлиннике). С последними сходства у его писанины было мало, разве что нелепый налет "русского акцента" в английском, каким он, вероятно, старался перебить "французский акцент". Его очередным ударным шедевром оказалось нечто под названием "This Fucken World", а новым экстравагантным условием рецензирования - обязательное чтение самим автором.

Мы встретились на нейтральной территории, в районе Монматра, куда я, будучи не совсем "трезвым, как стеклышко", добрался на метро. Автор оказался высоким костлявым пожилым человеком с лысым блестящим черепом и профессорскими очками на носу. Он одарил меня мягкими, приятными манерами; от него исходила атмосфера достатка и уверенности. Тонкий вишневый свитер немного скрадывал его худобу. Поправив очки, он стал читать гнусавым голосом, с легким элегантным французским произношением: 

 

THIS FUCKEN WORLD

- Listen, there is nothing I can do about them. What should I... - give them orders?

- You fucken coward! You're a member of that body!

- Listen...

- I'm listening to you tree whole fucken years. Next year I'm graduate - and... Fuck off! I told you - F U C K O F F.

- What's the matter with you today? I am going to speak to them, OK? Turn 'round. That's better. Much better. Yeaa! Mmmm. Nice. Very nice. Come closer... Shit! What are you doing! What's on your head, you fucken...

- I am always fucken.

- Very good. Tell me what else on your mind.

- Ya mom callin': who's there? As if she knows nothing about our fucken life. "I am not recommending you to press the "mute" button". ' never touched this fucken button. 

- Why shouldn't you speak to her?

- Why shouldn't she fuck off?

- OK. Calm down. Let's go.

- No fuck! I said no fuck!

- Come on! You want it always. Or I know you that little?

- I hate your MIX-96. It's fucken primitive. ...dumping. Fucking hell! Isn't I telling you no fuck?

- Change the station.

- Giving you my fucken ass? Ya? You can watch your fucken video stream instead. ... OK, look, but don't touch. Don't touch!

- Your skin is magnified. My hands are sticking to... 

- Not only hands!

- How about that, sweetie?

- How 'bout that, fucken sweaty?!

- Oh, magnificent!

- Would you sacrifice your fucken Laura for that?

- I would sacrifice this whole fucken world for that. This whole fucken world... 

 

Наступила принужденная пауза. Он ждал моей реакции - смеха, слов, хотя бы покашливания. Но меня душили слезы. Я с трудом смог выдавить из себя извинение - и поспешно выскочил за дверь. Истерика, случившаяся со мной, потрясла меня. Без всякой видимой причины опять возникло грозное размывание реальности, как будто на этот мир наслаивался какой-то другой. Я сидел на окне и жадно курил, когда сзади подкрались мягкие шаги. "Est-ce que ca va? - спросил рецензируемый . - "Ca va, - откликнулся я в тон.

Проходя по нижним улицам в районе Монмартра я видел сверху, надо мной, белую громаду Le Sacre-Coeur. И снова меня охватило беспокойство потери реального Парижа, м о е г о бытия, место которого вероломно занимало чье-то враждебное и внеземное. Собор Le Sacre-Coeur виделся мне теперь диковинным восточным дворцом или мечетью, его византийские пропорции и формы излучали присутствие иного времени и пространства. Во дворе одного восточного посольства дети говорили на каком-то непонятном тысячелетнем языке, наверное, на иврите, что лишь усилило разрушение реальности. Белые тюльпаны вытянутых вниз куполов собора, теперь видные в просвете улиц, стали казаться еще более загадочными объектами внеземного происхождения. Было необходимо остановить эту коррупцию мира. Единственное, что я мог сделать - это поехать в центр.

Так я оказался на одной из самых светлых и людных улиц. В эти предрождественские недели повсюду была зажжена иллюминация. Все деревья по обе стороны были увешаны гроздьями лампочек, отбрасывающих снопья ТЕНИ СВЕТА. Машины скользили в этой прозрачной световой воде как совершенные блестящие животные. Развешенные над всеми улицами кружева белых и желтых лампочек ткали на проезжей части невесомый магический узор. На улицах были толпы народа, и я двигался в этой плотной толпе, среди смеха и шуток, разговоров, шагов, голосов. Огни магазинов и ресторанов ярко горели, повсюду были новые рождественские рекламы, световые панно и отражения выражали всю гамму видимого цвета. Ветви деревьев с лампочками редко покачивались от ветра - и только это выдавало экстерьер. Все остальное с неопределимым совершенством имитировало гигантскую, бесконечную комнату-интерьер, комнату-город, с ее улицами-коридорами, залами-площадями, патио - Сеной с набережными. На поднятых на уровень пятых этажей платформах грохотали поезда, желто-красные трамваи сворачивали на поворотах, от автобусных остановок отъезжали автобусы, запахи моющих веществ, еды, новой одежды и парфюмерии доносились отовсюду, медленно двигались полицейские машины, женщины держались с самой потрясающей в мире парижской грацией. Даже магазинщики в этой части Парижа закрывают свои бутики с изысканной элегантностью. Я вдыхал запахи, звуки, краски, усиливаемые и множимые сотнями взглядов, всплесков, эмоций. Но столкновение самой динамичной, эксклюзивной, супер-реальной среды с растущим во мне серым неопределимым безмолвием - как столкновение огня и воды - вызвало взрыв, некий экстра-экзистентный выброс энергии. Все эти потеки огней, блеска, сияния, ореола и свечений стали смываться средой - как следы блесток с зеркальной поверхности. И вдруг из парижской сутолоки я шагнул прямо в бездонную пустоту. Пространство всколыхнулось - и выпустило меня с другой стороны в совершенно невообразимый континуум, ни границ, ни законов которого невозможно ухватить и постигнуть. С тех пор я нахожусь в этом рассеянном анти-пространстве, не осознавая ни времени, ни событий. Может быть, меня переехал трамвай или какой-то случайный маньяк всадил мне в сердце острый клинок; может быть, на меня обвалился балкон - или я был сражен неожиданным и молниеносным кровоизлиянием в мозг. Нахожусь ли я в коме, умер или сошел с ума - этого нельзя даже предположить. Может быть, это такой длинный и страшный сон. Или мир, поддерживаемый мышцами моего внутреннего взгляда на магическом экране майя схлопнулся, сложился, как неуловимый феномен самой жизни, и сгорел, оставив кучку пепла в виде черной дыры беспробудно-неопределимого не-бытия...

 

Париж, 1989 - Вильнюс, 1990

 

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 ПАТРИОТКА 

 

ПАТРИОТКА 

   Мой сон отвалился от меня, как насытившаяся кровью пиявка от грузного тела. Яркое солнце, неправдоподобно яркое, проникало сквозь закрытые "трисы". Южные кедры отбрасывали на них свои невесомые хвойные тени. Никогда в жизни мне еще не было так спокойно и беззаботно. Я вдыхала эту глубокую тишину, наполненную тысячами мелких, еле слышимых шорохов-сотрясений. С большого двора - тенистого хвойного парка - веяло ранней прохладой. Я втягивала в себя эту замысловатую тишину словно упоительный бальзам или невероятную анестезию.

  Казалось, окружающее впитывается всей поверхностью моей чувствительной кожи. Ближайшие улицы, дворы, ботанический сад - стали продолжением моего естества. Я помнила, что моя бабушка лишь наполовину еврейка, а мой дедушка - чистокровный венгр. Но сейчас это казалось какой-то ошибкой, нелепым недоразумением. Разве я не родилась здесь - до своего рождения, до рождения бабушки и дедушки, до появления на свет своих дальних предков? Разве могла бы я чувствовать подобное единение с таким исчерпывающе моим собственным миром, если бы не историческая память, не генетический след? Звуки и запахи, таинственные и родные, окружали меня. Я была в коконе всевозможных ощущений (толчков?), отсутствие любого из которых внесло бы резкий, разрушительный диссонанс. В каждой вещи, в каждой детали моей квартиры царила глубокая, исчерпывающая умиротворенность. Где-то у соседей низко гудел кондиционер (холодильник?), как утренний ропот дороги на Ариэль. Мягко, умиротворенно журчала вода.... Стоп! Откуда в моей квартире вода?! Неужто я проснулась во сне? Неужели я еще сплю, и этот невыразимый покой мне снится?

  Я повернулась на другой бок - в надежде скорее проснуться.

  По стене (я лежала лицом к ней) полз огромный паук. Я хотела его стряхнуть или прихлопнуть, потянулась за книгой. Книга с тумбочки упала на пол. Нагнулась за ней - и вдруг что-то меня потянуло с кровати. Я полетела вниз головой, но не стукнулась о пол, а прошла сквозь него, как сквозь масло. И не представляла, что под полом моей квартиры может быть такой темный, омерзительный мир. Затянутые паутиной - словно завешенные коврами - стены, обломки чей-то мебели, железные сейфы с заржавленными боками. И посередине помещения легкое, еле видимое сияние.

  Любопытство берет верх над страхом. Я приближаюсь к полоске свечения - и вижу, что на самом деле она большая, и внутри ее целая мерцающая страна. Я кажусь сама себе Алисой в стране чудес, героиней этой замечательной еврейской сказки. Еврейской? ну, да, ведь известно: ничего замечательного нееврейского нет. Я просунула (или просунул?) руки в этот серебряный свет, ступив, как в тень, в зыбко-мерцавшую фата-моргану.

  Пространство всколыхнулось - и выпустило меня с другой стороны человеком с темной кожей, с пропитанной песком одеждой пустыни и семитскими генами.

  Сухой ветер трепал ощетинившиеся кочки колючей травянистой поросли - осенний ветер, еще не охладивший жары. Ни каравана верблюдов, ни лагеря местных племен, похожих на бедуинов, ни жилья, ни привычного джипа. И все-таки тот ландшафт не был совершенно девственным. За ним угадывалась какая-то хозяйственная активность, археологическая база или близость городу. Несмотря на кажущуюся пустынность, можно было назвать сотни качеств этих волнистых, усеянных пучками растительных "мин", песков. Тем не менее, одно качество такой неприветливой для глаза поверхности было универсальным - это была поверхность планеты.

  И вот - параллельно этой земной поверхности - возник серебристо-лучистый шлейф, уходящий в даль и терявшийся в ней. Я ступил на этот зыбкий тротуар и, сумев сохранить равновесие, удержался на нем, теряя ощущение конкретного места и времени. Я сошел (сошла) с этой ленты женщиной с закрытым лицом, в типичной арабской одежде, с бахромой вокруг закрывающей лицо ткани. Страна, где я очутилась, называлась Катар, небольшая страна с нефтеносными пластами и гордой княжеской знатью. Я оказалась в поселке, который не найти ни в одном туристическом справочнике. Даже в специальных географических книгах он вряд ли упоминался. Это - поселок Аль-Кут'мар. Оставленный жителями примерно 100 лет назад, он лежит в стороне от дорог, экспедиций, нефтеразведочных групп и туристских маршрутов. Государство Катар, практически не посещаемое туристами, не имеет "ничего" на своей территории: не считая одного крупного (для этой страны) города и двух маленьких городков. В сравнительной близости от "второго" из них - городка Духан - мы находились. Моего мужа привела сюда неведомая, загадочная цель. Он взял с собой слуг, носильщиков - и даже меня. Происходящая из богатой семьи, я, несмотря на молодость, не была дурочкой, и понимала, что оказалась тут с мужем не просто так. Если Аллах надоумил его очутиться в этой дыре со мной, значит, он опасался, что т а м меня могли убить или похитить. А это означало: мотив, приведший его сюда, несет опасность и неприятности. Мне удалось подслушать обрывки каких-то разговоров; приглушенные голоса доносили до меня отдельные слова. Лежа в темноте перед сном, и слушая привычный шелест пальм и плеск волн Залива, я представила эти обрывки фраз в одной лексеме - "тени света" ("фэй нур"). Откуда взялась эта навязчивая мысль и чем была вызвана? Наверное, чем-то из подслушанного, осевшего в памяти.

  Мы устроились с максимальным комфортом, возможным в этом безлюдном месте. После вечерней молитвы только приглушенные звуки пустоши и порывы ветра доносились снаружи. Они создавали ощущение затерянности и безвременья. Как только я сомкнула глаза, я моментально провалилась в цепкий, тяжелый сон. Передо мной мелькали какие-то тени, доносились голоса и звуки животных. Предметы сменялись один другим, трансформируясь друг в друга. Потом я четко увидела белую голубку, подброшенную из раскрытых ладоней. Никакой голос того не подсказал, и даже мысль о том не возникала: но ко мне пришла уверенность, что, если теперь я что-то пропущу, не замечу или не пойму, весь мир погибнет, и меня прошиб холод. От страшной ответственности во мне нарастала внутренняя дрожь. Голубка держала в клюве гусиное перо, с которого капало что-то охряное. Кровь! Тем временем она летела вверх, не уменьшаясь в размерах, и раскрытые ладони, ее стартовая площадка, так и оставались в том же положении. Я видела завихрения воздуха от полета птицы, трепещущий пух и перья. Только позже я различила, что полет голубки происходит на фоне замедленного прыжка человекоподобного существа, головы и плеч которого разобрать не удалось. Этот прыжок был каким-то странным - не только из-за замедленности, но и по каким-то иным причинам. Поразило то, что мое сознание солидаризировалось не с фигурой, похожей на человеческую, а с голубкой, как будто она была человеком. Потом я увидела СЛОВО, в виде глагола "писать" ("к а т а б" - он писал), и его древнееврейский аналог - "к а т а в " (у меня не было времени задуматься). При этом ненаписанное "катаб" чудесным образом заканчивалось "алиф максурой". В нем, вопреки правилам, предшествующая гласная не огласовывалась "фатхой". Перевернутый вниз и влево серп "алиф максуры" вдруг зашевелил рукоятью, на моих глазах превращаясь в змею. Он налился кровью, шипел и раскрывал зловонную пасть. Его древнееврейский аналог с "катав" заменился на "ктива", где буква "бет" замигала, зафлюоресцировала - и выпала из слова, на глазах превращаясь в другую змею. Эта змея наливалась черной кровью, мигая красными голодными глазами. Ее хвост трансформировался в другое отвратительное животное, похожее на все мерзкие существа одновременно, но без головы, с одним только туловищем. Одновременно то, что было до "слова", продолжалось во времени, и голубка летела, и исход той, предыдуще-текущей сцены, зависел от наслаивающегося на нее вторичного развития. Затем вдруг вспыхнул и охватил все огненный символ "танвин дамма" , трансформируя зажигающиеся глаголы при помощи суффикса женского рода "ат", а змей включив в свой прерывистый овал. В моих ушах тем временем нарастал некий гул, не имевший ничего общего ни с одним из земных звуков. Это был не звук, а синтетическая пленка выраженных через него символов: верх и низ, бесконечность и ограниченность, все уровни наклона, все меры движения, свет, время и дефиниция категорий. В этот момент от питы спрессованных в клубок букв стали отрываться отдельные - и с шипом летели, впиваясь мне в голову. "Йа'ун" , похожая на "алиф максура", "б_а'ун" , "д_алун" , похожая на ивритские "нун" и "далет" - стали моими танцующими змеистыми волосами. Подобно гадам, они извивались, тянулись куда-то, к ним прибавилась "фаун", "мимун" - и все остальные сто с лишним букв арабского алфавита. Потом я ощутила ивритское слово "тахныт". Программирование, программа, запрограммированный, программный... Ко мне внезапно пришло озарение, что все, что я видела, особенно буквы, - часть орудий или исполнительных средств какой-то гигантской программы, часть которой - я сама. Это программа создана орудиями, возникшими до всего сущего, до рождения мира, а те, в свою очередь - были частью чего-то еще большего, еще более глубинного, еще более страшного. В отличие от своего неземного воплощения, орудия, с помощью которых создавалась программа, в земном своем воплощении сами стали частью программы, как любой другой элемент, как я сама.... Все элементы программы, неразрывные, неотделимые, монолитные в рамках этого мира, скрепляются потусторонним духом. Духом? Конечно - Аллахом! Аллахом? или ха-Шемом? Пестрые мелькания и полосы стали ускоряться, я ударилась обо что-то головой, и передо мною возникло облако. Оно было твердое и холодное. Но я каким-то образом оказалась внутри, как если бы оно было просто туманом. Выходя из облака, опускаясь на землю, я одновременного превращалась в другую женщину, нога которой, дотронувшись до земли, стала ногой Рахили. Да, я Рахиль, молодая, хорошенькая, гибкая Рахиль, с густыми и белыми зубками, сильная, энергичная, волевая, нордического характера. Мои упругия груди протыкают воздух, как две тугие рапиры, моя хорошо сбитая попка плывет в пространстве, как символ высокомерия и превосходства, мои колени полны девственности и свежести, они обещают прохладу и успокоение только для того, чтобы пытать миражем обманчивой надежды; я со всеми - и ни с кем, я девственница и шлюха, я Анна-Мария сионистского истэблишмента. 

  Почем воздух, - спрашивают мои восхитительные губки. В мире, где все переводится на шекели, даже воздух облагаем налогом. В одной из самых жарких стран мира, где нищие и бездомные иммигранты замертво падают от солнечного удара, в огромном Тель-Авиве не нашлось места ни одному питьевому фонтанчику. Только за шекели, только за плату. За то, что дышишь, за то, что встаешь утром с разбитым сердцем, за то, что слушаешь привезенный с собой из России приемничек - за все плати. Эти сделали мы, рахили сионистского государства, мы, карьеристки Сохнута и Бней Брита, мы, активистки хайфского Техниона и петах-тиквинского Бар-Илана , мы, комсомолки переднего фронта пропаганды и агитации, мы, посланные великим государством для того чтобы убедить миллионы чуждых нам, отвратительных, нееврейских "евреев" ехать на еврейскую родину. Нам нужны вы, субтильные жертвы наших акульих зубов, газели без жабр, обреченные умирать в мутной воде сионистского Востока. Нам не нужны вы, нам нужны ваши жизни, ваши жизни, переведенные в шекели. Шекели, Шекели, Шекели, шуршание синих бумажек, шуршание зеленых бумажек, стоящих за шекелями, этот восхитительный водопад звуков, самых приятных, самых восторженных из всех звуков земли. Запах денег, ощущение этого царства всесилия и вседозволенности, власти над ничтожными иммигрантами, над хитрыми и коварными арабами. Я, израильская Рахиль, кровь с молоком, самостоятельно добравшаяся до дома после своего первого аборта в пятнадцать лет, я, носительница ашкеназийского иврита с немецким "r", я, почти сабра, привезенная родителями в возрасте трех лет из Чехословакии, положившая бы (если бы он у меня был) на чешский язык и на всю галутную культуру, на прошлое моих предков, на всю Европу с ее антисемитизмом, я существую здесь потому, что в моем существовании природа взяла реванш за все унижения, оскорбления, преследования моих предков. Я ненавижу весь мир, потому что мне положено его ненавидеть; гражданам Государства положено ненавидеть все, что лежит за его пределами; я была бы не против, если бы на них на всех сбросили водородную бомбу: только палестинские арабы и русские "салаги" пусть остаются - иначе кто же будет на нас работать?

  Я выхожу на улицу Орлозорова, сегодня без машины - неохота тащится черепашьим шагом за рулем, уж лучше добраться до Тель-Авива на автобусе. В каждом городе Страны есть улица Орлозорова, Бен-Гуриона, Вейцмана, Жаботинского, и я в этом не вижу ничего дурного. Было ведь так в СССР, в мао-цзе-дуновском Китае, так почему бы не у нас? Впитываю кожей запах улицы, цвета деревьев парка Яд Ла Баним (хорошее патриотическое название), фигуры солдат в пятнистой форме. И вспоминаю, как я служила в ЦАГАЛе (израильской армии), под началом сержанта-женщины. Хорошее было время... Начиная с Лишкат Гиюса (призывного пункта) в Тель ха-Шомер, и заканчивая армейской частью - все было по мне, все типично-израильское, наше, как ничто иное. Мой сержант была классная баба. Любила поиграть с мальчиками. Выберет очередного цыпленочка, слишком интеллигентного, воспитанного солдатика, и начинает его мочить. Сначала она ко мне только присматривалась. Потом сделала выбор. Я стала ее наперсницей. Мальчики делались как резиновые. Делали все, что сержант прикажет. Такие паиньки. Родители их воспитывали в уюте, в достатке, для командного поста в какой-нибудь фирме или в банке. А тут вам не банк! В ЦАГАЛе командуют люди другого типа. Потому в израильском обществе паиньки выше ишаков не поднимаются. Особенно после армии. Скольким из вас я прижигала сигаретой нежную белую грудку! А что? Проверка на мужество. Есть такой тест в израильской армии. Пусть он проводится разными способами. Сержант Ноа проводила таким вот. Моими руками. Жаль только, что все быстро кончилось. И жить стало не интересно. Когда я смотрела в глаза такому вот смазливому молокососу, пытая его болью, сколько раз я кончала! Не могу вспомнить. Ни один мужчина в постели не доставил мне подобного наслаждения. С тех пор мне всегда чего-то не хватает. И я никогда не смогу остановиться. С другой стороны - Бог хранил меня, когда сделал так, чтобы я дембильнулась до того, как имя Ноа попало в газеты. Какой позор! Это - в угоду всем этим сцыкунам и "миротворцам" из "Шалом Ахшав", арабофилам, в задницу их трахать! Опозорить такую армию! В течение скольких месяцев я следила за ходом суда над Ноа? Было бы за что судить. Да вот хотя бы эта продажная Ха-Арец - даже этот дерьмовый "рупор израильской демократии" ничего толкового не придумал. "В июле 1992 г. сержант сказала Амиру Пелету и Лилах Бар-Натан "поиграть в русскую рулетку со смертью".... Эти двое, якобы, согласились." "Якобы согласились"?! Никаких "якобы"! Когда сержант Ноа предлагала - соглашались добровольно, никто не смел артачиться, никого не приходилось упрашивать! "Этот вид "русской рулетки" она назвала "рулетка с сеткой": подчинённые Ноа по ее приказу взобрались на специальную сетку для торможения самолётов в конце лётной дорожки на базе ВВС. Сержант отдала приказ диспетчерам нажать на кнопку, сетка взлетела - и оба "добровольца" упали на бетонную полосу. Пелет погиб, а Лилах Бар-Натан была изувечена. Армейские власти и армейский суд /суд ВВС/ пытались во что бы то ни стало оправдать действия сержанта и двух командиров."

  Вот такие проститутки христиан когда-нибудь развалят наш еврейский Израиль: "оправдать действия"! Что вы понимаете в еврейской армии! А этот профессор из Бар-Илана! "Как Вы только умудряетесь, милая, стучать и на Шабак, и на Моссад?" Старый пердун! Небось, посматривал краем глаза на мои грудки. "Гуманист" и чистоплюй. Сидел бы в своей чистенькой Швейцарии и портил воздух в швейцарских аудиториях, а не в наших. У нас тебе не Швейцария. У нас понятие "информатор" вообще существует только в уме, а не на языке, и сопровождается таким чувством, как патриотизм и гордость. Этим-то и отличаемся мы от недоделанных европейских евреев. Спроси любого мальчишку - каждый из них только и мечтает пойти в МОССАД. Это как в свое время в Штатах и в России мальчишки мечтали стать космонавтами. Тут не надо говорить "ани маамин" -  попробуй только не верь: тебя сотрут в порошок. 

  Но не это одно отравляет мое настроение, и, когда подходит к остановке новенький цыплячьего цвета автобус компании "Дан" из двух секций, соединенных "гармошкой", я уже не испытываю прилив энергии, не предвкушаю удовольствие окунуться в человеческую массу, в эту неповторимую гушдановскую пассажирскую толпу.

  Где бы я ни садилась на Тель-Авив: возле муниципалитета или возле больницы Бейлинсон, я всегда затевала свои безобидные игры. Рано утром, когда еще не свалилась на город липкая изнуряющая жара, ветерок из окошка освежает больше, чем безжизненный холод кондиционера. Я перегибаюсь через сидящего возле меня мужчину: открыть окно, и - какой ужас! - из моего рта нечаянно вытекает тонкая струйка коричневой от шоколадки слюны-жижи: прямо на ширинку его брюк. Ах! извините! какое несчастье! Я готова заплатить, адони, слиха. Достаю из своей умеренно элегантной сумочки салфетку и начинаю тереть, тереть его брюки в том месте. Мой спутник и краснеет, и бледнеет, и покрывается испариной-пОтом, и бормочет "спасибо, не надо, все в порядке", пока силой не начинает отталкивать мои руки. Я надуваю свои губки в обиде: ведь предложена помощь, я только хотела исправить свою оплошность - а ты.... И отхожу подальше в демонстративном негодовании - а пассажиры (дальние ведь не знают, в чем дело) всем автобусом зырятся на мою жертву. Он остается сидеть один, никто не присаживается рядом, и на самом видном месте его светлых брюк расплывается подозрительное пятно. Или: при повороте автобуса я, не ожидая толчка, падаю прямо на пейсатого с молитвенником в руках: как назло - так неудачно, что молитвенник выскакивает у бедняги из рук. Мы нагибаемся одновременно. Он - в ужасе, а я в интуитивном порыве исправить оплошность. И так получается, что мои широко расставленные розовые коленки случайно оказываются на уровне его глаз. Вообще-то я нагибаюсь только чуточку, но вполне достаточно, чтобы... Или: рядом со мной оказывается потный, красный, стыдящийся своего обильного потоотделения толстяк. Он размазывает свое лошадиное сало крупной ладонью, обмахиваясь чем попало - чуть ли не туфлей. Тут я нежно и ласково - как стюардесса - предлагаю потеющему клиенту салфетку - утереться, тем самым просто тыкая пальцем в его чувствительное место. Весь побледневший, он поспешно принимает мою помощь (не привлекать же дополнительного внимания). Вот он слишком легко - для отступного - проводит по своей красной роже моей нежной салфеточкой. И тут - о, ужас! - из этой салфеточки выпадает настоящий презерватив.

  Но сегодня я не охоча до своих невинных игр. Не испытываю вдохновения; мое воображение не подсовывает мне никаких изощренных издевательств, как будто я постарела на двадцать лет. Все это из-за того сучьего сына (бен зона) с его поганой ухмылкой.    

  Примерно две недели назад, когда автобус ехал по дерех Петах-Тиква на уровне квиш Гея, я почувствовала какую-то размягчающую сонливость, рвотно-сладкую истому, и, прикрыв глаза, решила просто расслабиться - отдохнуть. За окном медленно проплывали убогие кварталы Бней-Брака, по дороге еле тащились десятки тысяч машин с ивритскими номерами, а я таяла, ощущая уютное ласковое тепло в низу живота, все время усиливавшееся, пока в самом интимном месте мне ни стало влажно и горячо. Еще несколько секунд - и низ живота стал бы конвульсивно сжиматься; первые волны этих содроганий уже тронули мою плоть под коротеньким платьем. Я инстинктивно прикрыла свой пах сумочкой - и отворила глаза. Рядом со мной, у окна, сидел типичный бородатый хилони - умеренно-религиозный, - под американским картузом которого (козырьком вперед) наверняка надета кипа. Его насмешливые глаза сверлили меня невидящим взглядом, а на его красивых губах играла высокомерная издевательская усмешка. Его борода трех цветов - черно-рыжая, с русыми волосками в усах - была подстрижена в типично-хилонимской манере. Только нераскрытая книга на коленях (наверняка не сидур-молитвенник) выдавала, что он не примазавшийся к американцам сабра. Ни один сабра никогда не станет читать ничего, кроме биржевых сводок и сидура, особенно в общественном месте. Я снова прикрыла глаза и придвинулась вплотную к нему, чтобы убедиться в своем подозрении. При этом так незаметно одернула платьице, чтобы мое - теперь полностью обнажившееся, освободившееся от ткани одежды - бедро потверже прижалось к его телу. Он не зашевелился, не отодвинулся и не сглотнул. Сидел, паршивец, как ни в чем не бывало, и смотрел прямо перед собой.

  Не успела я прикрыть глаза, как все повторилось: и невидимая сексуальная атака, и жжение в низу живота, и ощущения, как при половом акте. Я готова была поклясться, что он своим взглядом мысленно трахает меня, испытывая те же, что и я, ощущения, и умудряясь оставаться при этом внешне совершенно безучастным. Хоть он и смотрел перед собой, боковым зрением он наверняка цепко фиксировал свое внимание на мне, наслаждаясь моим состоянием, исходившими от меня волнами истомы и сладострастия, разгоряченным дыханием моего близкого тела. Но ничто не нарушало его невозмутимости, и только специфичный жар электризовал его ногу, и - через нее - меня до нетерпеливой невыносимости. Я была бы не против кончить с ним, но только не тут, в этом переполненном и пахнущем специфичной вонью Тель-Авива, автобусе. В этот момент мой взгляд скользнул по его запястью, с ужасом отмечая русские часы фирмы "Восток", а затем - уже как следствие - тупо подбритые на скулах волоски: наверняка какой-нибудь русской электробритвой типа "сделано в Калуге".   

  Какое право имел этот русский наглец быть не таким, каким ему следует?! Галутный выродок, тем более русский, не имел никакого права смотреть так насмешливо-высокомерно. Для того и основано наше государство, чтобы исправить начавшееся в галуте вырождение, превратить "нацию ремесленников и торговцев" в "нацию крестьян, рабочих и солдат". Для того, чтобы избавится от всяких следов галутной заразы, мы создали Нового Человека, говорившего на новом искусственном языке - Израильском Иврите, основе унитарной рукотворной культуры, - для того мы запретили ладино, идиш и прочие дегенеративные языки, разрушили на территории нового государства всю догалутную архитектуру и памятники исламского происхождения, запретили для граждан Израиля христианство и его символику, смешанные браки и чрезмерную любовь к проявлениям европейской культуры. Мы добились всего, чего не удалось добиться ни Гитлеру, ни Сталину: произвели на свет меня и миллионы моих двойников-сабр. Мы дали людям совершенно новые цели и ценности: такие, как национализм, просто выживание и армия. Мы заменили ими все эти сентиментальные сопли в целлулоидной упаковке. Мы научили их твердости и цинизму. И вот теперь этот наглый ублюдок своим превосходством бросает вызов нашей не подлежащей сомнению правоте! 

  Я даже не успела придумать никакой пакости - так была ошарашена, а он уже приподнялся, бросив "слиха, гверет", и это уже в Тель-Авиве, на улице Вейцмана. Я сидела как немая, даже не подумав убрать свои коленки, и наблюдала за ним. И тут произошло нечто еще более поразительное. Он оказался в проходе раньше, чем я успела сообразить, как. Готова была поклясться, что не сдвинула свои коленки ни на дюйм! Но не об этом я тогда думала, потому что другое ошеломило меня. Назвать меня "гверет"! И к тому же на совершенно чистом иврите, без всякого русского акцента или мягкого "и". Да еще на моем ашкеназийском жаргоне (все русские болбочут с сефардским акцентом). И посметь выйти на Вейцмана, а не на Дизенгоф - в районе рынка Кармиель и выдачи пособий-подачек для свежеприбывших русских, - где ему положено было выйти! И выглядеть на 25, хотя ему по меньшей мере 34 - уж я-то знаю толк в этих вещах! Нет, это все, пожалуй, уже слишком. Если он имеет право быть таким, то тогда все, что я делала - чудовищно, все, во что я верила, совершая эти поступки - ложно. Это значит, что я чудовище, потому что заперла мальчика и девочку на время праздника в темной кухне детского сада в Тель-Авиве, где подрабатывала помощницей воспитательницы, объявив им "вы русские, и праздник суккот не для вас". Это значит, что я была чудовищем, когда в ответ на жалобы одной русскоязычной студентки Бар-Илана на неприязнь, отчуждение и даже враждебность, ответила: "Чтобы остановить эпидемию, в Средние Века сжигали зараженных, в 1930-е-40-е (чтобы остановить вирус вырождения, деградации и ассимиляции) использовали крематории и газовые камеры. Честно тебе признаюсь, я считаю: ваше место в газовых камерах." Я вспомнила, сколько чудовищных вещей я успела совершить, когда бесплатно слетала по линии Сохнута на Украину. Однажды ко мне подошел мужчина, умоляя помочь ему побыстрее уехать в Израиль. Я уже знала, кто он. "Ваша жена - гойка, - сказала я ему, - а ваш отпрыск "мамзер" (ублюдок). В Израиле смешанные браки не признаются, и дети от них - мамзеры - не имеют там никаких прав". Он молча сглотнув слюну. "Я уверена, что, если вы никогда не полетите в Израиль - это будет лучше и для вас, и для нашего государства, - добавила я, хотя знала, что болезнь его восьмилетнего сына не лечится на Украине, и отъезд - его последняя надежда. Уже в самом Израиле - опять по линии Сохнута - я "работала с русскими", ассистируя разные сложные случаи. Однажды я приехала с переводчицей в больницу ха-Шарон, где на коридоре билась в истерике жена одного русского, жертвы избиения, требовательно добиваясь, почему ее не пускают к мужу в палату - так, что пришлось вызвать полицию. Я прошла в одноместную палату, где на койке лежал сильно избитый русский бугай. Он был почти не в состоянии говорить, но тут же высказал переводчице все, что с "ним произошло". По его лживым словам, пять израильтян-сабр во главе с работодателем набросились на него с железными прутами в руках за то, что он посмел обратиться к другому работнику по-русски. В это время кто-то из русскоязычных работников вызвал полицию. Когда полицейские приехали, они не только не арестовали нападавших, но подошли к потерпевшему и стали пинать его ботинками в ребра. В одну секунду я смогла представить, что будет, если этот русский выйдет из больницы и встретится с толковым адвокатом, какой урон может быть нанесен государству. Выходя практически вместе с переводчицей, я умудрилась незаметно отключить поддержку дыхания...  

  Все две недели, после того автобусного инцидента, я только и делала, что вспоминала. У меня пропал аппетит. Квартира, приобретенная моими родителями для меня за счет обмана одной русской семьи, подкупа председателя домового комитета и муниципального чиновника, машина, очередная путевка в пятизвездочную гостиницу в Эйлате от Сохнута - ничего не радовало. Я понимала, что хандра - это временное, но необходимо было дождаться нового толчка, обновленной воли к жизни - и тогда все забыть, а он никак не приходил, этот толчок, и я измаялась в ожидании.

  "Ат хошевет, ше ат мэухедет? - любила спрашивать меня мама (ты думаешь, что ты особая?). В эти дни я часто подходила к зеркалу, задавая себе этот вопрос. Обычно зеркало отвечало мне положительно, давая толчок новому витку моей жизни. Теперь мне казалось, что оно насуплено молчит. И вот я даже не заметила, как оказалась опять в Петах-Тикве, и автобус уже везет меня - на обратном пути из Тель-Авива - через родные и любимые улицы. А это кто там? Разве не тот ублюдок с трехцветной бородой и наглыми глазами? Я бросаюсь к дверям автобуса, как вратарь на футбольный мяч, выскакиваю, бегу.... Да собственно что же я делаю? Ну, подбегу к нему, ну, ударю по роже! Что дальше? Нет, надо действовать скрытно. Куда он идет сейчас, если не в синагогу? В руках у него синяя атласная сумочка, в ней наверняка талит, под сумочкой - сидур-молитвенник. Я прячусь за дерево, перебегаю до угла ближайшего дома, тут я могу наблюдать за ним из укрытия. Кое-какие навыки в армии и после нее пошли мне на пользу. Но что это? Он как будто почувствовал слежку! Стал оглядываться, пошел быстрее, сволочь! Нет, в Петах-Тикве никуда от меня не уйдешь. Тут я тебя из-под земли достану. Не раньше - так позже. Попрошу знакомых в полиции, найму частного сыщика, задействую свои связи в Шабаке. Когда я выхожу на перекресток - его уже нет. На всякий случай зондирую близлежащие улицы, возвращаюсь к парку. Нет нигде. Тогда стоит поискать синагогу. Вот она, миленькая. Американская синагога. Так я и знала. Все тут чистенькое, миловидное, ухоженное, и люди подходят - дистиллированные, как на подбор. Как моя мама любила говаривать - в таких людях только шприцы кипятить (это ее профессиональный жаргон, она у меня всю жизнь была мед. сестричкой). Ну-ка, дистиллированный дядечка, помоги мне найти моего хавера (друга) с трехцветной бородой. Ты же вежливый, не откажешь. Этот детина в вязаном "парике" смерил меня взглядом с головы до пят, его жена тоже не отказалась: плюнула в меня глазами - в мои голые почти до места, где сходятся, ноги, в мою вызывающе открытую грудь. Не понимают, что общего может быть у такой девицы - и примерного члена их миньяна. Однако, обещали передать. Этому меня тоже учили: не называя имени, произвести впечатление знакомой незнакомого человека. "Русский", борода трехцветная, в голубой рубашке, среднего роста. Вполне достаточно. Остальное смогла сымпровизировать.

  Через какое-то время один из моих приятелей повадился ходить в американскую синагогу и как бы невзначай выяснил, где живет и что делает мой бородатый друг. Оказалось, живет он почти рядом с синагогой, только с другой стороны улицы Орлозорова, улица Дов Хоз, 6, квартира 12. Это практически в зоне парка. Дорогой район, эксклюзивное место, русских практически нет. Неплохо устроился! И занятие себе выбрал не бей лежачего. Пописывает в газеты, в журналы, занимается очернительством нашего отечества. И за это, конечно, ему на жизнь отстегивают. Как его в синагоге "держат"? Наверняка, не знают. Надо будет просветить. Я постепенно узнала, что поле деятельности для меня уже значительно сужено. Помои на его мирпесет, где сушилось белье, соседи уже выливали, отбросы под его дверь подставляли, камни и бутылки в его окна уже летели. Весь этот нехитрый стандартный набор спец. средств против русских был уже на нем опробован до меня. Но высокомерия у него не поубавилось, и презрения к "аборигенам" - тоже. Что ж, если он думал, что все израильтяне такие зашоренные, он ошибся. Я твердо вознамерилась открыть новую страницу его биографии, полную подлинных неприятностей. Конечно, самое лучшее - это сделать так, чтобы его заперли надолго, лучше - на всю оставшуюся жизнь. Или искалечить. Уже пытались? Он раскидал их как соломенных? Что ж, в следующий раз не раскидает. А пока надо придумать что-то такое, что вывело бы его из себя, заставило ошибаться, и тогда он совершит что-нибудь, за что его можно будет засадить в Абу-Кабир. Навсегда. Хоть у нас это довольно легко делается, все равно над этим нужно работать. Без работы, Сара, и собаки дохнут, любила говорить сама себе моя румынская тетушка.

  Правда, однажды моей твердости пришлось испытать сильный удар. Я сидела в своем наблюдательном пункте, в машине. Он вышел из подъезда, ведя за руки двух сущих ангелочков. Таких детей я - честно признаюсь - от роду не видела. Это были две девочки, примерно четырех и пяти лет, такие милые, такие чистенькие, живые и непосредственные, что у меня что-то дрогнуло в сердце. В моем не ведающем жалости сабровском сердце. "А лихтыке поным, - говорил о таких на запрещенном властями идише мой дед. С минуту я не могла оправиться от нахлынувших на меня ощущений. Но именно на минуту позже моей слабости был положен конец. Ровно через шестьдесят секунд показалось еще одно существо. Та же гордая походка, та же осанка, изящные руки, красивые плечи. Фигура, совершенству пропорций какой позавидовала бы любая фотомодель. И лицо уверенной в себе красавицы, на которое падали золотистые артистичные локоны. Уж этого я не могла простить. Во всем я могла бы поспорить с ней или уверить себя, что не хуже, но эти локоны! Ненависть к ним охватила меня с новой силой. Она была такая несдерживаемая, такая всеохватывающая ненависть, что, если бы они вздумали пересечь улицу, я бы сорвала с места машину - и постаралась не промахнуться. Но он что-то почувствовал, и мягко, но властно увлек жену прочь от проезжей части улицы, в глубину декоративно оформленной дорожки между домами, в парк. Я злобно завела мотор и рванула прочь.

  В ту же ночь дом номер 6 по улице Дов Хоз потряс сильный удар. Жильцы бросились к окну или к двери - кто как. После недавней войны все еще хорошо помнили, как падали на Гуш Дан (Большой Тель-Авив) иракские ракеты, да и террористические акты были не редкость. Однако, на сей раз переполох наделал стандартный ящик-емкость из маколета - израильского депанера. Этот зеленого цвета ящик из крепкой пластмассы использовали как для привоза прод. товаров в магазины, так и для развоза купленного постоянным клиентам. На сей раз его нагрузили не пищевыми продуктами, а осколками железобетона, потом установили на ступенях, привязав хитрым способом прямо напротив двери моего бородатого "друга", и, когда то ли перегорела бечевка, намазанная самовоспламеняющейся жидкостью, то ли развязался особый саморазвязывающийся узел, ящик этот полетел, набирая скорость, пока не врезался в дверь со скоростью курьерского поезда. Конечно, дверь была пробита насквозь. Конечно, прибывшая полиция и не собиралась "ради русского" искать злоумышленников. Починить дверь или купить новую - это ощутимый удар по бюджету семьи новых иммигрантов в условиях израильской дороговизны и звериных укусов тысячей скрытых налогов и этнической сегрегации. Но это не мое дело. Пусть разбирается с хозяевами квартиры. Мне надо было срочно обдумать детали новых блестящих идей, что табунами стучались в мою снова ожившую, помолодевшую голову. Мне опять хотелось жить, петь, убивать врагов и наслаждаться принадлежностью к великой нации. Проходя мимо типичной израильской стройки, где два араба-работника тянули на веревке ведро с цементом на пятый этаж, я закричала гортанно: "Смерть арабам!"

  Еще два дня спустя этот бен зона был вынужден заехать на машине на работу к жене, чтобы забрать ее, бьющуюся в истерике. Выяснилось, что в супер-маркет, где она сидела на кассе, привезли товары два сильно накачанных "хавера", и, никому ничего не сказав и не показав накладной, прошли в магазин через заднюю дверь. Там - направились в подсобку, где как раз в то же время (вот совпадение!) находилась золотистоголовая жена нашего героя. С ругательствами типа "зона", "русия", "русская блядь, сука", они бросили ее на стол, и было совершенно очевидно, что намерения у этих людей самые серьезные. Быстро выяснилось, что "русия" знает кое-какие приемы, и, ошеломив нападавших неожиданностью, она схватила большой нож - и полоснула им одного по руке. Они все-таки пустились вдогонку, преследуя ее до самой очереди в кассу, но там как назло случайно оказались два "русских" солдата из десантников, и нападавшим пришлось оказаться в роли защищавшихся. Тем не менее, я могла поставить еще одну птичку в моей записной книжке, так как в целом была весьма удовлетворена. Разбирательство полиции было, как и следовало ожидать, чисто формальным: кто станет из-за какой-то русской надрываться? Все они суки, стервы, а мужья их воры, алкоголики и лентяи. Пострадавшая и ее муж тоже как-то не стремились обращаться в полицию - знали: это принесет только большие неприятности.

  В это время мне доставили резюме одной очень замечательной рукописи. Название ее звучало так: "ГУЛАГ Палестины", - и автором оказался не кто иной, как мой бородатый "друг". Содержанием была правда об Израиле, о государстве, основанном в 1947-м году на земле жившего тут народа и под сенью с самого начала не скрываемого намерения (Бен-Гурион) изгнать или физически уничтожить его. Совершенно справедливо полагая, что Государство Израиль, сформированное под идеологическим руководством фашистской Германии и по планам Гитлера-Гиммлера-Эйхмана, является единственным на свете наследником Третьего Рейха, автор приводил неопровержимые исторические факты. Первый полномасштабный эксперимент по выведению "сверхчеловека", "синтетической "чисто-арийской расы" был поставлен не на немцах, а на немецких евреях. Этот отнюдь не лабораторный опыт проводился фашистским руководством при полном содействии (и в сотрудничестве) с сионистской верхушкой. Совместно с Гестапо сионисты (в лице Сохнута (Еврейское Агентство) отбирали одиноких и в основном молодых немецких евреев со стандартным набором "арийских признаков", и отправляли отобранных в Палестину "с оружием в руках бороться за новый порядок и создание нового человека". Одним из условий было отречение от "прошлой", "буржуазно-мещанской" морали и способность проявлять - "там, где нужно" - жестокость, безжалостность и принципиальность. Для всей этой операции существовало официальное название - "операция трансфер" - а будущее еврейское государство должно было называться "Палестина". Нацистское руководство образовало специальную организацию, ведавшую транспортировкой прошедших селекцию - "Палестинское Бюро"; оно переправило в Палестину 600 тысяч наиболее преданных евреев, готовых умереть за фашистские идеалы, в борьбе с британским владычеством. Для координации дальнейшего политико-идеологического развития и военных действий против Британии все сионистские вожди регулярно поддерживали контакты с руководством фашистской Германии (наведываясь в фатерланд), и даже лично встречались с фашистскими лидерами. Координировали совместные германо-сионистские действия такие видные фигуры Третьего Рейха как Гиммлер, Эйхман, адмирал Канарис, сам Гитлер. Правда, позже Гиммлер пересмотрел свое отношение к сионистскому проекту. Самый коротенький список сионистско-нацистских контактов (его при желании можно расширять) звучал так:

 

Поездка Адольфа Эйхмана в Палестину (где он родился): в 1941-1942 гг.

Поездки Хаима Орлозорова (руководитель Исполкома Еврейского Агентства) в Рим (встреча с Муссолини) и в Берлин: 1933 и 1932 годы.

Встречи командира ЛЕХИ Нафтали Левенчука с немецкими агентами, и в частности с послом фон Паппеном в Стамбуле: в 1942 г. 

Несколько встреч Хаима Вайцмана с Муссолини (1933 - 34) и с Адольфом Эйхманом (1940-е годы).

Встреча в Берлине одного из руководителей "Хаганы" Фэйфеля Полкеса с Адольфом Эйхманом: в феврале 1937 г. 

Контакты Ицхака Шамира (руководитель ЛЕХИ и будующий Премьер-министр Израиля) с А. Эйхманом, самим Гитлером и Гиммлером: 1940-й и 1941-й годы.

Переговоры Дж. Бранда и Рудольфа Кастнера от имени еврейства с руководителями Германии: 1944-й год.

Созданная в 1942г в Палестине под руководством Яира (Штерна) еврейская террористическая организация ЛЕХИ (Лохамей Херут Исраэль - Борцы за свободу Израиля) обратилась к нацистам с предложением оказать немецкой армии помощь в изгнании англичан из Палестины. Имели место личные встречи сионистских представителей с Гудерианом. 

Уже в 1934-м году стала известна официальная директива, в которой правительство (Германии) обратилось к местным властям с просьбой поддержать сионистское молодежное движение. Фашистская Германия совершенно серьезно рассматривала планы по созданию на Ближнем Востоке еврейского государства - анклава нацистской Германии.

Руководство ишува (где доминировали сионисты) в момент приближения немцев к Палестине выступило с заявлением о полной лояльности Гитлеру и сообщило: "Мы не евреи, как в Европе, а другой народ, израильтяне". 

Даже в 1936 (1933?) -38 (39?) годах, когда был осуществлен международный торговый бойкот Германии, из Германии в Палестину продолжался огромный приток капитала, в обе стороны тек поток товаров, в Палестину шел германский экспорт!

       

  Выпущенная в 1992-м году на иврите под эгидой Министерства Образования и Культуры (!) книга Гитлера "Mein Kampf" стала настольной книгой ивритоязычной молодежи...

  Тысячи евреев-коллаборационистов (сотрудничавших с ГЕСТАПО), членов автономных еврейских фашистских властей - практически никогда в Израиле не привлекались к ответственности.

  Израиль - страна, где десятки тысяч молодых неонацистов общаются, обмениваются опытом, читают Гитлера и верят в неонацистские идеи. Демонстрации фильмов о концентрационных лагерях и уничтожении евреев молодежь сопровождает аплодисментами одобрения действий нацистских палачей. Спасшихся из концлагерей в Израиле с сороковых годов  полуофициально прозвали "мыльниками". Новым иммигрантам часто бросают в лицо "убирайтесь в свои газовые камеры". 

 

  Не только планы по созданию сионистско-еврейского государства в Палестине объединяли нацистское и сионистское руководство. Оба движения основывались на крайнем национализме и были идеологическими братьями-близнецами. Но главным, что объединяло сионистскую и фашистскую верхушку, было стремление физически уничтожить европейских евреев. В этом вопросе между ними существовало истинное согласие. Оно основывалось на концепции, согласно которой есть нации, наиболее удаленные (генетически, антропологически, культурно, исторически, и т.д.) от идеала "совершенного человека" ("арийца"). Эти нации следует либо "исправлять", либо уничтожать. Превращение евреев в такую "низшую" расу", по мнению нацистов и сионистов, произошло в результате изгнания их из национального региона и последующей деградации в условиях Диаспоры.

  Для того, чтобы "исправить" нацию, необходимо изолировать ее от источника разложения, то есть, от наиболее влиятельного финансового, экономического и культурного центра Диаспоры - Европы, - а лучше всего ликвидировать сам этот центр: путем убийства миллионов носителей его культуры. Вместе с физическим уничтожением людей необходимо было уничтожить еврейскую культуру европейской Диаспоры: язык идиш, газеты, театры, книги, органы печати и организации, литературу и прочее. У сионистов были и тактические цели: притягательность сионистской родины не выдерживала конкуренции с блеском очагов еврейской галутной цивилизации.

  "С поразительным бесстыдством и цинизмом", писал автор "ГУЛАГа Палестины", лидеры сионизма почти открыто приветствовали антисемитизм (как стимулирование "репатриации" в Палестину) и уничтожение миллионов европейских евреев. Среди их высказываний были такие перлы: "В печах крематориев основательно очистилась наследственность еврейства, освободившись от галутного шлака". Так выражались менее известные сионистские лидеры. Но и лидеры сионизма самого высокого ранга выражались не менее откровенно.

  Вот что сказал "Ленин еврейского государства", Давид Бей-Гурион: "То, чего не могла добиться много лет сионистская пропаганда, случай совершил за одну ночь". Во время переговоров о спасении евреев Европы, Хаим Вейцман заявил: "Самая ценная часть еврейского народа уже находится в Палестине, а те евреи, которые живут за пределами Палестины - они не представляют никакой цености". Шринбаум, соратник Вейцмана, подчеркнул это высказывание следующим замечанием: "Одна корова в Палестине стоит всех евреев Европы". В своих знаменитых "10 Вопросах Сионистам" ортодоксальные евреи обвинили сионистское руководство в фашизме и в прямой ответственности за гибель миллионов евреев. Они приводят неопровержимые факты намеренного срыва сионистами (в частности, Еврейским Агентством) начатых по инициативе немецких нацистов (Гестапо) переговоров об "эвакуации" (депортации) европейских евреев. Намеренный срыв конкретного плана эвакуации (спасения) европейских евреев был осуществлен сионистами в 1941- 42 и в 1944-м годах. Примерно то же утверждает о природе сионизма известный раввин Michael Dov Weissmandl, декан Nitra Yeshiva.

 

  Хотя все, что писал автор "ГУЛАГа Палестины", было правильно, он подходил к этой правде с обратной стороны. Он верил в то, что все это - проявление "зловещей силы", направленной против еврейского народа и всего человечества, несло и несет смерть, разрушение, вселенскую катастрофу. Он (ошибочно) полагал, что политика и стиль правящего в Израиле режима направлены против воли народа и человеческой натуры вообще. Он не смог разглядеть того, что сионистский режим - совершенно новый принцип власти, более высокая ступень общественных отношений. Этот режим сам себе формирует народ, достигая тем самым высшей и наиболее полной народности. Ни один режим в истории не достигал такого полного единения с народом. Это наше великое достижение. Кроме прямой враждебности, работа эта несла угрозу, потому что время сказать открыто об истинной природе Государства Израиль еще не наступило. Поколение вшивых еврейских либералов пока не ушло на покой. Нужно по крайней мере еще лет десять, чтобы завершить начатый глобальный правый переворот в еврейской среде, а потом - правый сионистский переворот во всем мире. Возможно, что для этого понадобится "поджег рейхстага" или другие "крутые меры"... Именно из-за непонимания великой сущности достижений сионизма автор сосредоточился на "русском геноциде": дискриминации и преследовании русскоязычных "новых иммигрантов". Чудовищная эксплуатация и полное лишение "русских" работников каких-либо прав, 20 или даже более тысяч погибших в результате аномальной эксплуатации, отсутствие норм труда, избиения, дискриминация в области медицинского обслуживания, бездомность и прочие следствия геноцида; 60 тысяч изнасилований русскоязычных женщин ивритянами; разгул так называемого "квартирного геноцида" против "русских", спланированного и осуществленного Ариэлем Шароном, Министром Строительства; дискриминация и преследование "русских" детей, вплоть до тяжелых увечий и убийств прямо в школах; массовый суицид среди "русских" школьников; нападения на "русских" в транспорте, в общественных местах на улицах, ярая анти-русская государственная пропаганда в главных израильских СМИ; преследования новых иммигрантов израильскими бюрократами, от Сохнута и Министерства Абсорбции до Национального Страхования и больничных касс; война, объявленная "русским" их ивритоязычными соседями, хозяевами сдаваемых "русским" в аренду квартир, полицией и системой образования; незаконные аресты и избиения полицией.... На трех тысячах страниц автор перечислял "преступления" израильского режима, приводил конкретные случаи, газетные материалы, отчеты по судебным делам и по передачам радио и ТВ, юридические документы, свидетельства, заявления официальных лиц, организаций и комиссий, и тому подобную тягомотину. Я подумала, что, если бы столько энергии было потрачено на дело сионизма и укрепления нашего великого государства, то и сам автор жил бы сейчас в Савьоне или в Ор-Егуда, а не ютился бы на съемной квартире, и пропагандные стражи Государства спали бы спокойно. 

    Чтение принесло мне удовлетворение и успокоение. Теперь я могла расправиться со своим врагом. Только бы не упустить его: ведь - по слухам - он добился-таки визы (ему в ней долго отказывали) на выезд из страны. На самый крайний случай я предусмотрела эффектное мероприятие в аэропорту Бен-Гурион. Так даже лучше.

    Через два дня я неожиданно слегла с гриппом. Впервые за всю свою жизнь я оказалась в постели из-за пустяковой простуды. Мне было так плохо, что я потеряла ощущение реальности. Это я на самом деле направляюсь в аэропорт (не по новому шоссе, а почему-то по узкой дороге - сначала на Иерусалим, мимо Амишава) - или мне все это снится? Вот я уже в окрестностях Лода, на транспортной развязке, сворачиваю налево, вот начинаются строения аэропорта. Даже из своей низкой машины я вижу вдалеке самолеты, ангары. Подъезжаю к пропускному пункту. Обмениваюсь армейскими шутками с веселым офицером. В теудат зеут он все-таки заглянул. Отъезжаю. Теперь надо сделать разворот, и - вот он, аэропорт. И вдруг все меркнет. Произошло что-то чудовищное, что-то страшное. Я не услышала взрыва, не ощутила жесткого толчка. Я только увидела на мгновение в полете свою оторванную голову. И все моментально померкло. Потом какая-то серая полутьма, как навозная жижа, затопила меня, и я медленно (словно тело стало невесомым) - как оторванный от дерева лист - закружилась в бездонную яму. Полет продолжался вечность. Уже не было ни времени, ни пространства, а он все длился: длинней, чем жизнь. Потом я будто бы легла в приготовленную для меня форму. Я наполнила ее собой, и почувствовала, как ощущение тела возвращается. Но это другое тело, не мое, чужое, неудобное. Вы перепутали меня! - хочу закричать, но губы не слушаются. Руки не двигаются - это чужие руки. Мужские, грубоватые. И лицо не мое. Смуглая кожа, цвета спелого персика. Высокий рост. И зовут меня теперь Густав Лопез.

1992, Петах-Тиква - 1994, Монреаль

 

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПАССИЯ 

 

ПАССИЯ 

 

Нет, возможно, ни одного места на Земле, где все было бы так перемешано, как на островах Тринидад и Тобаго. Тут легче найти человека самых экзотических кровей, чем хотя бы одного представителя моноэтнического происхождения. Эпохи португальского, испанского и французского владычества оставили свой след в виде имен, названий населенных пунктов - и крайнего космополитизма. Но по оставленному влиянию ни одна колонизация и близко не сравнится с британской. Это и "британский" английский, и система образования, и британское право, и деление на округа - "каунтиз". В одном из округов острова Тринидад - Виктория - расположен второй по величине крупный город страны: Сан Фернандо. 

Города Тринидада - самые благополучные на Карибских островах; тут "всегда светит солнце", свежий бриз мягко качает верхушки леса яхтовых мачт, и мякий про-демократический режим мирно правит населением не более двух миллионов человек. Остров - как зонтик - нависает над материком, над соседней Венесуэлой (в нескольких морских милях), и все наиболее важные поселения расположены с внутренней ("нижней") стороны "зонтика" (со стороны материка), где не доступны зубам стихии. Сан-Фернандо и соседний городок Марабелла - как щитом, закрыты заливом от океанского норова. И, хотя с самого высокого здания в Сан-Фернандо в ясную погоду виден океан с противоположной стороны, его штормовые волны никогда не доходят сюда. Город смотрит с приморских возвышенностей на ласковый залив Пария, на прибрежные отмели, полные крабов, на зеленые пятна растительности, на плавно нисходящие или обрывающиеся к воде спуски. Растянутый вдоль побережья, он напоминает с моря богатые курортные городки Флориды. Те же 2-3-х-этажные коттеджи со светлыми стенами, те же яхты у причалов, то же ослепительное солнце. Только вблизи понимаешь, что это другой стиль - более экзотический: красные крыши, многоцветная гамма по-разному окрашенных стен, прихотливо изогнутые дома. 

Городка Марабелла не найти ни на одной стандартной карте. На это есть три причины. (Загибаем пальцы) Во-первых, для туризма остров Тринидад - "никакой". Особых достопримечательностей тут нет; сами островитяне не любят назойливости и шума. Живущая за счет выращивания сахарного тростника и "коко", нефтедобычи и рыбной ловли, страна не очень заинтересована в развитом туризме. Картографы сказали бы, что, лежащий в десяти-пятнадцати километрах от Сан Фернандо - в сторону Port of Spain, - этот городок слился бы с его более крупным соседом. Но это еще не все. Именно тут расположен гигантский нефтедобывающий - нефтеперерабатывающий комбинат, тянущийся на километры, а нефтедобыча, как известно - это государство в государстве. Нефтедобытчики не переваривают суеты, приезжих, посторонних глаз. В любой стране они ограждают свое "черное золото" заборами, вооруженной охраной, пропусками и закрытыми зонами. В США, в этом "оплоте демократии", они имеют свою армию, свою полицию - и свои собственные законы. Занятые в нефтедобыче и работают, и живут в закрытой зоне, почти не выходя наружу. В ней построены школы, больницы, магазины, рестораны, спортивные комплексы - словом, все, чтобы Зона стала наиболее совершенной изолированной моделью внешнего мира. Она не перестает от этого быть Зоной - зловещей зияющей раной в теле экосистемы, социума, государства....

Нефть нашли и стали добывать именно тут потому, что, в отличие от Сан Фернандо, Марабелла раскинулась на совершенно плоской долине, в ложбине на уровне моря. В 1979 году тут почти не было домов выше трех этажей. Городок не только казался, но и был ухоженный, яркий, удобный и безопасный. Он чуть ли не целиком состоял из больших частных домов в один-два этажа, выстроенных не без фантазии и претенциозности. На бесчисленных улицах частной застройки до сих пор не увидишь ни одного магазина - ресторана: только в центре. Среди крупных особняков стояли церкви - католические и евангелистские (в основном пятидесятнические), - мечети, буддийские храмы, общественные здания. Возле каждого дома как правило была припаркована машина. Но и общественный транспорт формально присутствовал тут. Раз в 30 - 60 минут по главной и нескольким другим улицам курсировали автобусы, связывая между собой не только районы, но и соседние городки. В центре имелось несколько стоянок такси.

В этом городке прошла собственно вся юридическая практика Густава Лопеза. Предки его были немцами, испанцами, индусами, шотландцами; наверное, даже индейцами племени Карибов (изначальные аборигены островов). В чертах его лица отпечатались признаки этносов по крайней мере трех континентов.

Густав был высоким, спортивного сложения человеком, в свои сорок два выглядевшим на тридцать, без единого седого волоска в черной, аккуратно зачесанной шевелюре. Выпивал регулярно, но умеренно, носил элегантные костюмы и жил в доме с кондиционером. Единственным его недостатком, по мнению соседей, было то, что он одинок. Сколько людей и сколько раз его пытались женить! Родственники, друзья, знакомые и соседи - сватали к нему самых видных девиц, пробовали взывать к его здравому смыслу; все бесполезно. Неизвестно, был ли он убежденным холостяком - или еще не встретил суженую. Только это - в условиях консервативного общества - несколько тормозило его в целом блестящую карьеру. Густав был из тех, кто наслаждается жизнью. Он обожал хорошие вина, красивых женщин, вкусную еду, удобную дорогую одежду. Один-два раза в год он путешествовал: посмотреть мир, отдохнуть на каком-нибудь курорте. Он дружил в основном с норвежцем, взявшим в жены местную девушку и открывшем в Сан-Фернандо офф-шорный бизнес, и со своим коллегой, французом Патриком, работавшим для Зоны. Патрик был в приятельских отношениях с управляющими, с менеджером по хозяйственным делам, с заместителем начальника охраны. Он организовал для Густава пропуск на Зону, что было большой привилегией, и тот мог беспрепятственно пользоваться яхт-клубом, бассейнами, тенисным кортом, сауной, ухоженым морским пляжем. Густав проводил время, потягивая вино и сидя с друзьями в шезлонгах на Зоне или в тенистом дворе своего собственного дома. С местными он общался с меньшей охотой: не потому, что смотрел на них свысока, а из-за постоянных попыток положить конец его холостяцкой жизни. Да, это так, он смотрел снизу вверх на Патрика и его друзей с Зоны; они ведь были из другого, более сложного, мира, получили европейское образование и жили в больших городах. Густав не отдавал себе отчета в том, что на самом деле он был образованнее, умнее, интеллигентнее. Он говорил и писал на пяти языках, блестяще владел теорией и практикой юриспруденции, знал литературу, историю, имел широкий кругозор и незаурядную эрудицию. Он не вполне осознавал, что его друзья-европейцы - узкие специалисты, технари, с ограниченной эрудицией и кругозором. Конечно, они были свойские парни, надежные и удобные. С ними Густав чувствовал себя легко и просто. Когда вечером прохладная синева сумерков охватывала его двухэтажный особняк, и, сидя во дворе (на крыше) с друзьями, он видел зажигающиеся на воде залива многочисленные огоньки, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

Однако, его беззаботной жизни однажды пришел конец. Нет, он не заболел, не проиграл дела, его не подставил клиент и не покусала акула, его дом не сгорел и у него не отняли пропуск на Зону. Он даже не влюбился. Катастрофа произошла вообще не в этом мире, а в мире… не совсем понятно, как это объяснить - в царстве Морфея. Густав стал сам себе сниться другим человеком - с другим именем, биографией, - живущим в другом окружении. Каждую ночь он терял свое "я", родственников и друзей, привычный городок и родной остров, погружаясь в кошмар безопорного бытия: в одиночество, в горячечные образы, порожденные алкоголизмом того, кем он себе снился, - и в стремительно настигающую старость. Просыпаясь, он сразу не мог осознать, кто он и где находился; с пробуждением пережитые видения и не думали блекнуть, стираться, как после обычного сна, а, наоборот, принимали форму его всамделишной жизни, застывая в угрожающую угловатую позу.

Ему снился все время один человек (вернее, он сам им был!) - Джордж Энтони Смит, бывший военный летчик британских ВВС, "теперь" (в 1989-м году) живущий в Калифорнии. Ему снилась насквозь пропахшая виски запущенная квартирка, диван, из какого торчали клочья, кухня, вся уставленная бутылками; из окна ее виднелся мрачный и затхлый двор. И еще ему снились самолеты. Не его любимые яхты, а именно самолеты. С детства не переносящий полетов, неизменно идущий к трапу авиалайнера как на эшафот, Густав просыпался, не в силах справиться с головокружением и тошнотой. Ему снился британский летный жаргон времен Второй Мировой, воздушные бои, трассирующие очереди (вспыхивающие, как рождественские гирлянды), горящие самолеты, взрывы и дикий вой перегретых самолетных моторов. Это была не просто не его стихия. Это была пытка, как будто на время сна кто-то для развлечения заточал его в чужое тело как подопытного кролика - изощренно издеваясь и наблюдая, как он корчится от страха и неприятных ощущений. Иногда - когда просыпался, его рвало, и он вынужден был менять постель, тайком, как вор: чтоб никто не заметил. Никогда не имевший даже занавески на окнах, он приобрел шторы и стал их задергивать. Он стал реже встречаться с друзьями. Долгие часы проводил, лежа в кровати и пытаясь вспомнить, откуда в его подсознание могла просочиться и накопиться там вся эта невероятная информация, какие фильмы про войну он смотрел, какие книги о самолетах и летчиках он читал. Но не мог вспомнить ничего, никаких наводящих ассоциаций, никаких, даже слабых, намеков. Откуда его сознание могло заимствовать сведения о бомбардировщике серии Bomber Series-Martin XB-16 ?

14-го апреля 1934 года, командование Army Air Corps сделало запрос на предмет дальнобойного бомбардировщика. Необходим был аппарат, способный пролететь 5000 миль с бомбами весом по 2000 фунтов на борту. Фирма The Glenn L. Martin Company из Балтимора прислала свою модель 145. Этот проект стал конкурентом проекта Boeing'a 294, и вероятно должен был получить имя "модель XB-15". В оригинале модель 145 была очень похожей на Boeing 294, являясь в большей степени (со свободнонесущим крылом) монопланом, приводимым в действие четырьмя "холодно-ликвидными" моторами Allison V-1710 V-12. 12 мая 1934 года Министр Обороны разрешил переговоры как с Боингом, так и с Мартином. Последний тем временем в значительной степени переработал проект, в частности, увеличив до 173 футов закрылки. Теперь уже шесть моторов должны были нести самолет, четыре из них "тракторы", и два "толкатели". Двойные "rudders" (рули направления) должны были монтироваться позади двух хвостов. Для приземления предусматривался трехколесный механизм. Максимальный вес был доведен до 105,000 фунтов. Martin XB-16 признали слишком большим и дорогостоящим, и он никогда не был построен.

Как, откуда в сознании Густава оседали эти термины и названия, тем более, что не все из них он понимал? Из какого пространства, из каких неведомых далей? Бомбардировщик, который так и не был построен... А, может быть, все это простая бессмыслица; эти термины, даты, параметры и характеристики - продукт некой, только кажущейся осмысленной, компиляции спящего мозга? Он бросился в библиотеку, в Порт Оф Спэйн, но там и близко не было подобного материала. Он созвонился со знакомыми в Штатах, обещал заплатить... Просыпаясь, стал записывать все, что запоминал, и добавил "в розыск" еще несколько самолетов. Первым поступил ответ по модели Martin XB-16. Эта модель (проект) действительно существовала! Единственным источником сведений о ней оставалась книга "U.S. Army Aircraft, 1908-1946, James C. Fahey", доступная исключительно в библиотеках летных академий. Но самое поразительное выявилось в том, что описание, данное Густавом, не во всем соответствовало описанию в книге "U.S. Army Aircraft, 1908-1946". Тем не менее, друзья Густава сумели раздобыть информацию о том, что имеется другое описание: в готовящемся к выпуску Третьем Издании книги "American Combat Planes, Ray Wagner". Но издание ее намечалось на конец 1982-го года!

Рука Густава записала характеристики не только редких моделей 1919-го, 1914-го и 1921-го и 1930-го годов, известных крайне узкому кругу специалистов, но и современных истребителей и бомбардировщиков, знать о которых полагалось лишь посвященным. Его познания распространялись и на вертолеты, такие, как H-3 Sikorsky H-3 Sea King, HO5S Sikorsky HO5S, R-5 Sikorsky R-5, H-5 Hiller OH-5, H-6 Hughes H-6. Для выяснения подлинности сведений друзьям Густава приходилось обращаться ко все более и более редким источникам, таким, как "The American Fighter" Энцо Ангелуччи (Enzo Angelucci) и Петера Боверса (Peter Bowers), "American Combat Planes", by Ray Wagner, "Warplanes of the Second World War", by William Green. А военные самолеты F-17 Nortrop YF-17, P-17 Curtiss P-17 (конвертированный P-1 Hawk)., F-21 IAI Kfir, P-21 Curtiss XP-21 (конвертированный P-3) оказались уже не по зубам даже таким людям, как Питер Штейнц, преподаватель военной академии в Вашингтоне, или специалист по военной технике Дж. Коллинз из Детройта, или крутая адвокатская контора в штате Массачусетс. Густав итак уже угробил на эти мероприятия уйму денег. А потом произошло нечто еще более пугающее. Ему сказали, что сведения о самолетах и вертолетах H-2 Kaman H-2 Seasprite, FV-12 Rockwell XFV-12, F-18 McDonnell Douglas F-18 Hornet, F-20 Northrop F-20 Tigershark (F-5G), P-20 (curtiss YP-20), F-22 Lockheed F-22 Lightning II (Type: YF-22), F-23 Northrop F-23:(type YFf-23), P-23 Curtiss XP-23 (conversion of the P-6E), Northrop F-20 Tigershark, Grumman F-14 Tomcat - по-видимому, секретные; или эти модели находятся в разработке. Ему посоветовали никогда больше не возвращаться к этой теме и поскорее все забыть. 

Легко сказать - забыть! Если ему каждую ночь снятся эти самолеты, и некоторые из них (Густав уже понимал) - самолеты будущего? Если он не только знает все их технические характеристики, видит их насквозь как проект - будто просвеченные его взглядом, - но может их пощупать, лицезреть во всей реалистичной материалистичности. Вот, например, странной формы вертолет "Apache", с крокодильей мордой, похожий одновременно и на паука, и на пресмыкающееся. Или реактивный истребитель, ракетоносец, на борту которого написано VFA H2. Или военный самолет-разведчик, напичканный приборами, в салоне которого вместо сидений расположены горизонтальные шкафы с аппаратурой, и перед ними, пристегнутые к пурпурным креслам, сидят люди в наушниках и кожаных куртках с нашивками; на стенах - небольшие огнетушители, аппаратура расположена в несколько рядов. Каждая секция аппаратурного "шкафа" перед одним из операторов имеет четыре панели: сверху, слева и справа от экрана, а под вертикальными панелями расположена наклонно-горизонтальная, похожая на клавиатуру компьютера. Особо бросаются в глаза детали: ручки с обеих сторон от экрана, как бы для того, чтобы хвататься за них при толчке: по-видимому, используемые при сборке, десять рядов вдавливаемых кнопок на правой панели, внушающее количество тумблеров, круглых и рельефных переключателей, ручек настройки, кнопок. Или бомбардировщик Northop B-2, спереди по форме смахивающий на летающую тарелку; или кабина самолета B-52, похожая на кабину грузовика, с характерно торчащей из передней панели трубкой - рулевой колонкой, к которой крепится штурвал, и странной конфигурацией какой-то несуразной конструкции перед пилотом, вроде спинки старого автомобиля или дивана; или фантастически выглядящий, крайне секретный самолет, известный на летном североамериканском жаргоне как blackbird, что сверху напоминает ската, имеет странную, округлую форму крыльев и копьевидно-уплощенную форму фюзеляжа; или прозрачный прицел одного из перехватчиков, называемый на летческом языке cockpit; или еще один странный самолет - fb-111-01, имеющий единственное сопло сзади, сверху напоминающий парящую птицу и отличающийся своим "кусковидным" строением: как будто части фюзеляжа, задние крылья и другие части-"куски" - наложены один на другой, а передние крылья вылезают из фюзеляжа как рукава рубашки из жилетки. Или - совершенно фантастично выглядящий (как объект внеземного происхождения!) gef-06: треугольник цвета позеленевшей меди с красными точками и нарезками, у которого зубчиками вырезана (ближе к наиболее длинной стороне) середина, так, что образуется десятиугольная геометрическая фигура. Или его сородич gef-09, самолет с двумя далеко отстоящими друг от друга и торчащими прямо из фюзеляжа "хвостокрыльями", двумя парами меняющих форму и поворачивающихся горизонтальных крыльев, и почти квадратным фюзеляжем, из какого торчит обтекаемая носатая кабина. Или – летающий аппарат самого внеземного вида - gef11-46b, снизу совершенно круглый, как настоящая "летающая тарелка"... 

Густав узнал, что, так же, как в Северной Америке не бывает улицы номер 13 (хотя встречаются 12-е авеню или 14-я улица), а после 12-го этажа сразу же следует 14-й, так же не бывает американских самолетов с номером тринадцать: нет, например, истребителя f-13, хотя есть f-12 и f-14. Он теперь знал и понимал все летные словечки, известные только американским и британским пилотам или (может быть, еще) авиамеханикам. 

Некоторые самолеты ему снились со всеми их параметрами и летными характеристиками, другие - как образы, возникающие в чуждом, "не своем", сознании. Постепенно он начинал входить во вкус, дискутировал сам с собой, "обсуждая" достоинства или недостатки той или иной модели, мысленно спорил с конструкторами-дизайнерами, доказывая свою точку зрения. Каждое утро он записывал увиденное и узнанное чисто автоматически, почти не отдавая себе отчета в том, что делает. Однажды он нацарапал что-то в очередной раз так же автоматически, и, когда перечитал этот текст, ему стало страшно. Оказалось, рукой Густава летчик Смит (это было совершенно ясно), его раздвоившееся "я", написал ему первое письмо. Жутковато зловещий текст плыл у него перед глазами (настолько был он испуган и поражен): 

"Now back to the F-19/F-117 controversy. The F-117 designation for the Stealth seems inconsistent. The "old" Air Force designation scheme was started over from one back in 1962, at which time the fighter numbers had reached F-111. If F-117 is REALLY consistent with this scheme, this would imply that the Stealth fighter had been ordered into service prior to 1962, which seems quite improbable. If one accepts even this as plausible, one now has to ask the question: What about the "missing" numbers between F-111 and F-117 in the sequence? What then were F-112, F-113, F-114, F-115, and F-116? There has been some suggestion that these are designations for Soviet-built aircraft that were "acquired" by the Americans and taken out West to be test flown and evaluated in the Nevada ranges. They might, for example, be American designations for MiG-21, MiG-23, MiG-25, Su-7, etc. We can only speculate until someone in the know is willing to talk."

 

"Finally, does F-19 stand for some supersecret project that is so "black" that we won't hear anything about it for at least a decade? Could it be the "Aurora" that is rumored to be under test out in the desert as a possible replacement for the SR-71? Or else, perhaps the F-19 really is a "hole" in the designation scheme, and all of this confusion and inconsistency in aircraft designation schemes is deliberatey designed to confuse Soviet intelligence about what we are up to. It has certainly succeeded in confusing ME!!!"

 

Ко всем приобретенным в рекордный срок причудам и новым привычкам прибавилась манера вести дневник. Густав сидел перед пламенем искусственного камина или перед голубоватым светом телевизора - и писал:

"Я проваливался в зловещие военные игры, в интриги разведок и несущие смерть человеческие игрушки, не в силах ничего сделать, чтобы спасти себя".

"Первым почуял неладное мой друг, норвежец Арне (Омланд) Боргенсен. В одно утро он появился как из-под земли, когда я провалялся в постели битых три часа, испытывая ужас при самой мысли о возможности снова заснуть, и в то же время не в силах сделать хотя бы одно движение из постели. Простые действия - типа встать и сварить себе кофе, или поднять трубку и позвать домработницу - обдумывались мной как грандиозные стратегические планы. Я чувствовал, что проваливаюсь в депрессию."

Боргенсен, застав Густава в постели в этом разбитом состоянии, постепенно вызвал его на откровенность. Густав, человек по природе своей открытый, в конце концов поведал ему обо всем. Установившееся молчание длилось не менее получаса.

- Только теперь я понял, насколько ты умен, - сказал Боргерсен после паузы. - Если бы это случилось со мной, я бы давно уже загремел в психушку, спился или отправился покорять Северный Полюс. Только не советую рассказывать Патрику.

- Как ты полагаешь, стал бы я скрывать от тебя, что со мной происходит, если бы не из опасения, что то, что знают двое, узнает и третий?

- Честно признаюсь - мы обсуждали с Патриком твое странное поведение и то, как ты изменился. Перед приездом сюда я был на проводе с Патриком. Он спросил у меня, не считаю ли я, что тебя стало опасно пускать на Зону. Мы договорились, что я тебя навещу, и проинформирую Патрика, как обстановка. Но теперь обещаю тебе - буду молчать. Только давай сговоримся: ты просто запил.

- Я согласен с тобой. Сослаться на запой - самое безопасное в нашем мире. Обратись от моего имени к Патрику с просьбой порекомендовать какого-нибудь психотерапевта или "рехаб" - только анонимный и частный. Лучше в Аргентине или в Штатах. Я подумаю, как потом уклониться от них.

- Как? Разве ты не намерен лечиться? Ведь совершенно ясно: что-то не в порядке с твоей головой.
- Не буду тебя разубеждать. Да: с головой, с куриными мозгами; пусть так. Но, пойми, Омланд, все гораздо сложнее. Здесь есть две стороны проблемы. Одна, конечно, в моих мозгах, которые отчего-то взбунтовались. Но есть и другая. Этот летчик, в которого я превращаюсь по ночам, совершенно конкретные сведения о совершенно конкретных самолетах, неизвестно каким образом переносящиеся из головы Смита в мою набитую соломой голову. Ты полагаешь, что не стоит и пытаться это объяснить?
- Да, я спонтанно чувствую: не надо ничего объяснять. Лучше всего отправиться прямиком к врачу. А там - тебя вылечат.
- Ты что - психиатр? Откуда тебе известно, что вылечат? И потом - от чего меня лечить? Это - шизофрения, маниакально-депрессивный психоз? Параноическое состояние? По роду своей деятельности я должен постоянно сталкиваться с этими вопросами, я работал в паре с мед. экспертами, с психиатрами и психологами. У меня такое впечатление, что - несмотря на болезнь моих мозгов - меня не от чего лечить. Даже если гипнозом удалось бы заблокировать эти странные сны - что дальше? И где гарантия, что это не сделает хуже? 
- Послушай, Густав, а почему бы нам не разыскать этого ... Смита. Ты говоришь, что он живет в Калифорнии. А где именно?
- В Голливуде!
- Ты смеешься.
- Конечно, я пошутил. В ЛА он живет. На Экспанада стрит, дом десять. 
- Так... разыщи... то есть, что я говорю - позвони... или - это - слетай к нему. Скажи - так и так, хватит являться ко мне по ночам. Мне это не нравится. Оставь свои штучки и дай спать спокойно. 
- Ты наивен, Ом. Во-первых, это не он приходит ко мне, а я превращаюсь в него, так что это он должен мне предъявить иск в похищении на время сна его личности. Если исходить из чисто-юридического подтекста, то это он - потерпевшая сторона. Не забудь - я ведь юрист. Во-вторых, он скажет, что ничего не знает - не ведает о моих проблемах и не имеет к ним никакого отношения. В-третьих, даже если я с ним увижусь - и он мне пообещает "оставить меня в покое": гарантирует ли это, что я не начну по ночам превращаться в кого-то другого, еще худшего, чем Джордж Энтони Смит?
- Даже не знаю, что тебе посоветовать. По крайней мере, держи меня в курсе.

Ни один из них не предполагал, что разговор возобновится так скоро. 
Буквально через несколько дней Омланд позвонил.


- Ты мне ставишь бутылку виски. Ты проиграл. Я выяснил - никакого твоего персонификатора нет ни в ЛА, ни вообще в Калифорнии. Я выяснил.
- Проиграл не я, а ты. И не он мой персонификатор, а я - его. Ты опять все перепутал. Ладно, бутылка - за мной. Приезжай, поговорим.
Никогда еще Боргерсен не приезжал так быстро. У него была привычка копаться.
- Ты забыл о разнице во времени, - сказал Густав, когда они удобно устроились. - Ты, что, решил, что, раз у кого-то крыша поехала, так его бред - полное отсутствие логики? Нет, мой друг, даже у бреда бывает известная каузуальность. ДЭС не обязательно должен именно теперь проживать в Лос-Анджелесе. Мне - а теперь нам - известно, что он там будет жить в 1989-м году. Но мы ведь не знаем, когда он там поселится. Может быть, он еще живет пока в своей Англии? 
- Да, я как-то не подумал об этом. Ты соображаешь чертовски быстро. Гораздо быстрей меня. 
- Адвокатам положено быстро кумекать. Это нас кормит. Не трать зря деньги. У меня есть кое-какие идеи...
Густав на этот раз выглядел бодрее. Омланд остался доволен. Может быть, все в скором времени нормализуется?
Однако, еще через несколько дней Боргерсен буквально влетел к Густаву на второй этаж, прямо в спальню. Тот сидел за столиком вдвоем с бутылкой. 
- Ты видел это, - закричал Омланд с порога. - Ты должен немедленно это прочесть.

На столик лег, опрокинув стакан с виски, последний выпуск журнала Нью-Йорк за 11-е сентября 1979-го года. Маленькая заметка гласила:

"Сегодня в районе 15-й авеню, между Вест и Вошингтон стрит, вдрызг пьяный, неопрятного вида человек выскочил на проезжую часть улицы с криком "верните мне мой истребитель"! Его быстро задержала полиция; он мешал движению. Доставив его в полицейский участок, решали, что с ним делать - направить на психиатрическое освидетельствование, или оставить в полиции. Затем его быстро освободили, по слухам - в связи с вмешательством какого-то важного лица из Министерства Обороны. Если бы не это вмешательство, никто бы не обратил внимания на этот мелкий инцидент. Может быть, мы являемся свидетелями первой серии фильма под названием "Спившийся Супермен на пенсии"? Кто знает? Любопытно, что в момент задержания этот странный тип заявил: "Насрать мне на ваш Нью-Йорк. Вот возьму - и уеду в Лос-Анджелес". 

- Теперь мы знаем, с какого времени ДЭС будет жить в ЛА и где поселится. 
- Меня никак не оставляет подозрение, что ты меня разыгрываешь. Ну, да ладно. Учти, что розыгрыша я никогда не прощу. 
- Успокойся. У меня было бы такое же чувство. 
- А что, если тебе уехать. Может быть, только в этом доме тебе снятся такие странные сны?
- Ты забыл, что я ночевал в Порт Оф Спэйн? Там все происходило точно так же. 
- Да... Тяжелый случай. Ты проверишь, поселится ли ДЭС по адресу, который ты знаешь?
- Угу.

С тех пор жизнерадостная натура Густава стала брать верх над его несчастьем. Его сознание возводило - кирпичик за кирпичиком - прочную перегородку между его сновидениями - и активной жизнью во время бодрствования. Он перестал записывать бред и видения одержимого самолетами летчика - и уничтожил ранее сделанные записи. Даже сны его мало помалу менялись, и где-то на периферии сновидений его мозг помнил, кто он есть на самом деле. Это сменило окраску этих образов с ядовито-зловещей на эмоционально более приемлемую. И - главное - Густав уже знал, что развязка близится. Джордж спивался все быстрее, его алкоголизм развивался угрожающе, и стало очевидно, что он долго не протянет.

Еще одно знаменательное событие произошло в январе. Оказалось, что Боргерсен связался по телефону с одной шведской гадалкой, сказав ей, что обеспокоен "проблемой друга". Он не сказал ничего конкретного. Она ответила, что чувствует: у его друга есть брат-близнец, который вторгается в его жизнь и, возможно, приедет его убить. "Вот что могут наплести эти гадалки, - говорил Боргерсен, смеясь. - Она даже не смогла угадать, что у тебя нет ни одного брата, а только сестры". - "Совершенно очевидно, - возразил Густав, - что мой брат-близнец - это ДЭС." - "Но каким образом он может попасть сюда из своего 1989-го года? - взмолился Боргерсен. - "Не знаю". 

Как-то позвонил Патрик и сказал, что им троим не мешало бы встретиться. Густав и Омланд были не в состоянии даже и близко предположить, что могло стрястись. Патрик предложил встретиться не на Зоне, а во дворе одного ресторанчика, что держал их общий приятель. Когда два друга вышли из машины и приблизились к месту встречи, они увидели, что Патрик там был не один. В соседнем летнем пластмассовом кресле сидел еще кто-то: пожилой мужчина невысокого роста, в черных очках, с испитым, но мужественным лицом. Омланд первый побелел - мгновенно узнал его. "Познакомьтесь, это мистер Смит". Лопез и Боргерсен не проронили ни слова. "Он приехал сюда из Штатов пофотографировать и поудить рыбу, словом, развеяться. Мистер Смит болен ... алкоголизмом. Он в последнее время лечился, прошел через реабилитационный центр, но, когда попал сюда, забыл обо всем, о чем его предупреждали в "рехабе", и сорвался. Мы с Джулианом и Марком нашли его возле пирса, в невменяемом состоянии. Его карманы были битком набиты деньгами в стодолларовых купюрах, один только Бог знает, сколько унесло ветром. Найденные мы аккуратно сложили и отнесли в банк, теперь они вложены на имя этого господина. Не бойтесь, это уважаемый гражданин, бывший летчик, авиаконструктор, он зарабатывает кучу денег, и совершенно легальным способом. Надо помочь ближнему, попавшему в беду. Поэтому я и пригласил тебя, Густав. Ты ведь сам был недавно в запое, и вот, сумел так блестяще выкарабкаться. Что посоветуешь? Джордж - можете называть его так - чувствует, что, если вернется назад, в Лос-Анджелес, то уже не выкарабкается". Густав покачал головой.

- Мой случай нетипичный. Я ведь не завязал совсем. Не перестал употреблять алкоголь. Но твердо постановил - не пить каждый день, и потом - не больше стакана. Для начала я перешел на пиво и вино. Теперь умеренно выпиваю - как раньше - и это пока работает. Если господин ... Джордж ... пьет давно, это не поможет. Я мог бы посоветовать хорошего психиатра-нарколога. Есть неплохая частная клиника в Порт Оф Спэйн. Может быть, Джордж попробует ... - туда?

- Не надо психиатров, - у Смита был хриплый низкий голос. - У меня они в печенках сидят. Дерьмовое племя. Зря только выбросил десять тысяч долларов. Представляю, сколько жратвы и спирта я бы мог на них купить. Сколько раз мог бы сгонять на такси на аэродром посмотреть и пощупать там новые летающие машинки! Эх, вся моя жизнь круто изменилась с полгода назад ... когда я запил...
- Но ведь ты мне сказал, что стал пить примерно семь лет назад?
- А черт его разберет. Что возьмешь с такого, как я, пропившего и память, и мозги.
- А, может быть, какое-то другое событие произошло пол года назад, - вставил Боргерсен. 
- Какое событие? На что ты намекаешь? Ты мне не тыкай ... событиями ... Сам ты - "событие". 
- Ну-ну, успокойтесь, друзья. Джордж очень приятный человек. Вы его еще не знаете. Он просто крепко выражается, как многие вояки. В армии, вы знаете, преобладает крутой дух. 
- Вот-вот, я человек крепкий. Крепче, чем Сикорский последней модели. 
- Джордж, нам ни к чему военные секреты. Лучше подумаем, что с тобой делать и как тебе помочь.

Было договорено снова сойтись назавтра. Однако, встреча не состоялась. Джордж опять набрался, при этом выпил гораздо больше, чем ему было необходимо. Через двое суток его пришлось поместить в клинику, где он провалялся более месяца. За это время Патрик рассказал, что среди вещей Джорджа в гостинице, в Сан Фернандо, оказались британский паспорт, выписанный совсем недавно, но такой истасканный и потрепанный, как будто он десятилетней давности, револьвер небольшого калибра и странное удостоверение личности ... 1989-го года! Патрик не знал, как это объяснить. По его словам, Джордж все время требовал "сегодняшних газет", а не газет "десятилетней давности". Он во всем подозревал какой-то подвох, говорил, что везде висят старые календари, что банки, магазины - все имеют неправильное представление о времени. Его билет на самолет тоже оказался из 1989-го года! "Может, стоит с этим отправиться в полицию?"

- Не думаю, - сказал Густав. - Вполне возможно, что при оформлении его удостоверения личности и когда выписывали билет - просто допустили ошибку. Бывают всякие случайности. Две крайне редкие ошибки совпали. Все это проверят, выяснится, что наш подопечный ни в чем не виноват, и что тогда? О нас пойдет дурная слава. Нет, нехорошо сдавать своих друзей в полицию. Если же тут замешан какой-то заговор или, не приведи Господь, аномальное явление (что еще хуже): тогда нас передадут американцам, и они нас затрахают в своих военных лабораториях, как подопытных кроликов. Будут отрезать каждую ночь по конечности, приговаривая: признайтесь, что вы марсиане!.. Нет, честное слово, сгноят нас, если такое узнают.... 
- Но есть еще одно. Даже не знаю, как сказать тебе ... - Патрик замялся. - Он все время упоминает твое имя, говорит, что ищет тебя, или утверждает, что он и есть Густав Лопез. Что ты об этом думаешь?
- А что я могу думать? Странный тип. Просто ненормальный. Может, ему посоветовали адвоката, вот он меня и искал. А потом в его пропитых мозгах все перепуталось - где он, а где адвокат. 
- А что, если просто послать его к дьяволу, и пусть сам расхлебывает свои проблемы . Этот старикашка итак мне стоил уже полно нервов. 

Однако, обстоятельства распорядились по-своему. Перед отлетом Джорджа в Мексику (у него возникли проблемы с возвращением в Штаты. Представитель американского консульства в Тринидаде каким-то образом был замешан в это), откуда он планировал пробраться в Штаты, они встретились для "откровенного разговора". На этом разговоре настаивал Джордж, который утверждал, что знает что-то очень важное о ком-то из друзей. 

Они собрались на одном из пустых деревянных причалов. Был один из штормовых дней, и, хотя в заливе Пария это почти не чувствовалось, вода выглядела в конце дня чуть более "сумрачной" и "напряженной". Она приносила более, чем обычно, кусочков и пены. Этот плеск заполнял затянувшееся молчание. Все ждали, что скажет Джордж. Ни Патрик, ни Густав не успели и глазом моргнуть, как Джордж выхватил нож и молниеносно ударил Густава в живот. Только Омланд успел среагировать, как будто напряженно ждал этого момента. Он сделал подсечку - и Джордж полетел в воду. Почти моментально за ним последовал Густав: в первый момент не было ясно - в каком состоянии. Там было совсем неглубоко. Густав стоял по грудь и шарил вокруг. "Как ты? - спросил Патрик. "Хреново, но я имею в виду на душе. А царапина... до свадьбы заживет". Два других облегченно вздохнули. Они провели пять долгих часов в поисках Джорджа, но его не нашли. Не живого, ни тела. Он пропал - как испарился. Густав уговорил Патрика пойти на операцию снятия денег со счета Джорджа в тринидадском банке. Там было пятнадцать тысяч. По пять на рыло. "Что дальше? - трясущимися губами спрашивал Патрик. - "А ничего, - отвечал Густав. - "Но ведь хватятся. Человек ведь все-таки. Куда пропал? Где?" - "А никто не хватится". - "Как так?" - "А вот так. Не было никакого человека. И все. Главное - не проболтайся. Пока твой язык за зубами, считай, что ничего не произошло". - "Конечно, ты ... вы ... вдвоем что-то знаете - и скрываете от меня". - "Знаем или нет, мой совет тебе - молчать. Если не желаешь навлечь на всех нас беду". 

В ту ночь Густав не видел никаких сновидений. Вернее, видел, но это были обыкновенные сны. 

* * * 

....Мы не знаем, куда течет наша душа, откуда бежит -
и в кого перетекает.     

    
В сосуществовании разных людей есть глубокая,
скрытая тайна.     

    
Жизнь без свехъидеи - большой грех, и образованный
скот, выедающий изнутри начинку скорлупы своего эга,
- это феномен скверны, выжженной как тавро на
внешней оболочке человечьей души.     

    
Не-делающий-ошибок рационалист - это
грешник-рецидивист, прожигающий ради своего
личного покоя и неги накопленные поколениями
клады духовности и добра. В самой невозмутимости
кроется порочная изощренная ущербность. Но и
среди них есть свои герои: души, не позволившие
утащить себя дальше в недра самых темных страстей.
Хвала удержавшимся хотя бы на грани застойного
прозябанья, давшим бой на том уровне падения, на 
который их опустила судьба.
    
Не мы выбираем время и место рождения, эпоху и 
свой статус в ней. Все это выбирают за нас.
Благословенен тот, кто собрал всю свою силу в
кулак - и удержался за единственный выступ скалы,
не рухнув с нее. Он спас другого, того со
сверхъидеей, от невыразимых мук, дав его
измученной плоти долгожданный покой, он спас
свою душу от неминуемого разложенья-гниенья.
    
Произнесем же молитву благодарения в честь
тех, кто показал демонам - нашим жестоким
властителям и палачам, противопоставившим
нашим одержимым грешникам и святым своих
оборотней-вассалов с доведенным до температуры
космического холода рациональным мышлением, -
что даже у этих рабов и слуг есть несокрушимая
человеческая гордость.
    
Больше нет ничего у нас, кроме нашего 
человеческого достоинства.     

    
Наше тело забирают старение, умиранье.   

     
Наших близких пожирает слепой монстр смерти.  

 
Не мы решаем, кому достанется после нас
накопленное нами - духовное и материальное.   

 
Наши накопления развеиваются ветром,
как пустые миражи.   

     
И только наша гордость остается вечной,
сохранимая в неравной борьбе с неведомым.     

Черновой вариант - Февраль, 1991
Первая редакция - Май, 1992
Вторая редакция - Декабрь, 2000

* * *

 

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
 ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ 

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ 

В ту ночь Густав не видел никаких сновидений. Вернее, видел, но это были обыкновенные сны. Так продолжалось с неделю. Укладываясь спать, Густав теперь удобно располагался в постели, смакуя предстоящий сон, заплющивал глаза, и радовался как ребенок накануне показа любимого мультика. Т а  ночь не была исключением. Он поудобней разлегся, приготовился - и заснул. Он и вправду увидел себя в кинотеатре. Громадный экран занимал все пространство впереди, до самого горизонта. "Разве так бывает в жизни, - спросил сам себя Густав, и на свой вопрос не ответил. На экране начинался фильм, сопровождаемый грандиозной музыкой. "Наверное, что-то историческое". Вглубь экрана раздвигался и расширялся колоссальный пейзаж, с лесом на первом плане, полноводной рекой на втором, и высоченным другим берегом, нависающим над ракурсом взгляда. На этой возвышенности раскинулся, окруженный мощной стеной с башнями, сверкающий крестами церквей и угрожающий "наездникам" своей крепостью и замком, потрясающе красивый средневековый город. Это был Бобруйск, пограничный беларуско-литовский "прикоморок", охранявший от русичей и украинцев восточные пределы Великого княжества Литовского. Город 1600-х годов раскрывал свою магическую панораму постепенно, шаг за шагом, расширяясь вглубь и в стороны, демонстрируя добротные деревянные дома, каменные башни и крепость, замок, мощеную брусчаткой центральную площадь с рядами каменных зданий по периметру, униатские, православные и католические церкви, университет с восьмиугольным двором, сеть прямых и полукруглых улиц, укрепления, нависшие над рекой. Он открывался, как волшебная шкатулка - с его утопающими в зелени стенами, красными черепичными крышами-шапками выглядывающих один из-за другого домов, с блестевшими яркой позолотой шпилями звонниц и куполами церквей, с хорошо узнаваемым силуэтом издалека заметной ратуши, и - рядом с ней - двумя шпилями собора Св. Станислава Костки, с террасами и речным портом (второй, маленький порт, прятался вглуби города, как пестик цветка в чашечке). Город был каменной короной, венчавшей высокий берег реки, рядом с тем местом, где начинались ее рукава.

К тому моменту "экран"  совершенно исчез, и его место заняла полностью обнаженная реальность. Она поражала звенящим естеством, неповторимостью, невозвратимостью каждого момента, движения, и мысли. Отсутствие запечатлевающих механистические движения реалма механических зеркал придавало сущности тот объем и ту осязаемую остроту, которых через три с половиной столетия уже не будет и в помине. Впечатление плотности, даже тяжеловесности каждого предмета-явления, этот особый свет причастности еще не уступили места поверхностному шарму. Доносящиеся снизу звуки жизни - звон женских голосов, грохот повозок, лязг железа, - терпкий запах поднимающейся кверху тонкой струйки дыма, стог сена на участке возле одного из ремесленнических домов, небольшая горка со взбирающейся на нее по тропке девушкой, запах речной воды и тины, доходящий с Березины, с затоки, узкие переулки возле восточных ворот: все витражным окном выстраивалось в совершенно неповторимую явь. Град был растянут вдоль большой реки и впадающей в нее речушки (Бобруйски): в пределах городских стен, от ворот Подольных до Свислочских - на 26 шнуров. Его площадь равнялась 96 моргам 10 прутам (приблизительно 94 десятины). Значительную территорию занимал "малый город" - за пределами городских стен. Наиболее густо лепились строения вдоль Березины. Там громоздилась масса их; с кривыми улочками, на коих возвышались деревянные и каменные "крамы". Вблизи речного порта выделялись два объекта, особенно больших и заметных. Справа, со стороны реки, виднелось каменное сооружение в виде башни. Выше порта, на высоком берегу, расположился миниатюрный дворец. По реке шли небольшие суда; отсюда сплавляли лес для последующей отправки к Рижскому порту.

По направлению к "костелу" Св. Станислава Костки дома стояли не так кучно; в центре города, слева, росла дубовая роща. За городом, почти параллельно реке, начинался неглубокий, но длинный овраг, в сторону крепостной стены заметно суживавшийся и продолжавшийся рвом; по обе стороны оврага и рва тянулась пустошь, заросшая "дебрями" бурьяна, крапивы и лопухов. За дубовой рощей находилось большое строение, принадлежавшее богатому горожанину. На каком-то расстоянии от костела и площади снова шла густая застройка. Тут, с правой стороны от костела, стояли самые добротные, большие дома. Среди них - торговые дома и "крамы" ремесленников. Мастерские лудильщиков, плотников, ткачей, кузнецов встречались и на северо-запад от костела. Тут находилась "новая площадь", учрежденная в 1610-х годах, еще до конца не застроенная. Еще одним ремесленным центром являлся берег реки Бобруйки, с его довольно плотной застройкой. Дальше пространство опять разряжалось - появлялись участки возделанной земли, загоны для скота, огороды и сады. Каждая улица, идущая от центра города, оканчивалась воротами в каменной городской стене. Этих ворот было пять: Подольные, Свислочские, Прудовые, Киселевские и Слуцкие. Всего было 16 больших улиц и множество переулков. Две улицы считались центральными - Подольная (или Паречная) и Ильинская. Обе проходили вблизи центральной площади (рыночной), вокруг которой сгруппировались самые высокие здания. Рынок - площадью 2 морга и 3 прута - имел продолговатую форму. На рынке было 75 "крам" - лавочек. По периметру площади стояли трех- четырех- и пятиэтажные дома с черепичными крышами. На здании типа ратуши или магистрата имелись часы. Всего на рынке было 15 домов, из них 5 - свободных от податей: пана подстаросты, замковый Власовский, дом хоружего пана Гинбута, костельный госпиталь. Тут же или вблизи площади находились упомянутый католический собор, часовня, униатская церковь, иезуитские миссия и резиденция, школа и коллегия. Недалеко (через две улицы) восвышался православный собор, рядом с ним была меньшая площадь. На нее выходила церковь Св. Николая Угодника и улица Ильинская, с церковью Св. Ильи. Со всех сторон обе площади были окружены двух- трехэтажными каменными строениями. В устье реки Бобруйски высилась крепость, хорошо видная с реки, и рядом с ней - Бобруйский Замок.

Среди владельцев Бобруйского староства (города с волостью) были видные представители олигархии Великого княжества Литовского, известных аристократических семейств: Радзивилы, Гаштольды, Пацы, Матешкевичи, Глебовичи, Тризны, Моссальские, а также последние великие князья престольного русского рода Олельковичей, правившего в Киевской Руси. Они попеременно и (или) по частям владели староством, пока оно не перешло (в основном) сначала к Петру Тризне и его жене Анне Моссальской, а потом к польской королеве Цецилии Ренате, жене Владислава IV.

Всю сумму выкупа за Бобруйское староство - целиком - Петр Тризна занял, прежде, чем внести ее в королевскую казну, получив пожизненное право владеть староством. Тризна был из видного шляхетского рода. Члены этого рода не смогли подняться к кормилу государственной власти, но занимали почетные и доходные должности. Так, Андрей Тризна был новогрудскием городским судьей, а потом трокским ключником. Родственники Тризны были среди вильнюской, тракайской (трокской) и новогрудской знати. Не менее родовитыми были Моссальские.

После жестокого, скупого и заносчивого родственника Радзивилов Альбрехта Гаштольда (умер в 1539-м году), литовского канцлера с 1522-го года, несколько раз воевавшего с Москвой (участника знаменитой битвы под Оршей), владельца живописных весей с княжеским замком и костелом, угодий с озерами, нескольких городков и деревень, Петр Тризна стал поистине "народным старостой". Несмотря на тяжелое бремя статуса пограничного города, военные действия и сложную политическую обстановку, Бобруйск при нем богател, отстраивался и благоденствовал. Как большая, принадлежавшая ему Виленская часть города с волостью, так и меньшая - Трокская, имевшая другого владельца, расширялись и пригожели. Тризна считал, что богатая держава при бедном народе - это все равно, что воин без меча. Он проводил долгосрочное хозяйственное планирование, мягкую налоговую политику, и поддерживал ремесла. Тризна был сторонником мира с Москвой и предоставления независимости Украине. Мир с Москвой - это еще куда ни шло, а вот независимая вольница, "гуляй-поле" - тут Тризна хватил через край!

Единственный человек, с кем он обсуждал свои взгляды, родственник жены, называл эту смесь экстремистской ереси "политическая extravaganza". Взгляды бобруйского старосты не имели ни малейшего значения в развитии событий тогдашнего мира. Захватив Украину, Великое княжество Литовское отдало ее "в аренду" одному из своих привилегированных сословий - евреям, получившим монополию на администрирование и выбивание налогов. Это разожгло ненависть к "жидкам" и навлекало большую опасность на Бобруйск с его немалым еврейским населением. В Великом княжестве Литовском евреи были приравнены по привилегиям к шляхте, имели автономию, широкие полномочия и права. Тризна их не "обижал". Он не был сторонником ущемления еврейской торговли и одностороннего подсуживания в споре еврейских и не еврейских ремесленников и купцов. Не желая ни за что отказываться от выхода к Черному морю (как будто мало было Балтийского), Великое княжество Литовское (а, за ним, и Речь Посполита) упрямо стремилось удержать непокорную Украину, подавляя бунты и восстания, усмиряя украинскую Сечь. Из-за Украины расширялся конфликт с Турцией и Москвой, что не сулило пограничным городам ничего хорошего. Охваченные беспредельной ненавистью к четырехнациональной шляхте Речи Посполитой, украинские повстанцы действовали против соседнего христианского народа как против иноверцев: жгли, грабили, убивали, не оставляя в живых ни "жинок", ни "дитятей". Эти злобные укусы разношерстной толпы сухопутных пиратов не могли бы иметь места, если бы не отвлекавшие польско-литовское войско бесчисленные стычки со шведами, турками и москалями.

В этой обстановке умеренное правление в Бобруйске Петра Тризны производило положительный и умиротворяющий эффект. Город существовал как бы "сам по себе", как небольшое автономное государство. Тризна умел использовать свои связи в Вильнюсе, Тракае (Троках), Менске (Бобруйск входил в состав Минского уезда) и Новогрудке, чтобы выбивать благоприятные для города постановления - "грамоты". Королевский маршал, вильнюский канцлер, слонимский староста - все ревизоры и опекуны в своих грамотах неизменно снижали размеры податей, оброков и "служб". Но главное - горожане относились к тому единственному типу, который умеет настойчиво добиваться своего и преодолевать преграды. Ведь только кажется, что города вырастают из домов. Нет, они вырастают из людей, из окружающих их просторов, из того, как эти неповторимые географические пространства формируют неповторимость живущего на них люда. Города вырастают из небольших населенных пунктов, их окружающих полей, лесов, рек, деревень. Не существует непреодолимого антагонизма или преграды между городом - и окружающей его местностью. Города, как и люди, похожи на окружающие их холмы, горы, реки, леса и озера.

Так и кажется, что судьба не то, что города - целого народа, всей страны - решается в столицах, на их кипящих народом улицах и площадях. Революции, войны, бунты, реформы - всякого рода социальные катаклизмы и повороты начинаются из громадных мегаполисов, из "центра". Механистически, материально: так, наверное, и есть. На самом деле в совершенно другой сфере судьба народа или страны нередко решается в небольших городках, лесах, сельских местностях, окружающих их. Неумолимо, не подвластный человеческой деятельности, запрятанный в свою собственную непроницаемую оболочку, зреет где-то в глухомани невидимый плод, незримыми токами связанный с судьбами эпохи, страны, планеты. Никто не знает о нем, а те, кто догадывается, не в силах ничего изменить...

  *     *     *
 

    Туманным утром 1672 года через лес пробирались двое. Их шаги приглушённо звучали в молочном воздухе, в сжавшемся в комок пустотелом пространстве. Так же, как  луч света ведёт по сцене артиста, переходящего с левого на правый её край, так глухое звучание их шагов заставляло представить воображаемую комнату, передвигающуюся вместе с путниками.

   Среди выплывающих из тумана деревьев, среди судорожных и тревожных криков птиц их осторожная поступь несла в себе что-то монументальное и завораживающее.

   Оба были довольно странно одеты. Один, высокий и широкий в плечах, имел на себе длиннополый кафтан вишнёвого цвета, шапку-папаху и узкие сапоги с пряжками. Его светлые волосы падали на плечи мягкими прядями, а висячие усы доставали до подбородка. Второй, одетый ещё более странно, носил на себе печать того, что сразу же выдавало еврея. Этого не могла скрыть ни шапка-треуголка, ни, похожая на халат, хламида, ни болтающаяся у него на боку мягко изогнутая сабля. Говорили они между собой на старобеларуском языке, государственном языке Великого княжества Литовского, мощной державы, что простиралась в то время от Балтики и до Понта  (Чёрного моря), и от границ Польши - до русских границ. Это государство не только владело тогда Смоленском и другими землями намного восточнее Смоленщины, оно, отражая русские набеги, но нередко внедряло подконтрольные ему территории  глубоко в недра тогдашней Руси. Беларусы и литовцы жили богато, а по отношению к "жесткому режиму" московского государства Великое княжество Литовское можно считать чуть ли не тогдашней демократией. Поэтому результаты противостояния с Москвой определялись не только и не столько результатами, достигнутыми на полях сражений, сколько бегством из русских приграничных областей на запад не только холопов, но и воинов. Не зря славянскую часть Великого княжества Литовского прозвали на Руси "белая Русь", что значит свободная, вольная земля.

   Два странно одетых человека шли именно по ее территории, на северо-запад от Могилевского тракта, в сторону Бобруйска. На большом протяжении леса здесь были влажные, неприветливые, темные и глухие. Громадные дубы и осины высились как сказочные великаны, а под ними, переплетаясь ветвями и заслоняя дорогу, тянулись настоящие северные джунгли. Тут росло много уродливых, причудливых деревьев с искривленными стволами, с ветвями, тянущимися словно руки легендарных существ, кругом были видны сросшиеся между собой береза - и тополь, ель - и дуб, словно схватившие друг друга за горло. Громадные и отвратительные наросты на стволах деревьев, чудовищно поднявшиеся папоротники в человеческий рост, невиданные нигде больше травы с мясистыми стеблями и с вызывающими ужас "глазами" на их лапках: все это подавляло путника, вызывало в нем самые мрачные мысли.

   Чем дальше от Могилева, тем леса становятся просторней, светлее, уютней. Появлялись ясные дубовые рощи, высокие и святые, как божественное откровение, торжественные сосновые леса,  дорогие сердцу каждого беларуса и литовца, высокие пригорки и тихие лесные речушки. А здесь, под Могилевом, всегда сумрачно и странно, на каждом шагу имеются скрытые разломы и провалы в земле, ямы, выбоины и овраги. На земле, противно-осклизлые, лежали то тут, то там, упавшие стволы деревьев, через которые приходилось перебираться, и от всего - от влажной земли, от спрессованных опавших листьев, от деревьев и даже от самого воздуха исходил горьковатый, пугающий, невыносимый гнилостный запах.

   - И так я, едучи з Вилня до дому, мяновите в Слуцку, в стодоле ночуючи, обачилэм юж на свитаню огнистого чловека, до кторекго кгдым се порвал, он тэж до мне выстэмповал и, зшедшисе срод каменицы, порвалэм з запаля ноже и ударилэм нань. А он, зникнувши зась, се был в тым же конте указал и зновон до мне шедл. Я рутилэм нань и окно отворилэм; юж малый день был. И так припадать ми почало в спаню, за яким колвек злекненем душене прикрэ бардзо.

  Еврей слушал своего спутника с видимой сосредоточенностью, и время от времени кивал головою.

   Тот продолжал свой рассказ о снах, что снились ему в течение двух недель перед их поездкой с торговым обозом через Могилев в сторону Украины.

   -  Внять бы мне тому предостережению, - говорил он все также на старобеларусском языке, - отказаться бы от поездки, а я, болван, даже не пересказал своих снов тебе, Иделька, чтобы ты пошептался со своими каббалистами. А то сходил бы к служке нашего униатского священника; он бардзо добра толкует сновидения. И крепко мне страшно было не токмо того огнистого человека, а еще и черного рыцаря, который привиделся мне в самом последнем из этих зловещих снов.

   - Потым баялэмсе ехать до дому, - добавил он по-старобеларусски. -  Згинула ми была ручиница кротка з олстрэм з воза моего в стодоле, о ктором, ркомо, выведане копным обычаем чинилэм.

   Они постояли, прислушиваясь к лесным звукам. Высокий стоял, опираясь на меч, поправив свою папаху, а второй водил головой по сторонам, как будто нюхая воздух, и переваливался с ноги на ногу. Его карикатурная сабля болталась в это время на боку, как  у разбойника.

   Ничто не насторожило их в мешанине посвистов, щелканья, шорохов и тихих постукиваний. Постояв еще пару мгновений, они отправились дальше, ступая по пожухлой листве, издававшей под их ногами, скорее, не шорох, а чавканье. Деревья между тем сделались еще выше, меньше стало подлеска, и шаги людей теперь гулко звучали, как в храме. Идущие приближались к ощущаемому впереди какому-то "особому месту": реке, обрыву, горе или оврагу. Что бы там ни было, это должно было быть нечто грандиозное. Т а к  резко измениться все вокруг не могло без серьезной причины. Но оба путешественника знали, что здесь никогда не было и не может быть большой реки, горы или каньона. Днепр и Друць остались далеко за спиной. Единственная большая река - Березина - на расстоянии двух-четырехчасового пешего перехода должна показаться впереди после абсолютно плоской равнины, а две-три маленькие речушки до нее совершенно не представляют собой ничего необычного. Правда, они немного отклонились к западу, но совсем ненамного, и тут ими все было хожено-перехожено. Если бы какое-то необычное место тут могло существовать, о нем бы знали. Нет, представить тут большую сопку, широкую реку, каньон или огромный разлом так же невозможно, как представить себе море посреди не имеющей выхода к морю Центральной Беларуси.
 
   И, тем не менее, оба путника были невольно напряжены. С момента нападения на их обоз разбойников-украинцев они не ощущали такого напряжения. Цель их была, по их меркам, меркам бывалых путешественников, - совсем рядом. Погода стояла сухая, благоприятствовавшая переходу. Встретить в этих местах опасных людей - грабителей- украинцев, разбойных татар, беглых москалей, воинов недавно разбитого мятежного князя или членов кровавой секты жертвоприносителей, обитавших в могилевских лесах, казалось маловероятным. Откуда же эта невольная тревога? Спутники так давно знали друг друга, столько времени проводили вместе, что понимали друг друга без слов. И внезапно охватившую их обоих тревогу они разделяли, не издавая ни единого звука. Если бы один из них внезапно расхохотался, или, как ни в чем не бывало, вдруг принялся бы рассказывать какие-то байки, другой решил бы, что в него вселилась нечистая сила.

   Так вот они и шли сейчас молча, стараясь ступать беззвучно по не так густо теперь покрытой листьями почве. Неожиданно среди высокого, заставляющего притихнуть, леса впереди показалась линия низкорослого кустарника - как на берегах рек или оврагов. Это привело путников в крайнее замешательство.

   - Как ты, не слышал ни о чем подобном? - спросил своего товарища высокий.
   - Нет, в жизни и слухом не слыхивал.
   - Тогда как ты это объяснишь?
   - А зачем мне объяснять? Подойдем ближе - увидим.
   - Некогда нам смотреть. Жены дома ждут.
   - С каких это пор, Ян, ты стал таким трусишкой?
   - Я не трусливый. Я смелый и осторожный. Это ты трусливый: как все трусы,
без оглядки в пекло лезешь.
   - А где тут пекло? Где горит? Может, тебе это пекло приснилось?
   - Ну, ладно. Так и быть. Пойдем прямо. Только на меня потом вину не
взваливай.
   - На тебя - не буду. Буду Б-гу жаловаться на Б-га.
   - Ах, ты...
   - Все, все, молчу.

    И они двинулись дальше.

   Все вокруг резко изменилось. Продираясь через кустарник, они шли среди низкорослого леса, разнообразных трав и сети много лет назад пересохших ручьев. Ни тот, ни другой никогда не видели такой резкой границы между двумя типами леса - и теперь просто не верили своим глазам. Хотя они прошли не менее одной третей мили*, никакой реки не было и в помине. Они изрядно устали, перепрыгивая через русла пересохших ручьев, перешагивая через корни или прорываясь сквозь кустарник, и теперь внимание их было притуплено. Пора было делать привал, но, заинтригованные, они, не сговариваясь, были полны решимости продолжать путь до тех пор, пока не начнутся очередные изменения ландшафта.

_______________________
* Польская миля - примерно 7 с половиной километров
 

   Тем временем вокруг них на земле потемнело, и на все легла глубокая тень. Сквозь редкие просветы ветвей над их головами видно было, что небо нахмурилось.

   - Ну, этого еще нам не хватало, - сказал высокий, Ян.
   - О-очень не хватало... - отозвался Идель.

   И, через два шага, вдруг исчез. Как будто провалился сквозь землю. И правда, оттуда, из-под земли, раздался его глухой и сдавленный голос: "Эй, Ян, кажется, я пришел. Стой на месте и не двигайся. Я куда-то упал".

 
    Идель находился в узкой и глубокой щели, на дне которой лежал толстый слой гнилых листьев. Если б не эти листья, не ходить бы больше Иделю, а, может, и не говорить. Эти листья спасли его. Сколько он не смотрел наверх, в сторону смутного, расплывающегося
пятна света, он не мог различить ничего конкретного и не мог услышать ответного голоса Яна. Идель готов был уже набрать побольше воздуха и закричать что есть мочи, пока Ян еще где-то близко, но вдруг услышал отдаленный, но сильный и рокочущий голос друга: "Подвинься, отойди подальше от края. - "Да ты никак прыгать собрался! Не смей этого делать, сукин сын! - извини, Янка! Вытащи меня отсюда - и пойдем дальше." Но он знал, что, если взбрело что-то в голову Яну, никакими клещами уже это оттуда не вытащить, и потому выполнил приказ - освободил место на листьях. И вовремя: через мгновение его товарищ плюхнулся туда, где Идель только что был. "Зачем ты это сделал? Теперь мы оба попались!"

   - Клад будем искать, - ответил на это Ян.
   - Да ты в жизни не искал кладов.
   - А теперь буду. Пошли.
   - Куда?
   - А вот туда, - и Ян направился вниз, по щели, которую когда-то давно, десятки, а, может, сотни лет назад, вымыла бегущая вода.

   Тут вертлявый Идель не на шутку испугался.
   - Ты что, решил до самой преисподни меня вести? Мы итак низко спустились, куда еще ниже? Что за блажь? Я знаю, что с твоими
способностями подняться наверх не такое уж неисполнимое дело. Поднимись - и вытащи меня отсюда.
   - А кто говорил только что, что я трус? А? Так вот - молчи!
   - Не доказать ли свою смелость мне ты вознамерился? Сам сказал, что нас жены ждут. Да верю я, что ты смелый, верю.
   - Сними-ка лучше свою детскую саблю и пошуруй ею впереди: как бы нам еще ниже не провалиться.
   - Обижаешь ты меня, Ян. Разве не помнишь, что эту саблю я в бою добыл?
   - Как не помнить - помню. Пана Сапегу мы тогда сопровождали. Знатный должен быть тот москаль. Если жив, то где-то сейчас ходит - и свою саблю вспоминает. Только непонятно, откуда у него взялась эта странная сабля и зачем была она ему нужна...
   - Ну, что? Я пошуровал. Чертей, вроде, пока еще нет...
   - А, чтоб тебя!.. Пошли!

   Слабый, рассеянный свет тускло освещал стены расщелины, и было удивительно, что при этом путники могли без труда различать силуэты друг друга. Проход между тем постепенно расширялся, и теперь, даже вытянув руки  стороны, они, идя в посередине, не могли достать до темнеющих стен. Дорога неизменно шла вниз, слой листьев под ногами истончился, и ноги больше не уходили в него, как в перину. В нос бил тяжелый, гнилостный запах, а из стен, как щупальца, как пальцы мертвецов, тянулись засохшие, переплетающиеся корни. Стало еще темней, и в самый раз было остановиться - и вернуться назад, либо... либо подумать о факеле для освещения дороги. И тут впереди блеснула неясная полоска далекого дневного света. Значит, расщелина не уходила под землю, не продолжалась пещерами или подземной рекой, но выходила наружу, на белый свет. Может быть, место, с которого они начали свой спуск, находилось на значительной возвышенности, и теперь они просто выйдут на один из склонов этой "горы"?

   Свет впереди становился все ярче. Но он не лился так, как из открытого проема. Создавалось впечатление, что он шел из-за какой-то ширмы. Вдруг идущий впереди поскользнулся и собрался упасть. Высокий схватил его своей могучей рукой за плечо и с силой потянул его на себя. И вовремя! От их ног и выше начинался заросший травой и кустами проем - выход на дневной свет. Проделав отверстие в этих непролазных зарослях, подойдя поближе, так, чтобы не съехать по покатому полу в неизвестную бездну, двое заглянули в него. И застыли, пораженные.

   Их глазам открылась невероятная, потрясающая картина. Предзакатное солнце освещало колоссальный амфитеатр, сквозь окно в одной из стен которого они смотрели. Глубина его, насколько можно было судить, в несколько раз превышала высоту самой высокой церкви бобруйского кляштора отцов иезуитов. Его стены, поднимавшиеся уступами, образовывали окружность, диаметр которой был не менее четверти старинной мили. В одной из стен амфитеатра был гигантский разлом треугольной формы и с ровными краями, как будто непостижимо огромная нечеловеческая лопата вырезала треугольный кусок - как из рождественского пирога.

   Картина была настолько захватывающей, что двое стояли потрясенные, не говоря друг другу ни слова. Затем еврей принялся рубить сухие корни, кустарник и спутавшиеся стебли ставы, чтобы расширить окно и - соответственно - кругозор. Но его высокий товарищ неожиданно задержал его руку.

   - Постой рубить, - сказал он. - Взгляни вот туда.
   Внизу, там, куда показывала рука Яна, виднелась сразу не замеченная ими группа всадников. Они стояли на одном из самых широких уступов этого поразительного амфитеатра, вытянувшись ровной цепочкой. Слов не было слышно, но было совершенно очевидно, что они ведут непонятные переговоры. Лошади гарцевали под всадниками, но всадники не разъезжались. Они что-то доказывали друг другу, блестя на фоне стены своими странными доспехами. Действительно, такие доспехи не носили уже по крайней мере столетие. Гордая осанка, манера держаться в седле, скупые движения не могли принадлежать обыкновенным разбойникам. Нет, они не были разбойниками. Не похожи они были и на тех, что тайно переправляли товары, уклоняясь от платы больших и мелких пошлин. В то время кругом стояли заставы, и не только воеводства, но даже староства заставляли платить пошлины. Правда, староста Бобруйский Петр Тризна два раза освобождал специальными указами от пошлин бобруйских купцов, членов цеха, а евреи время от времени освобождались от пошлин другими указами. Но для дальних перевозок это не имело большого значения.

   Тем временем всадники разделились на две группы, каждая из которых направилась в свою сторону, но, проскакав совсем немного, они вдруг резко повернулись - и съехались опять. Это вызвало новый огонек недоумения в глазах обоих спутников, наблюдающих за происходящим из своего укрытия. Несмотря на интригующую сцену внизу, взгляд Яна внезапно переместился вправо и вверх. Он схватил своего товарища за плечо и повернул его лицом к объекту, привлекшему его внимание. Тот никогда не видел руку своего друга дрожащей, как теперь. Вверху, над их головой, на одном из верхних уступов, неподвижно стоял всадник, невидимый для тех, что находились внизу. Он был намного ближе к наблюдавшим и поражал своей огромной фигурой, перед которой даже богатырское сложение Яна должно было казаться тщедушным. На нем были старинные доспехи абсолютно черного цвета, сделанные из какого-то необычного металла. От него исходила некая пугающая, необузданная сила, хотя он стоял абсолютно
неподвижно. Закатное солнце, переместившись, осветило его шлем с поднятым забралом, и что-то тревожно-страшное чудилось в темном провале шлема.

   - Это он, черный рыцарь из моего сна! - прошептал Ян дрожащим, горячим шепотом. - Сбылось!
    И он, не снимая меча, опустился на колени.       

*   *   *

Время сравняло Карфаген и Рим, Иерусалим и Козельск, и средневековый Бобруйск: в самом прямом смысле - сравняло с землей. Старинный Минск и Витебск, Киев, Нью-Йорк, Торонто и Бухарест разрушены не слепой природной стихией, но руками существ, не признающих своей слепоты. Хиросима и Нагасаки только знаковые символы этого бесконтрольного разрушительства. Врожденное чувство деструкции управляет и рукой малолетнего вандала с баллончиком, и и рукой, посылающей атомный смерч на города, населенные миллионами человеков. Вы, не оглядывающиеся назад, и мы, ведающие все наперед, всего лишь песок в колоссальных песочных часах. Прежде, чем перевернуть их, Некто насыпает в них новый песок. Будущие Карфагены и Ниневии - Нью-Йорк, Лондон, Париж, Берлин, Петербург, Варшава, Москва, Шанхай, Токио, Анкара, Бомбей - сегодня мирно спят, посапывая во сне, но Время уже подкрадывается к ним на цыпочках, занося над ними свою шаловливую руку, свой безжалостный меч. Все, что для нас свято, не вечно, наша кровь выплескивается из сосудов, ванн, из водопроводных труб, из водороводных труб Времени. То, что мы называем жизнью, всего лишь демонстрация бледной картинки, выцветшей как осенние листья. Мы живем не задумываясь, мы не задумываясь живем, жуя жвачку рутины, как скот, что ведут на убой. Нам не страшно идти вместе, скопом, и мы идем, отключив свои мысли. Впереди то же, что и сзади - беспроглядная чернота, - и то, что с нами происходит сегодня: такая же чернота для других, обогнавших нас или отставших.   

 

КОНЕЦ ПЯТОЙ ЧАСТИ

ИНТЕРМЕДИЯ-2 
 

  *     *     *

На этом картина стала волнообразно расплываться, стены амфитеатра сделались нерезкими, расплывчатыми, образ задрожал - и поплыл растекающимися пластами. Спящее сознание Густава не в состоянии было ухватить обрывки ускользающего бытия, остановиться, задержать распад сущностей. Не было ничего, за что можно было зацепиться. 

"               ... Сгорбившись в углу,
разматывай кусок реинкарнаций,
то путаясь, а то цепляясь за
предметы, вроде кованой ограды
и мраморного льва у колоннады". 

Пестрые острова, море, Венесуэла, Аргентина, месяц, некогда проведенный в Монтевидео, - все промелькнуло разрозненным дождем, как рассыпавшиеся кости скелета, которые больше не собрать. Куски своей или чужой жизни, чужая культура, речь, привычки - все навалилось одновременно, засыпая, как снегом, следы собственного "я". Из небытия вынырнуло странно-отвлеченное лицо, не мертвое, но и не живое еще, холодно-абстрактное, как лицо скульптуры. Чьи-то холодные пальцы ощупывали его (его ли?) собственное лицо, каменные пальцы с зигзагообразным лабиринтом рисунка на подушечках. Эти отпечатки застывали на гипсе лица, превращались в здания и проспекты, в мысли и рукава, в порывы ветра и извержения вулканов. Они кроваво проявлялись на стенах и потолках, на синеве неба и на белой поверхности бумаги. По свежему снегу шел человек. Невидимка. И вместо отпечатков его ступней проявлялись на белом сыпучем "ничто" стекловидные отпечатки пальцев.

Впереди открывалась пустая комната или площадь. Отсюда, с высоты роста громадного существа, она казалась маленьким кружком освещенной поверхности, окруженной плотной, непроницаемой пустотой. Был ли  о н  этим колоссом, восседающим с расставленными коленями? Его ли это гигантские сандалии, рядом с какими оживший каменный лев кажется муравьем? Вдруг маленький кружок площади насильно приближается - как будто к нему склоняется громадная голова. Неприспособленное к этому человеческое сознание мерцает, как задуваемая свеча, потом отделяется от носителя, растекается тонким слоем по поверхности "земли", по ее воздуху, если тут есть воздух, по ее каменным плиткам без начала и конца. Была ли это конкретная площадь - или только условная горизонтальная поверхность, в своем обезжиренном геометризме? Это могла быть площадь Святого Марка в Венеции, Марсово Поле у Зимнего Дворца в Петербурге, или площадь Свободы в Париже. Это могла быть площадь Культуры в Варшаве или Piazza Trento в Риме, Красная площадь в Москве - или  Alexanderplatz в Берлине... Она была усеяна людскими фигурами - как одежда Воителя перхотью "снега". Это было странное собрание. Как будто начиналось костюмированное шествие (карнавал). Римские тоги соседствовали с индийскими сари, сюртуки наполеоновских времен - с кринолинами времен первых автомобилей, набедренные повязки индейцев Америки - с набедренными повязками Древнего Египта. Но не было тут ни оживления, ни экзальтации. Скорее, атмосфера деловой встречи. Как будто все они пришли сюда в своих самых обычных, повседневных костюмах. И, действительно, если присмотреться, костюмы соответствовали эпохе, обычаям и привычкам каждого.

Вот Бетховен беседует с Вагнером, вот Берлиоз ведет под руку Шуберта, сопровождаемые Рихардом Штраусом, вот Генри Вайль с Элдаром восторженно смотрят на беседующих Моцарта и Фрескобальди, там - Пендерецкий с Сероцким о чем-то спорят с Монреверди, тут - Гражина Бацевич, Шнитке, Шостакович и Шопен внимают спору Лютославского с Шимановским, поодаль Бах музицирует на лютне, а там - Шенберг со Стравинским обмениваются мнениями, - рядом с Мусоргским, Карлом Орфом и Хиндемитом; в алькове полутени Скрябин играет с Рахманиновым в четыре руки, им подпевает-подмурлыкивает Чайковский, в то время как Берг и Веберн внимают монологу Пьера Булеза. Там Мессиан что-то объясняет Дебюсси, а Скарлатти тихо беседует с Дюфэ; Вивальди серьезно поддакивает Питеру Габриэлю, а Римский-Корсаков в форме морского офицера вглядывается в группу, где узнаваемы Малер, Тадеуш Берд, Филип Эмануил Бах, Беллини, Окегем, Палестрина, Гендель и Бриттен. Глюк шествует с Джовани Габриэлли, Жоскен Депре поочередно слушает Шумана, Шуберта и Вебера, Орландо Лассо ведет теоретический спор с Николаем Зеленским, а Генри Шютц что-то доказывает Корелли. Бортнянский, Рамо и Куперен поочередно играют клавесинные пьесы, Тартини выводит на скрипке свои "дьявольские трели", ему вторят Клейслер и Паганини, вот Лист обменивается впечатлениями с Бизе, а Гайдн - с Перселом. Барток и Дворжак приглушенно беседуют с Григом и Сибелиусом, а Верди и Мейербер - с Доницетти и Россини. Даллапиккола чертит в воздухе схемы политонального морфологизма, а Берио - графики применения сонорных приемов. Варез с Оннегером обсуждают проблему  хронологии атональной хроматизации, а Брамс и Мийо – баланс-сочетание значения тембральных и мотивных элементов в музыке Баха; Айвс и Чюрленис - теорию Г. Мессермана о влиянии мелодического раскрепощения на развитие политональных эффектов, а Пуленк, Слонимский и Сати - теорию Казеллы о "кубизме" в музыке.

Внезапно Бах резко прерывает лютневую игру. Приглушенно-теплая идиллия нарушается. Невидимая грань куба гармоничной сосредоточенности дает трещину. Все головы разом поворачиваются в его сторону. Этот скоординированный поворот сопровождает неприятный металлический скрежет. К Баху присоединяется Мусоргский - и они вдвоем выходят: вернее, за отсутствием выхода, просто отходят во мрак.
   - Не могу выносить это конформистское жеманство, - говорит Бах.
   - Я тоже, - вторит ему Мусоргский.
   - Как будто кто-то хочет нам показать наши внутренние границы.
   - Лишив нас Вселенной! Невозможно заставить нас забыть об этом в океане "безграничного музыкального интеллекта".
   - Моя попытка синтеза музыкальной мысли, историзма, сквозного мироощущения, осознания Вселенной - забыта. Даже тут, все вместе, мы не в состоянии продвинуться ни на ноту дальше.
   - Воздвигнута искусственная преграда между мирами (культурами); античная и постантичная музыка ушли в небытие "забвения" - в архив отдаленной области человеческого сознания, исторической памяти; что не позволяет осознать группу явлений как самостоятельную величину: для этого нет фона.
   - Послеантичная профессиональная музыкальная культура возникала из трех параллельных музыкальных потоков: 1) бардовская (менестрельная) песня с аккомпанементом на арфе, лютне, домбре (реже - на других инструментах), 2) музыка танцевальная замковая (в противовес народной, тяготеющей к открытым пространствам), типа того, что позже назовут рок-н-ролом, 3) церковная, т.е. духовная музыка. Синтез этих трех потоков шел в сторону универсального и унифицированного музыкального языка и канонов формообразования, нотной записи и музыкально-выразительных средств. Возникала школа. Хотя и после 14-15-го веков, когда синтез этот, можно сказать, окончательно состоялся, вышеупомянутые три потока все еще продолжали существовать, не до конца перемешиваясь, только уже внутри классической музыки.   Тем не менее, после того, как все три потока оказались в границах одного культурного явления, шла их безостановочная конвергенция. Начало эпохи Ренессанса стало катализатором этого процесса. Поэтому закономерно, что первый синтетический жанр (опера, Витали, Беллини, Монтеверди), универсальный песенный жанр (баллада (баллата по-итальянски) (Франческо Ландино), развитые светские танцевальные жанры (тротолла, вилланелла) (Маркета Кара, Джовани Доменико де Нола), завершенный и совершенный жанр светского не-бардового пения (мадригал, Палестрина, Орацио Векки, Луки Маренцио, Карло Джезуальто, др.), первое завершенное развитие сонаты (пре-сонаты) как жанра (Скарлатти), первый послеантичный расцвет профессионального инструментализма на основе лютневой (Франческо да Милано) и органной (Джованни Габриэли, Клаудио Меруло, Аллегри) музыки, завершение формирования на данном этапе монументальных церковно-полифонических стилей (Палестрина, Джованни Габриэлли, Андриан Виллаэрт) - все это возникло в стране, где эпоха Возрождения проявилась наиболее бурно и ярко, в Италии.  Именно отсюда (а не от меня) идут те строгие правила-рамки, в которые музыкальная школа "сама себя заковала".

Эти каноны так и назывались: строгим контрапунктом (в русской традиции - "строгое письмо"). Это система правил голосоведения в вертикально-горизонтальном измерении (вертикаль - одновременное звучание, горизонталь - протяженность во времени и - в то же время (или) - движение одного и того же голоса).  Строгий контрапункт возник из взаимопроникновения архаических (есть мнения, что они восходят к античному времени) церковных модальных ладов, когда ионийский, эолийский и дорийский лады проникают друг в друга. Каждый из средневековых модальных ладов состоял из звуков диатонической шкалы (белые клавиши на фортепиано) в пределах октавы, но начинались они от разных звуков (Ре, Ми, Фа, Соль). Звуки, от которых "стартовал" модальный лад, имели названия tonica и finalis. Для каждого из этих ладов существует два вида - authentic и plagal. Первый идет от тоники на октаву вверх, а сверху - до нижнего вводного звука, на один ниже тоники (особенно в каденциях). Второй - шире, он расширялся на кварту ниже тоники и на квинту выше ее, плюс - опять же - секундовое дополнение (subtonium) вниз. Предполагается иногда, что это разновидность пятиступенных античных храмовых (т.е. опять же - духовных) ладов. Второй центральный тон модального лада - доминанта, квинтовый звук от тоники. Этот тон особенно важен для псалмового речитативного пения. В Средние Века употреблялось восемь подобных ладов. В 16-м веке эта система была расширена, и образовались лады на звуках Ля и До.    Термин contrapunctus (punctus contra puncrtum - нота против ноты) означает "несколько мелодических линий, несколько голосов". То есть, противосложение, мелодия против мелодии. Большинство старинных полифонических произведений базировались на cantus firmus, мелодиях, бравшихся как правило из грегорианских хоралов, иногда - из светской музыки.  До меня и Генделя существовало множество глубочайших, великих полифонистов: как в области органной, так и хоровой музыки: Палестрина, Орландо Лассо, Окегем, Фрескобальди, Ян Обрехт, Гийом Дюфэ, Жоскен Депре, и даже в Германии - Генрих Шютц. В музыке крупнейших мастеров "добаховского" контрапункта междукаденционная сфера в основном состояла из сопоставительно-плагальных соседствующих аккордов, где формообразующую роль играла не мелодика или гармония, а имитация, и, в то же время, в каденциях допускались часто и хроматизм, и диссонансные звучания, и напряженность зачатков недиатонического мелодического формообразования. У нидерландских мастеров хроматических и диссонансных звучаний намного больше, чем у большинства итальянских (кроме Фрескобальди, который тяготел к хроматической сфере), но и у тех, и у других хроматическая сфера проявляется на расстоянии, в этом секрет прелести и загадочности их произведений и их мироощущения.
   - У Вас, маэстро Бах, происходит выделение мажора и минора в качестве самостоятельных ладов (цикл ХТК как манифест этого явления) на высочайшем художественном уровне.
   - Вы мне льстите, коллега.

Внезапно полутьма диалога начинает мерцать, как задуваемая свеча, и вот в диалог вклинились - как в одну забиваемую другой радиопередачу - новые голоса. Это был параллельный разговор других композиторов.

   - В основном Бах отталкивался от гармонического минора с ассоциативным проникновением в него сферы модальных ладов. Формообразующая роль как мелодии, так и гармонии, у Баха очевидна. Кроме того, фактурно-ритмическая ткань у него приобретает качество самостоятельного начала. Более важное значение приобретают тембральные средства. Соперничество в формообразовании всех этих элементов и неуверенность композитора, какому из них в каждый данный момент отдать предпочтение, привело к развертыванию музыки во времени в параллельных и разных временных плоскостях, в результате чего каждая из параллельных сфер живет к каждый данный момент своей собственной жизнью. Хроматика Баха стала постепенно следствием именно этих процессов: таким образом хроматика в его ранних произведениях значительно отличается от "поздней", тут чаще действуют два совершенно разных принципа. В своем позднем творчестве он затрудняется привести все голоса к каденции одновременно или делает это чисто формально. Часто продолжение того же развития данного голоса перекрывает раздел, и процесс продолжается уже в следующем разделе, откуда возникают новые разработочные принципы, позже широко применяемые Моцартом и Бетховеном, и - еще позже - романтиками, вплоть до Малера. Неоднородность развития голосов и противопоставление их доминант, кульминаций, тематизма в его разработочно-временном развертывании приводит к усилению хроматизма. Мелодические линии словно силой пробивают себе дорогу; в поздних произведениях композитора растет напряженность и структурная диссонансность.  На самом деле это отражение циклопической (с роста человека) борьбы Человека и Времени, где кроется разгадка философской глубины Баха. Подспудное стремление разгадать тайну Времени, бунт против тюрьмы однонаправленного Времени, попытки в голосоведении ускользнуть от Его барьеров, охватить "все времена" (то есть, века, "лежащие позади"), и овеществить границы Размышления - это все читается во "вне-временной" баховской музыке. 12-ти-тоновая система Шенберга вполне присутствует у Баха. Только пассивно, статично. Это не означает, что она в этом случае не работает. Просто она работает по-другому.  Иная структурная нагрузка. Когда-то я писал своему приятелю- музыканту, другу студенческих лет  (Игорю Корнелюку): "Система композиторской техники, Шенберга - это возвращение к полифонии, но с нарушением баланса между интра- и экстраверсийностью. У Баха - та же "внеладовая" (в смысле отхода и от мажоро-минора, и от модальных - в традиционном смысле - ладов ) основа, только уравновешенная". М. А. Русин, талантливый композитор, любимый ученик Хачатуряна и наш учитель контрапункта и композиции, видел усиление ладового разнообразия, усложнение структурной и ладовой основы в музыке Баха - в наслоении разных стилей или даже эпох полифонического письма. Высказывались предположения, что в музыке Баха присутствуют закодированные элементы строгого контрапункта и (или) кантус фирмус.  С философской точки зрения его музыка повторяет древнее арамейское изречение: заглядывая в космос заглядываешь в себя, заглядывая в себя заглядываешь в космос. У Баха при всем драматизме даже в самых трагических произведениях всегда есть та уравновешенность (не путать с оптимизмом!), что приковывает к его творчеству поколение за поколением. Это одно из главных качеств его музыки.

- Прежде, чем продолжить разговор о феноменах творчества Баха, заглянем в природу нескольких весьма важных вещей. Вот, например, мелодия. Простая одноголосная мелодия, самая незамысловатая. Она только кажется простой. На самом деле а этом явлении много подводных глубин, неразгаданных тайн. Вот кто-то просто мурлычет себе под нос, часто - не отдавая себе в том отчета. Прирожденный композитор в подобном мурлыканьи выражает ощущение момента, эмоциональное отражение своих мыслей, состояния, настроения. Другой - интуитивно подбирает что-то уже существующее, что соответствует его сиюминутному ощущению. Большинство людей европейского происхождения мурлычут с перерывами, люди с Востока чаще напевают бесконечные мелодии, расцвеченные узорами трелей и подвываний. Это - два разных принципа мышления, два разных механизма кодирования информации, вернее, ее сжатия. Европейцы мыслят параллельными пластами и сжатие информации механизмы их мышления производят в объемно-синхронизированном виде, а люди с Востока мыслят линеарно, но при этом время от времени сканируя объемное пространство своими трассирующими импульсами-щупальцами. И тот, и другой принцип имеют свои плюсы и минусы. Это похоже на сжатие (компрессирование) компьютерных файлов разными способами, при помощи двух разных компрессоров, к примеру, zip и arj. Потому что до изобретения стенографа и компьютера музыка была единственным и универсальным средством сжатия-кодирования информации, доступным посредством чисто умозрительных механизмов (программ человеческого мозга).

- Задумаемся вот над чем. Средняя протяженность романа (в чисто механистическом "секундомерном" измерении) - сутки и более, даже если читать про себя без перерыва, что в практической жизни невозможно. Не говоря уже об объемных романах и чтении вслух - "с чувством, толком, расстановкой". А средняя протяженность монументального музыкального произведения (симфонии, оратории, концерта...) - от силы пару часов. Совершенно законченные музыкальные миниатюры длятся иногда секунды, хотя вложено в них смысла не меньше, чем в роман. Почему? Потому что программные механизмы человеческого мозга способны декодировать музыкально-звуковую информацию в виде разархивирования более сжатой кодировки, чем вербально звуковую или вербально зрительную. (Это не значит, что в литературе - особенно в поэзии - нет вообще никакого сжатия-кодирования. Слова в литературном произведения - это всего лишь видимая "упаковка" такого сжатия. Они раскрываются; распаковываются ими вызываемые и продуцируемые образы, которые наш внутренний мир проигрывает в ответ на "вложение" в нас "литературного файла". Поэтому люди, читающие слишком быстро, на мой взгляд (в общей массе, есть исключения) - не в состоянии понимать высокую литературу). Совершенно естественно, что для "распаковывания" среднего музыкально-сжатого кодирования требуется более совершенный и развитый механизм (программа), чем для декодирования среднего литературного сжатия. То есть: музыкальное образование, школа, академические знания и навыки, специальный тренинг. Без этого механизма произведение станет восприниматься как "скучное", так как его "дешифрованная информация" (подтекст) частично утрачена. Можно провести параллель с интенсивностью общения. Чем интенсивней общение, тем короче знаковые формулы общения при широте подтекста, чем слабее общение, тем больше знаковых единиц требуется, чтобы незнакомец уловил твою мысль. На самую короткую реплику того, кто посещает музыкальный салон ежедневно, завсегдатаи отреагируют живей и активней, чем на самую пространную исповедь редкого посетителя. Почему? Потому что в той короткой реплике ненужные дополнения и объяснения, лишние между хорошо знающих друг друга людей, пропущены (skipped), что создает более широкий подтекст.

- Важно понять, что, если степень компрессии теоретически может быть как-то подсчитана в музыке (и, наверное, в искусстве в целом), то исключительно по способности прохождения (передачи) информации в единицу времени. Так, если взглянуть на срез партитуры того же Баха в единицу времени, равную одному такту, в его наиболее сложных произведениях количество "событий" (events) в эту единицу времени будет как правило намного выше, чем у того же Генделя. Инверсии, обращения, дробление, транспозиционные механизмы, имитационные приемы, подголосочные элементы, множественность и многозначность гармонических эффектов и их прочтения, многозначность взаимопроникновения и взаимодействия голосов, "лучевой" принцип распространения приемов взаимодействия голосов в каденциях, и так далее. Как в органных, так и в хоровых и оркестровых произведениях Баха присутствует определенное стремление к монументальности, монументализации. Это не монументальность Генделя, Бетховена, Брамса, Вагнера или Пендерецкого, но тоже монументальность, пусть и другая. Тенденция монументальности всегда возникает там, где начинается процесс изменения сложившихся принципов кодирования и прочтения художественной информации (подтекста). Широта охвата жанров и форм, многообразие творчества у Баха - тоже своего рода монументальность, и это не случайно. Именно Бах шел в двух направлениях: изменения - ослабления (decreasing)  - степень сжатия музыкально-художественной информации (Прелюдия До мажор из ХТК, на которую Шуберт и Гуно наложили мелодические линии с текстом Ave Maria) - и усиления (increasing) ("Искусство фуги"). Бетховен, Вагнер и Рихард Штраус попытались взломать сам принцип художественной компрессии - изнутри, - последовательно "отменяя" его. Соответственно как объемы произведений, так и их оркестровая перенасыщенность (чуть ли не всеобщее tutti) неуклонно усиливались. Отголосок этого явления найдем у Пендерецкого. Параллельно шел обратный процесс (Мусоргский, Лютославский, Дебюсси, Карл Орф, Сероцкий, Гражина Бацевич). Посередине - традиционалисты (Чайковский, Рахманинов, Равель, Пуленк, поздний Прокофьев, ранний Шостакович, и другие). И альтернативные потоки (Скрябин - удивительный мастер - и Чюрленис, композиторы с уникальным языком и музыкальными принципами, никем не повторенными, Римский-Корсаков и Стравинский, пытавшиеся перенести тяжесть художественного подтекста на оркестровые краски и колорит, нововенская школа - Шенберг, Берг и Веберн, в большой степени родственная тенденциям Скрябина, Римского-Корсакова, Стравинского; Пьер Булез - как Скрябин и Чюрленис, - новатор в области синтетический, электронной музыки, Мессиан, еще один экспериментатор, и другие).

- Структурно-морфологические принципы строения европейского классического мелоса одновременно являются и важными косвенными признаками методов сжатия музыкально-художественной информации. Это важные принципы развития-развертывания мелодии: комплиментарный, компенсаторный и другие.  Так, например, после скачка на сексту и шире следует ожидать противодвижения в обратном направлении либо посредством двух скачков, перекрывающих предыдущий на секунду - терцию, либо путем поступенного движения. И, наоборот, поступенное движение в одну сторону как правило компенсируется скачком в противоположном направлении. Восходящее движение веками ассоциировалось с усилением напряжения, нисходящее - с его ослаблением. Высшие точки восходящего движения принято ассоциировать с кульминацией и называть кульминациями. Однако, драматургическо-художественная кульминация не всегда совпадает с ними. Ладовая структура той или иной мелодии и степень ее насыщенности неустойчивыми звуками ставит в прямую зависимость и степень ее информативной насыщенности. Так, частое повторение тонической сферы, и, особенно, самой тоники, обычно свидетельствует о большей статичности и - в результате - меньшем "сжатии" мелодической информации. Такая музыка в классических образцах (вплоть до Глинки, Балакирева, Бородина, Чайковского) чаще созерцательного, спокойного характера. Мелодия европейского типа имеет отличные от восточных принципы формообразующего деления. Иными словами, речь идет о том, как мелодия структурно организована во времени. Основные структурные элементы, проявляющиеся уже на уровне простой одноголосной мелодии: мотив, фраза, предложение, период, построение (раздел, часть), и так далее. Расчленение мелодии на эти элементы условно, но бесспорно отражает метод декодирования нашим сознанием музыкального материала. Граница (то есть, теоретическая временнАя доля) между музыкальными разделами называется цезурой. О цезуре принято говорить как правило на уровне предложений или периодов, не ниже. Но условное разделение мелодии на мотивы (фразы) все же существует. Заключающие раздел музыкальные построения перед цезурой называются каденцией. В классической музыке характер мелодии в области каденции как правило отличен от докаденционного характера. Важная закономерность классической музыки (от Генделя (у Баха сложнее) до поздних романтиков): любой раздел формы (то есть часть музыки перед цезурой) может заканчиваться только на аккордовом звуке, но как правило не на задержании, предъеме, внеаккордовом дополнении, проходящем или вспомогательном звуке. В одноголосной мелодии присутствует то, что называется скрытым голосоведением. Оно как бы предполагает два голоса на расстоянии, предполагаемых интервальными соотношениями мелодии. То есть, уже в одноголосной мелодии потенциально заложено многоголосие (полифония). Важно также знать, что мелодика разных по функциональности частей музыкальных произведений имеет разную мелодическую структуру. Так, экспозиционное изложение как правило отличается от разработочного, а разработочное от репризного. Мелодика разработочных разделов разных классических произведений имеет некоторые сходные структурные закономерности, как и мелодика, например, экспозиционных частей - также некоторые общие закономерности. Ладовые и тональные соотношения играют прямую формообразующую роль. Ряд классических музыкальных форм основан на тональных соотношениях.

- Ритм - это с точки зрения нашей концепции зашифрованное значение каждого звука мелодии или разделяющих эти звуки пауз (тишины, своего рода символа Времени в чистом виде). Если время - это своего рода материя, то ритм в чистом виде - соотношение разных по продолжительности частичек этой материи. На фоне этих ритмических соотношений звуковысотные (интервальные) соотношения мелодии - другая система координат, которая накладывается на первую. Поэтому кто-то назвал природу мелодии звуковыми шахматами. Действительно, звуки музыкального звукоряда по-английски обозначаются CDEFGAB. Если мы примем шестнадцатую ноту за единицу, восьмую - за 2, четвертную - за 3, то получаем С3, Е2, что означает четвертная До, восьмая Ми... Очень похоже на шахматы.

В это время в гуще собрания выступает Рихард Штраус - надменным шагом. "Это недопустимо, возмутительно, - говорит он. - На это нельзя не отреагировать". - "На что? - спрашивает Гуно. - "На них". - "На них?" - "Да, на покинувших наши ряды в самый разгар церемонии". - "А... - протяжно восклицает Равель. - "Берите пример с Глинки. Дисциплинирован, патриотичен, народен, предшественник Вагнера. Валькирия последнего ну просто списана с Людмилы, а Лоэнгрин - с Руслана. Иван Сусанин, правда, у Вагнера присутствует скрытно - лейтмотивом Вод Рейна. Пучина Рейна олицетворяет в данном случае дебри российских лесов." Вагнер пытается протестовать, но ему затыкают рот кляпом. "Так о чем это мы?". - "О них, - робко напоминает Берджих Сметана. "Да, да. Об этих отщепенцах. Предлагаю в качестве порицания Баха наказать его забвением на последующие триста лет". На этот раз пытается что-то сказать Бетховен, но его оттесняют, показывая на уши. - "На пятьсот, - выскакивает неизвестно откуда появившийся Гайдн. - Этот ничему не научился и ничему не научится". - "Мы про Баха, маэстро". - "Извините, не расслышал". В задних рядах происходит какое-то движение, но выбежавшие вперед Сальери и Тихон Хренников заслоняют их своими широкими спинами. "Предлагаю голосовать, - говорит Сальери, и бьет Моцарта с Шубертом по голове Дубинкой Голода и Нищеты. Хренников вытаскивает Smith-Wesson - и убивает Джона Леннона. Ахмад Джамаль падает замертво. Площадь быстро покрывается трупами. Падают Барток, Веберн, Айвз, Мики Харт, Жарре, Немен, Манжионе, Шуман, Джо Сэмпл, Гершвин, Армстронг, Бени Гудман, Этл Вотерс, Дюк Элингтон, Бэйси, Эла Фитцджеральд, Майлс Дэйвис, Питерсон, Марсалис, Хэрби Хэнкок, Маклафин, Джон Колтрэйн, Мингус, Хатчерсон, Телониус Монк, Брубек с Чиком Корея. Выскакивает Прокофьев и начинает исполнять grand battements из балета "Ромео и Джульетта". "Этого Первого Модерниста, русского композитора Мусоргского, приговорили", - сообщает металлический голос под тему из "Трех апельсинов". Под Траурный марш Зигфрида оставшиеся в живых покидают сцену. "Папа, - кричат уже за кулисами сыновья Баха. - Прости нас! Мы голосовали, как все!"

Это только кажется, что площадь пустеет. Присмотреться - и на ней опять те же люди. Те же лица лица. Пусть лица. Вот Аристофан с Эзопом, вот Овидий, Вергилий и Катулл, Лукреций, Апулеиус, вот Гомер, Данте и Петрарка, Гесиод с Феогнидом, Байрон с Архилохом, вот Алкей с Анакреонтом, поэтессы Ана Ахматова и Саффо, вот Мандельштам, Пушкин, Элиот и Малларме. Тут - Марина Цветаева под руку с Набоковым, там - Бодлер, Шекспир и Пушкин, в другом месте собрались Гораций, Ювенал, Федр, Лафонтен, Вергилий, Мандельштам, Вийон, Гиппиус, Аполинер, Элюар, Анненский, Сенека, Марциал, Лорка, Мицкевич, Гете, Жан Кокто, Леопольд Стафф, Гумилев, Хлебников, Малларме, Рембо, Блэйк, Рильке, Кольридж, Китс, Пастернак, Милош, Оден, Милтон, Хлебников, Блок, Шиллер, Брюсов, Гейне, Паунд, Джойс, Бальмонт, Киплинг, Лир, Моррисон, Эдгар По, Лермонтов, Верлен, Оскар Уайлд, Бродский, Бернс, Ивашкевич, Дюмон, Арагон, Агнивцев, Ронсар, Брехт, Хименес, Маяковский, Пастернак; поодаль - Проперций, Тибулл, Йетс, каммингс, Каземира Иллакович, Яндл, Фет, Андрей Белый, Ломоносов, Мережковский, Микеланджело, Дрэйк, Фрост, Экспозито, Метерлинк, Лоренс, Лонгфеллоу, Северянин, Шелли, Тютчев, Волошин, Александр Поуп, Вальтер Скотт, Малроу, Водсворд, Мэйсфилд... Беспорядочные толпы поэтов бесконечны, среди них все пройдено, все законы поэзии тысячи раз открыты. Любая строчка немедленно вызывает возглас: "А, это похоже на Волошина! А это лучше сказано у Горация! А тут явно Бретон! А это в стиле Сологуба!" "Так, что мы тут имеем? Ах, да, онегинская строка, инверсия? для чего? на мой взгляд она нарушает цезуру, а цезура тут необходима - этому стихотворению нужно широкое дыхание". "Женская рифма в этом размере и после аллитерации гасит энергию. Тут нужен еще и еще разгон". "Ну, зачем, батенька, это сюсюканье и манерничанье с дактилической рифмой? Вы же, право, не женщина!" "Вы меня не убедили своей проклитикой". Споры и обсуждения бесконечны, стихи льются рекой - как вино, и никто даже не замечает, что странный розовый свет мигает, площадь дрожит, как от заложенного под нее генератора, а красноватое от гиперемии лицо Овидия в полутьме кажется горящим. Один только Мандельштам что-то чует, подходит к каждому и спрашивает: "Вы не подскажете, куда побежали из углов угланы?". Ему отвечает лишь Кокто: "Хорошо, что хоть один человек на этом аэродроме вспомнил о кубизме".

В отличие от поэтов философы стояли, как разные отряды воинов накануне громадной битвы, не перемешиваясь. Они группировались по школам, взглядам и направлениям. Фалес во главе Милетской школы, с ним Анаксимандр и Анаксимен, Гераклит и другие философы из Эфеса, пифагорейцы во главе с Пифагором, Элейская школа во главе с Ксенофаном и Парменидом, за ними Анаксагор и Демокрит, философствовавшие в Афинах, рядом с Левкиппом, учителем Демокрита; там были софисты Протагор, Горгий, Гиппий, Продик и Антифонт; Сократ и его ученики - Аристипп во главе гедонической школы с любимым учеником Эпикуром, основателем эпикурейской школы, а с ними киренаики, Антисфен (со своими киниками, среди которых выделялся Кратес), Ксенофонт, Полемон, Гераклид, Платон (с его собственным учеником, Аристотелем) и Критий, Эвклид и его Мегарская школа в полном составе, со Стильпоном и Диодором; а также Диоген, выглядевший старцем, хотя был на целых 20 лет младше Аристотеля, Теофраст, Эвдем и Дикеарх; там были Стратон со своим учеником Аристархом, Зенон, Демосфен; Аркесилай и другие основатели "средней" платоновской Академии, Карнеад, основатель Новой Академии, Пиррон со своим учеником Тимоном, Энесидем со своим последователем Секстом Эмпириком, Софокл, Птолемей, крупнейший стоик Хрисипп, рядом с ним - Эмпедокл; Александрийская школа в полном составе, ветхозаветные пророки и их современник Конфуций, целые полки восточных философов, стоящих отдельно; за ними - римские философы, потом - средневековые, затем - философы Ренессанса, и так вплоть до экзистенциалистов от Кьеркегора до Ясперса и Хейдеггера. Все ждали Платона. Ожидание затягивалось.

Взволнованные предстоящим сражением, философы подтягивали ремни, дергали плечами и подбородками. Наконец, вперед вышел Философ Всех Времен и Народов, Иосиф Виссарионович Сталин. "Товарищи философы, - сказал он с грузинским акцентом, - от вашего имени я хочу подтвердить приговор нашим наиболее несознательным элементам, какой будет повторно приведен в исполнение. Как вы знаете, они покушались нарушить монополию Всевышнего на истину, и потому должны подвергнуться самому суровому исправлению. Рабби Акива - за написание нудной и неправильной книги "Зохар", Иисус - за то, что посмел отождествить себя с истиной, Сенека - за то, что осмелился сомневаться в том, что у Господа она есть, и за то, что пытался перевоспитать орудие Его гнева, Сократ - за то, что чуть было не додумался до того, что только мы с вами, товарищи, и только в этом пространстве имеем возможность знать, а также за то, что воспитал целые поколения безбожников, бандитов и террористов, какие годами штурмовали осуществление истины в земных нестерильных условиях". Сталин откашлялся и остановился. Он медленно набил свою трубку и поднес к носу. "Вот и товарищ Бен-Гурион заявил, что время полной истины еще не наступило". Вождь философов, медленно огибая их притихшие ряды, продолжал говорить: "Тут нашли свое полное подтверждение гениальное предвидение Светоча и Создателя Вселенной, Его абсолютная безошибочность. Помещенный в эти стиральные и идеальные условия, мозг Сократа продолжал заниматься вредительством, чем полностью подтверждена справедливость некогда вынесенного Сократу приговора. Этот гнусный отщепенец, пообщавшись со Спинозой, Кьеркегором, Ницше, Шопенгауэром, Кантом, Гегелем, Ясперсом, Камю и Ибн-Рушдом, написал следующее:
     А. Животные и люди - особый вид энергии, характеризующийся процессом самовоспроизведения и самодления относительно временной шкалы;
     Б. Они искусственно помещены в проводник однонаправленного времени; их свойства используются как свойства энергоносителя для нужд надматериальной "цивилизации";
     В. Жизнь и сознание людей - продукты побочные, не нужные стоящей над людьми и мировыми законами силе; однако, они тоже используются ("не пропадать же добру"): во сне мозг человека эксплуатируется для выполнения простейших прикладных операций, на те или иные нужды надчеловеческих миров в нашем мире;
     Г. Безоговорочно принимающие главенство земных властей и стоящей за ними силы индивидуумы подсознательно отдают во сне сто процентов своего интеллектуального потенциала на службу Хозяину, за что вознаграждаются программированием успеха: он ведет их к обретению стабильности в жизни, бодрости духа и материальных благ; строптивых, всех, кто не желает мириться с "несправедливостью" и завесой над истиной, наказывают тем, что во сне программируется их близкое или отдаленное социальное падение;
    Д. Для того, чтобы закрепить в человеке бездействие и безрезультатность, Хозяева наделили его разноречивыми и противоречивыми стремлениями:
      1) Комплексом ущемленности: ведь он рождается, стареет, теряет близких и умирает не по своей воле; это заставляет искать средство девиктимизации в религии, через которую осуществляется контроль над характером и направленностью познаний; религия и ее проявления записаны на "пластинку" генетического кода, и оттуда "извлекаются" через подсознание;
     2) Страхом смерти, ведущим к депрессии, пассивности, самоубийствам, безразличию;
     3) Законам, слепленным Хозяевами, "нужно" продолжение рода человеческого, что невозможно без подавления угнетающего эффекта страха смерти;
     4) Для того, чтобы уравновесить и чуть-чуть перевесить страх смерти (восстановив функции активности), вживляются эмоционально-иллюзорные стимулы - фетиши и суррогаты:
  а) Необходимость удовлетворения простейших рефлексов (голода, жажды, снятия болевого, мышечного, температурного и прочего дискомфорта, и пр.), что кратковременно подавляет страх смерти и стимулирует активность;
  б) Слишком высокий прессинг голода, боли, холода и других негативных факторов приводит к обратному эффекту; поэтому, предупреждая накопление этих факторов, осуществлена виртуально-вещественная возможность их вовремя убирать через накопление "антитезы" - материальных благ, умножаемых за счет технологической революции; последняя возможна за счет инстинкта мультипликации материальных объектов, заложенного в человеке;
  в) Постепенно, в процессе общественной эволюции, накопление материальных благ отделилось от цели накопления, сначала оказавшись "идеями" удовлетворения естественных потребностей, потом превратившись в фетиш самих этих идей, а еще позже став совершенно независимой даже от них данностью, связь которой с ними проявляется лишь в самых экстремальных условиях - и большого влияния на эту отделенность не оказывает. Так сформировался инстинкт технологической гонки как равноценный остальным инстинктам. Накопление материальных благ превратилось в самоцель, сделавшись стимулом и интересом жизни - противовесом страху смерти, а от него абстрагировались и превратились в еще более абстрактные самоцели накопление суррогата материальных благ - их виртуального выражения в виде денег и их эквивалентов, с умножением власти.
  г) Так люди стали рабами общества, государства, накопления материальных благ, денег и власти. Никакое физическое рабство не может сравниться с этим.
  д) Со временем накопление материальных благ в свою очередь перестало быть только самоцелью, на более высоком уровне приобретя прикладной характер, в качестве средства для манипуляции другими и усиления виляния в обществе: "чистой" власти. Это закрепилось в обратном порядке: обретение власти стало автоматически гарантировать материальные блага.
  ж) Все вышеназванное привело к тому, что, в отличие от античной цивилизации, технократическая цивилизация не заинтересована в расширении общих, отвлеченных, абстрагированных знаний, видя в них угрозу монополии власть предержащих (Государства) и неконтролируемому присвоению благ правящим классом. Знание в этих обществах подавляется в основном за счет двух приемов: 1) прямым введением цензуры и запретительных идеологических догм, 2) силовым навязыванием прикладных знаний в ущерб гуманитарным; последние (литература, искусство, философия, музыка) фактически ставятся вне закона, а их носителя остаются без средств к существованию;
  з) В мире, где залогом успеха стала исключительно сила стремления к власти, а не к знаниям, где литература и искусство наполняют исключительно развлекательный модус и становятся скрытым или явным идеологическим орудием государства (все звезды кино обеих сверхдержав по обе стороны океана "вышли из шинели"), те, кто стремится к знаниям, в лучшем случае обречены на прозябание.
     5) Таким образом исключается сама материальная возможность размышлений об Истине, ибо потенциальные мыслители лишаются свободного времени, сброшены к самому подножию общественной пирамиды и придавлены всем ее весом, вынуждены барахтаться в борьбе за выживание, лишены доступа к информации и к источнику преемственности знаний, стабильности, эмоциональной опоры и покоя;
  Ж. Слуги Хозяев, люди совершенно определенного социально-генетического типа, стали единственными в правительствах стран, в политических партиях, в руководстве банков, концернов, корпораций и наиболее важных учреждений; они поставлены надчеловеческой силой для того, чтобы подавлять любые попытки стремления к Истине, к Знанию, чтобы разрушить преемственность отвлеченных познаний и полностью подавить тот тип людей, который способен их приобретать;
  З. Следовательно, механизм этого мира изначально зациклен на несправедливости: успеха и благ добиваются не благодаря ценным душевным и моральным качествам, уму, честности, добрым знаниям, воле и целеустремленности, а только благодаря принадлежности к определенному генно-социальному типу; несправедливость нужна для поддержания баланса в известном людям мире;
   И. Так же, как в человеке самом заложены противоречия и разнородные взаимоуравновешивающие тенденции, - в человеческом обществе они заложены изначально;
   К. Групповой эффект, толпа как правило усиливает разрушительные, агрессивные инстинкты человека - компенсаторные устройства для противодействия страху смерти; в обществе всегда дремлют силы разрушения, вандализма, буйства, и "демократия" всегда грозит перейти в охлократию;
  Л. Для того, чтобы сдержать эти силы разрушения, понадобилась уравновешивающая сила - государство, страшный феномен, материальное воплощение Зла; она живет по своим собственным законам, не контролируется людьми и ведет их к жестокостям, страданиям и катастрофам такого масштаба, с которыми не сопоставимо ничего в человеческом мире;
  М. Государство необходимо, чтобы мобилизовать все ресурсы общества на безостановочное подхлестывание технического "прогресса"; во имя этой гонки разрушается окружающая среда, убивают миллионы людей, коррумпируют нравственность и мораль, превращают людей в подконтрольные центральному "пульту" механические ячейки, уничтожают человеческую сущность;
   М. Технический "прогресс" не приносит людям счастья; депрессия косит широкие слои населения, в мире катастрофически растет число голодных, больних и бездомных, техника не высвобождает свободное время людей, а, наоборот, помогает властям нагружать их работой до предела; при этом неуклонно снижаются зарплата и уровень жизни; противостоя инстинкту охлократии, государство усиливает его разрушительную силу в миллионы раз: тем, что подстегивает бесконтрольный технический прогресс и с помощью технологий сообщает потенции разрушения силу катастрофы;
   Н. Общество управляется законами случайностей, совпадений и вероятностей, т.е. законами хаотического движения, неподвластных человеческому знанию; эти законы всегда "подсуживают" и "подыгрывают" тем социально-генетическим типам, какие не имеют большого гуманитарного творческого потенциала, не покушаются на "исправление" несправедливости, не обладают чувствительной нравственностью и никогда не пожертвуют властью ради знания; успех находит их через взаимодействие с их генетическим кодом; излишне говорить, что неудачников, "мечтателей" и "тунеядцев" государство вольно или невольно подвергает репрессиям;
   О. Для того, чтобы сохранить баланс и создать видимость исторического движения (заодно исключив какие бы то не было шансы на высвобождение времени и ресурсов для накопления и развитие "абсолютного", космологического знания), сила, стоящая над законами мира (часть которых - Человек), заложила в них "инстинкты", что провоцируют войны; они заставляют людей убивать друг друга, насаждают репрессивные режимы, голод, разруху и страдания.

    - Эту опасную доктрину изобрел мозг философа Сократа под воздействием присущих ему изначально вредительских способов мыслить. Делается вывод, что любые попытки "исправить" положение вещей "изнутри", с уровня человека или человеческого общества, невозможны. Даже если теоретически предположить возможность создания идеальной общины, внутри которой существовала бы максимально достижимая гармония, эту общину найдут и уничтожат: как уничтожили ессеев римские легионеры (скорей всего, по "наводке" самих иудеев). Поэтому надо понять (с точки зрения "тени Сократа"), почему надчеловеческая сила так "боится" высвобождения у людей свободного времени, ресурсов и воли для поисков отвлеченных, неприкладных истин. Вредоносный мыслитель считает, что разгадка лежит в аномалиях, которые мы наблюдаем, не видя в них ничего сверхъестественного. Он полагает, что чистым философствованием и раскрытием тайн мироздания, без всяких механических приспособлений, можно заставить схлопнуться, исчезнуть иллюзорную "реальность" - и увидеть, что за ней стоит.   А сейчас мы ждем Платона, так как именно он должен поднести Сократу кубок с ядом. Когда со всеми приговоренными будет покончено, мы направим свои полки против врагов Князя Этого Мира.

В это время Платон находился в уединении. Он почти дописал свою громадную рукопись и собирался спрятать ее под подушку. Чтобы не вызвать подозрений, он должен был уходить немедленно, однако, не мог удержаться, чтоб не прочесть двух последних глав. "Глава одна тысяча первая, - читал он. - Ммм.. так... это пропустим... Так.... хорошо.... замечательно... А тут похоже на Сократа... Нет, не помешает..."

"В до-сущностной "среде" есть наиболее непостижимые, неистребимые и неизменимые основы (пра-сущности). Условно их можно назвать "идеями". Их главное свойство - неразлагаемость на элементы. Им они отличаются от всех (кроме одной) сущностных и некоторых до-сущностных основ. Они находятся вне протяженности (сами не имея оной), времени и вещественности. "Идеи" начисто лишены категорийности и проявляют себя исключительно в "онтологическом поле", которое поддерживают и питают за счет образующихся между ними (внешне) невыявимых связей.                   

"Онтологическое поле" имеет до-сущностную, нематериальную природу. Оно не есть бытие в прямом смысле. Оно не обладает свойствами материального перемещения, времени и пространства, но постоянно поддерживает - вневременное и внепространственное - движение внематериального происхождения. Последнее проявляет себя в сущностном мире исключительно за счет контраста с ним. Оно (со знаком минус) отражает безостановочное взаимоуничтожение сущностных начал (небытия) - и "онтологического поля". Вечно, безостановочно убегая от "границы" сущностности (небытия), "онтологическое поле" через это "убегание" порождает "бытие": ни с чем не сопоставимую аномалию своего проявления в "живущих сущностях", от диалектики вообще до феноменов сознания."

"В сущностном мире соседствуют три отправных начала. Это СверхНачало, состояние ДоВремени и ДоПространства, Растяжение (СверхНачала) и Мультипликация Категорий. Следственно-причинные связи действуют только в пределах произвольно выхваченных фрагментов каждого, но отсутствуют в (более) глобальных масштабах. СверхНачало ни в коем случае нельзя отождествлять с Покоем. Это - самая страшная и агрессивная сила. Назовем его Условным Покоем. Растяжение действует безотносительно СверхНачала (ибо последнее остается, никуда не исчезает и не деформируется), лишь по отношению к его условной проекции. Мультипликация Категорий - это (с "внешнего" пункта наблюдения) объединение и синтез, но не сжатие или уплотнение, а генерирование Иллюзии, которая на языке людей называется Реальностью. Это ни в коем случае не созидание: наоборот, Третье Начало несет в себе угрозу разрушения двух остальных, оно накапливает множимые качества, расширяясь катастрофой, как извержение вулкана. Если извержение доходит до конечной точки - и успокаивается, то Процесс Третьего Начала - никогда. Оно как встреча огня и воды при извержении подводного вулкана, когда две стихии встречаются и уничтожают друг друга: это Процесс Катастрофы. Вернемся к исходу нашего круга. Первое Начало замедляет течение времени и сообщает свету постоянную скорость. Второе Начало (Растяжение) можно сравнить с растягиванием упругого материала на каркасе-проекции Первого Начала. Если представить условную сеть линий на поверхности этого материала, то клеточки ее не разлетаются и не исчезают, но от растяжения деформируются по форме и размеру. Условное "вещество" растягиваемого "материала" имеет двойственную природу. Скажем условно, что оно "черно-белое". Оно имеет такие свойства, что "белое" при растяжении разъединяется, а "черное" - соединяется, наполняя разряженные места. "Белое" скапливается в бывших углах теперь деформированных "квадратов", а "черное" заполняет их площадь. Теперь учтем то, что растяжение не охватывает одинаково всей площади натягиваемого "материала" - и мы получим более ни менее полную картину. Третье Начало имеет механизм, контролируемый через феномен Времени. Это механизм деструкции бытия через его утверждение. Он привязан к однонаправленному времени и обладает структурой детерминизма. На уровне биологических объектов мультипликация проявляет себя в множимости, "самовоспроизводящести" их, а на уровне сознания (побочного продукта заточенной внутрь сточной трубы однонаправленного времени биологической энергии (то есть тока "жизни" вниз по этому стоку времени) - в а) мультипликации этими объектами "самих себя", б) контролируемо-управляемой ими мультипликации внешних "самомультиплицирующихся" биологических объектов для собственных нужд и целей, в) мультипликации небиологических объектов поточным образом и биологических объектов с заданными свойствами, г) мультипликации одних небиологических объектов с помощью других мультиплицируемых объектов и наделение таковых рядом свойств биологических объектов, а также мультипликации биологических с помощью мультиплицируемых небиологических - как наделенных, так и не наделенных свойствами биологических, д) создании и мультипликации самомультиплицирующихся небиологических систем, наделенных свойством биологических объектов (и - в ряде случаев - интеллектом), а также самомультиплицирующихся биологических объектов: 1) с рядом свойств небиологических (объектов), 2) с синтезом свойств нескольких, несочетаемых естественным образом, биологических объектов, 3) с наделением интеллектом на уровне высокоразвитого сознания (а, значит, способностью мультиплицировать внешние объекты) биологических форм, которым подобный интеллект изначально не присущ, 4) с переводом мультиплицируемых наделенных интеллектом небиологических либо искусственно созданных биологических в разряд объектов микро или макромира: каждый из пунктов (а, б ... и т.д.) - в зависимости от ступени эволюции."

Читающий перескакивает через параграфы и предложения, доходя до следующего:

"Единственное принципиальное и универсальное различие между сознанием животных и сознанием людей (интеллектом особого рода) - в способности последнего мультиплицировать объекты внешнего мира."

Немного ниже: 

"Мультипликация не оставляет человеку выбора. Она заложена в нем на уровне инстинктов (НЕ "разума" и "прогресса")." 

"Если бы в хищнике был - параллельно инстинкту охоты - заложен инстинкт искусственной, утилизационно-направленной мультипликации, волк перестал бы охотится на зайца (разве что от скуки), а стал бы зайцев  р а з в о д и т ь.  И, наоборот: если бы человек   м о г   сопротивляться инстинкту мультипликации, он бы никогда не оставил в пользу ее охоту и собирательство. Мультиплицируются (для тех или иных целей) не только сами по себе существовавшие биологические объекты, но и достигается целенаправленная их мутации в нужном направлении."

"На другом конце спектра той же инстинктивной деятельности - мультипликация небиологических (неживых) объектов с приданием им качеств биологических. Даже простейшие материальные (неживые) продукты мультипликации - как результат деятельности человека - обладают такими признаками "живых", как устойчивая, стандартная форма, "местная" функциональность, подобие мультиплицированных экземпляров (возражение типа "а галька, например?" обладает существенным недостатком: "галька" - один множественный объект, в котором каждый камешек лишь элемент целого, в то время как ложка или нож являются "персонифицированными" предметами), полная невозможность либо исключительно малая вероятность возникновения подобных объектов естественным путем в неживой природе, и т. д."

"Более сложные из мультиплицируемых человеком объектов (механизмы) в дополнение к другим качествам обладают тем типом целенаправленного движения, какой характерен для живых организмов, тем типом динамического реагирования, какой напоминает реакции "живых вещей", и тем избирательно-детерминационным типом действий, который напоминает поведение живых существ... Совершенно ясно, что экстраполяция сближения обоих вышеупомянутых противоположных концов спектра "инстинкта мультипликации" даст нам их совмещение в будущем, и, как результат, слияние. Иными словами, возникновение небиологических объектов с  п о л н ы м  набором признаков "высокоорганизованных" живых организмов, с интеллектом как приложением,  и - с другой стороны - биологических объектов со свойствами механизмов."

Итак, внутри "инстинкта мультипликации" таится его вторая ступень, его "тень": инстинкт создания самомультиплициющихся объектов как вершины мультипликации. По-видимому, конечный пункт этого сильнейшего инстинкта и - одновременно - предел человеческих возможностей: создание наделенных заданными качествами саморазмножающихся и, одновременно, - мультиплицирующих другие "полезные" объекты - объектов, для "удовлетворения всех потребностей человека".

Переход на более высокие уровни мультипликации изменяет реальность не только в физическом, но и в метафизическом смысле: размывает, распыляет ее. В грубой примитивной форме - это уничтожение смысла внешнего мира как комплекса материальных, не меняемых данностей (климат, планета с ее реками, пустынями, и т.д.), в более глубоком смысле - постепенное превращение объектов материального мира (hardware) в виртуальные категории. Укрепление статуса виртуальности мира во все более и более глубоком смысле постепенно ведет к феноменам и аномалиям, какие долгое время не будут осознаваться. Это длительное не осознание их сыграет трагическую роль в истории человечества.

В ходе эволюции мультипликации на ее нижних ступенях - максимальный и прямой (мануальный) контакт с объектами мультипликации. При нем сам процесс трудоемок, менее производителем и уязвим - зависим от множества внешних факторов. Применение сначала труда животных, потом машин абстрагировало человека от объекта мультипликации, сделало контакт непрямым. Начало же было положено (как ни странно) применением труда рабов. Рабский труд явился моделью абстрагирования Хозяина (человека в генеральном смысле) от Объекта (предмета мультипликации). Промышленно-аграрные цеха, где растут цветы, помидоры или огурцы, представляют такой процесс мультипликации, при котором прямой контакт с объектами мультипликации практически отменен, и такую модель развития, в сторону какой движется все "развитие человечества", то есть, раскручивается пружинка "инстинкта мультипликации".

Промышленные цеха, где из-под щупальцев производящих объектов без прямого "участия" человека выходят плывущие по ленте транспортера утилизируемые объекты - это уже почти конечная цель инстинкта мультипликации. Называя его результаты "прогрессом", мы как бы не замечаем того, что эти результаты не прекратили войн, не остановили чудовищной эксплуатации и рабства, не уменьшили, а, наоборот, увеличили число бездомных, умирающих от голода, не отменили процветания подонков и убийц - и прозябания достойных.

Мультипликация в виде человеческого инстинкта мультипликации имеет еще и иное, астрофизическое, выражение. Потому что мультиплицируются не только объекты, но и сама мультипликация. То есть, ее уровни. Иными словами, каждый следующий ее этап, ее новый уровень, достигается намного быстрее, математически - примерно в пределах геометрической прогрессии. Для достижения первых этапов мультипликации уходили тысячи лет, следующих, более высоких - сотни, потом - десятки, потом - ... Наступление эры самовоспроизводящихся биологическо-небиологических объектов с заданными свойствами - венец мультипликации, ее пункт назначения и - одновременно - конец человечества. Слова Библии: о том, что Бог создал человека по образу своему и подобию, свершаются. Значит это, что человек, как и Бог, способен создать нечто новое "по образу своему и подобию".

 В темноте вспыхивают кадры фильма:

Специальный компьютер, помещенный в центр медико-биологических исследований, становится накопителем информации обо всех органах человека, человеческих генах, человеческой психологии, о социологических, физических и других особенностях человеческой расы. Используя эту информацию, компьютер создает виртуального человека - совершенно конкретную, "реальную" личность с уровнем интеллекта гораздо выше человеческого, - которая начинает манипулировать сотрудниками лаборатории и добивается того, что они своими же руками воссоздают эту личность в материальном облике. И этот материальный облик является ничем иным, как обликом монстра, предугаданным одним фантастическим фильмом. Монстр начинает уничтожение людей.

Платон открывает другую книгу - в дешевом бумажном переплете. 

"Совершенно неожиданно мы находим это в "Манифесто" - не кого иного, как Теодора Качинского, террориста, прозванного Унабомбер, который писал много лет назад, что компьютеры сделаются настолько совершенными, что станут принимать свои собственные решения без влияния человека, и какой-то контроль постепенно сосредоточится в руках единственно узкой "элиты", что отыщет предлог уничтожить всех остальных людей или - если в ней найдутся "мягкосердечные либералы" - превратить всех остальных людей в биороботов, лишив их свободной воли путем психологической или биологической инженерии."

"Эти модифицированные путем генной инженерии человеческие существа, - писал Качинский, - могут быть счастливы в своем убожестве, в своем "обществе", но они совершенно определенно не будут свободны. Они будут сведены к статусу домашних животных".

"Главную угрозу среди тысяч других технологий представляют 1) роботы, 2) организмы, сконструированные при помощи генной инженерии, и 3) нанороботы (молекулярного размера интеллектуальные машины, которые могут быть запрограммированы на проникновение в такие микроскопические структуры, как ДНК, клетки человеческого организма (например, клетки крови)."

"Все эти три вида технологий уже сегодня способны быть наделены страшным и еще более угрожающим существованию человечества свойством: саморепликацией (самомультипликацией). То есть - плодиться и размножаться (как написано в Библии о живых существах). Если именно именно эта бомба сработает, цепная реакция наступит мгновенно, и остановить процесс, смертельный для человечества, будет невозможно."

"Модели таких саморепликаций видятся в области компьютерных сетей, где простая отправка и получение сообщений имеет потенциальную почву для вышедшей из-под контроля саморепликации. Самомультипликация в компьютерных сетях в худшем случае способна вывести из строя машину или компьютерную сеть, или сервис. Но риск бесконтрольной самомультипликации, заложенный в самой сущности новейших технологий, несет в себе гораздо большую угрозу: риск непоправимого ущерба физическому миру".

Платон возвращается к собственной рукописи: 

"Человек рождается уже с полным набором представлений о предметах (явлениях) внешнего мира, записанных на пленку его сознания. (В центре обоняния, например, уже есть готовые "ячейки" для всех объектов внешнего мира). Источник этой записи должен лежать в сфере совокупности сознаний всех живущих людей, составляющих человечество. Представления о тех предметах, каких не было в момент рождения человека, дописываются потом - и передаются следующему поколению уже в готовой целостности. Доступ к полному объему и глубине этой информации - и к свободному манипулированию ей заблокирован, и открывается в том или ином объеме через декодирование воспитанием (образованием) в человеческом обществе: в наиболее значительной мере через речь как ключ к ней. В конечном итоге открывается лишь ничтожно малая часть."

В этом полумраке, в этой абсолютной тишине - казалось - ничего не изменилось, но философ чувствует какое-то еле уловимое изменение. "Я должен спешить, - говорит он сам себе. - Если я успею, если это успеет хоть кто-нибудь прочесть - тогда мир спасен".

Он достает гусиное перо и начинает писать. В его стиле появляется некоторая спешка и сумбурность; он отдает себе в этом отчет: но главное - смысл.

"Внешний" мир является другой программой, природа какой отличается от программы "человек": последняя как бы накладывается на нее. В некотором смысле внешний мир является именно таким, как (в общих чертах: потому что у каждого человека - свой мир) мы его видим, именно потому, что мы его видим. Перевод представлений одних категорий в представления других категорий способен "переписать" что-то (может быть, не все) во "внешнем" мире. Так, если бы возможен был следующий эксперимент, это бы удалось проверить. Допустим, для всего человечества в течение ряда лет демонстрируется фильм с крайне реалистичными кадрами разрушения forum romanum или Вестминстерского дворца, или State Empire Building; при этом фильм должен быть высокохудожественным произведением (как мы разберем ниже, эстетичность явлений (впечатлений) играет ключевую роль в переводе представлений в сознании человека из одной категории в другую - то есть, в репрограммировании сознания; именно поэтому роль искусства в обществе всегда двойственна и загадочна). Если один фильм не поможет, надо создать множество фильмов. Через определенное время символ нации, образ разрушения которого систематически вдалбливался в сознание людей, действительно исчезнет или разрушится естественным или сверхъестественным образом, при этом обязательно с таким эффектом, как будто "падают", распадаются куски реальности..."

В это мгновение рука Платона, которая писала, вдруг перестала быть видимой; написанные слова продолжали появляться - и объем текста расти, но вся рука, до самого локтя, исчезла! Потом вокруг Платона закружили голубоватые огоньки, сопровождаемые прерывчатым треском - и пишущего не стало.

В тот самый момент в рядах воинства мудрецов что-то расстроилось. Их ряды смешались. "Кого мы ждем? - спросил кто-то. "Мы ждем... П... п... п..." П... п.. п... - раздавалось со всех сторон мелкими ручейками, сливавшимися в речушки, речки, реки, пока целый океан шелеста не обрушился на "площадь". Беспорядок хаоса ответил ему. Все смешалось окончательно. В толпе мыслителей замелькали фигуры Гитлера, Ленина, Пол-Пота, Ивана Грозного, Мао Цзе Дуна, Черчилля, Кортеса, Ирода, Маргарет Тэтчер, Нерона, Бен-Гуриона, Пиночета, Ицхака Шамира, хана Батыя, Чаушеску, Петра Первого, Ариэля Шарона, Лукашенко, Великого Инквизитора, Марата - из другого собрания. Пронесся железный ветер. Фигура Воителя лопнула, разлетелась кусками - и под этой благообразной оболочкой открылось тело отвратительного громадного монстра с жуткой головой и горящими глазами.   Но это уже стирала анастезирующая тряпка забвения, распространяющая амнезию. Как будто кто-то платочком вытирал капли холодного пота со лба - или слой влаги с запотевшего стекла. "Скальпель, - раздался голос слева. - Теперь зажим. Вот так. Спасибо." Сверху доносились шорохи и мелькали какие-то тени. Состояние было совершенно расслабленным, невесомым, тихий еле слышный звон долетал сквозь заложенные уши. Он попробовал расплющить глаза. С первого раза не получилось. Попробовал еще. Вот сейчас он откроет глаза - и увидит себя на операционном столе; сверху мощный свет - и склоненные над ним лица врачей... Раз, два, три... И вдруг он видит себя как в перевернутом зеркале, в вертикальном положении, за непривычной работой. Он ли это? Куда бежать из этого тела? Но тут же все забывается, и в этот момент уже не было его. Был мягкий северный день, - и комната гостиницы...

    
 
 

                           
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

МУРАВЕЙ



1. КЛЕТКА ДЛЯ МУРАВЬЯ

Когда первые бегущие огни зажигаются на Сан-Катрин, когда вертящиеся двери магазинов поворачиваются - и тают, среди бликов предвечернего шика, словно отделяясь от людей в чёрных костюмах с галстуками, идёт о н а. В этом полупризрачном свете, внутри тонкой грани, отделяющей день от ночи, как бы в коконе пеленающих брызг, она идёт справа налево, словно ферзь на отливающей лаком шахматной доске - ферзь этого часа.

Это е ё время, время, когда начинается её дежурство в "Queen Elisabeth".

Она входит в "свою" гостиницу с чёрного входа, что предназначен только для персонала - и п р о х о д и т. Это проход между двумя мирами, сменяемыми, как звёзды на небе; миром её дневного покоя - и миром её ночных дежурств. Все другие "дежурные" - уборщицы, портье, приёмные-администраторши - немного кичатся своей причастностью к Queen Elisabeth, к этой крохе шика, получаемой "забесплатно", кичатся своими профсоюзными книжками и зарплатой 15 долларов в час. Некоторые, удачно выскочив замуж, не бросили ночной работы и построили на деньги мужей свои собственные маленькие "квинчики": карикатурное подобие гостиницы в уменьшенном варианте. Она была в гостях у одной из них: те же ковры, та же дежурная роскошь... Только она, да ещё трое-четверо ночных работниц способны чувствовать, насколько это безвкусно...

Это единственное, что ещё связывает её с прошлым, с тем фантастическим шлейфом непередаваемого свечения - линией восторга и ужаса. Она словно прокатилась на волшебных американских горках с фантастической скоростью, в захватывающем дух ритме, и вот - уже остановка - и пустота. Всё кончилось! Догорела линия волшебного фейерверка, опали последние искры... Всё кончилось! Это только кажется, что кто-то родной и близкий вот-вот протянет руки - как когда-то к детской кроватке, - прижмёт её к себе и молвит: "Ну, хватит, хватит, не хнычь! Это был только плохой сон". Нет, этот "плохой сон" никогда уже не исчезнет. Ей уже не проснуться, не прижаться щекой к родной груди, единственной на всем свете. Она не властна над временем, над его пугающей, умерщвляющей пеленой: оно д в и ж е т с я. Бритва времени движется, как в замедленной съёмке, к горлу, всё ближе и ближе, и этот безостановочный муравьиный бег пугает её.

Она помнит, как в детстве мальчики посадили муравья в банку. Туда вставили стебелёк, и муравей стал отчаянно карабкаться по нему. Удар ногтем - "щелбан", - и муравей отлетает на дно. Он снова начинает ползти вверх, и снова щелбан, и так без конца. Она кажется себе тем же муравьём, украденным из родной стихии, муравьём в стеклянной искусственной банке, маленьким и беззащитным муравьём.

"Come on! - ну, ты даёшь! - сказала бы на это её лучшая гостиничная подруга, чернокожая девушка Джанет. - Зарплата 15 долларов в час, собственный кондоминиум из четырёх комнат, новая машина, неужели это так плохо!"

"Что ты понимаешь, Джанет? Маленькая, чёрная глупышка".



2. РОЖДЕНИЕ

Её родители назвали её Наташей не потому, что любили Толстого. "Наташа - какое-то солнечное имя, - говорил всегда её отец. - И это современно: Наташа, Нат, Нэт, совсем как за границей..." Ещё была у неё бабушка Наташа, и её лучшую подругу, с которой она дружила до одиннадцати лет, тоже звали Наташей.

Она смутно помнит время корзинок, баулов, чемоданов, картонных коробок... Помнит, как смеялась в детстве над фразой "сидели на чемоданах". - "Уедем на дачу, - говорил её отец. - Там отсидимся. Они нас не выкинут". Но выкинули. Тихо, без шума. С помпой "выкидывали" только Солженицына, Бродского... Ну, ещё человек с десяток. Других выпихивали тихо, без провожатых и без прессы по прибытию т у д а. Месяца за два до отъезда папе что-то шепнули на ушко, дали в руки бумажки, сказали "это канадская виза, а это - билет, позвонишь предварительно в Шереметьево". Папа пытался что-то возражать, но на него цыкнули, запугали здоровьем жены и дочери, сказали "да мы ж тебя, как муравья!.." - и папа понял: надо ехать. И мама поняла по одним папиным глазам, что надо.

Уехали без квартиры на проспекте Мира, без дачи под Питером и без стотысячных тиражей папиных книжек. "Уехали, как стояли, - так сказала мама, то есть, без всех баулов, коробок, чемоданов, приготовленных на дачу. Только мечту папину о квартире на проспекте Мира и о даче под Питером с собой взяли: всё равно т а м не пригодится, вот и позволили.

Папа всегда испытывал некоторое смущение, когда докладывал, что живёт в Тёплом Стане. Ему, выросшему на Сретенке, хотелось "поближе к детству", в центр. Он воображал, что у него аристократические привычки, по воскресеньям ходил в халате, но у него это выходило "не так, как в кино": он от природы выглядел каким-то "треугольным" и костлявым. Один папин дед был извозчиком, потом кассиром в метро, второй - слесарем на судоремонтном заводе. Оба - широкоплечие, с круглыми красными лицами. А папа оказался худой, бледный, да ещё в очках. Папин отец, её дедушка, был шофёром "Скорой помощи". Она помнит его блестящую фуражку и кудрявый деревенский чуб на старых фотографиях. Живого дедушку она знает уже лысым и больным: он плохо передвигался на поражённых подагрой ногах.

Своё московское детство Наташа осознает как предтечу её первых беззаботных летних каникул тут, в Монреале. Какой-то простор, какая-то свобода, и тот, и другая абстрактные, невесомые, нематериальные на ощупь.

Она помнит блики света на стене их квартиры в Тёплом Стане, когда, глядя на них, папа говорил, что эти пятна солнечного света как будто переносят его на проспект Мира или на Кутузовский проспект. Она перебирает в памяти их поездки к папиной тёте, в самый необычный из всех виденных, неухватный, как детские воспоминанья, город Бобруйск. Так и запомнилось ей детство - глыбой света, яркой лентой свободы, летящей по ветру тканью...

И еще она хорошо помнит, как вокруг папы всегда что-то происходило, какая-то деятельность, какая-то "сакральная" активность. Приходили какие-то люди, они вслух читали папины книжки; папа вбегал в прихожую, на ходу срывая галстук, окрылённый, одухотворённый. Сразу бросался к телефону; мама просила Наташу не шуметь, идти на балкон или в свою "келью"... Время от времени папа принимался Наташу учить: географии, истории, древней римской литературе... Он не доводил до конца ни одного курса, его поглощали дела, его разрывали на куски новые друзья и идеи. Вечером тенором или мягким баритоном звонил поэт Вознесенский, просто справлялся, дома ли папа, а по утрам часто - Лимонов, его товарищ по праздным шатаниям в ночных электричках; либо из Питера: то Гребенщиков, то какой-то Виктор Цой. Иногда названивали из Питера заговорщическим тоном, оплачивали дорогу - и он без проволочки бросался туда "Красной Стрелой", даже не выяснив толком, в чём дело; подмигивая перед уходом, показывая язык: вот, мол, это не иначе, как издатель, знай наших!.. И каждый раз оказывалось: всего лишь диссертация; вновь потребовалось срочно состряпать докторскую очередному "внуку министра"... Папа возвращался как правило ночью, выпивший и злой, растерянный из-за обилия денег и того, что его надежда на ту, "главную", публикацию снова не сбылась. Из всех его карманов торчали денежные купюры. "Тебя когда-нибудь пристукнут в поезде, - говорила мать. Но не пристукнули...

Даже если и была такая вероятность, каждому уготована своя судьба, и Наташиному отцу не было суждено умереть в поезде "пристукнутым". Его в Питер и из Питера неизменно сопровождали "двое в штатском": чтобы вражьим голосам не довелось запеть из динамиков радиоприёмника об очередном злодеянии коммунистов... Пробитый затылок подарил бы ему на той волне новую жизнь, жизнь после смерти, а именно этот вид папиной жизни и хотели убить, но не ту ничтожную, нужную только Наташе с мамой: папину человеческую жизнь...



2. ГРЯДУЩЕЕ

А вот и номер 514. Сюда въедет завтра маленький итальяшка, лысеющий, вёрткий и крепкий, с глазами аквариумной рыбки. Четвёртый год подряд бронирует номер в одном и том же крыле здания, в одно и то же время года. Его номер убирать легко; он не придирается, не протирает носовым платочком тумбочки и зеркала, как немец, живший в этом номере до апреля. Она устремляет свой взгляд в пространство между окном и полом, переводит его на окно, и видит гигантскую панораму с крышами зданий на улице Рене-Левек - на первом плане, с небоскрёбами делового центра - на втором, и с горой Монт-Рояль, венчающей, как корона, панораму Монреаля.

Она вспоминает их ночную квартиру в Москве. Только т а м она чувствовала, как стены, потолок, мебель её лечат. Она приходила из школы с фаликулярной ангиной и температурой 41 и пять, укладывалась в постель, проваливаясь в мягкую бездну, и - ещё до приёма антибиотиков и жаропонижающего - чувствовала, как заботливые руки комнаты её врачуют, гладят её горячий лоб, согревают её озябшие плечи... Ночью пятна света перемещались вверху, на стене и на потолке: из левого угла на середину комнаты - и снова назад: это включались попеременно то одни, то другие фонари. Такое было только на их улице; она это хорошо помнит. Здесь, в её собственном кондо, свет всегда лежит ровным слоем на всём одинаково: и на стенах, и на потолке... Это горят равноудалённые от её балкона два уличных фонаря. Совсем как дежурный свет синей больничной лампочки, думает она. Нет, не лечит и не согревает собственное её кондо!

Как нельзя войти в одну и ту же реку дважды, так нельзя вернуться к той московской квартире. В ней теперь живут чужие, незнакомые люди. Фонари на их улице теперь, по слухам, не горят совсем, а по утрам в их московском районе теперь ударяет в нос омерзительный, жуткий запах. Что-то сломалось в этом мире. Плохой мальчик решил разобрать почти живую механическую игрушку. Разобрал, собрал снова. Всё, вроде, так, как было. Но игрушка больше не похожа на живую. Она неподвижна: сломалась. Невидимый колоссальный "мальчик" решил посмотреть, что внутри эпохи. Гигантской отвёрткой подковырнул крышку этого мира. Разобрал. Собрал. Мир больше не дышит. Нет теперь былой одухотворённости в его глазах. Нет сострадания, нет правды, нет свободы. И нет борьбы за справедливость. Только расчёт - статичная, неподвижная сила. Один известный немецкий философ 19-го века придумал понятие "усталость класса". Её отец подхватил его, когда началась горбачёвская перестройка. "Как называется по-русски усталость низов? - вопрошал он друзей. - "Революция, - бросал наугад один из них. - "Правильно. А усталость верхов?" - "Перестройка, - отвечал другой. "С вами неинтересно, - отзывался отец. - Вы всё знаете..." Так вот теперь и знает Наташа, как называется Всемирная перестройка: "неолиберализм". "Перестройка" по Генри Киссинджеру, бывшему американскому гос. секретарю: "Они вырвали у нас слишком высокие зарплаты, слишком хорошую социальную защищённость, слишком строгие правила по безопасности труда. Потому-то наша экономика и тащится за азиатскими экономиками". Так сказал этот немецко-польско-еврейско-американский дядя, выступая на одной конференции в Монреале. "Перестройка" по Конраду Блэйку - еврейскому олигарху, скупившему чуть ли не всю прессу мира: "Бедные сосут кровь из богатых". (Чтобы богатые сделали вывод). Так сказал он в интервью Монреальско-Торонтовскому телевизионному каналу CTV. "Перестройка" по сионисту Майклу Харрису, премьеру канадской провинции Онтарио: "Так вы говорите, что это самая многочисленная демонстрация в истории Канады? Против моих решений, угу! Так сколько, говорите тут миллионов собралось? - А, да, понимаю. Пересмотрю ли я свои решения, чтобы не потерять голоса избирателей? Но это ведь нищие, голодранцы! Их голоса для меня - не голоса..." По Альберту Кляйну, другому елигарху, премьеру канадской провинции Альберта, насущная "перестройка" - это когда бедные вообще потеряют право голосовать, иметь парные органы (слишком большая роскошь для них; ведь богатые иногда умирают из-за дефицита доноров) и пользоваться бесплатной медициной. Он больше всего мечтает о том, чтобы Канада присоединилась к Соединенным Штатам. Израиль Аспер, еще один газетный магнат, противник свободы слова и демократии, мечтает о такой "перестройке", когда у него и Конрада Блэйка окажется не 90 процентов, как сейчас, а все 100 процентов канадских СМИ. А Люсьен Робияр, израильская гражданка во главе Министерства Иммиграции Канады, доверительно признавалась, что не понимает, почему она не может открыто иметь у себя в услужении арапчонка и владеть им, как своей собственностью… На нее сразу цыкнули, и Эленор Каплан сменила ее на загадочном посту министра…    

Евкиры, евзетчики, евнистры, евмьер-министры, евтовщики, евцейские, евдармы, евпионы набросились на нас, как бешеная свора собак. Это наша беда. Это наша иллюзия. Для них это еще и наша вина. Наши проблемы. Наша несобранность. Наша тупость и глупость. Так почему бы?...  

Так вот и собрались киссинджеры, блэйки и харрисы, чтобы подурачить нас, - думает про себя Наташа, - и самим подурачиться. И начинается, как говорил один папин друг, "большая туфта". Надолго ли? На век, на два? Им - тем, кто дурачится - весело. Они ведь начали. Ведь только им - этим нескольким десяткам резвящихся бодрых старичков - известны все самые весёлые детали. Детали их будущих правил, их увлекательной игры. Да, их ждёт впереди непочатый край работы. Как хорошо первым, тем, кто начинает! Как много вещей, над которыми можно дружно посмеяться здоровым старческим смехом, подурачиться на пьедесталах ниспровергнутых догм, попрыгать двумя ножками на осквернённых могилах! За позднее Средневековье, за эпоху Ренессанса, за восемнадцатый - двадцатый века Человечество так много попридумывало, так много понаделывало разных ненужных завитушек, клумб, цветников и фонтанов, что они, эти старички, теперь истекают слюной в предвкушении удовольствия поглумиться, подурачиться на этих, никем ещё не топтаных, свежих, как только что выпавший целомудренный снег, просторах. Права человека? Ха-ха-ха! Ну-ка, вымараем, не оставим и следа от этой ненужной завитушки! Профсоюзы? Ха-ха ха-ха! Потопчемся дружно и на этой клумбе, пописаем на неё! Социальные пособия, защита детей, пенсии по старости? Ха-ха-ха! Что за размазня, что за кисейная барышня придумала их? Ну, что за сюсюканья? Мы, бодрые старички, знаем, что это никому не нужно! Свободное передвижение между странами? Ой, уморили! Ха-ха-ха! Завтра же его и отменим. Книжки? Библиотеки? Музыка? Культура? Ха-ха-ха-ха!

Им весело. Они знают, что будет в начале, в середине и в конце. А нам - нам, невольным зрителям игры с неизвестными нам правилами, скучно и грустно. Мы смотрим на карты, на то, как их тасуют, как одни карты исчезают, и появляются другие - и зеваем. В этом и состоит план старичков: чтобы вывести нас из игры.

Слишком много игроков, - решили они. Игра распыляется на ненужное "множество", азарт игры размазывается. Надо вывести всех лишних из игры: печать как активную силу, организации по правам человека, профсоюзы, другие организации, потом - многопартийную систему, зависимость от голосов избирателей... Останется пять-шесть человек, они и будут настоящими игроками. Остальные станут не зрителями, нет, это смешно: они станут картами!

В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры гасят звуки шагов по коридору...




4. ТАЛАНТ

Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось, что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И занятия музыкой сделались её основным, целенаправленным, делом.

В Москве у них как бы много было всего, и всё было главное: игра с соседской девочкой в куклы; летние московские рассветы, когда над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело, потом – розовело; походы в кино, в парк имени Горького; требовательный лай собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков... Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое - фотоальбомы, документы и Наташу, так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из раковины - Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из своих внутренних ценностей только самое главное - огромный музыкальный талант.

И Наташа стала играть. Не так, как в Москве: с детской мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны самые потаённые дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий. Посланий от дядей и тётей, живших так давно, что иногда их время не смог бы вспомнить даже самый старый из живущих на земле. Это был её маленький секрет. Этих людей давным-давно уже на свете нет, а они шепчут ей из пианино, дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они. Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим мембранам. Не дают услышать волшебный шёпот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных людей.

В свои двенадцать лет она выглядела как десятилетний ребёнок, и, когда садилась за фортепиано, брала первые ноты, словно читая толстую, невидимую для посторонних глаз книгу с романом, у всех слушавших её просто захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя челюсть.

Семья тогда испытывала серьёзные материальные затруднения (как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано, и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать долларов в месяц можно было получить доступ к инструменту. Потом мама с папой решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.

Тогда ещё не писали на стенах. Оживлённая переписка эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет стали солидарно беднеть. В восемьдесят седьмом, когда ей было тринадцать лет, появлялись только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть её детские щёчки. В одном из последних классов сначала появилась надпись "John Glemp bites my ass": похоже, изучение жизни и творчества последнего так докучало автору этих строк, как укусы прыгающих насекомых в третьеразрядной гостинице где-нибудь между Монреалем и городом Шербрук. Через какое-то время рука другого студента или студентки вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот Джон Глемп; ведь он так давно умер, а всё ещё умудряется кусать тебя за сраку". И приписка: "Так это ты писал помадой или все-таки кровью из прокушенной сраки?" В девяностом на стене в классе номер 383 появилась голая девица, которая курила всеми имевшимися у неё губами. Рисунок вышел таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних классов.

В одном из классов ей игралось особенно легко. Тогда ещё музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает свои пальцы, делает пробежку по клавишам, и сразу играет - без всяких там гамм или этюдов. Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой угловой комнаты, выходящей на север, пяточек улиц Эйлмер и Шербрук, всегда оживлённый перекрёсток, со зданиями Центрады - координационным центром по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и Голубого Креста с некоторыми библиотеками университета МакГилл. В те годы этот перекрёсток был особенно оживлённым. Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Даже отсюда, сверху, копошение толпы не ассоциировалось с броуновским движением - как в Москве. В этом городе ни одна улица не казалась столь многолюдной, как московские. Почему? Это необъяснимо. В намного меньших, чем Монреаль, городах, которые она помнила с детства (Минск, тем более, Рига), люди в центре двигались сплошным потоком, как будто все кинотеатры одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати самых оживленных кварталах главной торговой улицы Монреаля - Сан- Катрин – поток людей двигался не так скученно, как в Москве.

Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской. В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале каждый шагал в своём ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти, прихрамывающий мужчина - на 5 четвёртых, порхающая юная особа - на 3 восьмых, молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит улицу красивый молодой человек с зачёсанными наверх волосами, с высоким лбом, в костюме. Несмотря на жару - на его лице ни единой капельки пота. Кто он? Откуда? На каком языке говорит? Где живёт? Женат ли? Как было бы фантастически интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув на человека!

Наташа уже не играет. Она сидит, так что сделался небольшой перерыв. До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе с отцом. Он слонялся тут и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая над её игрой. Чаще всего застывал на подоконнике, и Наташа могла видеть, какой у него красивый профиль - профиль полководца или героя. Тот парень на улице напомнил ей отца: подобный разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати - четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на подоконнике с видом на улицу. Передышка, скупо выделенная ей самой себе, заканчивалась, и она собиралась уже слезть с подоконника и сесть за клавиатуру опять, когда тот же молодой человек снова появился на улице, только теперь на другой стороне. Кого он ждёт? Девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер? Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда. В её голове возникает тема ми-минорной прелюдии Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность пульсации жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворённой натуры, мгновенно отзывающейся всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно попытаться убрать акцент с третьей ноты "си", сделать вместо динамического внутренний, артикулярно - смысловой, акцент, а звучание левой руки сточить до ажурного шлейфа. Она подбегает к инструменту, прикасается к клавишам - и чувствует, как воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто оно её собственное. Потом она играет так называемый Революционный этюд Шопена, потом - Четырнадцатую прелюдию Скрябина, потом... Но кого (всё-таки, интересно) ждал тот молодой человек, внизу, на улице Шербрук? Он заинтриговал, активизировал её воображение, натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка, его аристократический вид не выходят у неё из головы. Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть хотя бы одним глазком его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно... Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь приоткрывается: она забыла запереть её изнутри! Что сейчас будет! Станут спрашивать, кто она, что она тут делает... Дверь открывается шире и ... о, чудо! - в ее проеме появляется голова того самого молодого человека с улицы. Она может говорить сейчас только глазами и бровями, и её брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак. "Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one who really played here?" - " Why, - только и может выдавить из себя она.

- I just wanted to see who played so ... so ... cute. - Peut-etre vous preferez parler Francais?
- медленно добавляет он.

Она кивает по инерции, хотя уже слышит в его французской речи страшный русский акцент (его английский был п о ч т и безупречен).

- Est-que c`est correct si nous allons parler Russe? - спрашивает она.
- Да, я, конечно, не прочь говорить по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он.

 

В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора младше, но по её взгляду можно было определить, что она уже не ребёнок.

 

Властный зов старшей по этажу прерывает её воспоминания. Наташа покидает номер 718 и спускается вниз. Только тогда, когда руки её снова заняты монотонной работой, она мысленно опять оказывается в том же классе на 3-м этаже с видом на Шербрук...

 

- Да, я, конечно, не прочь говорить по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он. - Прохожу по коридору, и вдруг слышу: что такое? стиль как-то полностью изменился. Дело в том, что мой партнёр по фортепианному дуэту обожает заниматься тут по ... субботам. Клянётся, что в этом классе ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...
- Это Вы  е г о  ждали там внизу, на Шербрук, да?
- Да... верно… Вы, конечно, видели меня из окна... Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, значит?
- И это тоже!
- Наябедничаю Вашему педагогу...
- А у меня нет педагога...
- Что Вы хотите этим сказать?
- Я занимаюсь здесь подпольно.
- А, у Вас учитель на стороне?
- Нет же, нету у меня никакого учителя!
- Ну-ну, везёт мне сегодня на фантазёров. С двумя я только что говорил...
- Ну, значит, я третья. Или не похожа?
- А можно мне подождать товарища в Вашем классе, неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс, могу его потерять ... из виду. Если Вы продолжите заниматься, готов поспорить, что и он заглянет сюда...
- Раз это нужно для дела, тогда... - И Наташа начинает играть - всё, что знает.
Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит глазами стены и нервно подёргивает своей гордо посаженной головой. 

 

Теперь он верит в то, что у Наташи нет учителя. Её игра в смысле постановки рук, движений кисти и локтя, звукоизвлечения и манеры полностью опровергает все местные академические каноны. Но только под её пальцами звучит не мёртвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса, - души давно живших людей. 

- И что же Вы думаете делать дальше: с этим, - вставляет он слово, как только ему удаётся это сделать.
- Ничего. Играть.
- Это сейчас Вы играете, пока родители Вас кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой, Вам придётся чем-то зарабатывать, не останется времени играть.
- Так я буду играть на публике. Заработаю денег.
- Это в метро, что ли?
- Почему? В концертных залах, например...
- Например! - передразнивает он её. - А кто Вас туда пустит?

 

Наташе хотелось закрыть уши руками, не слушать, отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холёного жреца искусства какую-то фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определённому, миру. Ведь её папа с мамой тоже взрослые, и они никогда не заговаривали об этом; они, не говоря ни слова, только по глазам друг друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть играет свободно, как ... птичка. И вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в её душе, его слова пугают её и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она не услышит дальше, не распознает опасность.

- Ведь они все, - он обводит головой пространство класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили годы на выработку приёмов, что Вы опровергаете, на получение дипломов, на медленное восхождение к известности, к "имени": того пригласи в ресторан, этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там - за гроши... Они затратили жизнь на это, а Вы придёте без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам, как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...

- Что же Вы предлагаете?
- А притвориться, что Вы из ихних - или выйти замуж за миллиардера!
- А Вы, Вы - "из ихних"?
- Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои пальцы делают реверансы по невидимому кнутику. Выдают порцию искусства: ни грамма больше, ни грамма меньше.

Так впервые неожиданно возник вопрос об учёбе...

"Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый, ещё внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса, - слышит она чей-то голос в своей голове.

"Да, Петя, был ты парень неплохой, - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское твоё отродье! Ах, Петя, Петя!..."

Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Благородные, холёные пальцы. Не играть бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округлённая, приглаженная, причёсанная, с благообразными кадансами и манерами старого швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими, публика концертных залов хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими ногами наступил на свою искренность, да ещё и попрыгал.

"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь ты теперь на самом дне: на Сан-Катрин Эст".

Она смотрит на часы. Всего лишь час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...




5. ЧЕТВЁРТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Примерно с девятилетнего возраста Наташа стала невыносимой "почемучкой", как дети четырёх-пяти лет. Она задавала самые невероятные вопросы: почему небо синее: ведь воздух прозрачен? что заставляет кран соседей так гудеть: вода ведь не гудит, а плещется? будут ли евреи через сто лет?

"Если их даже не будет, их опять сделают, - отвечал на последний вопрос её отец. Папа даже рассказал маме анекдот на тему детей -"почемучек", который Наташа медленно извлекает из "долгоиграющей" памяти.

"Приходит маленькая девочка к маме, - рассказывал отец, - и спрашивает: "Бывают ангелы, которые не летают?.." - "А почему ты спрашиваешь?" - интересуется мама. - "Да вот, папа как-то держал домработницу на коленях и говорил ей "ты мой ангелочек", но ведь она не летает!" - "Ну вот увидишь, - говорит мама девочке, - завтра она у меня ещё как полетит!"

Отъезд из Москвы странным образом повлиял на Наташу. Она стала все вопросы обращать к себе самой, во-внутрь себя. Она быстро успела сообразить, что в голове каждого человека, будь он чёрный, белый, жёлтый, красный, всё устроено одинаково. У каждого имеется одна и та же сложная схема, отдельно от внешнего мира. Эта схема дана человеку от рождения, она существует ещё в материнской утробе. Познание внешнего мира достигается за счёт наложения этой схемы на объекты реальности точно так же, как мы совмещаем контур на кальке "с рисунком, с которого" этот контур обведён. Поэтому самые дурацкие телероманы, самые бездарные шоу иногда имеют ошеломляющий успех: потому что на данном этапе общественного настроения они соответствуют определённым извилинам той прирождённой схемы-навигатора. Так люди видят в форме кривого сучка профиль хищной птицы, в линиях на асфальте - контуры континентов, в потёках краски - человеческую фигуру.

Она закрывает глаза и всматривается в свою внутреннюю оболочку. Когда она впервые стала тренировать себя, она видела только блики, полосы и точки света, которые после первой секунды яркости начинали бледнеть и угасать. Потом она научилась удерживать наиболее яркий блик. Не дать ему угаснуть, наоборот, сделать из него ещё более светлую точку. Самое трудное было научиться разлагать белый, бледный след, оставленный предметами на сетчатке глаза, на сложную цветовую гамму. Она "обрабатывала" глыбу блика, меняла его форму, заставляла переливаться всеми цветами радуги, вычленяла невероятные формы и эффекты. Но это было только начало. Позже она стала видеть ещё дальше. Оказалось, что эти первые инструментарии - лишь оболочки, за которыми начинались пугающе-реальные и ни на что не похожие образы. Выходило, что внутри её, за закрытыми веками, есть какая-то дверца в другое пространство, куда больше ниоткуда не попадёшь. Сначала ей надо было до боли всматриваться в полумрак прикрытых глаз - после того, как ей надоедало играть с формами бликов и разлагать цвета. Она чувствовала, что за этим полумраком что-то есть. И вот однажды она смогла уловить еле различимое, но потрясающе выразительное - чьё-то лицо. Когда лицо это вдруг повернулось и стало рассматривать ее (наверное, так же, как она, - вглядываясь в темноту), она вскрикнула от ужаса - и расплющила веки.

Позже, стиснув зубы, чтобы больше не закричать, она позволила этим тёмным образам двигаться, приближаться, шевелиться в полумраке. Она всё боялась, что увидит какую-нибудь гадость. Но показываемые ей образы не были двухголовыми змеями, пляшущими скелетами или пауками с головой человека. Нет, это была реальность. Только другая реальность.

Сначала она видела только неясные мельтешения и силуэты, контуры каких-то вещей. Потом они всё больше светлели, как будто наступало утро. Из тумана постепенно выплывали корабли, песчаные барханы или купола никогда не виденных ею строений. Сначала она думала, что видит какие-то другие планеты. Уверенность в этом не отпускала её достаточно долго. Но вот однажды ей удалось подсмотреть внутренность некого дома, необыкновенные отверстия вместо окон, странные ковры на стенах. Потом появились люди. Они шли как-то странно и угловато, на их головах сидели нелепые головные уборы. И вдруг она вспомнила; да это ведь Древний Египет! И, действительно, некоторые образы, которые она видела как бы внутри себя, были образами прошлого. Это были редчайшие из редчайших среди той мешанины контуров, смутных предметов и картин, что с пугающей реальностью вставали за её закрытыми веками. Постепенно она научилась их выуживать с возрастающей регулярностью, как выуживают любимую радиостанцию в море радиоволн. С каждой новой удачей образы становились реалистичней, ярче, и - самое главное - она стала слышать звуки.

Она обнаружила, что слышит наплывы речи, плеск воды, шум лесов - намного позже, чем они стали звучать в её ушах. Парадокс заключался в том, что звуки как бы угадывались по образам - и она думала, что представляет их. И только потом осознала, что они существуют отдельно от её воображения. Среди десятков незнакомых ей языков и наречий, явившихся во время этих сеансов, она распознала армянскую, древнееврейскую, древнегреческую речь - и латынь.

Иногда образы застигали её врасплох своей неожиданностью и пугающей непрошенностью. Нагие мужские тела в какой-то (древнеримской? древнегреческой?) бане, расположенные полукругом, в падающем сверху приглушённом свете, подчёркивающем все выпуклости их налитых силой мужских фигур, однажды больно резанули её внутренний взор, не подготовленный к видению этой сцены: своим нереальным совершенством и как бы космической неправдоподобностью надсмехаясь над её земным существованием, над её подростковой душой.

Наташа не раз задумывалась над тем, откуда идут эти видения, где находится их источник. Проще всего было предположить, что они коренятся где-то в её памяти, записанные, как на компьютерном диске, Создателем. Но что-то ей говорило о том, что это - подглядываемые ей сцены какой-то реальной, в данный момент где-то реально текущей жизни.

Она знала, что только в том материальном мире, с которым соприкасается человек, время необратимо. На самом деле время - это цельная глыба, в которой спрессованы воедино прошлое, настоящее и будущее. Субстанция времени едина для всех трёх временных категорий, - и потому обратима. Но что именно, какая материя может в этом мире плыть против течения по реке времени? Значит, что-то может... Но это "что-то" - не она, не её сознание, даже не подсознание. Она не верит, что человек, созданный пленником времени, решётки тюрьмы которого - минуты, часы, дни и годы, обладает способностью перепрыгнуть через самую высокую стену мироздания - стену Времени. А это значит, что на сетчатку её глаз за закрытыми веками образы откуда-то транслируются! Кто или что этот мощный передатчик, как он функционирует, где его источник? Однажды желание узнать это сделалось ещё более сильным, чем даже желание продолжать видеть эти образы. Но никакого способа удовлетворить своё любопытство Наташа не знала. Зато она хорошо знала одно: упреждающий механизм, предотвращающий проникновение человека в слишком глубокие, какие-то силой оберегаемые, тайны - существует. Когда однажды в механизме, открывающем её взору все эти невероятные образы, что-то разладилось, и "реальные" картины стали вдруг чередоваться с воображаемыми ей, её охватила, как щипцами, парализующая сила самого сильного в её жизни инстинктивного страха. Она чувствовала, что падает в крутую воронку панического, безотчётного ужаса, откуда уже нельзя выкарабкаться. Что было бы, если бы всем своим существом она не напряглась, не разомкнула бы веки? Что за этим барьером? Остановка сердца, кровоизлияние в мозг, распыление вещества тела? Она уверена, что за тем процессом стояла какая-то вероятность минимального познания той мощной силы, того надчеловеческого передатчика, его природы. Но доступ к нему блокирует страх, такой сильный, что, вероятно, ведёт к смерти. Она до сих пор помнит, как её трясло, когда она расплющила веки. Хорошо, что это было не ночью. Ей кажется, что, случись это ночью, то, расплющив глаза, она увидела бы, устремлённые на неё, безумные глаза какого-нибудь монстра, чудовища. С тех пор она знает, что страх - не только защитный механизм материальной жизни, но и метафизический предохранитель, не пускающий человека туда, куда "пущать не велено"...

Она знает, что есть ещё третья реальность, никак не связанная с "тремя" предыдущими ("реальной" реальностью и реальностью за сомкнутыми веками). Это - сны. Только ослеплённые "научным методом" люди, считает Наташа, могли придти к абсурдному выводу, что сны - это причудливые комбинации следов каких-то событий и чувств в погружённом в сон сознании. Мешанина знакомых и незнакомых лиц, предметов, ситуаций, странных ландшафтов, ощущений и мест - всего лишь крышка, специально изобретённая для того, чтобы скрыть от любопытных глаз настоящую сущность сна, его глубинную, непроникаемую толщу. Своим натренированным частыми экспериментами сознанием Наташе удалось чуть-чуть заглянуть в эту глубинную сущность. И она поняла: человек живёт, чтобы спать. Его истинный хозяин (или хозяева) "кормит" человека жизнью, смиряясь с её неизбежностью, чтобы во время сна эксплуатировать человеческий мозг. Она знает: мы совершаем во сне, под покровом обычных сновидений, какие-то дикие расчёты, непонятные, необъяснимые вычисления, анализ каких-то нечеловеческих категорий и бездн. Силе, которая без спросу эксплуатирует погружённое в сон сознание, не нужны творческие личности. Она благоволит к покорным, хитроватым, более "простым" людям, так как "ценит" выше всего цепкую работоспособность и исполнительность. И, конечно же, она не любит бунтовщиков, мозг которых интуитивно, бессознательно "взбрыкивается". За "примерную работу" эта сила вознаграждает исполнительных успехом в реальной жизни: благополучием, богатством, преуспеванием. Но порядок этого вознаграждения иррационален.

В момент совершения этой подневольной работы человек как бы подключается к общему распределителю благ, к тому котлу, где "варится", программируется, прогнозируется будущее индивидуумов, народов и стран. Лица друзей и близких, сложные символы, говорящие о чём-то важном, догадки об ответах на загадки реального мира, появляющиеся во сне - это не один только камуфляж, но ещё и связь с этим "подключением". Отсюда и вещие, пророческие сигналы. Мы все, люди, работаем на одного хозяина, вот краем уха невольно и подслушиваем во время этой работы сплетни об "увольнении" другого человека, о "прибавке в жалованье", о падении или вознесении той или иной страны... Но эти "сплетни" прочитать не так-то просто, не так-то легко их понять, истолковать их правильно...

И так она знает, что во сне формируется будущее. Если снятся близкие, друзья, родственники, если тебя посещает кошмар - это что-то значит, каждый сюжет относится к тому, что должно когда-нибудь произойти: через день, год или десять лет, или с тем, что уже произошло, но "не осуществилось", и связано это странным, опосредствованным образом с той покрытой снами, как одеялом, работой, которую мозг выполняет на своего эксплуататора...

Есть люди, в сознании которых формируется историческое будущее и трансформируется прошлое. Видимо, их сознание выбрано той же силой как некое орудие, при помощи которого она обрабатывает неведомые материи. Но и от того, как функционирует орудие, многое зависит. Вот почему если общество проявляет особую несправедливость к такому человеку, оно обречено... В сознании этих людей кристаллизация характерных исторических явлений происходит и во сне, и в состоянии бодрствования.

Однажды - это было уже после того, как Наташа познакомилась с Петей Шевченко - Наташа поняла, что не может больше совмещать "сеансы образов" - и музыку. Она интуитивно почувствовала это, когда композиторы перестали говорить ей своими привычными голосами, и тогда она прервала свои сеансы. Заточённая в искусственную тюрьму настоящего, которого в Мироздании не существует, человеческая душа рвалась на волю - в настояще-прошло-будущее, - но она не могла выйти из этой тюрьмы одновременно и в дверь, и в окно.

И Наташа выбрала музыку...



6. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Первая встреча с Учительницей. Вот она сидит перед Ней, маленькая в свои четырнадцать с половиной лет, как тринадцатилетняя девочка. Маленькая, но с большими руками. М.М. - так прозвал Учительницу Университет - бросает на нее свой томный, но цепкий взгляд. "Ты ведь знаешь, пожалуй, что я не работаю со студентами твоего возраста, - говорит она. - И даже с undergraduate." - Наташа молчит. "Куда она клонит? - думает Наташа про себя.

- Поэтому у меня должны быть определённые гарантии, что у твоих родителей есть деньги мне платить. "Почему бы тебе не обратиться прямо к ним, - говорит сама себе Наташа, но не произносит ни слова. - Наверное, это говорится мне потому, что ребёнка легче обидеть и легче через него оказать давление на родителей?"

- Ты слушаешь меня?! - раздражённо полувскрикивает М.М. - Ведь я говорю с тобой о серьёзных вещах.
- Да, - отвечает Наташа. - Слушаю.
- С другой стороны, - вдруг резко меняет тон М.М., - если ты слишком самостоятельна, и всё уже знаешь итак, без педагога, так, может быть, не стоит и начинать? Я бунтовщиков не люблю! Или ты будешь делать всё, что я скажу, и играть так, как я хочу, или мы с тобой расстанемся ... навсегда!

Наташа судорожно глотает. Её бьёт мелкая дрожь. Она хочет встать и бежать, но её ноги словно приросли к полу.

 

- Ну, хорошо, давай послушаем, что ты играешь. Это "что" звучит так, как будто Наташа - пустое место, и в её игре нет ни капли её заслуги. Это "что" имеет в виду исключительно её предполагаемого педагога.
"Но ведь у меня нет педагога! - хочется закричать Наташе. - Всё, что я играю, выбрано мной и выучено мной самой!"
- Вы хотите, чтобы я поиграла? - чувствуя, как стучат её зубы и как дрожит её голос, спрашивает Наташа.
- Не фокусы же ты показывать пришла, - отвечает М.М. - Если бы ты пришла ко мне с цирковым трюком, я бы с тобой и пяти минут не разговаривала".

Что, какая злая или добрая воля заставляет Наташу вместо бегства отсюда сесть к фортепиано, расправить на коленях юбку - и заиграть?

И М.М. услышав первые звуки Наташиной игры, неподвижно застыла, подавившись словом в горле, так же, как все слышавшие Наташу до неё: как люди, далёкие от музыки, как её студент Петенька. Наташа чувствует, что играет не как всегда, что её пальцы - как деревянные, они стали мокрыми, липкими и дрожат, но это как раз то, чего надо М.М. Учительница заговорила о бунте не потому, что она так проницательна, а просто так, чтобы испытать её реакцию, чтобы вспугнуть, заставить трепетать; дабы у неё, Наташи, почва ушла из-под ног; чтобы та плохо сыграла и почувствовала себя маленькой и беззащитной. Поэтому Наташа просто обязана овладеть собой. Она заставляет свои пальцы больше не дрожать и доигрывает коду сонатного Allegro даже лучше обычного. Ошеломлённая, М.М. пару секунд молчит.

- Да, не так уж плохо, - быстро овладевает положением она. - Но вот это место я бы сыграла не так. - Она садится ко второму фортепиано - и играет. Её игра не так уж ненатуральна, что, в свою очередь, поражает Наташу. После такой надуманной, эмоционально фальшивой Петенькиной (студент М.М.!) игры Наташа с удивлением отмечает, что и М.М. - как и ей самой, - если не говорят, то, по крайней мере, что-то шепчут люди, жившие не менее ста лет назад. Правда, М.М. не всё понимает, что они говорят, она так наивна и неопытна в понимании этого шёпота, как Наташа была, наверное, в 10 лет, но - все же... Всё же, это не полный отказ от попытки понять, не полная замена музыки развлекающей публику фальшью!

- Интересно, кто же твой педагог? - снова врывается в Наташины мысли голос М.М.
- У меня нет педагога, - отвечает Наташа. - Я самоучка.
- Ну не смеши меня! Ух, уморила! Отчего же ты не хочешь говорить? Так тебя научили?.. Хорошо. Но мне, по крайней мене, можешь не повторять то, что тебе вдолбили. Другое дело, что тот, кто тебя учит, решил остаться в тени. Что ж, это его право. Понабирают учеников, отнимают работу у нас, а сами, небось, на вэлфере сидят, государство за нос водят, да и за плечами какое-нибудь провинциальное муз. училище. Сколько же вы платили твоему учителю: 2 доллара в час? 

 

Говоря это, М.М. перешла на английский. Её английский чудовищен. Она говорит по-английски каким-то странным, комическим тоном, сдавленным, гортанным голосом. Почему Петя, с его фальшивым отношением к исполняемой музыке, сразу же интуитивно почувствовал, что слова Наташи - не поза, что у неё и вправду нет педагога, а эта женщина, стоящая ближе его к искреннему воплощению музыки, - нет? Где тут разгадка? Как это всё понимать? 

 

- У меня нет педагога, - упрямо повторяет Наташа. - Я ни у кого не беру уроков.
- А, понимаю, - переходит на шутливый тон и с английского на русский М.М. - У тебя два дня назад был учитель, а теперь уже нет. Вы его ... уволили!
- Послушайте, во-первых я не пришла Вас обманывать, - отвечает Наташа твёрдым и холодным тоном, - а, во-вторых, я никогда, никому не позволю надсмехаться надо мной и над моими родителями! - и выбегает из класса.
- Что случилось? - в один голос восклицают оба её родителя, замечая её необычно взволнованный вид, нервный румянец на щеках и блестящие на ресницах слёзы.
- Мамочка! Папочка! Пожалуйста, не посылайте меня к ней больше никогда, никогда!
- Ну, успокойся, успокойся, - папа прижимает её к себе. - Что ж, не получится из тебя великой пианистки, будешь писательницей, как я, или адвокатом, или врачом. А, Нат?! Она, наверное, тебе сказала, что у тебя обыкновенные способности, что ты можешь учиться, но что ты не гений.
- Вы не понимаете! Она ... она ... - и, не в силах объяснить, Наташа колотит кулачками по папиному плечу. 

 

В этот момент дверь открывается, и в коридор выходит М.М., не глядя на Наташиных родителей, как будто их просто не существует. Наташин папа решительно отступает в сторону, загораживая проход. Только тогда М.М. поднимает голову. "А, так это вы - родители ... Наташи? - спрашивает она, как будто их видит впервые в жизни. - А что вы, собственно, хотите? По какому поводу?"

 

- Мы хотели бы знать, как Вы оцениваете её игру, её данные, её шансы стать кем-то в этой области? - вмешивается мама.
- А кто вам сказал, что я буду что-либо оценивать? - отвечает М.М. - Ну, что, способная девочка, если вам приятно будет это услышать - талантливая, и что же дальше?
- Как что? Сможет ли она ...
- Я ей всё сказала, ей самой, - отвечает М.М., и так поворачивается, словно её держали за руки - и она вот-вот вызовет полицию...
- Мать! Ты знаешь, каков запах акулы? 
- Каков? - спрашивает Наташина мама.
- Вот и я не знаю, - отвечает отец. - Но зато с сегодняшнего дня я хорошо знаю, какие у акулы глаза...

Изовские возвращались домой подавленные. Но оптимистичные. Ну, и что, раз не вышло, раз что-то не получилось? Какое счастье, что Наташа не зависит от этой М.М., что это был для всех всего лишь кратковременный неприятный шок? "Талант всегда себе дорогу пробьёт, - любил повторять их сосед-мексиканец, Карлос Кастида. Будет пока без учителя, ничего страшного. Успеет ещё и в университет, и к учителям. Наташу успокоили, приласкали...

А поздно вечером вдруг позвонил Петя. "Что Вы наделали? - взволнованным, перепуганным тоном выдохнул он в трубку. - Вы всё испортили! Мне стоило стольких усилий уговорить М.М.! Теперь она никогда не даст Наташе учиться... Успокойся, - отвечал папа Наташи. - Во-первых, мы ничего не наделали. Мы ей абсолютно ничего не сказали. Поверь мне, всё было не просто корректно... Мы не успели и слова выговорить, как она повернулась и ушла. Ни словом, ни жестом мы просто не могли её обидеть. Мы даже не начали ещё ни о чём говорить! Как Наташа? - Талантлива. И всё! Никаких разговоров, никаких эмоций. А, во-вторых, что, университет принадлежит этой М.М., что ли? Вы не поймёте, - с грустью в голосе отвечал Петя.

Прошло два дня, и родители Наташи вспомнили, что однажды уже слышали такое же прозвище. Посещая родственников в Бобруйске, они узнали от них об одном преподавателе - "змее", которого студенты в Минске прозвали М.М. Это был композитор Андрей Мдивани. Известным его сделала не музыка, а стишок, сложенный о нём в Минской консерватории, который гласил: " Искусству нужен так Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване".

Этот Мдивани имел хорошо поставленный голос, его речь была правильной и красивой. Он обладал определённой харизмой, имел одновременно мягкий и властный, "мужской" тип личности. В его голосе была даже какая-то сексуальная притягательность. Многие студентки от звуков его голоса готовы были испытать то, что другие испытывают с мужчиной только в постели. Но раз или два в месяц вместо своих красивых оборотов речи он произносил нечленораздельное м...м... Это значило, что студент музыкального училища, на которого направлено это м...м..., обречён. Не любил Андрей Мдивани молодых талантливых людей. Не любил - и всё тут. Как не взлюбит - произнесёт своё знаменитое "м...м...", и начинают с этим студентом твориться разные странные вещи. То в приверженности к западной идеологии обвинят, то в распутном образе жизни. А результат всегда один - исключение. Вот и подумали родители Наташи: а не родственники ли эти два М.М.? Подумали - разузнали. Говорят, вопрос о родстве звучал не раз уже и в Минске, и в Монреале. Каждый М.М. отказывался от родства с другим. 

И снова Наташа с папой поднимаются по боковой лестнице в репетиционные классы музыкального отделения университета. Который это раз за последние три года? Наташа знает здесь каждую ступеньку, каждую отметину на стене. И её знают. После знакомства с Петей и посещения М.М. её узнают и провожают глазами студенты. Но она не чувствует себя тут больше свободно. Знакомые, уже родные для неё, стены теперь как будто излучают скрытую враждебность. Затаённо молчат пустые классы, словно упрекая: вы нелегалы, эти классы для тех, у кого есть деньги платить; кто платит, у кого есть студенческий билет, - они не для тех. Но Наташа всего лишь маленький муравей. Что она может поделать в мире гигантов, где даже её папа - маленький, как воробушек? Она бы рада взмахнуть волшебной палочкой - и сделать себя и своих родителей богатыми. Но, увы, над тем, Кто распределяет в этом мире блага, не властна ни она, ни родители... Как сделать, чтобы вернулось это совсем недавнее ощущение беззаботности? Что надо, чтобы эти стены совсем недавно - её друзья, так на неё не давили? Она не хочет, чтобы её папа уходил. Она боится теперь оставаться одна. И папа не уходит. Он чувствует её настроение, оно передалось ему. Они не разговаривают друг с другом, как обычно. Наташин папа сегодня не шутит. В перерывах между её игрой они прислушиваются к шагам в коридоре.

И вдруг дверь распахивается настежь. В дверном проёме - человек в форменных рубашке и брюках.

- Please, show me your identities, I mean, your student card, - говорит он.
- And who are you? Are you a policeman? - Спрашивает Наташин папа.

Выясняется, что проверяют "нелегалов". Папу и Наташу регистрируют в каком-то журнале и берут с них расписку, что теперь они знают: в случае повторного нарушения будет вызвана полиция. Вот так - с позором - их изгоняют их храма искусства. Их - людей, больше других достойных в нём находиться. А, спускаясь по лестнице, Наташин папа бросает взгляд вверх, в окно - и ему чудится, что из полутьмы аудитории, окна в окна с лестницей, следят за ними безжалостные и насмешливые глаза М.М.

Никогда - ни до, ни после - никого больше не изгоняли из репетиционных классов музыкального отделения, вплоть до 1997 года. Только в 97-м был один конфликт, но тогда какой-то посторонний просто начал хулиганить на этаже, так что это совсем другой случай. И только в 1998-м году Наташа случайно узнала, куда гнула М.М.: осведомлённая о том, что Наташин отец оставляет её в классе, а сам уходит, она планировала раздуть целое дело. А тогда, в ночь после изгнания, Наташа, случайно подслушав, как её мать выговаривает отцу: "Невероятно, чтобы М.М. была такой опереточной злодейкой, ты всегда думаешь категориями романов", - была на стороне матери. Ах, если бы она до конца поверила в необыкновенную интуицию отца, если бы она тогда прочла хоть одну его книгу! Тогда она бы поняла, что её отец - тот, кто послан в этот мир, чтобы распутывать козни Дьявола.


8. РОДИТЕЛИ

 

Изовские жили в Монреале без экстремальных негативных эмоций. Место, занимаемое некогда в их душах Москвой, все еще покалывало и ныло. Так бывает с ампутированными конечностями. Однако, стоило проверить на ощупь - и там обнаруживалась пустота. Ностальгии по Москве они не испытывали. Где была Москва, когда их взашей выталкивали сюда? Где была Москва, когда казнили её лучших сынов и лучших людей страны? Где она была, когда изгоняли Солженицына, Бродского?

Жизнь в Москве для Наташиного отца окончилась задолго до приезда сюда: когда все издательства, как один организм, перестали принимать его рукописи; как будто его выплюнуло чрево какого-то гигантского, фантастического механизма. Ему - члену Союза писателей, профессору, человеку с именем - приходилось клянчить, как будто он был желторотым юнцом, - но ничего не помогало. Физически он все еще находился в столице, но виртуально его уже выселили за 101-й километр: место пребывания всей лучшей русской литературы, всей русской мысли. Для мамы пережить переезд было эмоционально сложнее, но и ей в общем не было, о чём жалеть.

Папа принялся усиленно изучать французский язык: сработала подсознательная память о ностальгии по дворянству, французским именам и французскому образованию. И, хоть на слух квебекский жаргон не очень-то походил на парижский, Наташин папа наверняка представлял себя одним из тех русских дворян, что непременно ездили в Париж, пересыпали свою речь французскими словечками и по-русски говорили, картавя. Мама усиленно налегла на английский. 

Прибыли они сюда без умиления, без восхищения Западом, без тех конвульсивных дифирамбов и собачьих нежностей, присущих некоторым советским интеллигентам. Ведь Канада предала их заранее, ещё не сделав гражданами, согласившись их принять, но не заручившись их согласием.

Их бывшая родина запросто отобрала у них всё, что они заработали честным трудом на благо отечества, лишила их своей собственной квартиры, имущества, права на обеспеченную своим собственным трудом старость. Их выплюнули, как обглоданную кость, выплюнули во внешний мир, ничем не снабдив, отобрав даже загранпаспорт. Не то, что родная мать - даже отчим не отпустил бы падчерицу в неизведанное без ничего, а их "родина-мать" - отпустила. И талантливого писателя, душой болевшего за будущее страны, и женщину, его жену, исполнительного старшего научного сотрудника, на труде которой были сделаны миллионы, и ребёнка, ещё только входящего в жизнь и тоже носившего звание "гражданин"... Может быть, теперь Россия изменилась? Нет, ни у кого ни разу не попросили прощения, не отдали отобранного, даже гражданство возвращают не всем, не всегда, и с большой неохотой. А то и вовсе перестают возвращать.

Так одна страна предала их, своих граждан, предала цинично и жестоко, а вторая предала их ещё до того, как сделала своими гражданами. Но на этом сравнения заканчивались. Эта вторая немедленно начала выплачивать им, пришельцам, социальное пособие, достаточное, чтобы прожить, оплатила медицинскую страховку, позволила определить Наташу в школу, где её, чистокровную русскую, не третировали так, как в московских школах третируют тех, "нероссийского происхождения".

Перед Наташей маячил первый, неизвестный и неуютный, день в школе. В этот первый же день все её страхи рассеялись, а её родители, в России всегда дрожавшие за ребёнка, почувствовали себя свободно и раскованно. Из школы для детей-иммигрантов её досрочно - всего лишь через полгода - перевели в обычную школу; она уже освоилась и свободно говорила по-французски.

Перед родителями Наташи лежал большой город, который им предстояло изучить, его знаменитая гора (Монт Рояль), колоссальные библиотеки, музеи, концертные залы и парки. Они жили так, как будто в банке у них на счету числился миллион, у двери ждала длиннющая машина с шофёром, а домработница - когда они возвращались - открывала им дверь. Дни их первого лета быстро пролетали в огромных шикарных парках: в парке Агриньон, с его томной и картинной стоячей рекой; в парке Лафонтен, с его извилистым обводным каналом, лебедями, водными каруселями, озером и сценой под открытым небом; в парке на островах (Генри Бурасса), с его деревянными мостиками с острова на остров, беседками на мысах над водой, водопадами, шлюзами и дикой живностью на воде и на суше; в парке на горе Монт-Рояль, где крутые и пологие подъёмы и спуски, поросшие настоящим лесом, чередовались с чёрными и серыми голыми скалами, пещерами, замками, а потом вдруг возникали солнечные поляны, широкие пешеходные дорожки, озеро, мостики и тоннели, внушительная полукруглая площадка обозрения с монументальной каменной балюстрадой, парапетом, фонарями и живописным старинным зданием, открытым для всех, кто хочет посидеть в большом гордом зале внутри, на его террасах и ступенях, на этой внушительной высоте. А какой колоссальный, захватывающий дух вид открывался отсюда, сверху, на Монреаль! Они просиживали долгие часы, буквально потрясённые панорамой Монреаля, пригвождённые к месту, все трое, и каждый думал о своём.

А эти бесплатные концерты в потрясающих красотой, размерами и акустикой церквях Жана Баптиста, Сан-Лоран, Нотр-Дам!.. Малер и Бах, Г. Вайль и Берлиоз звучали в них особенно проникновенно и высоко, с таким откровением, будто их музыка была написана именно для этих церквей. А концерты в Плаз дез Арт, в Поллак Концерт Холл, в Рэдпасс Холл и других залах, с телевидением, радио, с непередаваемой атмосферой, а эти сумеречные, меланхолические концерты в парке Лафонтен и в парке на острове Святой Елены, под бархатистым летним небом, в такой интимной доверительной атмосфере! А фестиваль Моцарт Плюс с несравнимым хором Сан Лоран, а выступление ансамблей "Музычи" и "Амати", оркестров "Камерато" и "Мадригал", оркестра "Метрополитен Монреаль" и Монреальского Симфонического оркестра со знаменитым Шарлем Детуа!.. Бесплатные олимпийские бассейны, бесплатные крытые катки, спортивные залы, Луна-парк, Международный фестиваль Салютов, Международные Джазовый, Рок- и Кино-Фестивали, Международный фестиваль французской песни "Франкофолия", Всемирный фестиваль Танца, Международный фестиваль Документального Кино, и все прочие международные фестивали, помпезные и богатые парады почти каждую неделю, бесчисленные международные выставки, фестивали антикварных машин, моды, бесплатные вернисажи и фольклорные представления закружили их в своём бесконечном хороводе. Мама и папа Наташи ходили в обнимку, как молодожёны, покупали мороженое и читали все "двести пятьдесят" бесплатных монреальских газет. Они купили новый цветной телевизор, по вечерам наслаждались перещёлкиванием всех двенадцати эфирных (некабельных) каналов: после трёх-четырёх московских! Они радовались, как дети, узнав, что в Монреале действует единый проездной билет на метро и автобусы, и что он не именной, как в Париже, где мама и папа побывали по разу, а "ничейный", "семейный".

Иногда они спускались в метро и ехали до станции Плас Викторья - точной копии одной из парижских станций. Здесь начинался Старый Город, где они гуляли до десяти - одиннадцати вечера, вдыхая воздух, насыщенный близостью реки (залива), запахами следов парфюмерии и духов, вечерними возгласами и стуком копыт лошадей, впряжённых в развозящие туристов экипажи. Они двигались по десяткам кварталов со старинными зданиями в стилях барокко, рококо, классицизма, неоготики, с колоссальными порталами и колоннами, лепкой - всеми атрибутами четырёх ушедших столетий. Они двигались заворожённые, как в фантастическом сне, не в силах проанализировать увиденное и дать ему объяснение. Этот кусок Европы, перенесённый сюда, не похожий ни на что в Северной Америке, был неправдоподобен настолько, что, казалось, они грезят наяву.

Пустынные длинные улицы типично-европейского старого центра, странный свет стилизованных под парижские конца 19-го века фонарей, тёплый воздух, и группки без опаски, не спеша прогуливающихся любителей этой вечерней полутьмы, производили смешанное, нереальное впечатление. Этот перенесённый сюда фантастической силой старый город имел какую-то свою, присущую только ему, тайну, двойную связь с материальным, окружающим миром. Не сам Старый Город - уютный, шикарный и открытый, - но его неправдоподобность производила на них иногда жутковатое, сюрреалистическое впечатление. Но то же впечатление заставляло их снова и снова возвращаться сюда.

 

Монреаль вдыхал в каждого из них троих новое ощущение полноты жизни, свежей, благоухающей тайны, безопасности и умиротворения.

 

Все эти впечатления, эта свободная, беззаботная жизнь, не могли заглушить тихого диссонанса, который - так же, как червь точит старое дерево, - точил глубинные тайники их подсознания. В мозгу Наташиных родителей словно работал часовой механизм какой-то психической бомбы, и, чем дальше, тем сильнее звучали эти часы. Этот диссонанс, как двухфазовый поршень, состоял их двух составляющих. Бомбой с часовым механизмом была постоянно присутствующая мысль о том, что эта их беззаботная жизнь зиждется на паразитическом существовании, обеспеченная гарантированной социальной помощью, т.е. чьим-то напряжённым трудом. Социальный агент обещал им курсы переквалификации, помощь в поисках работы, но дальше обещаний дело не шло. Одни курсы требовали специальных знаний, т.е. дополнительного курса, который не предоставлялся, другие, например, кулинарный, особых наклонностей и навыков, третьи были рассчитаны на четыре года, в течение которых пришлось бы все время сидеть на пособии. Ни к одному из предлагаемых курсов ни у Наташиной мамы, ни у папы - не лежала душа, но, как только они начинали просить близкие к их профессиям, привлекательные для них, курсы, их просьбы словно натыкались на какую-то стену...

Вторым элементом подтачивавшего их дискомфорта была всё более ощутимая нищета. Осознание того, что они скатываются в беспросветную пропасть, посетило их внезапно - как открытие, когда выяснилось, что семья не может себе позволить купить папе печатную машинку с французским шрифтом, а маме - приличные зимние сапоги.

Сначала все материальные трудности воспринимались как должное: весело спали на голом полу, подстелив три одеяла, пока не нашли в переулке выброшенный кем-то старый диван и не купили Наташе раскладушку со вторых рук, весело топали по четыре километра, чтобы сэкономить на билетах, весело охотились на распродажах за подержанными вещами.

Когда они приехали, все им говорили об огромном пособии, о том, что на него можно жить припеваючи. Когда Наташа вспоминает о пособии, что начислялось в те годы, и сравнивает его с пособием 1999-го года, она невольно присвистывает. Т о  было раза в два-три больше, а жизнь тогда - несравнимо дешевле. Так же воспринимали размер пособия и Наташины родители. Когда они его получали, эти деньги казались им громадной суммой, а к концу месяца они еле сводили концы с концами. Они спрашивали себя, где промотали, растранжирили, прокутили столько денег - и не могли найти ответа. Они ходили только на бесплатные концерты, читали только бесплатные газеты, не имели кабельного телевидения.

Как только мать нашла свою первую работу, они немедленно ушли с пособия: "чтоб не обманывать государство", и жить стало ещё труднее. На одну зарплату прожить было просто невозможно, и они лихорадочно искали выход из положения, проигрывая все варианты. Мама приходила с работу "мёртвая", настолько усталая, что просто "валилась с ног". Она рассказывала про каких-то пейсатых евреев, про невыносимый шум, про издевавшихся над ней, злых, как цепные псы, русскоязычных работницах, про грязь и чудовищную эксплуатацию. Только спустя какое-то время до Наташи дошло, что её мать - русская в десяти поколениях - пошла выпекать мацу. Папа ходил мрачный, подавленный своей мужской несостоятельностью, неспособностью прокормить и защитить семью, найти работу.

К концу первой недели работы руки Наташиной мамы превратились в одно кровавое месиво, связки кистей рук были растянуты, она не могла удержать в руках даже ложку, но упрямо шла на работу и - каким-то непостижимым образом - умудрялась удерживаться на ней. Папа приказывал ей, уговаривал её, требовал - больше не ходить, но она не слушала его и, впервые в жизни, у них начались разногласия. Споры между родителями Наташи доходили почти до скандалов, но единственной альтернативой оставалось трудоустройство Наташиного отца, а  где взять работу...

Отец Наташи был потрясён до глубины души той жестокостью, с какой религиозные евреи эксплуатировали отчаявшихся найти работу русскоязычных женщин. Он был поражён ещё и тем, что ультра ортодоксы - хозяева пекарни - полностью игнорировали, что именно они выпекают: как будто это была не маца, а будничные коржи. Если они не могли, не хотели, или делали вид, что не могут понять, какое осквернение Маце - одному из самых святых для евреев символов, - они наносят жестокими, граничащими с пыткой, издевательствами над своими работницами, значит, мир "и вправду приходит к концу". Хозяйка этой пекарни, некая Белла (пекарня находилась в "еврейском" районе Утремон), и её муж не останавливали работу даже тогда, когда кровь бедных мучениц из их окровавленных рук попадала в мацу, что строжайше запрещено еврейскими законами и что делало мацу осквернённой, не кошерной. Всё только ради денег! Они, заработанные ультра-ортодоксальными евреями на не кошерной маце, не пахли! И Наташин папа, подавленный, дезориентированный, потерявший свою обычную весёлость, смог восстановить равновесие духа только описав цинизм, жестокость и кощунство хозяев пекарни в рассказе "Кровавый навет". Смысл рассказа сводился к тому, что такие люди, как Белла и её муж, если не виновники, то соучастники кровавых наветов; и они тоже, - не только гои - подлинные убийцы других, погибших от погромов газовых камер и крематориев, евреев. Осквернённая издевательствами в процессе её изготовления маца разлагает основы мира, и сквозь разъеденные рёбра мироздания проглядывает чудовищная улыбка дьявола.

Будучи всё ещё под влиянием своего подавленного настроения, Наташин папа не удержался - и показал свой рассказ трем - четырем русским. Он, правда, быстро опомнился - и тут же спрятал его на самое дно самого глубокого ящика, но и трёх - четырёх человек оказалось достаточно, чтобы через неделю ему отказали в каким-то чудом подвернувшейся работе: только потому, что он "антисемит". Уже был пущен один слух ("антисемит", злодей), второй - что у него не все дома, а через три недели после возникновения злополучной рукописи появился ещё один: что, якобы, на самом деле Наташа и её родители приехали не прямо из Москвы, а через Израиль, где они набрали ссуд и сбежали, "как делают все русские". Этот слух был пущен настолько искусно, что можно было показывать прямые билеты из Москвы, сохранённые семьёй, документы, копию иммиграционного файла - люди всё равно им не верили.

Если раньше у Наташиного отца были хоть какие-то надежды, какие-то иллюзии по поводу возможности устроить свою жизнь здесь, даже где-то издаваться, то теперь их и вовсе не осталось. Живя в Советском Союзе, они верили, что в странах Запада нет цензуры, а оказалось, что она есть, и точно такая же по свирепости. Только называется она не цензурой, а политкорректностью. Теперь папа тосковал и впадал в уныние всё чаще. В его глазах он представлялся самому себе размазнёй, "неполноценным", неудачником, не способным защитить и прокормить свою семью. Бедный папа! Он просто был самым чистым, самым не замаранным, самым честным человеком, и не мог стать другим. Измученный мыслью о том, что даже жена его оказалась более расторопной, чем он, папа забывал о том, что она получила работу ценой лжи, назвавшись еврейкой. Конечно, она решилась на это только потому, что её терпению, истерзанному сидением на пособии, просто пришёл конец. Но папа не решился бы на такое даже под дулом пистолета - вот потому не работал.

Неудивительно, что он схватился за первую же попавшуюся работу. Заключалась сия вахта в уборке ювелирной фабрики.

При входе и при выходе с работы всех прощупывали специальным прибором, и, кроме того, проверяли дополнительно на входе и выходе между общими цехами и специальным внутренним - закрытым - цехом. Коллектив фабрики был, как и везде в Монреале, "интернациональный" (есть такое забытое советское слово). Тут работали евреи, поляки, латинос, англофоны, квебекуа, чернокожие, голландцы, поляки, румыны. Фабрика состояла из двух отдельных больших половин: производственной и административной. Контраст между ними был так велик, будто они находились на разных планетах. На половине управления пол был устлан шикарными - красными с бежевым - коврами, стены покрыты деревом и драпировкой, с подвесных потолков мягко струился ненавязчивый свет. Эта половина состояла из одного длинного и трёх перпендикулярных ему коротких коридоров, в которые открывались двери двенадцати комнат. В комнатах стояла роскошная мебель: столы разных размеров из дорогих пород дерева, мягкие кресла на колёсиках и стеллажи с образцами ювелирных изделий и дизайнерских разработок. Кроме тех двенадцати комнат, было три туалета - один за кабинетом хозяина фабрики, еврея в чёрной кипе: его персональный туалет. Второй - для двух других главных начальников, и третий для всех остальных. В туалетах - керамическая плитка, голубые и чёрные унитазы и раковины, сушки для рук, бронзовые краны, зеркала, коврики на полу. Для уборщика тут было работы на целый день: пропылесосить ковры, вымыть полы специальной шваброй - "мопом" там, где не было ковров (в маленьких коридорчиках, в туалетах под ковриками, в двух больших прихожих - "снаружи" и "изнутри"), вытереть пыль, убрать обрывки бумаги, планочки, проволочки, вытряхнуть все урны, и так далее.

Охранник, который устроил Наташиного папу на фабрику, дал ему совет (команду?): "убирай только управление, а остальное - так, для отвода глаз, считай, что тебя наняли на работу только для той половины".

Наташин папа, как молодой козёл, готов был прыгать до потолка от того, что нашёл работу, и выполнить любое распоряжение: офисы - так офисы! Но это оказалось не так просто. Почему? Да потому, что Наташин отец - это был Наташин отец. Когда он в первый же день своей работы после офисов пришёл убирать цеха, когда он стал, подняв пыль, наспех сметать лишь кое-что вокруг ближайших урн, он встретился глазами со взглядами двух работниц. Их насмешливые глаза без слов выразили все: "А, ты пришёл оттуда, хозяйское гавно подбирал: небось, всё там повылизывал, а к нам - только пыль поднимать, разрушать наши и без того эрозированные лёгкие? Не убирал бы ты уж совсем!" А, может быть, ему просто почудилось: да мало ли как можно интерпретировать выражение глаз? Но он увидел и в других взглядах такое же любопытство, смешанное с насмешкой и презрением. И тогда он забросил этот куцый веник, налил полную ванночку воды, взял моп - и двинул всё это неуклюжее сооружение на колёсиках в цеха. Фабрика состояла из двух приличных по площади цехов, к которым примыкали комнаты, комнатки, коридоры и коридорчики, а также десять туалетов, небольшие цеха ковки и плавки, а с ними - два внутренних, закрытых цеха, где собственно и делались изделия из золота.

Во всех цехах пол был покрыт обрывками бумаги, полиэтиленовых мешочков, обрезками проволоки, кусочками железа, тряпками, кусками картонных коробок и другим хламом. На фабрике не только шёл процесс производства, и но и распаковка-расфасовка изделий, прибывавших из стран третьего мира, оставляющая на полу, в урнах, на столах коробки, коробочки, мешочки, бумагу, ящики и полиэтилен. Всё это Наташин папа должен был собирать в одну огромную кучу, откуда тележками вывозил в довольно обширное помещение возле лифтов. Там каждый день собиралась огромная гора мусора, достигавшая потолка: шесть метров в длину, и четыре - пять в ширину. И всё это только за один день! (Попутно при распаковке бирки "сделано в Бразилии" или "сделано в Нигерии" снимались - и вместо них наклеивались бирки французских, немецких, итальянских фирм. Еще в Средние Века итальянские правителя писали в указах:

Скажите Визирю / 34 что лишь формально те товары наши

что делают проклятые евреи, что мастерят проклятые

в Рагузе / 35 под этикетками венецианскими их продавая.
Эзра Паунд. Канто номер 35).

 

Кроме всего, что он должен был поднимать с пола, ему приходилось каждые два-три часа опорожнять все урны, число которых приближалось к двум сотням, в большие чёрные мешки, мешки добавлять в ту же огромную кучу, а потом свозить все к лифтам. В одном цеху, где стояли чугунные рамы с натянутыми на них, прямыми, как струны, или закрученными в спираль, проволоками, надо было быть эквилибристом, чтобы подметать между ними, а другом на полу лежал толстый слой никогда не убиравшейся сажи, гари и копоти, каждый метр которого приходилось отдирать неимоверными усилиями. В одном из цехов находились столы с приспособлениями для изготовления колец, серёжек, браслетов и других ювелирных изделий, и на каждом из них - непременная газовая горелка. Падавший от непомерной усталости, застигнутый врасплох отвлекавшими его мыслями, он задумывался - и часто спохватывался лишь тогда, когда от пламени одной из газовых горелок до его руки оставался какой-нибудь сантиметр. От мысли о том, что могло быть, его прошибал холодный пот. Он понимал: рано или поздно наступит такой день, когда от усталости или от того, что задумался, он получит ожёг.

Было совершенно очевидно, что каждый день убирать всю фабрику - даже без уборки управления - невозможно. Не оставалось также никакого сомнения в том, что и без уборки опорожнять все урны, собирать все коробки, протирать все зеркала, менять бумагу, полотенца и мыло во всех туалетах, собирать все наполненные работницами мешки в течение дня не смог бы ни один живой человек. Было ясно, что папин предшественник каким-то образом договорился с женщинами во "внешних" цехах и с мужчинами во "внутренних", и они выполняли определённую часть работы (а, может быть, просто вынуждал их тем, что сам не выполнял её). Но эксплуатация работников фабрики была итак достаточно высокой; у них не оставалось ни времени, ни сил заниматься ещё и уборкой. Поэтому воздух на фабрике был насыщен обыкновенной и металлической пылью, на каждом шагу виднелись горы коробок и кучи гниющего мусора, пол был покрыт толстым слоем грязи, копоти и проволоки, в туалетах стены, унитазы, раковины и краны были одного цвета - цвета грязи. Чёрные круги вокруг глаз у работниц и работников, покашливания, измождённые лица, землистый оттенок их кожи говорили не только о высоком уровне эксплуатации, но и о том, что принято называть "вредные условия труда". Говорили, что магазины покупали у фабрики каждый месяц только одних перстней - тысячу штук, от $300 до $500 и выше за каждый, -  и что в течение двух - четырёх месяцев в году хозяин получал миллион только чистой прибыли. Но даже если его прибыль была бы наполовину меньше, это всё равно огромная сумма. И при таких доходах он экономил 800 - 900 долларов на зарплате ещё хотя бы одного уборщика! Отделённый от своих работников всего лишь двумя стенами, этот кипастый еврей, как паук в своей паутине, оплетал их жизнь своими отвратительными нитями, сосал из них кровь, их жизненную силу. Он не только каплю за каплей высасывал из них жизнь (так как от девяти до двенадцати часов, то есть большую часть ее они проводили в этой грязи, посреди этой сажи и копоти), переводя её в доллары, но вдобавок ещё отнимал у них и здоровье. Он был недосягаем для закона: никакие санкции муниципалитета, никакие санитарные комиссии не могли его достать, потому что еврейская община Монреаля (Канады, всей Северной Америки) настолько всесильна, что любое решение о штрафе или закрытии его предприятия было бы объявлено "антисемитизмом", и все принявшие его немедленно лишились бы своих постов под дикие вопли и улюлюканье Бней Брита и Джаяса. Но он был лишь исполнителем, лишь палачом. Не он был хозяином своей фабрики. Подлинным и безраздельным хозяином была ядовитая, несущая ложь и смерть сила золота. Сила Зла.

И Наташин папа, один - как Иисус - выступил против неё. Он носился, как угорелый, из цеха в цех, убирая, опорожняя бесконечные урны, надрываясь, толкая платформы на колёсиках, гружёные мусором. В насквозь промокшей рубашке, с вечной каплей пота на кончике носа и с запотевшими стёклами очков, он не знал ни минуты покоя. Когда все шли на обед, он один воевал с горами мусора, с сажей и копотью, с загаженными туалетами. Уходил он всегда последним, когда, кроме него, не оставалось больше никого. Это была его дуэль с сидящим за двумя стенами пауком в кипе, и поначалу Наташин папа побеждал. Через три дня его работы из-под мусора и сажи появился пол, кафель в туалетах приобрёл свой натуральный цвет, люди перестали чувствовать во рту металлический привкус. Наташин папа сделал невозможное. За четыре дня он приобрёл уважение и любовь всего коллектива, простых работников, и они стали втайне от начальства ему помогать, убирая вокруг своих рабочих мест. Кто-то принёс и повесил на стену театральную афишу, кто-то притащил из дому и поставил освежитель воздуха в туалет...

Но, если бы сила зла противостояла всему коллективу фабрики в целом, она бы не имела и половины шанса на победу. Коллектив фабрики был разбит на группы и группки. Формально работавшие в тех же самых условиях, что и другие, хозяйки разбросанных по периметру цехов кабинетов и кабинетиков были в действительности отделены тем или иным образом от пыли и копоти, от шума и вредного воздуха цехов. Работницы, занимавшиеся распаковкой и упаковкой ювелирных изделий, даже они работали в чуть лучших условиях, чем те, кто был вовлечён в процесс производства, а зарплату получали практически такую же, если не выше. Хозяйки же "цеховых" кабинетов получали от десяти до пятнадцати долларов в час. Они и решили положить конец самодеятельности Изовского. При помощи хитрых уловок они заставляли Наташиного отца убирать их кабинеты как минимум дважды в день, посылали его за мусорными мешками, звали к телефону, когда на самом деле никто ему не звонил, пускали фальшивый слух, что его вызывает хозяин фабрики... Это было то, что перехлестнуло через край, и однажды ему на работе стало дурно. В тот момент, когда он тянул за собой гружёную тяжёлыми коробками платформу, у него вдруг потемнело в глазах, он обмяк и провалился в какую-то тёмную яму. Когда он очнулся, он увидел, что лежит на сваленных в угол пустых картонных коробках, и почувствовал на своём лице что-то мокрое. Это была кровь. Видно, падая, он оцарапался обо что-то, и теперь его правая скула кровоточила. Никого не было поблизости в этот момент, и он поднялся, пошёл туда, где находилась аптечка (на этой фабрике она имелась), заклеил пластырем царапину и вернулся к работе. А назавтра, отработав ровно месяц, он уволился по собственному желанию.

Всего лишь через пять дней ему сказочно повезло: нашлась другая работа. Нужно было только следить за показаниями приборов одного автоматического процесса. На этом месте работали всего четыре человека, сменяя друг друга. Если Наташин папа был занят днём, то его сменщик, франкофон-кебекуа, ночью. Два других сменщика - сирийский армянин и его сын - приходили на субботу - воскресенье, проводя на этой работе двое суток.

Сначала он был очень доволен: сам себе хозяин, работа не пыльная, и, главное, можно сколько угодно звонить по телефону и писать свои романы. За первые две недели новой работы Наташин папа заметно поправился, стал уверенней в себе, отпустил бороду и повеселел. Но вскоре он почувствовал, что теряет связь с жизнью и с Наташей, с женой Леной, даже с самим собой. Он пытался представить себя оператором батискафа, шахтёром, попавшим в обвал, альпинистом - но ничего не помогало; воображаемый романтический налёт катастрофически улетучивался. Новые страницы его романов оказывались описательными, скучными, бытовыми. Если бы их смог прочесть один ныне покойный лауреат Нобелевской премии по литературе, назвавший творчество Изовского излишеством природы в эпоху убогости, он бы, наверное, грустно вздохнул. Наташин папа тоже чувствовал это и тосковал по нормальному образу жизни.

Поэтому, когда ему в очередной раз улыбнулась удача, и подвернулась ещё одна не тяжёлая простая работа, - 6.30 утра до 15.30, он быстро уволился - и был таков. Он никак не мог поверить в то, что с середины дня уже свободен.

Происшествие с изгнанием Наташи из репетиционных помещений музыкального отделения университета МакГилл случилось именно в тот период: когда глава семьи переживал своё как бы второе рождение, сбрил недавно заведенную бороду, и, вообще, воспрянул духом в связи с новой работой.

Изгнание Наташи неожиданно больно ударило по всей семье, потому что вдруг - одним махом - отняло у них все иллюзии и поставило их лицом к лицу со страшной реальностью. Они почувствовали и осознали своё полное поражение, увидели со стороны своё жалкое существование, свою нищету, поняли горькую правду своего ничтожного положения. Только сейчас они рассмотрели, на каком они дне, в какую глубокую, тёмную пропасть свалились. Только сейчас родители Наташи - её отец, который за четыре года, проведенных в Монреале, сильно осунулся и постарел, стал жаловаться на головные боли и проблемы со зрением; её мать с искалеченными работой руками - поняли, что никогда не смогут иметь своего дома, достойной работы, не смогут подняться с самого дна общества, то есть, с уровня отверженности, освободиться от унизительного положения. Эти добрые, честные, умные, талантливые люди были слишком честны, слишком добры, а жизнь - по мере их взросления, старения - становилась ещё более циничной, достигнув человеческого предела лжи и компромисса. За этим пределом начиналась анархия, разложение общества, потом тирания - или, вероятно, гражданская (или какая-либо другая) война повсюду - от Урала до Лондона, от Нью-Йорка до мексиканской границы. До начала первых признаков этого полного упадка оставалось ещё как минимум десять лет, но люди, такие, как Изовские, уже замерзали от их холодного дыхания.

 

Если покупка и привоз подержанного (о новом они могли забыть до конца этой своей жизни) пианино превращалась для них в почти неразрешимую проблему, то что же с ними будет дальше?..

 

 

 

9. ПЕРЕВЕРТЫШИ

 

Эту компьютерную игру сделал just for fun "друг семьи", фанатичный любитель-программист Евгений Курбенко. Он носился по всему Монреалю со своим детищем, и Наташа стала одним из его испытательных полигонов, на которых он опробовал свою поделку. Евгений недоумевал, отчего эта девочка-подросток, не имевшая дома компьютера, с такой прохладцей относится к его игре. Простая в управлении, захватывающая игра оставляла девочку почти что равнодушной. Напрасно он привез и оставил Изовским на целую неделю свой второй компьютер. Он ведь не смог бы себе даже представить, что девочка уже испытала и какую, ни с чем не сравнимую мощь, имела захватывающесть совершенно другой игры, самой фантастичной и невероятной.

Однако, Наташа запомнила саму идею придуманной Женей игры: фигурки одного разряда при определенных ситуациях превращались в фигурки другого разряда - как бы в своих врагов. Именно эту идею ей напомнило поведение многих русских, в кавычках и без.

Это к 1997 году число русских перевалило в Монреале за 25 тысяч, а в 1990 - 1991 хорошо, если их было тут от силы три тысячи. Все они прекрасно устраивались, покупали дома, машины, становились зажиточными людьми.

Секрет был прост: пока русских в Монреале было немного, всем им помогала стать на ноги еврейская община. Единственным не евреем в Монреале из всех говорящих по-русски был, наверное, только поп местной русской церкви, да и тот, шутили, вынужден был по субботам, сменив крест на кипу, ходить в синагогу, и "по делам службы" иногда забегать в JIAS - административный центр "еврейского правительства Монреаля". К 1993-95 году, когда русские и украинские церкви стали побогаче, а их религиозные общины влиятельней, многие "русские" умудрялись по субботам посещать синагогу, а по воскресеньям ходить в церковь. Так они получали помощь от двух общин сразу.

Те, что по каким-либо причинам - ну никак не могли показаться в синагоге или в JIAS`e, те разыгрывали карту федералистов, клеймя позором квебекское сепаратистское движение, подписываясь в защиту единства Канады и посещая все собрания, на которых орали "Да здравствует единая и неделимая Канада!" Их замечали, выделяли, помогали им перейти "на ту сторону" через бурную реку жизни: на сторону тех, кто побогаче.

Так как родители Наташи были "слюнтяями", "вшивыми интеллигентами", ни среди первых, ни среди вторых их не оказалось...

К началу 90-х годов - с одной стороны русских стало слишком много, чтобы всем помогать; с другой стороны, политическая и экономическая ситуация изменились. Тогда и появилось новое поколение русских "выживальщиков": поколение "муравьедов". Помнится, есть такие животные с продолговатым туловищем и носом-рыльцем, поедающие муравьёв. Муравей - это пылинка, это сказочная "маковая росинка", но, когда много таких пылинок, муравьед наедается. Девизом этих новых русских было "официально не работать" или "с миру по нитке ... - нищему рубашка". Они получали пособие, а работали тайно, подпольно, что давало им на человека вместо одной примерно полторы зарплаты. Кроме того, они ведь не платили налогов, так как работали скрытно, и это приносило им ещё четверть зарплаты.

То, что они сидели на социальной помощи, открывало возможность пользоваться рядом услуг, для работающих платных: например, услуги дантиста. Но, главное, это позволяло им записаться в "банки еды", прозванные кормушками. Поразительно, с какой быстротой в русской среде узнавались адреса этих "кормушек": десятки адресов, в то время как Наташин папа тратил два-три месяца на поиск одного. Прибывшего пешочком, бледного и худого, Наташиного отца, держащего за руку маленькую для своего возраста, неприметную девчонку, наотрез отказывались записывать на бесплатное получение продуктов, а какого-нибудь толстого Изю Кагана, подъезжавшего на почти новой машине, вламывающегося в кабинет благотворителей с вонючей сигареткой в зубах и мозолящего всем глаза новеньким модным костюмом, записывали сразу. Наташиного папу обвиняли в том, что он нечестен и хитёр и пытается получать помощь сразу в двух "кормушках", хотя на самом деле это была ложь (и потом - это не запрещалось). И его - самого нуждающегося - с позором лишали единственной помощи. А изи с их волчьей хваткой отоваривались сразу в десяти - пятнадцати кормушках, разъезжая на машинах и подкупая раздатчиц: чтобы получать побольше и посвежей.

Жестокие и алчные агенты социальной помощи, ожидавшие взятки, пять или шесть раз лишали семью Изовских пособия, или урезали, или задерживали выплату, а изи, у которых всегда есть, чем подкупить, спали спокойно, получали пособие по максимуму, и вдобавок имели ещё разные льготы. Когда мама Наташи, Лена, начала работать, никто не сказал ей, что, если работает только один из двух взрослых в семье, положена доплата до прожиточного минимума. Изи каганы не снимали квартир - как родители Наташи - на улице Пил, выше Шербрук, - чтобы "быть поближе к музеям, университетам, концертным залам". Они, эти выходцы из Корестеня, Винницы или Жмеринки, селились на Кот де Неж или на Кот Вертю, в кишащих голопузыми смуглыми израильскими детишками кварталах, в соседстве с которыми никто, кроме них, жить не отваживался. А изи жили: и иногда даже ивритяне - с их почёсываниями в паху, с ремнём (когда они садились на корточки) ниже заднепроходного отверстия, с рукой, нервно складывающей пальцы в известном жесте под названием "рэга!", - и те, бывало, убегали от них. Что уж говорить о мирной пейсатой бедноте, которая при виде очередного изи чесалась не только руками, но даже пятками от нервного зуда. А магазинщик в районе Утремон, как только видел, что местный изя направляется к его магазину, хватался за сердце с возгласом "киндэрлэх, ратэвет!"

Конечно, среди их тезок, однофамильцев и земляков были и другие, приличные, мягкие люди. Но, если даже на каждых пять жмеринских Изь приходился всего один "изя" с маленькой буквы и в кавычках, Леонид Изовский, этот бывший защитник евреев, автор половины московских петиций против антисемитизма, вандализма на еврейских кладбищах и наиболее оголтелых акций общества "Память", впадал в страшный грех обобщения не без провоцирующего повода. На самом деле всё было гораздо сложней. Конец ХХ века стал эпохой наиболее сильного влияния евреев. Фактически началась еврейская эпоха. Она не сделалась еще самой ужасной в истории, но оказалась самой лживой. А ложь - как знал Наташин папа, - всегда ведёт к катастрофе. То, что самыми приспособленными к этой эпохе оказались выходцы из жмеринско-винницких микрорайонов, и было своеобразным приговором.

 

Итак, родители Наташи сделали всё наоборот: они сняли квартиру примерно на сто долларов дороже, чем все "русские", в районе, где были отрезаны от "русской информационной машины"; вместо программы по захвату бесплатных продуктов они выполняли программу под название "парки и концерты", вместо подпольной работы - и пособия - они предпочли официальную работу - и "долой пособие", вместо экономии на телефоне, автоответчике, телевизоре они завели телефон, автоответчик и телевизор: чтобы их ребёнок не рос неполноценным и с комплексами. Они избегали полу-криминальных и криминальных действий, в то время как рациональные русские покупали только один проездной, скрытно передавая его друг другу в метро или выбивая друг другу купоны-"контрамарки", даже приобретали поддельные проездные за половину обычной цены (по всем приметам - тоже русское творчество); были "прописаны" в более дорогих квартирах, получая доплату на жильё, а сами в действительности ютились в самых дешёвых; по три раза в год предоставляли поддельные справки о том, что стали жертвами пожара - и выбивали помощь; занимались продажей контрабандных сигарет; гнали и продавали самогон; некоторые из них участвовали в "выносе", то есть, краже вещей из магазинов; другие профессионально рылись в отбросах, "выуживая" довольно сносные чемоданы, стулья, мебель, одежду, телевизоры, телефоны, принтеры, части компьютерной системы; третьи сбывали поддельные телефонные карты, включались в цепочку изготовления и сбыта поддельных документов; четвёртые водили новоприбывших по городу, а потом грабили их, вымогая деньги за помощь заполнения анкет, оформления пособия, снятия квартиры, и так далее, за каждую информацию (о "кормушках" и так далее) взимая отдельную дань... Если бы подобная активность не стала нормой для тех, кто оказался "на дне" и хотел выплыть, общество бы ориентировало свои нормы на таких, как Наташины родители, не давая им пропасть, погрязнуть в нищете, и, наоборот, если бы в обществе были другие нормы, тогда не те, кто обманывает и ворует, а такие, как Леонид и Лена, преуспевали бы в жизни... Изовские укоряли себя в несостоятельности, сетовали на невезение, укоряли себя в собственной непредприимчивости, но на самом деле им не хватало лишь каких-то трёх-четырёх тысяч долларов свободных денег, что без ущерба общему благосостоянию могли быть потрачены на подкуп чиновников, получение бесплатных курсов по ходовой -денежной - специальности, на взносы в несколько частных бирж труда - какая быстрей найдёт работу. Это типичная картина: порядочный, интеллигентный человек обвиняет себя во всех смертных грехах, в то время как единственная "вина" его состоит в том, что ему не досталось от предков стартовой суммы или "деловых" генов...

Если уж говорить о генах, то беда Изовских состояла в том, что они не получили от родителей тех генов, которые помогали им выжить в самые нечеловеческие времена и которые позволили одному поэту сказать примерно следующее: каждый, кто дожил до 35 лет - преступник.

 

 

 

 

10. МЕЖВРЕМЕНЬЕ

 

Итак, родители купили Наташе подержанное фортепиано, истратив на его приобретение и привоз все "излишки" своего нехитрого семейного бюджета. Но эта принудительная покупка поначалу не принесла счастья. Казалось, теперь Наташе только бы и играть! Но тут начались непредвиденные проблемы. Проблемы с соседями. Это были если не богатые, то, во всяком случае, состоятельные люди, которые почувствовали бедность, низкий социальный статус Изовских. Для них семья с доходом ниже трёх тысяч в месяц обязана была только работать - без всяких там претензий. Их раздражало уже то, что такие люди снимают квартиру в "их" доме. Но мало того: нищие соседи, эти русские, ещё замахнулись на музицирование, и, возможно, на музыкальное образование для их дочери - привилегию обеспеченных семей! Соседи Изовских считали, что общество, государство третирует богатых. По их мнению, все эти бедные были поголовно лентяи, дебилы, рождающиеся генетически неполноценными, с тенденцией к уголовщине, алкоголизму и наркомании; бедные - источник эпидемий, социальной нестабильности и экономических трудностей. Богатые же, по их мнению - это люди, на которых держится мир, им общество обязано самим своим существованием, это его цвет, наиболее умная его часть: люди, заслуги которых перед обществом неизмеримы. Но где же вознаграждение? Если бедные - то есть, люди, только виновные перед обществом в разных грехах и не имеющие абсолютно никаких заслуг - смогут так же, как богатые, учить детей музыке, о каком вознаграждении богатых за их заслуги может тогда идти речь? Богатые из кожи лезут вон для блага общества - а получают то же, что и бедные! Где справедливость?! И они стали восстанавливать справедливость ... Ударами в стенку.

Как только Наташа начинала играть, за стеной раздавались мощные, злые удары. Как взрывы - казалось в квартире Наташи. Удары были такими сильными, что вещи начинали падать со стены: часы, картины, комнатный термометр. Немедленно позвали консьержку - плутоватую бабу с высоким бюстом. Она послушала удары в стену, посмотрела, как падают куски сухой краски с потолка и сказала, что завтра поговорит с соседом (почему не немедленно?).

Из комнаты, имеющей общую стену с соседями, пианино немедленно переставили в спальню, и, когда Наташа занималась, закрывали дверь между комнатами. Дом, где жили Изовские, имел весьма совершенную звукоизоляцию. Соседние квартиры разделяла не только капитальная кирпичная стена, но и гипсовые перегородки с обеих сторон: как пирог с гипсовыми коржами и кирпичной начинкой между ними. Соседи не могли больше ничего слышать, после перестановки пианино. Но удары в стенку не прекратились. Только их начало не совпадало больше с началом Наташиной игры. Удары в стену могли начинаться и в так называемые Учительские дни - когда не было школы, и когда она завтракала, и когда делала уроки. Это также свидетельствовало о том, что слышать её игру соседи больше не могли, а их претензии по поводу "шума" были только предлогом. Несколько раз консьержка поднималась на пятый этаж и звонила в дверь к Наташе, утверждая, что "многие соседи жалуются на шум". Но ни разу больше удары в стену, крики за стеной и приходы консьержки не случались, когда у Изовских были гости или когда дома были родители Наташи: только когда она была дома одна. Это могло значить только: что консьержка каким-то образом следит за их квартирой и что она заодно с соседями.

В фойе дома и перед дверью были кинокамеры, но нередко родители Наташи выходили через пожарный выход - и всё равно соседи и консьержка знали, когда Наташа остаётся дома одна. Теперь родители Наташи уходили на работу с нескрываемым беспокойством, переживая за дочь, а та всё чаще боялась оставаться дома в одиночестве. И это в сравнительно дорогой - "золотой", по выражению Наташиной мамы, - квартире! 

Однажды, когда Леонид Изовский позвонил с работы домой, его дочь стала говорить перепуганным голосом, и рассказала, что в этот раз соседи стучат не только в стену, но и в дверь, кричат на коридоре, требуют, чтобы Наташа вышла. Наташин папа почувствовал, что на сей раз происходит что-то серьёзное, взял такси и вместе со своим напарником - квебекуа (это было в обеденный перерыв) поехал домой. В это время жена соседа проникла из своего окна к Изовским на балкон и принялась пугать девочку. Наташа бросилась в дверь, чтобы позвать на помощь, но в коридоре, спрятавшись, её поджидал сосед, который тут же стал толкать её в свою квартиру. По-видимому, планировалось затащить Наташу в квартиру соседей, а потом вызвать полицию, обвинив её в краже или в проникновении в квартиру с целью кражи.

Когда Леонид прибыл на такси, улица Пил была перекрыта, и он добрался дворами до чёрного входа в дом, который, к счастью, был открыт. И соседи, и консьержка знали, что Наташины родители работают, и потому не могут явиться внезапно, поэтому и действовали так нагло, без опаски. Наташин папа со своим другом возникли из лифта именно в тот самый момент, когда Наташу заталкивали в квартиру к соседям. Они бросились на выручку. Сосед оказался атлетом, а тут ещё на помощь ему уже спешила его жена. Но напарник Леонида был ещё крупнее; он оттеснил соседа и толкнул его в квартиру прямо на подбегавшую жену, сразу захлопнув дверь. Тут же все трое - Наташа, её отец и его друг - скрылись в своей квартире, заперев дверь. 

Соседи кричали им с коридора "трусы", "пересрали", но те никак не реагировали: они в это время звонили в полицию.

Два полицейских - франкофона были на стороне Изовских. Их подкупали французский язык Наташиного отца, его друг - квебекуа (свидетель), и потом они не очень-то любили агрессивных богатых англофонов, таких, как соседи Наташи.

И Наташа, и её мама были предупреждены Наташиным отцом даже не заикаться о том, что стук в стенку был как-то связан с упражнениями Наташи на пианино. Изовские утверждали, что соседи хулиганили по необъяснимым причинам: сначала, когда все были дома, потом только тогда, когда Наташа оставалась одна. Завершилось всё это тем, что сегодня произошло. Полицейские вошли к соседям: поговорить. Вскоре был подключен следователь, и - по всем признакам - соседей и консьержку (за соучастие) должны были ожидать немалые неприятности.

Но соседи оказались богаче, чем предполагалось, и связи у них были просто невероятные. Несмотря на свидетеля (приятель отца), на повреждённые вещи, упавшие со стены, на все признаки того, что невероятной силы удары в стену вызвали трещины, осыпания, повреждения в квартире Изовских, несмотря на то, что соседи представляли опасность для Изовских, особенно для Наташи, их никуда не убрали. Через два дня врач освидетельствовал синяк на Наташином запястье, вызванный агрессивным захватом, ушибы на её теле; полицейские нашли свидетелей, видевших соседку на балконе Изовских, слышавших крики с стук в стену; наконец, было доказано, что консьержка докладывала соседям, когда Наташа оставалась дома одна - и всё равно ничего не происходило. Тем не менее, уголовное дело было кое-как заведено, началось расследование. Соседей заставили расписаться о невыезде. Выяснилось, что они - граждане Израиля и работают в Канаде по контракту. Несколько дней всё было тихо, но в конце следующей недели позвонил следователь и сказал, что соседи Изовских отбыли в Израиль, а это страна, которая даже убийц не выдаёт. Консьержка потеряла работу, и вместо неё прислали какого-то дистрофичного алкаша, владевшего зато одинаково хорошо и английским, и французским.

Всё это произошло с такой быстротой, что все трое, как говорится, не успели испугаться. Но вся эта история возымела отрицательный эффект на Наташины занятия музыкой. Она не могла отныне так же беззаботно, как раньше, садиться - и играть. Каждый раз, когда она собиралась заниматься, ей казалось, что другие соседи сейчас начнут стучать в стенку. Она не чувствовала больше гарантированности спокойных упражнений. Хотя пианино было теперь её собственное, и играла она у себя дома, Наташа чувствовала себя точно так же, как в классе университета после встречи с М.М. Если раньше она начинала заниматься спонтанно, то есть, ей так хотелось - и всё, то теперь каждый раз начало её занятий казалось ей каким-то искусственным, как будто она принуждала себя... Теперь вернуть устойчивость, чувство защищённости, а, вместе с ним, прежние отношения с инструментом могла бы только покупка дома! Но это было недостижимо. И оставалась только одна альтернатива - поступление в университет!

 

Весь этот большой период в жизни Наташи воспринимался ей как некое безвременье. Казалось - ничего не происходило. Время, что ли, остановилось? Начало этого периода было очерчено изгнанием из университета, покупкой пианино и конфликтом с соседями. Конец его терялся в неизвестности. Каким-то чутьём, интуитивно Наташа предчувствовала, что именно в такие моменты где-то совсем рядом Время ваяет будущее. Совсем рядом, за стеной этой эпохи, по соседству с текущим безвременьем, Судьба уже расставляет фигуры на шахматной доске их жизней. Они - мама с папой и Наташа, - затерянные в темноте искусственной ночи Настоящего, накрытые чёрным колпаком того, КТО-ЧТО выше их... Они - готовые драться до конца друг за друга, живущие полной жизнью, как бабочки, только один День: то есть лишь на плоскости, на поверхности треугольника, вершины которого - это существование каждого из них, только всех вместе. Они живут лишь ради того, чтобы был этот треугольник. Вот М.М., например, это точка. Точка в себе. Не важно - где. На плоскости, в пространстве. Если ветер сотрёт эту точку, ничего не случится: была - нету. Но если ветер грядущего сотрёт хотя бы одну из вершин и х треугольника, две оставшиеся точки окажутся без плоскости настоящей жизни, так как даже на л и н и и они не могут существовать. Может быть, если у Наташи бы была сестра - или брат - треугольник бы не распался. А так... Наташа знает, что как только окончится этот период Безвременья, поднимет КТО-ЧТО накрывающий их колпак, ослепит острым и опасным, как сталь, безжалостным светом - и оставит наедине с заранее приготовленными фигурами противоположного цвета: Грустью, Нищетой, Болезнями, Злобой Людской, Завистью, Жестокостью, Невезением. Как только пойдёт вверх накрывающий их сейчас Безвременьем колпак, фигуры эти начнут двигаться, пойдут на них. Только бы среди них не было Смерти! Господи, пусть не будет среди них Болезни и Смерти, даже отложенной, - только не это, - с такими мыслями Наташа обычно засыпала.

 

То ли потому, что они все трое испытывали сходные чувства, то ли оттого, что действительно были налицо какие-то реальные, объективные признаки, но родители Наташи тоже почувствовали, что Время именно сейчас расставляет и готовит на доске жизни загадочные, враждебные им фигуры. И они решили не поддаваться опьянению убаюкивающей тихой жизни, а начать действовать: кто ходит первым, выигрывает. Так было сделано несколько важных ходов, одним из которых было принятие окончательного решения о том, что Наташа должна учиться. Через год она заканчивала французскую среднюю (secondair) школу. Если бы она ходила в английскую школу, тогда ей оставался бы только университет McGill (или Конкордия). Но в её случае она могла поступить в Univercitet de Montreal, тем более, что столкновение с М.М. и изгнание из репетиционного корпуса оставили у всех троих неприятный осадок. Конечно, McGill - самый сильный из всех восьми монреальских университетов и котируется выше всего (а о музыкальном отделении и говорить нечего). Но на нём свет клином не сошёлся. И решено было устроить ей прослушивание в университете Монреаль, а также подготовить все формальные шаги для поступления туда. К тому времени уже было выяснено, что среди преподавателей фортепиано в университете McGill авторитет М.М. был непререкаемым, и потому в свое время было большой ошибкой сразу идти к ней. Случись недоразумение с любым другим педагогом, они могли бы обратиться ко второму, к третьему... После того, как они уже сунулись к М.М., никто бы не взял теперь Наташу в ученицы. Никто не хотел конфликта с Учительницей. Мэтр Айвон Эдвардс, декан музыкального факультета, добрейший человек и замечательный музыкант, был слишком интеллигентен, чтобы противостоять ей. Он - как хоровой дирижёр - считался одним из наиболее тонких стилистов, интерпретаторов хоровой музыки. Репетиции, а не только концерты, превращались для участников хора Сан-Лоран, которым он руководил, в нескончаемый праздник: так легко, умно, весело он их проводил. Он обладал необыкновенно рафинированным чувством юмора, настолько тонким и всеохватывающим, что, если бы собрать все высказанные им на репетициях остроты собственного изготовления и составить из них книгу, эта книга наверняка затмила бы собой всё, что только имеется в этой области. Он воспитывал поколения дирижёров и певцов, участвовал в подготовке опер, месс, ораторий, симфоний вместе с лучшими симфоническими оркестрами, но робел и пасовал перед хамством и грубой силой точно так же, как студент-undergraduate.

Конечно, Наташа могла легко заполнить анкеты, заплатить причитающиеся 60 долларов, подать прошение на студенческую ссуду - и запросто поступить, пройдя экзамены, в университет Монреаль. Но сначала решено было всё же прослушаться. Наташу прослушали три педагога университета Монреаль. Все они были в восторге от Наташиной игры, хвалили её, но вместе с тем советовали ехать учиться в Европу: её стиль и уровень игры, мол, европейский, а не американский. "Зачем ломать себя? - говорили они. Конечно, Наташины родители не могли рассказать, что с их средствами не только поехать учиться в Европу, но даже добраться до Торонто весьма проблематично. Но то, как прослушивавшие Наташу педагоги прятали глаза, их настойчивые, навязчивые советы - об учёбе в Европе, о занятиях частным образом ("академическое образование может сбить её с толку") - показалось родителям Наташи подозрительными. Всё объяснилось очень просто. Оказалось, что в университете Монреаль на музыкальном отделении всем заправляет любимая ученица М.М. Только теперь стало понятно, что имел в виду Петя, когда звонил им в день визита к М.М. Его предостережения начинали сбываться...

В субботу вся семья отправляется к одной старинной папиной знакомой, с которой они много лет назад учились в московской школе. Они совсем недавно открыли, что и она живёт в Монреале. Теперь она известный балетмейстер. Имеет свой дом в районе Westmount.

Когда они приходят, им представляют гостью. Это пожилая женщина армянского происхождения с удивительно добрыми большими глазами. "Марина, - представляется та. Разговорились. Оказалось, Марина - бывшая пианистка. Когда они узнают её фамилию, Наташа почтительно вздыхает.

Когда-то эту женщину знали все. Для неё были открыты любые концертные залы. Не только участница конкурсов, но и частый член жюри наиболее престижных из них, она считалась тонким интерпретатором и обладала потрясающим музыкальным вкусом. Её игра отличалась особой одухотворённостью. И вот она перед ними - простая, доступная. Полная противоположность М.М. "Знаю, конечно, знаю, - говорит она. - М.М. не меняется. Какой была, такой осталась. Жёсткая, грубая, любит оскорбить и обидеть. Строит из себя бабу-генерала, на какую вроде и обижаться-то неприлично. Но тут главное разгадать, что кроется за этой внешней оболочкой. Характерное для неё подтрунивание, обидное подшучивание над молодыми, зелёными студентами - или это более глубинная вражда, зависть к самобытным талантам, к бескорыстию, молодости и доброте. Думаю, что ваш случай наиболее тяжёлый. В Монреале М.М. учиться вашей девочке не даст. Но я знаю противоядие..." - "Что?! - в один голос вскричали родители Наташи. 

 

- Да-да, но не спешите заранее благодарить. Сначала я просто обязана услышать, как ваша девочка играет... Не волнуйся, я строго судить не буду, - обращается она уже у Наташе. - Поиграй чуть-чуть. Не важно, что. Что-нибудь. -

Вера, знакомая папы, у которой они в гостях, ждёт, пока все поднимутся, потом ведёт Наташу впереди всех в соседнюю комнату. Там, на паркетном полу, стоит большой концертный рояль "Стайнвей". - "Ого, - выражает своё удивление Наташина мама: как будто не было в их московской квартире рояля "Глоб", который, пожалуй, получше "Стайнвея".

Все рассаживаются вокруг рояля в расслабленных, благожелательных позах. Теперь Наташа ничуть не боится. Она легко трогает клавиши - и погружается в свою музыку. Быстро проносятся перед её внутренним взором не картины - эмоции, дует ветер времён. Солнце десять раз садится и встаёт - как в ускоренной съёмке. Она не замечает, как заканчивает уже третье произведение.

От группки сидящих отделяется Марина. Она легко, бестелесно, как девочка, подходит к Наташе, поднимает её, прижимает к себе, целует. "Так вот кто ты есть, - шепчет Марина (Наташа чувствует на её щеках слёзы). - Это невероятно! Ты совершила невозможное. Нет, это просто невероятно. Они настоящие убийцы, те, что слушали Наташу в университете Монреаль. Слышать её, и делать вид, что ничего не происходит, да ещё поиздеваться, "предложить" ехать в Европу... - она стоит посреди собравшихся, как будто испугана тем, что оказалась на этом месте. - Это то же самое, что видеть Мессию, и говорить "мы не знаем, кто ты такой"! Ни в коем случае не увозите её отсюда. Вырвать цветок, расцветший на этой почве - и он завянет. Её место в Монреале. Теперь я уверена, что это сам Дьявол надоумил М.М. остановить этот талант".  

За кофе бывшая знаменитая пианистка продолжает: в Хамильтоне, возле Торонто, живёт замечательная преподавательница, которая помогла М.М. из небытия подняться до деспота местной фортепианной школы. Только три человека знают, что однажды к Ц.Н. обратились с просьбой спасти жизнь талантливого молодого художника, погибавшего от лучевой болезни. Он был лучезарной, поразительно светлой личностью. От Ц.Н. ничего не требовалось. Никаких денег. Только вызов в Канаду. Тут уже были определённые договорённости, и вполне возможно, что данные обещания были бы выполнены. Талантливый юноша был не только выдающимся художником, но и гениальным организатором, бизнесменом. Вдвоём с братом, знавшим языки, способным вести светские беседы и умевшим достучаться в любую дверь, он добился бы многого. Если вдруг нет - братья могли обратиться за статусом беженцев: тогда получить этот статус было легко. Оба подвергались в "Совке" серьёзным преследованиям. В крайнем случае братья уехали бы назад. Парень был в стадии длительной ремиссии - и по-видимому смог бы вернуться. Но она отказала, несмотря на то, что её собственная семнадцатилетняя дочь погибла от злокачественной опухоли. Эта добрая женщина, человек большой души, совершила роковую ошибку. Сделав много добрых дел, она по непонятным причинам отказалась помочь семье, с какой дружила до отъезда в Канаду, и знала, что мальчик был со светлой душой и головой... Ничто не может уже исправить той роковой ошибки. Тот талантливый молодой человек - был уникальной личностью. Когда его не стало, ему только-только исполнилось 26 лет! Эта потеря невосполнима. Но ни одно место на этом свете не остаётся пустым. Место добра занимает зло. Помощь, не оказанная В.Г., пришлась на М.М. И круг замкнулся. Открытый Добром, он был замкнут Злом.

М.М. никогда не сможет отказать Ц.Н. Не потому, что хранит верность благодарности за некогда оказанную поддержку. Нет! Она боится Ц.Н. - та знает о ней кое-что такое, чего не знает о ней больше никто. "Поедете в Хамильтон на лето, пойдите к Ц.Н., скажете, что я рекомендовала. А, впрочем, я ей позвоню и договорюсь. Пусть девочка поучится у неё месяца три, а потом вернётся в Монреаль как ученица Ц.Н. Снова обратитесь к М.М. Наташе, конечно, придётся пойти к ней в ученицы. Всё будет как надо: М.М. не сможет отказать. И, кстати, Ц.Н. пройдёт с Наташей все теоретические предметы, что важно для поступления: она прекрасный педагог-теоретик. Но у меня будет одно условие. Через два-четыре месяца после начала занятий с М.М. пусть ваша дочь переведётся к другому преподавателю. Это приказ. М.М. и тут не будет препятствовать. Запомните моё слово. Конечно, могут возникнуть разные маленькие осложнения. Но сверх необходимости пусть не остаётся у М.М. ни минуты. Для того, чтобы вам было понятно, что я имею в виду, представьте себе дрессировщика, который всунул свою голову в львиную пасть - и забыл вытащить. Если вам не нравится это сравнение, придумайте другое".

"Предполагаю, что у вас могут возникнуть серьёзные финансовые затруднения в осуществлении этого плана. Но не беспокойтесь, мы с Верой найдёт вам спонсоров. - Вера выразительно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. - Соглашайтесь, у вас нет иного выхода. Я вам никогда не позволю загубить такой талант".

 

                               * * *

 

После шикарного монреальского аэропорта Мирабель аэропорт в Торонто произвёл на Наташу угнетающее впечатление. Правда, ей сказали, что этот корпус "воздушного вокзала" - не самый красивый. Они выходят из автоматически открывшихся дверей на асфальтовую дорожку, где их уже поджидают в машине. Это Ц.Н. с мужем. Когда они едут из района аэропорта в Хамильтон, только в обществе этой приятной и приветливой женщины Наташа чувствует, в каком напряжении она была всё последнее время. Она видит перед собой новое, улыбающееся лицо, и чувствует, как её конвульсивно сжатые плечи расслабляются, как её лицо разглаживается, как ей становится просто и хорошо. Невесомый майский ветерок из окна машины овевает её нежную кожу, голос Ц.Н., такой мягкий, прозрачный, с лёгким литовским акцентом - напоминает этот ветерок. Длинные мосты и дороги, панорама полей и полусельских домов вдали, пригороды дышащего близостью огромного города, синее небо с белыми облачками вызвали в Наташе новое, никогда не переживаемое ей тут, в Канаде, чувство...

Три месяца занятий с Ц.Н. пролетели быстро, как один день. Хамильтон, этот милый, компактный, уютный городок, признанный лучшим в Канаде по качеству жизни, тенистые летние вечера, успокаивающие, вдохновляющие занятия с Ц.Н., умным и вдумчивым педагогом, независимость и безопасность - всё это сделало Наташу чуточку другой, укрепило её земное начало: она стала уверенней в себе, пробудилась её женская чувственность и обаяние, и она превратилась из ребёнка во взрослого человека.

Ц.Н. была тонким психологом и чутким преподавателем. В ней не осталось ни капли эгоизма, ни капли личного, пристрастного интереса. Она оказалась честным, приятным собеседником и человеком, талантливым организатором и воспитателем. Она только шлифовала Наташину игру, не пытаясь ничего навязать или поломать. Они часто подолгу беседовали о музыке, и это было частью занятий. Были выбраны новые произведения, мимо которых Наташа сама, может быть, прошла, не заметив их внутренней красоты. Ц.Н. впервые обратила внимание Наташи на современную музыку, в частности, на сонаты американского композитора Дейло Джойо. Они подолгу разбирали особенности стилей композиторов всех школ ХХ века: Ново-Венской (Шёнберг, Берг, Веберн), Немецкой (Вайль, Карл Орф, Хиндемит), Французской (Мийо, Оннегер, Мессиан), Польской (Шимановский, Лютославский, Гражина Бацевич, Сероцкий, Пендерецкий), Русской (Шостакович, Гаврилин, Успенский, Борис Чайковский, Слоним, Каретников, Габайдулина, Шнитке). Наташа открыла, что не только столетия, но и десятилетия могут коренным образом отличаться друг от друга по мироощущению, по атмосфере, и что композиторы 60-х говорят другими голосами, нежели композиторы 90-х. Её фортепианная техника шлифовалась и получила второе развитие; теперь она могла проницательно и блестяще читать с листа так, как раньше могла играть только готовые, выученные произведения. Все эти стороны её многогранного музыкального таланта получили новое развитие благодаря толчку, данному Ц.Н. За три месяца, благодаря её собственной феноменальной работоспособности, чутью, широте охвата, а также благодаря прекрасному педагогу, она превратилась в зрелого мастера. Ц.К. также прошла с ней курс тренинга слуха, обучила музыкальному диктанту, да так, что Наташа стала уверенно записывать на слух не только трёхголосные инвенции и фуги Баха, но и прелюдии Шостаковича, прошла с ней курс истории и теории музыки, гармонии, контрапункта и основы аранжировки, обучила основам дирижирования. Она также прочла Наташе основной курс музыкальной формы. Были написаны все письменные работы, необходимые для поступления, закончена подготовка по всем возможным устным экзаменам. Польза от занятий с Ц.Н., потенциальные скрытые ресурсы их были далеко не исчерпаны. Они могли приносить замечательные плоды ещё два-три года - даже принимая во внимание феноменально быстрое развитие Наташи. Но к концу третьего месяца Наташа уже скучает по Монреалю и по родителям; деньги, выделенные спонсорами, подходят к концу, и, главное, что, не пройдя через университет, она не сможет заниматься тем, к чему способна от рождения, и перед ней никогда не откроются двери концертных залов. Таким образом, стаж её занятий с учителями музыки приблизился к полутора годам: год в Москве, и вот сейчас - три месяца в Канаде.

Был выполнен целый ряд важных формальностей. Наташа сдала экстерно экзамен за восьмой уровень в одном из торонтских университетов - и получила диплом. По существующим в Квебеке законам, выпускники средней школы лишены возможности идти сразу в университет, и должны как минимум два года отучиться сначала в колледже. Наташин папа отыскал малоизвестный и вполне легальный способ обойти этот закон. Выяснилось, что это обойдется семье примерно в пятьсот долларов. Дорога для поступления в университет была свободна.

Расставаясь, Ц.Н. всё так же приветливо улыбается Наташе своей открытой, ободряющей улыбкой. Она ни разу за три месяца не позволила себе выплеснуть из себя признание своей усталости, разочарования и нездоровья, не повесила груз своих проблем на Наташу, хотя теперь Наташа знает, что на Ц.Н. - заботы о внучке, её больные мать и тётя, заботы о брате, дом, покупки, ученики, и, кроме того, её прижимает в угол её собственное слабое здоровье. И, всё-таки, у неё хватает согревающего тепла на всех её учеников. Наташа покинула Хамильтон со смешанным чувством надежды и растерянности. Что ждёт её, её родителей впереди?

 

Слишком много в её ситуации неизвестных.

 

 

 

11. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

 

И вот она снова сидит перед Учительницей, и прежние обида и возмущение внезапно накатывают на неё из черноты - так неожиданно, что застают врасплох. Ей казалось, что она полностью забыла о них. Не может же она быть такой злопамятной, чтобы из своего детства перетягивать всю шкалу, всю силу своих обид в это более простое "теперь"! Но эмоции, которые охватывают её, спонтанны; их не так-то просто остановить.

Учительница, казалось бы, улавливает эту перемену в Наташе. Она насмешливо оборачивается, "кладет" ногу на ногу и достаёт сигарету. "Ну-с, как отдохнула летом? Как впечатления? - М.М. говорит это так, как будто Наташа как минимум пять лет была её студенткой. - Говорят, эта новая демонстрация моделей Воланского произвела целый фурор. Все мои студентки бегали смотреть. А ты, как, ты не была? - Наташа пожимает плечами. М.М. даже не делает попытки перейти на свой чудовищный английский. Разговор заходит о новой университетской газете, о посещении Монреаля Пендерецким, о недавних гастролях Спивакова с оркестром, об экзотичном концерте ударно-шумовых инструментов, состоявшемся недавно в McGill. Наташа не понимает, откуда Учительница "выкопала" столько времени для неё, что это всё означает. Она впервые замечает, какие тяжёлые, будто каменные, волосы у Учительницы, тугой плотный ком которых завязан сзади и, казалось бы, должен перевесить голову, откинуть её назад. Сейчас Учительница похожа на учительницу, на строгую, принципиальную, образцовую преподавательницу, которая, если надо, может найти время для задушевной беседы с учеником. "Кстати, послезавтра - мой концерт здесь, в Pollak Concert Hall. Я позабочусь, чтобы тебе дали билет. Можешь себе представить, что этот концерт совпал с ремонтом, который я затеяла. Если бы не ремонт, мы бы лучше встретились и побеседовали у меня - там просторно, свежо, светло - и тишина. Та знаешь, где я живу? Знаешь, такой дом напротив маленькой синагоги на улице Стюарт, выше Шербрук?" Конечно, Наташа знала этот дом. Этот одиннадцатиэтажный светлый дом, в стиле эклектики, самый дорогой во всём их районе. Элементы эклектики, такие, как декор, мини-колонны, огромные, но из-за необычной формы кажущиеся миниатюрными, скруглённые балконы с гипсовыми ограждениями, подпираемые гипсовыми фигурными столбиками, обработка оконных проёмов, сочетаются в его архитектуре с конструктивизмом, что делает его на вид лёгким, всегда нарядным, эксклюзивным, шикарным домом. Это дом с полукруглым разъездом для машин перпендикулярно, а не параллельно улице, заходящим под крышу длинной изогнутой колоннады, со швейцаром на дверях и с портье в холле, за которым сидел ещё и охранник; дом с двумя бассейнами, с подземными гаражами на трёх уровнях, супер-скоростными лифтами, ландри (комнатами для стирки) на каждом этаже, с обслугой (две работницы), с зимним садом, ванной-джакузи в каждом апартаменте, кондиционированным воздухом, кабельным и спутниковым телевидением, спортивным залом со всем оборудованием, как в "джиме", и, конечно, с шикарным видом на Монреаль, на залив и реку Святого Лаврентия, на длинные, большие монреальские мосты и на страшно далёкие районы за рекой. Ну, и, конечно, место тут самое эксклюзивное, самое шикарное. Интерьеры всех помещений этого дома, включая квартиры, были выполнены в пику показной роскоши, и оттого казались и были в самом деле богаче.

На девятом этаже, где жила М.М., были только квартиры из пяти комнат, на двух уровнях, с двумя туалетами. Месячная плата за такую квартиру безумно высока. Но, судя по затеянному ремонту, перед Наташей сидела сама владелица квартиры, а покупку такого жилья (не дома, который всегда легче продать) могут себе позволить только очень состоятельные люди; как правило, не рядовые преподаватели университета. Иммигранты, приехавшие 7-10 лет назад и существующие на профессорскую зарплату, пусть даже имея частных учеников, стать владельцами подобных апартаментов просто не в состоянии.

Пока М.М. продолжала говорить, Наташа соображала, что это - скрытая ирония, вступление к очередным издевательским насмешкам, - или стремление показать полную никчемность Наташи в соседстве с тем, кто владеет квартирой в этом знаменитом доме на улице Стюарт. Но ничего не произошло. Откровение М.М. не имело продолжения. Разговор переключился на другую тему...

Несмотря ни на что у Наташи было какое-то странное и противоречивое чувство. Ей казалось, что глубокий грудной альт, который она слышит, принадлежит не этой, сидящей перед ней, женщине, а исходит из какого-то другого источника. Это как если бы страшный крокодил, раскрывая пасть, вдруг заговорил усталым человеческим голосом. Было в этом что-то сюрреалистическое, ирреальное. Наташа встряхнула головой, чтобы отогнать наваждение, но оно не уходило. М.М. явно заметила это движение, но ничего не сказала и никак не отреагировала. Создалась неловкая ситуация, когда М.М. все говорила и говорила, а Наташа не была уверена, должна ли она сама откланяться и уйти, дождаться ли, пока М.М. объявит, что аудиенция окончена, попроситься ли у М.М. взять ее к себе в класс в случае её успешного поступления. Чем дольше длилась эта встреча, тем более двусмысленной становилась ситуация. Тот комплекс обиды, который некогда умело создала М.М. в её сознании, теперь мешал ей задать вопрос в лоб, но и М.М. избегала говорить о том, ради чего была устроена эта встреча. Получалось, что Наташа злоупотребляет временем ведущего профессора, а та, в силу своей любезности и гостеприимства, не решается её выставить за дверь. Именно тогда, когда Наташино терпение дошло до критической точки, в тот самый момент, когда она уже открыла рот, чтобы сказать что-то типа "извините, но я не могу больше злоупотреблять Вашим гостеприимством", в тот самый момент М.М. вскользь замечает: " Боюсь, ты устала от моей болтовни, мы с тобой продолжим беседу сразу после твоих экзаменов".

Прилив тепла - благодарности М.М. за то, что та сама пришла ей на помощь, что освободила её. Собачья преданность разливается по её телу, задевая какие-то крикливые струнки в груди. "Ай да молодчина М.М.! Что за душевный человек Марина М.!" Конечно, у неё достаёт проницательности и чутья, чтобы уловить фальшь. Если бы к ней, Наташе, пришёл человек по поводу чего-то конкретно оговорённого (ведь виолончелист Арик Аветисян, студент McGill, из post-graduate, договорившийся с М.М. о встрече с Наташей, указал на конкретную цель), она ощущала бы себя виноватой, если бы через полчаса не заговорила о деле. Такой стиль, когда собеседника пытают неловкостью, "неудобством" ситуации, по-английски называется "offensive". Выручить Наташу из ей же самой расставленных силков: какой, однако, тонкий расчёт, и, в то же время, какой дешёвый трюк! Но не это насторожило Наташу. Не это заставило ощутить, как похолодело в груди. Ведь Арик не говорил М.М., что Наташа брала уроки, а, тем более, у кого. Это Наташа бы сообщила, если бы Учительница заговорила о главном. Но, выходит, что М.М. знала! Она знала и то, что Наташа забегала за анкетами и собирается поступать, хотя, получая пакет, назвалась вымышленным именем. Теперь она думает, что понимает, с какой целью Учительница заговорила о том, где живёт. Это был тонкий намёк на то, что человеку, обитающему в таком доме, нельзя поднести скромный подарок - и этим отделаться. Наташа уверена, что М.М. осведомлена о поступлении к Наташе благотворительных средств, и потому хочет сорвать с неё куш побольше. Её - как и хозяев той пекарни по выпечке мацы, где когда-то работала Наташина мама, - интересует только одно: деньги. Страшно от того, что М.М. всё про неё знает. Но каким образом? Откуда? Не фантазирует ли она?

Она встречалась с М.М. ещё дважды; при этом та была всё так же многословна, но во время второй встречи Наташа ей объявила, что, к сожалению, спешит; она уже понимала, что должна будет Учительнице заплатить за каждый час рандеву по самой высокой ставке. Оба раза цель встречи не называлась; М.М. приглашала её через секретаря отделения телефонным звонком. И снова - никакого окончательного ответа. И только после того, как Наташа уже официально стала студенткой и получила schoolarship, она открыла, что её имя уже помещено в список учеников М.М.

И вот она сидит уже официально в этом качестве напротив Учительницы. Она слушает игру своего педагога в задумчивости. Поток звуков, её любимых фортепианных звуков, ласкает её, покрывает невидимым душем блаженства; она отзывается на него всем своим телом. Вот он, храм искусства; тихая, спокойная атмосфера. Теперь она сможет отдаться музыке целиком. Играть, играть... Быть наедине со своими любимыми героями - с Бахом, Генделем, Глюком, Моцартом, Бетховеном, Шопеном, Рахманиновым, Скрябиным, Стравинским, Сероцким... Слушать их мысли, трогать их бьющиеся сердца, дотрагиваясь до клавишей - какое это блаженство! Она сможет непрерывно находиться в этом возвышенном, светлом, героическом мире. В мире своих снов и наслаждений. Неужели это свершилось?

Её состояние неприятно нарушается той внезапностью, с какой М.М. оборвала проведение главной темы Первой части Второго концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова. "Это пример неправильной динамической концепции, - говорит Учительница. - Такое исполнение не учитывает логики развития и звучания партии оркестра". Словно соглашаясь с тем, что ей почти нечего дать Наташе в области сольного исполнения, она сконцентрировалась на ценных советах по читке с листа, ансамблевой игре, на тонкостях звучания фортепиано с симфоническим оркестром. Так же, как Наташе, ей не нравятся японские инструменты. Все эти "Ямахи" и "Каваи" заставляют невольно сосредотачиваться на красивости звука за счёт глубины и объёма, за счёт драматизма исполнения.

Эти полезные, ценные знания и навыки Наташа хватает на лету, впитывает их кожей, и уже на следующий день так естественно использует их, как будто досконально владела ими уже много лет. Наташа видит сквозь внешне неприступную оболочку Учительницы, как та шокирована, потрясена этим. Но она ни словом, ни жестом никак не проявляет своего потрясения, не радуется по-детски и не хлопает в ладоши, как сделала бы Ц.Н. Иногда скупая похвала срывается с её губ, но трудно угадать, что скрывается при этом за тонкой линией её губ: ирония, сарказм, зависть или злость. Иногда Учительница становится спиной к Наташе перед большим старинным окном, выходящим прямо на Шербрук, и смотрит вниз: на летящие по главной улице Монреаля машины, на головы людей, на перспективу улицы Юнион с площадью и скульптурной группой в конце, перед огромным магазином "Бэй". Наташа играет, возвращается к сыгранному, а Учительница всё так же молча продолжает стоять перед окном. Иногда она ест прямо при Наташе, входя и выходя из небольшой кухни, которой оснащён её класс. Она никогда не предлагает ничего Наташе, у которой запах пищи вызывает голодные спазмы в желудке.

В конце первого же официального занятия Наташа вручила Учительнице двадцатидолларовую бумажку, и та ее приняла как должное, без ожидаемой Наташей гримасы презрения. Ей стало известно, что это как бы побочная мзда, которую М.М. принято платить в дополнение к её университетской зарплате. Иное дело, что другие, особенно выходцы из богатых семей, ухитрялись заменять деньги вещами: то щенка поднесут, то пригласят М.М. с собой на отдых в кемпинг - благо есть специальная машина, дом на колёсах, то подарят привезённые из Азии ценные сувениры, к примеру, коллекцию купленных в Китае японских боевых мечей. Почти сюрреалистическое несоответствие этой неразборчивости к подношениям её общего облика, холодности и неприступности, делали М.М. в глазах некоторых студентов фигурой загадочной, почти мистической. Она никогда прямо не называла размеров требуемого вознаграждения, позволяя студентам играть в азартную для иных игру по занижению сумм. Ведь ни один из пытавшихся нащупать нижнюю границу студентов не знал наверняка, на какой цифре наступит предел терпению Учительницы и - соответственно - конец его карьере. Считалось, что нижняя граница проходит где-то между двадцатью и тридцатью долларами. Верхней границы для М.М. просто не существовало. Наверное, если бы какой-нибудь малыш шести лет принёс ей сумку с деньгами, она бы ее молча приняла из его рук, не страшась ни происхождения денег, ни криминальной ответственности. Её чудовищно мало заботило и то, в виде чего подносилась ей требуемая сумма: в виде экзотической валюты, денег мелкого достоинства, компакт-диска или даже месячного проездного билета. Говорили, что у М.М. не дом, а музей. Кроме своей основной деятельности, она занималась перепродажей произведений искусства. Находила свежих русских просителей статуса беженца - художников, скульпторов, дизайнеров, - за бесценок скупала их лучшие работы. Некоторые их просто ей дарили. Для Наташи, которой нечего было давать натурой, оказалось труднее, чем другим, выплачивать эту дань.

Уже к концу первого семестра стало очевидно, что М.М. запрягла Наташу, как хорошую гужевую лошадь. Ее ученица должна была принимать участие в программе в рамках шефства над Школой Искусств FACE, по средам дежурить в качестве волонтёра-помощника в музыкальной библиотеке, опекать двух иностранных студентов из класса М.М. Учительница настояла на её участии в фортепианном дуэте с немного неуклюжим, но способным пианистом Лесли Робертсом. И, главное, она внедрила Наташу в сформированный из студентов камерный оркестр "Маркато" - любимое детище М.М. Оркестр исполнял музыку барокко, и Наташе были поручены партии клавесина. Этот инструмент Наташа не то, чтобы не любила, но для него нужен особый настрой. Наташина же душа рвалась к фортепиано. И вся эта нагрузка отбирала у неё столь драгоценное время, сводя её свидания с фортепиано к трём-четырём часам в день. Наташа не взбунтовалась, не отказалась ни от одного из навязанных ей дел по одной очень важной причине. Не зная, что может ей сделать М.М., какие неприятности может ей причинить, она, тем не менее, с ужасом думала о том моменте, когда должна будет попытаться уйти к другому профессору. Поэтому ей на руку было такое быстрое восхождение к вершинам студенческой активности. Она должна стать незаменимой, полезной университету, важной, безотказной и эффективной, - и тогда гнев М.М., может быть, не сметёт её полностью...

Чем больше времени проходило со дня поступления в университет, тем яснее становилось Наташе, что её зависимость от Учительницы растёт изо дня в день. Теперь её перевод к другому профессору (или в другой университет) поставил бы под удар репетиции и выступления оркестра "Маркато", вынудил бы отменить две уже запланированные лекции в школе FACE, и потом - это была бы настоящая трагедия для её партнёра по фортепианному дуэту. Кроме того, она заметила, что в общении с Учительницей стала совсем ручной. Хищник - тигр или крокодил - всегда готов к атаке, - а лань привыкает к человеку, теряет бдительность, не замечая, как человек незаметно вытаскивает нож. Наташа чувствовала себя такой ланью.

К концу восьмого месяца учёбы Наташе стало ясно, что больше платить установленную Учительницей дань она не в состоянии. Расходы в связи с учёбой росли, а экономить больше было не на чём. Она итак уже опоздала заплатить текущий студенческий взнос, и теперь ожидала санкций. Было почти очевидно, что Учительнице, которая непостижимым образом знала всё о каждом из своих студентов, уже известно об этом. Конечно, она уже знала, что Наташа "на нуле". Ну, и что? Меняло ли это что-либо в глазах Учительницы? Не затевать же дискуссию по этому поводу, в самом деле! А что, если попробовать просто не давать: без комментариев? Задумано - сделано. Она делает вид, что не замечает привычно знакомой позы Учительницы во время приёма денег, её чуть оттопыренной, полупротянутой руки, проходит мимо, садится за фортепиано. Наступает натянутое молчание. Учительница молчит, застыв в выжидающей позе. "Что, что-нибудь не так, - спрашивает Наташа. - Надеюсь, у меня нет паука на голове?" - "Нет, милая, - раздаётся голос М.М. - Но - ты знаешь, что? - я хочу попросить тебя одолжить мне 20 долларов на такси. Ровно 20 долларов". - И Наташа даёт.

Конечно, это был хороший повод перевестись к другому педагогу, уйти от Учительницы. Нет денег, и всё! На "нет" - и суда нет. Но как это осуществить, как практически это сделать? Наташа поражена своей неизобретательностью. Это не только вопрос конкретно волнующей её проблемы, это вопрос, кем, какой ей быть. Изобретательный ум таких людей, как М.М., натренированный на бесчисленных интригах, лучше подготовлен к любой логической задаче, но отравлен, искривлён побочными продуктами этого тренинга. Но вот взять хотя бы её отца. Он - честный, открытый, порядочный человек. И всё же, его ум так же отточен, так же быстр и внимателен; он тоже способен разгадать любую головоломку, увидеть в зародыше любую интригу. Но его ум был, всё же, отточен на ненависти: он ненавидел советскую власть. Наташа не хочет ничего ненавидеть. Она хочет мира, покоя, и - просто играть, играть...

Может быть, со временем - после анализа тысяч музыкальных произведений, после бесчисленных коллизий разгадывания музыкального замысла каждого композитора, тончайших нюансов взаимозависимости выразительных средств и эмоционального образа - её мозг станет таким же ясным, быстрым и изобретательным? Но специального тренинга она не хочет... Лучше всего, думает она, как-то дотянуть до конца учебного года, ведь осталось уже сравнительно немного. В любом случае с родителями о деньгах она говорить не хочет. Деньги достаются им кровью. Так и кажется иногда, что на этих голубоватых и зеленоватых бумажках проступает их кровь. Кроме того, если она дотянет до лета, до каникул, когда многие из её теперешних обязанностей прекратятся, её уход от Учительницы никого не заденет. Это решение - дотянуть до лета - уже необратимо, оно сформировалось в её голове в прочную схему целиком, в своей нераздельности, но даже теперь, когда оно только-только принято, она чувствует, что оно - следствие её слабости. У каждого человека есть в жизни периоды, когда что-то подрывает его решительность, его волю, его дух. Такой период Наташа переживает теперь.

"Дотянуть до лета" означало продолжать платить дань Учительнице, а это предполагало трудоустройство. И, таким образом, к её итак чудовищной нагрузке прибавилась бы ещё и трудовая деятельность... Что делать?!.. В первую же неделю поисков работы она задохнулась от беспредельного негодования. Куда бы она ни звонила, везде обещали её принять, почти везде оставалось лишь придти - и работать. Но ведь её родители с таким отчаяньем всё это время предпринимали те же попытки, и все эти годы - несмотря на все их усилия - не были устроены. Отец Наташи имел сейчас, наверное, десятую работу; ведь каждый раз, как только надо было увеличить ему зарплату, его увольняли. Разве не мог бы он работать, к примеру, в библиотеке? Ведь было же место в этой библиотеке "Либрери Конкор"! Требовались библиотекари в библиотеке в Утремон, была вакансия в библиотеке муниципалитета Кот-сан-Лук. Ведь он с закрытыми глазами нашёл бы любую книгу, не то, что многие (не все, пусть, но многие) невежественные монреальские библиотекари. Кому, как не Наташе, это знать! И что же? Он обзвонил все дававшие объявления о наборе персонала, и везде - отказ... А она позвонила в одну, в другую, и говорят! приходи, пожалуйста, работай. Конечно, у нее нет русского акцента. Французский - родной (русскоязычное детство в Москве - это параллельно), английский ... - только опытное ухо различит лёгкий франко-квебекский акцент. Ну, и манера говорить, выбирать фразы - местная. Её мать - в своей области редкий специалист с прекрасным английским, но, конечно, не местным, - звонила, писала везде, рассылала свои, как тут говорят - Си-Ви сотнями; специалисты её профиля всюду нарасхват. И что же? Везде, повсюду отказы. Может быть, послать одного из родителей на работу вместо себя? Но нет, всё равно ведь не возьмут!..

И, всё же, устроиться на работу оказалось не таким уж простым делом. Там рабочие часы накладывалось на учебные, там - слишком далеко, там – род деятельности не подходит, можно повредить руки. Наташа уже готова была начать поиски другого педагога, как вдруг М.М. однажды вызвала её на экстренную встречу и торжественно объявила, что её - единственную - выбрали для участия в именитом местном конкурсе пианистов. Каждый участник конкурса должен был исполнить концерт для фортепиано любого композитора. Будешь играть "Поэму экстаза" Скрябина. С "Монреальским симфоническим". Играть с МСО!!! С Шарлем Детуа! Это ли не исполнение её самых самонадеянных грез! И потом - Скрябин. Которого она обожает. Это известие перевело её жизнь в другое измерение. Теперь ей просто необходимо было найти какое-то решение проблеме безденежья. И она вскоре нашла его.

 

 

12. АНКА

 

С Анкой она познакомилась через Владлена, парня с большим ярким чувственным ртом, торчащими острыми ушами и худыми плечами. Он занимался у Ортеуса, лучшего педагога по классу скрипки. Весь облик этого "парубка" просто кричал, что ему надо было родиться женщиной. Кроме подёрнутых поволокой выразительных синих глаз с длиннющими ресницами и большого женственного рта у него была ещё одна особенность - чисто-женская манера говорить: аляповатыми, какими-то сельскими оборотами речи. По-русски он так и сыпал пословицами и поговорками. "Ешь, пока рот свеж, - неожиданно восклицал он, вручая Наташе, несмотря на её протесты, какой-нибудь кекс. "Это ещё бабушка надвое сказала, - говорил он в другой момент. Однажды Наташа не удержалась - и поцеловала его в этот его красный, как вишня, рот. Он от неожиданности подавился словом - и минуты три сидел без движения, направив на Наташу немигающий взгляд своих чистых голубых глаз. Наташа заметила, что после этого поцелуя он несколько дней ходил какой-то воздушный, с румянцем на щеках и блестящими глазами, и решила, что этого большого ребёнка трогать больше нельзя.

Как бы само собой разумелось, что у такого колоритного мальца должны быть не менее колоритные приятели и приятельницы.

- Анна, - представил он Наташе свою знакомую, когда они сидели однажды в главном университетском дворе - шикарном парке с деревьями, скульптурами, старинными университетскими зданиями и видом на замки горы Монт-Рояль. -
- Анка, - быстро поправила та. -

 

"А ты, мать, не слабо выглядишь. Так, нога на ногу, сидишь, как... Только когда ближе подойдёшь, разберёшься, что ты не из этих... Мне бы твою фигуру!" Анна училась на историческом, полдня сидела в библиотеке, а ночью подрабатывала в ресторане: мыла посуду. "Ну, так куда мы с тобой прошвырнёмся, - ни с того, ни с сего вдруг спросила она, как будто Владлена уже давно не было рядом. Тот собрал свои книжки и пошёл по аллее. "Эй, Владик, - крикнула Анка, - что сегодня в Жирондельке идёт?"

- Не знаю, - слабо, смущённо откликнулся тот. ("L'Irondelle - это был кинотеатр, посещаемый в основном бродягами и проститутками).

- А с чего ты решила, что я собираюсь куда-то с тобой? - спросила Наташа. - У меня сегодня ear training, а потом - к преподавателю по музыкологии.

- Не пойдёшь!

- То есть, как это не пойдёшь?!

- Ах, ты, маменькина дочка! В отличницы, небось, записалась, в примерные ученицы, а? Ну-ка, подвинься, дай сесть поудобней, про примерных учениц хочу рассказать. Так вот. Захотелось одному педику, профессору, не женщину, а девочку, только не так, чтобы совсем малолетку, а чуть постарше, десятикласницу - но чтобы девочкой была. Понимаешь? Ну, вот, позвал он своего приятеля, мента, значит (ты ведь не наша, не русская, то есть, много лет как оттуда, так вот, мент - это полицейский по-вашему). А мент этот алкашём был законченным . И тому педику всё, что угодно устраивал, только бы тот выпить дал. Искал мент, искал: на всех перекрёстках бляди матёрые стоят, сигареты свои смолят, а кроме них - никого, значит, вокруг. Не нашёл он десятиклассницу, в блокноте своём порылся - ни хрена не нашёл. Взял он тогда страшную, прокуренную шлюху - по-вашему, "bitch", - и повёл её переодеваться. "К профессору, - говорит, - поедем. Скажешь, что отличница, десятикласница, что девочка ты. Одел он её в школьную форму - и привёз к профессору. Стал тут профессор её спрашивать. "Девочка я, - отвечает та хриплым, прокуренным "голоском". - Отличница я, десятиклассница. Семнадцать мне... завтра исполнится!" - "А от чего это у тебя голос такой, - спрашивает педик-профессор. – Охрипший". - "Да вот, знаешь, папаша, вчера холодный сосала - вот и простудилась!.."

 - В этом учебном заведении много таких же замаскированных отличниц, знаешь, подруга? - 

- К счастью, не таких же, как ты. Того у тебя ведь и на уме нету, только на языке... -

- Да ты у нас, мать, психолог... -

 

Так вот они и подружились.

 

Анка была не то, что толстушка, но как-то не очень стройна, невысокого росточка, с внушительным бюстом. Её бы одеть по-другому, сделать ей красивую женскую причёску, поставить на туфли с высокими каблуками - и она могла бы мужчин завлекать. Но с её одеждой, подчёркивающей самые невыгодные части её фигуры, с её резкими манерами, прокуренным голосом и привычкой указательным пальцем или - реже - платочком каждые две минуты вытирать что-то между грудей, отталкивали.

Анка стала первым человеком, показавшим Наташе другой Монреаль: итальянский, арабский, голубой, китайский, и так далее. Прежде всего, она ей нашла работу: в ресторане, где сама мыла посуду. Пианисткой. На довольно обширной высокой сцене, громоздившейся посреди зала. Пришлось Наташе срочно выучить несколько джазовых произведений: Гершвин, Брубек... Два дня они бегали по всему Монреалю: искали ей фрак (так требовал ресторан). О престижных, дорогих магазинах, таких, как "Cinquieme saison", "Holt Renfrew", "Dix versions", даже "Eaton" или "Bay", не могло быть и речи. Они объездили все ближайшие магазины "Армии спасения", "Виляж де валёр", но ничего подходящего не было.

Наташа, которая росла вдали от житейской суеты, вдали от лихорадочной жажды денег, не имела подруг и не знала мук имущественной ущемлённости, только сейчас впервые осознала, насколько они бедны. Она как будто за один момент заглянула в жерло бездонного, тёмного колодца, имя которому - нужда, и затрепетала от безысходности. Но лишь на секунду. После ночи тяжёлых размышлений, когда её отец курил на кухне (вдруг в сорок лет начал курить), а мать ворочалась в своей постели и вздыхала, а дождь шелестел за окном и оставлял длинные, тёмные полосы на стекле - как слёзы на женском лице, после этой тяжёлой ночи позвонил вдруг бывший виолончелист Юлия Туровского и сказал, что продаст ей свой фрак. Денег у Наташи не было. Анна одолжила ей 150 долларов на покупку и перешивку, и Наташа немедленно забыла все свои ночные муки.

Наташина игра в ресторане начиналась в шесть-семь три раза в неделю, а в десять тридцать она была уже дома. Ей платили за вечер 100 - 150 долларов. После двух недель работы в ресторане Наташа купила Анке дорогой подарок и собралась ее навестить.

Как выяснилось, застать Анку дома можно было только вечером, не раньше восьми-девяти. Когда Наташин папа узнал о её планах, он ужаснулся. После девяти вечера на Сан-Лоран на уровне Де Пэн?! - эмоционально воскликнул он.

Оказалось, что он знал Монреаль и ориентировался в том, что, как и где, намного лучше, чем Наташа себе представляла. По мнению папы, на Сан-Лоран между улицами Принц-Артур и Де Пэн ей вечером делать нечего.  Наташа не так-то просто сдалась: ведь в её представлении Монреаль всегда был самым спокойным городом. Чего тут бояться? Но он настоял, и они отправились вместе. Решено было, что папа не покажется у Анки, но подождёт свое чадо где-нибудь на углу или прогуляется, а ровно через сорок минут Наташа спустится от подруги.

Они вышли из своего дома на улице Пил, и Наташа по инерции хотела было направиться к вниз, к остановке 24-го автобуса, но папа потянул её в обратную сторону. "По верхним улицам, - сказал он, - до Сан-Лоран не более пятнадцати минут умеренно-быстрым шагом". - "Как! - воскликнула Наташа, - это ведь так далеко!" - "Шербрук, - объяснил он, - огибает гору Монт-Рояль, а эти улицы идут по горе напрямик: помнишь, надеюсь, что прямой путь всегда самый короткий?"

"Только не в обществе, - подумала про себя Наташа. Для её отца прямой путь был единственным, и вот чем всё для него обернулось. "Как хорошо, что он хотя бы существует, прямой путь, - сказала она вслух. - "А, вот ты о чём думаешь, - щёлкнул ей папа по носу. - Я не согласен с тобой - насчёт выбора. Считаю, что это заложено с самого детства. Я вот таким родился, с прямым путём в голове,

и всё, баста. Переделать себя теоретически можно. Но это не ни к чему не ведёт; только станет причиной ещё больших злосчастий. Красиво, благородно, человечно - это наслаждаться тем путём, какой для тебя предназначен, считай, навязан тебе: что бы там ни было. И не покушаться на не своё".

 

- Какой прекрасный вечер, - говорит Наташа, вдыхая свежий, холодный воздух полной грудью.

 

Они идут не очень быстро вдоль умеренно освещённой нагорной улицы. Вверху, над ними, нависает монументальной глыбой верхняя часть горы Монт-Рояль. Сейчас склоны её, поросшие лесом, погружены в таинственную, загадочную полутьму. А внизу, в просветах между домами, видна грандиозная панорама Монреаля. Это словно гигантская картина с мириадами неподвижных или движущихся огней. Ещё дальше, внизу, отсвечивает серебром лента реки Сан-Лоран с чёрточками-мостами. Очень далёкие огоньки мигают, точно так же, как звёзды на небе.

Погружённый в сияние света, город напоминает волшебную раковину, излучающую фантастический, притягательный ореол. Здесь, наверху, огромные шикарные особняки молчаливо застыли в своём великолепии, как будто погружённые в неведомые людям сонные мысли. Как стражи улицы, они расположились тут со всеми своими пристройками, захватывая врасплох витражами, лепкой, резьбой по дереву, они временно - пока проходишь мимо -

берут в плен твоё воображение. От папы Наташа узнала, что на этих двух самых верхних параллельных улицах, в уютных особняках, находится большинство консульств иностранных держав. "Это посольство России, - говорит он: когда проходят мимо огромной, окружённой красивой литой оградой, территории, внутри которой стоит несколько больших зданий; целая усадьба. - А там, над нами, если подняться по этой красивой и очень длинной каменной лестнице, там, на соседней, более высокой, улице, - посольства Швейцарии, Чехии и Кубы. Ты видела посольство Кубы? Оно стоит на скале, окружено каменной стеной, электронным забором, колючей проволокой и похоже на маленькую крепость".

 

- Через месяц, в мае, когда появится зелень, - говорит Наташа, - здесь будет ещё красивее...

- Посмотри на этот трехэтажный особняк, - говорит папа. - Это югендстиль в чистейшем виде. Интересно бы заглянуть вовнутрь. Так и кажется, что найдёшь там расписанные потолки, стальные витиеватые лестницы с завитушками и манерную, замысловатую мебель югендстиля. Французы называют этот стиль Арт Нуво, а в России он известен под именем модерна.

- Как ты считаешь, папа, - на самом ли деле каждое крупное направление, каждая заметная тенденция абсолютно одинаковы для всех видов искусств, или это всё притянуто за уши?

- Ты совершенно права, дочь. Меня коробит, когда я слышу "музыка барокко". Сравнение всех этих мелизмов - трелей, форшлагов, мордентов - с завитушками, украшениями, узорами в архитектуре, мебели, причёсках и костюмах той эпохи не лишено проницательности. Но это - чисто внешняя параллель. Сравнение силуэтов самолёта и птицы тоже не лишено проницательности. Но движут ими принципиально разные силы. Так и сущность архитектуры - и музыки того времени, на мой взгляд, принципиально отличны друг от друга и относятся к  разным  стилям. Архитектура и мебель барокко пытались по-новому организовать

пространство, заимствованными у живой природы формами освободить человека из-под власти линейных форм, от страха, угрюмости и зажатости. Это было не что иное, как новый виток построения искусственной среды, призванный создать психологический комфорт. Это в эпоху рококо - декаданса барокко - появились трагические, драматические штрихи. В музыке же той эпохи присутствовало совсем другое начало. Трагизм человеческой жизни, космос, космическое давление, борьба добра и зла, грусть, печаль, героизм, неохватная колоссальность сущего - и на её фоне - бренность, бессмысленность человека: основные доминанты музыки той эпохи. Живопись - ещё один, совершенно аутентичный, срез.

- Когда я играю Дебюсси и Равеля, я никак не могу смириться с тем, что оба они отнесены к одному направлению. Даже если композитор самоопределяет себя в рамках этого направления, это не всегда убеждает. С понятием "эпоха романтизма" я больше согласна. Ренуар, Малларме, Равель, Дебюсси: это то же самое, что смешать в одной тарелке четыре разных супа.

- Дело в том, что, расставаясь с уходящим, но желая его положить себе в карман, Человечество сжимает, прессует прошлые века под колоссальным прессом

классификаций и обобщений. Иначе как бы удалось их рассовать по карманам

человеческой истории? Я чуть ли не физически слышу, как края этих эпох ( и

хронологические, и стилистические) со страшным скрежетом сминаются, обламываются, явления, не вписывающиеся ни в какие обобщения, всё равно сжимаются, при этом теряя свою оригинальную форму, все свои выступы и шероховатости. Огромный корабль Времени загружается до отказа, в него забрасывают все, что только возможно, и он отплывает к следующему порту, только Время на самом деле никуда не отплывает, его движение - иллюзия, мастерски сработанная теми, кто нас сделал такими. Мы - заложники, пленники

времени... -

- Папа, - чуть слышно говорит Наташа, - я тоже пришла к тому же, только другими путями ... и по другим причинам.

 

Через территорию университета МакГилл они выходят на улицу Милтон, по которой до Сан-Лоран примерно 7-8 минут ходьбы. Это студенческий район, так называемое "МакГилл Гетто".  Здесь - совсем другая атмосфера. Тут - уют, покой и тишина. Трёхэтажные особняки конца 19-го - начала 20-го века тут тоже другие: другой стиль, другая архитектура. Тут гораздо больше машин, чем на горе. Машины стоят вдоль улиц, по обеим сторонам, одна к другой, практически нет ни одного свободного места. Изредка одна-две проезжают мимо и сворачивают куда-нибудь вглубь. Проходят почти пустые автобусы по улице Парк, на перерез траектории их пути, зажигаются и гаснут огни светофоров; запах сжигаемого угля или торфа висит в воздухе; улица Сан-Фамий вырисовывает в перспективе монументальный купол церкви в больнице для престарелых, называемой, как в Париже, "L'Hotel Deu" (по-русски - богадельня).

 

Они передвигаются теперь в какой-то нереальной, призрачной среде, наполненной странными звуками, запахами и огнями. Прохожие движутся как бы в параллельном пространстве, не задевая их, не пересекаясь с их средой. Несколько многоквартирных (в 10-14 этажей) домов вокруг следующей большой магистрали - Сан-Урбе - вырываются, ломая и эту атмосферу, выводят к автозаправочной и улице Сан-Лоран.

 

Молодые бродяжничающие панки, парни и девушки, с внутренними матерчатыми капюшонами на головах, попадаются им навстречу, парочка наркоманов пересекает улицу. Наташа тесней прижимается к отцу. Они попадают в подъезд дома, где на первом этаже - вход в ресторан, на втором - ночной клуб с бильярдом. Оттуда доносится громкая музыка, удары бильярдных шаров, смех и гул голосов.

Поднимаются выше, на следующий этаж, по более узкой и крутой лестнице. Перед ней - железные этажерки с бесплатными газетами "Mirror" и "Hour" и, чуть дальше - "Voir". Они проходят узкую лестничную площадку и приближаются к лестнице, которая ведёт ещё выше.

Всё это не производит впечатления жилых помещений.

 

  - Может быть, мы ошиблись подъездом? - говорит Наташа. - Тут только фильмы ужасов снимать! -

  - Нет, - отвечает папа. - Мы не ошиблись подъездом. Поднимемся ещё выше.

  - Но тут ведь ничего нет!

  - А эту лестницу видишь?

  - Она похожа на лестницу на чердак. На ней и убиться можно!

  - Поэтому я с тобой и пошёл.

 

Снова поднимаются. На следующей площадке - дверь с прямоугольной дыркой посередине, правда, забранной решеткой. В эту дырку они видят какие-то ящики, картонные коробки...

Справа от нее железные створки, как будто ворота в подземный гараж. На двери нет никакой таблички.

 

  - Похоже на какой-то склад. Придется выйти на улицу и звонить оттуда моей подруге.

  - Зачем звонить? Легче постучать.

  - Ты думаешь, что...

  - Да я уверен, что это ее апартаменты.

  - Но откуда ты знаешь?

  - Знаю. Стучи.

 

Никакого результата. Никто не выходит. Да и не может выйти, ведь это какой-то склад.

 

- Ага, проспорил! Я была права, - прыгает на одной ножке Наташа.

- Ну-ну... Хорошо, давай подымемся еще выше... хотя я уверен, что это была ее дверь...

А вот и самая последняя дверь. Они стучат. Дверь открывается, из нее выходят две огромные собаки. У Наташи трясутся поджилки. Она хватается за руку отца. Собаки обходят их вокруг, обнюхивают. Папа тянет Наташу назад: спуститься с лестницы, но ее ноги словно прилипли к полу. И вдруг в дверях возникает девушка. Бледная, она подходит нетвердой походкой. "Мисс Анна Красная, - выдаливает из себя Наташа. - We are looking for her". Большим пальцем, без слов, девушка показывает: ниже, и зовет за собой в дом своих собак.

Теперь Наташа уже не дуется. Хорошо, что папа пошел с ней. Она облегченно вздыхает, предвкушая теплый автобус, мелькание знакомых, центральных кварталов, их улицу Peel, свою родную постель: она намерена немедленно возвращаться домой. Но ее папа неожиданно опять стучит в дверь "склада". И - о, чудо! - за решеткой появляется Анна. Идет к ним навстречу и заявляет: "А тут не заперто!"

- Ну, ты даешь! - вырывается у Наташи. - Мы уже третий раз пытаемся пробить твою дверь.

- Второй, - поправляет Наташу отец. - Но - все равно - хотели уже динамитом взрывать.

Договоренность о том, что папа будет ее ждать внизу, забыта.

- Нас чуть не побили рокеры из билиардного бара, - Наташа загибает пальцы, - мы чуть было не свалились с твой лестницы, и нас едва не съели собаки твоей

соседки, - Наташа еще не оправилась от потрясения. -

- Да они и мухи не обидят!

- Только ты позабыла нам сказать об этом заранее.

- Да почему я должна была знать, что...

- Почему же ты не спешила встречать гостей?

- Я оставила дверь открытой, чтобы твои ножки сами тебя в нее завели, повалилась на диван с плейером, ну, и - угадай дальше - заснула как последняя... А, когда я сплю, меня - из пушки стреляй - не разбудишь.

- Особенно с наушниками в ушах, - добавляет Наташа.

- Так вы хоть теперь намерены заходить! "не пускают, не открывают" - а сами на пороге стоят. - Извините, - это относится к Наташиному отцу. - Я думала, Наташа одна придет, пойду переоденусь.

На Анке - обрезанный до... до всех ее прелестей старый халатик с надорванным воротом, открывающим для обозрения почти всю ее объемную грудь. Но этот наряд делает ее миловидной, не то что все эти ее робы и брюки.

- У меня даже в голове не укладывалось, что в этом зверинце можно было оставить открытой дверь, - бросает Наташа в удаляющуюся спину Анки.

- Вы думаете, я ищу приключений или люблю все в стиле панк-рок? - парирует Анка, на минуту возвращаясь. - А вы знаете, сколько у меня комнат? Не угадаете. Смотрите: раз, два, три... А какие размеры, какие площади! Ведь этот "салон" - это же настоящий спортивный зал!

 

Слова Анки не расходятся с истиной: пол сделан из особых дощечек, старые следы от каких-то спортивных снарядов, даже остатки бывшей шведской стенки в углу; конечно, это бывший спортивный зал. Целых пять секций парового отопления зимой должны делать жизнь вполне сносной. Но эти огромные окна вдоль всей внешней стены, начинающиеся чуть ли не на уровне коленей, окна без штор, без занавесок...

  Папа перехватывает неодобрительные взгляды Наташи: "Твоя подруга права, не занавешивая окна. Не берусь судить о том, опасно ли тут жить, но, когда знаешь, что снаружи люди видят в твоем жилище какой-то малозначительный склад, обитать тут намного приятней. А занавесь окно, и возбудишь человеческое любопытство: а? что? в таком месте? а почему? а зачем? Ведь известно, что у идиотов так: воображение управляет ими, а не они им... Так что Анна очень мудро поступает. А выбор ее связан с низкой помесячной платой и большой площадью квартиры. Она ведь не из Москвы, как мы, а из провинции. Там имела с родителями либо свой дом, либо государственную квартиру размером с автобусный парк. Верно, Анна?"

- Знаешь, Наташа, твой папа - гений. Я плачу за этот стадион, за это футбольное поле 200 дол. в мес. А ведь я и правда из поселка, из-под Одессы, и мы имели там жилье от поселкового совета, размером с три такие квартиры.

 Наташа открывает свой подарок и преподносит его Анне. Та смущена, удивлена, она не ожидала такого дорогого подарка; ведь она помогла Наташе устроиться не из-за награды, а от чистого сердца. И теперь ясно: ее нарочитые "грубость" и "распущенность" - внешние; под ними скрывается ее чистая, пламенная натура.

 

Она наклоняется - и целует Наташу в щеку.

 

Втроем - по длинному коридору - они направляются на кухню.

Кухня - тоже большое помещение, где есть место и для маленькой бутылочки вина.

 

 - Ты знаешь, - обращается к Наташе ее папа. - Мы с тобой сделали непростительную оплошность, что пришли сюда с пустыми руками.

 

  Наташа не успевает ничего сказать, а папа уже открывает дверь на лестницу

и куда-то исчезает. Раньше, чем она успевает опомниться, он уже возвращается с пузатой бутылкой французского вина.

 

 - Так что празднуем? - спрашивает Наташа.

 - Как что? - Анка тут как тут. - Начало твоей работы!

 - Моей работы, как говорили в бывшем Союзе, "в сфере обслуживания"; правильно я сказала, папа?

 - Сказала правильно, но лучше бы ты это так не называла. В Москве у нас было поверие, что первая в жизни человека работа, если она в сфере обслуживания и если человек интеллигентный, - плохая примета.

 - Все! - Анка встала во весь рост, руки в бока: как заправская махновская офицерша - если такие были. - Хватит нагнетать! Вы у меня дома. А у меня это не принято.

 

От первой же рюмки перед Наташиными глазами все поплыло, хотя родители уже полгода назад разрешили ей пригубить вино в первый раз. От того, что она почувствовала себя неловко, она берет какой-то листок, карандаш, наклоняет голову - и начинает водить карандашом по бумаге. Движения ее руки бессмысленны; она ни о чем не думает, просто выводит какие-то линии. Но линии эти по непостижимым причинам складываются в рисунок. Он на что-то похож, но она не может вспомнить. Зачем она выводит эти линии крест-накрест? А вот и женская фигура, перепоясанная какими-то ремнями. Неожиданно подскакивает Анка, выхватывает листик из-под Наташиных рук.

 - Это что, Анка-пулеметчица?! Ну, вот и удружила, подруга! А я, знаешь, кем тебя нарисую?

- Знаешь? Вот! И она одним движением руки, одним росчерком превращает Анку-пелеметчицу в известного персонажа комиксов, только в женском варианте. - Раз уж я Анка-пулеметчица, так ты будешь американским Чапаем с дирижерской ... палочкой! -

 - Вот мы и породнились, - задумчиво, каким-то странным голосом, произносит Наташа.

Анка встает, захваченная врасплох какой-то мыслью. "А знаете, что, - вдруг говорит она, - у меня ведь есть старая гитара. Она, правда, не настроена, и, вообще, играть я не умею... –

 

Она, почему-то, краснеет.

 

 - Тащи ее сюда, - отвечает на это Нашашин папа.

 

Наташа, которая все сильнее клюет носом, вмешивается: "Вы, наверное, думаете, что на гитаре играют, как на арфе с клавишами. Конечно, я только тем и занимаюсь, что сижу в пианино и дергаю струны". 

 

 - А кто тебе сказал, что ты будешь играть? - перебивает ее отец.

 - Конечно, нет. Гитара сама будет играть. Как в мультике ... про этого ... про крокодила Гену!

 - Во-первых, там была гармошка, а не гитара, во-вторых, она сама не играла, в-третьих, ты, что, забыла, что у нас в Москве была гитара? 

 

Папа берет из рук подошедшей Анки гитару, настраивает ее быстро и умело, проводит рукой по струнам...

 

-          Супер! Вав! - восхищенно восклицает Анка.

-           

 Наташин папа сначала бренчит на двух струнах, выигрывая партию бас-гитары из хита группы DEEP PURPLE (вспомнил молодость - поясняет). Потом наигрывает неувядающе-"вечную" Yesterday "Beatles". Анка и Наташа поют нестройными голосами.

 

  Если Наташе хватило одной рюмки (больше она не пьет), чтобы ее чувство юмора стало выдавать какие-то едкие полуостроты, то Анке потребовалось три рюмки вина. Теперь она говорит почти беспрерывно, никому не давая раскрыть рта. Она цепляется к Наташиному пожеланию спеть три песни "Beatles", и выдает: "Что за привязанность к цифре "три"? У одной бабы спросили: какие три ее самые привычные вещи начинаются на цифру "три". Она отвечает: "Трильяж, триколор, трипппппп…" Или еще: "Три мушкетера" - а ведь их было четверо!" Или в спорте - "три медали, а ведь Чемпион Мира один! " Что за лживая цифра!

  - Это цифра категорий, - вмешивается Наташин папа. - Возьмите компьютерный, машинный, язык - 0 и 1. Две категории. А третья категория - это "движение" между ними: различие и общность. "Три" - одна из мистических цифр. Каждый способ исчисление - двоичное (его отголосок "чет" - "нечет"), десятичное - и другие - имеет свои мистические цифры, но все они ориентированы на некое общее для всех исчислений магическое число".

 - Три семерки?

 - Другие говорят, три четверки....

 - Видите, опять число "три".

 - Каждый предмет, молекула, атом может быть назван числом - вспомните таблицу Менделеева, - говорит Наташа. - От этого ничего не изменится. В конце-концов, каждое слово - это тоже цифровое значение, если брать за основу порядковый номер буквы в алфавите. Но тогда музыка языка, его интонационная сфера сильно бы обеднела. Можно предположить, что в человеческом голосе, и в том, какие звуки голоса используются для языков мира, есть закодированная метафизическая основа.

 - Не то ли ты имеешь в виду, что писал тот китаец, который одно время был популярен?

 - Он рассуждал о поверхностном "натяжении" каждого языка, о его фонизме. А то, что японский язык, например, звучит так, как магнитофонная лента, пущенная "задом наперед", не заметил. То есть, прошел мимо очевидного магического, метафизического подтекста различия земных языков.

 - Цифры, атомы, электроны, - это то, что стоит за каждым предметом, - говорит Анка. - Одно сочетание цифр дает динозавра, другое - растение, третье.... третье - человека.  Из цифр состоит пространство и даже время. Только в этом хаосе цифр логарифма мы так и не знаем.

 - И никогда не узнаем, - перебивает Наташа.

 - Не з-наем, и потому нам не известно, что предотвращает весь этот мир и каждую его конкретную вещь от немедленного исчезновения, распыления, распада. В романе "Океан" Станислава Лема изображена среда, что создает объекты - и тут же их разрушает (распыляет) создавая новые - и так бесконечно. Если посмотреть на наш мир сквозь призму ускорения времени, то мы увидим то же самое: пластичную, амбивалентную среду, где из поверхности живой среды возникают разные предметы, исчезают, заменяемые другими: возникают - исчезают....

 - На более сложном эмоционально-образном уровне роль этих первоначальных цифр - кирпичиков могут играть свойства одних вещей для определения других; связанные с определенным этапом развития, качества одних предметов для характеристики других, - вмешивается Наташа. - Например, "волосы цвета спелой пшеницы", "вишневые губы", "васильковые глаза".

 - Мы обмеряем этот мир разными способами, вдоль и поперек, в глубину и в ширину, вверх и вниз. Вся деятельность человека не что иное как игра с разными мерами, с разными единицами, принципами и системами измерения. Эти "замеры" не производятся раз - и навсегда. Они повторяются каждым поколением, снова и снова; заново открываются тысячи раз уже открытые истины. И ничего не меняется, кроме антуража.

 - Вам не кажется, что вино на нас подействовало, как снотворное? – вставляется свое слово Анка. - Говорим на какие-то сонные темы. Пойду лучше посмотрю, не убежала ли картошка. -

 - И давно это у Вас, Анна? - с самым серьезным видом спрашивает Леонид Изовский.

 - Что, не понимаю.

 - А, впрочем, может - показалось, может, это все воображение....

 - Пожалуйста, яснее.

 - Куда уж яснее. Бытовой антропоморфизм. Да и упоминание в этой связи о сонливости имеет странную коннотацию. "Три березы за окном робко постучались в дом"....

 

  Анка замахивается на Леонида сложенной вчетверо газеткой.

- Это... один - ухажер - все дурит мне голову переменой пола: вот на кухне, если Вы видели, положил плитку вместо линолеума. Теперь если что-то брызнет на эту плитку несмываемое, он мне задаст. Старый маразматик!

 - Извините, Анна, - снова голосом вкрадчивым, от которого ждешь подвоха,

говорит Леонид. - Вы это серьезно считаете, что он маразматик?

 - Да это я в шутку....

 - Да, это я в шутку! Ну и речь у Вас, Анна! "Перемена пола", "да, я серьезно.... в шутку".... А позвольте спросить, сколько ему лет?

 - Да наверное сорок ему.... А что?...

 - А то, что в его возрасте думать о перемене - чего, Вы сказали?... - не ближе к маразму, чем в Вашем....

 - Наташа, у твоего папаши нет ни капли нормального юмора, ни капли такта, ни капли вежливости, ни капли уважения к женщине.

 - Скажи это ему, - говорит Наташа.

 - И скажу!

 - Не надо, - говорит Наташин папа. - Вы соизволили заметить, что началось

снотворное, вот я и хотел Вас растормошить.

 - Разве так веселят! Тормошат то есть.

 - А как?

 - Ну Вы и....

 - Что я? Сначала заявляете, что Ваш жених Вас убьет, потом - что вдруг брызнет что-то, а потом говорите, что у меня нет "ни капли". Я поэтому все свои капли убрал, чтоб ничего не закапало. И вообще - не вытряхивайте слов из контекста.

 - Что ты имеешь в виду? - переходит Анка с Наташиным папой на "ты", да так неожиданно, что Наташа поперхнулась куском колбасы.

 - Давайте я приведу пример, как контекст меняет все. Давайте начнем стихотворение так: "Как обещала, не обманывая...." Это начало кажется банальным, даже чуточку вульгарным, с каким-то сальным намеком. Тем более - если продолжить "так и...." Словом, с Вашим воображением и представляйте, что будет после "так и....". А если теперь переменим род, всего лишь одну букву? И будет - гениально: "Как обещало, не обманывая...."

 - "Проникло солнце утром рано, - продолжает Анка, -

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана".

 - Это кто, Гете? - спрашивает Наташа.

 - Пастернак, мать, - отвечает Анка. - Но ты же в русскую школу не ходила, тебе простительно.

 Наташа закусывает губу.

 Она впервые задумывается о том, что о своем отце почти ничего не знает.

 Из каких-то смутных детских воспоминаний, инстинктивно, она вруг извлекает забытые представления - о московской среде, - о кругах, в которых вращался отец.

 

 Уставшие от жизни мужи и дамы, многие из которых имели высокое положение и были облечены большой властью, собирались вместе, чтобы, как шахматные задачи, мгновенно решать требующие отменной реакции кроссворды тонкого и сложного словесного противостояния, раскладывая слова, как пасьянс.

 

 Доставая из холодильников запотевшие, искрящиеся от света хрустальных люстр, бутылки токайского, раскладывая по тарелкам черную икру, крабов и редкие сорта копченостей, они перебрасывались остротами, требовавшими предельного внимания, незаурядной эрудиции и острого чувства собственного достоинства.

 

 Это постоянное пикирование, подтрунивание друг над другом щекотало им нервы, давало в награду такой словесный багаж, от которого в соответствующий момент рты их подчиненных надолго оставались в форме буквы "о". Эта ежесекундная проверка на быстроту и остроту мышления, на знание латинских "крылатых фраз", изречений Платона и Гегеля, цитат из Стендаля и Ж. Ж. Руссо, из текста Библии, острот Аристофана, Лафонтена, Бабеля, Ильфа и Петрова, Райкина и Жванецкого, на владение историей, географией, геометрией Лобачевского и основами теорий телекоммуникации, Относительности и Большого Взрыва, - все это наполняло их вечера пикантностью и давало необходимую встряску. Во всей Москве нашлось бы не более 2-х сотен людей, способных провести хотя бы один вечер в этом круге, изредко вставляя свое слово. Леонид посещал эти вечера только в будние дни, и только в определенные зимние месяцы.

 

 Чтобы чувствовать себя на равных и участвовать в посиделках беспрерывно, надо было иметь туго набитый кошелек, навыки в горнолыжном и прочем спорте высокого профиля, в верховой езде, быть обладателем, по меньшей мере новой машины ГАЗ 95, танцевать, как танцор оперетты, в стрельбе попадать в "10" и уметь играть хотя бы на гитаре. Как большие дети, эти взрослые дяди и тети учреждали такой высокий ценз проникновения в свою среду только для того, чтобы полнее осознавать свое превосходство.

 

 Наташа хорошо понимала, что, наверное, уже никогда не сможет так же легко, как отец, поддержать разговор в любом обществе, обладать такой же эрудицией и так же быстро ориентироваться в ситуации. Она также прекрасно чувствовала, что все эти качества нужны не просто для ощущения превосходства, но для завоевания позиций в обществе. И с  э т и м и  качествами далеко не уедешь, если есть излишняя честность или доброта. Но  б е з них твое благополучие будет напоминать благополучие аквариумной рыбки перед покупкой кота или падением аквариума на пол.

 

 Легенда о том, что наделенные властью и богатые люди - просто ленивые бездельники, глупые паразиты и ненасытные эксплуататоры, - придумана для люмпенов или для мстительных злых пираний социального мира. В действительности богатые хитрее, изворотливее, агрессивней и умнее нас. Они тренируют свой мозг ежесекундно с целью переиграть всех. Они поставлены над нами той силой, что контролирует нас во сне. Они - вассалы ее; как послушные собаки, они пасут человеческое стадо в угоду надчеловеческим пастухам. Она же выбирает их по своему подобию, по родству - чтобы владеть нами. Сами они гораздо больше зависимы, они пленники времени, которого лишены. Вся их жизнь расписана по секундам, и этот график прочнее любых цепей и кандалов. Их роль состоит в том, чтобы координировать импульсы, идущие от незримого центра, приводя в движение огромные массы людей. Человечество для "ЦЕНТРА" - огромный оркестр, на котором исполняется дьявольская симфония. Роль богатых и могущественных в том, чтобы вызвать согласованные движения миллионов, чтобы в угоду невидимой силе управлять, манипулировать нами. Их сила и власть передается по наследству, а не завоевывается в борьбе. Они обусловлены качествами, о которых сейчас думает Наташа.

 

 Даже если неимущий по какой-то случайности становится богатым, он сохраняет этот успех в лучшем случае не дольше одного-двух поколений. В семье ее отца хранили генеалогическую память о девяти поколениях по линии Изовских. И никто из них никогда не поднимался выше школьного учителя, владельца постоялого двора или штабного писаря. Ее отец сделал попытку вырваться из этого проклятого круга, восстать против той силы, что распределяет, кому кем быть. Он развил и культивировал в себе ряд "запрещенных" для плебеев качеств. Но на страже чудовищных законов надчеловеческой - метафизической - силы стоят ее человеческие церберы, которые останавливают бунтовщиков. Не страх перед ней, не ее зловонное дыхание помешали закрепить успех в семье плебеев; земные слуги этой силы сказали: "Выслать из страны", - и мутации в сторону элиты, появившиеся в качествах отца, уже не перешли к Наташе. В условиях иммиграции и превращения писателя с огромным талантом в разнорабочего это получилось само собой. Но еще рано сдаваться! У нее вместо тех, не передавшихся, качеств, есть другое, но еще более важное: она умеет играть так, как больше никто. И  э т о  ее поднимает на уровень отца.

 Играя на фортепиано, она заработает кучу денег, и е е  дети получат утраченные качества с помощью нанятых ею учителей. "Только куда стремиться, - нашептывает ей уже другой, ироничный голос. - В слуги Дьявола?"

 

 От этих размышлений ее пробуждает звонкий, заливистый смех Анки. Они смеются с отцом Наташи над чем-то; Анка опирается локтем о стол, с коленом на стуле, ее лицо почти соприкасается с лицом Леонида. Если бы Наташа не была такой измученной, такой сонной от вина и усталости, она бы непременно остановила это явное заигрывание.

 

 Анке и Леониду остается только встретиться губами. Но этого не происходит: отец Наташи с видом экспериментатора сидит и смотрит, что будет. Он явно ведет в этой игре - и определенно помнит о присутствии дочери. Когда Анка замечает, что Наташин отец следит за ней глазами стороннего наблюдателя, она встает, стараясь не растерять своей веселости, берет гитару и начинает бренчать по струнам. "Ну, нам пора, - отзывается Наташин отец.

 

 Действительно, уже поздно. Они торопливо одеваются, прощаются с Анкой, читая в ее глазах грусть и разочарование. Они выходят на улицу и - как по команде - вдруг чувствуют неприятную пустоту под ложечкой и вину: мать там была одна все это время, а они за весь вечер ни разу не позвонили. Леонид достает 25 центов, подходит к "паблик фон". Длинные гудки. Никто не отвечает. "Декроше, силь ву пле, декроше, - звучит в трубке механический женский голос. Они спешат на 24-й автобус, ура! - он сразу подходит. Мелькают кварталы, здания; вот Юиюлиотека Художественной Школы, университет Quebec a Montreal, гостиница "Delta", Центрада, Лото-Квебек, университет McGill, корпус Бронфмана, вот, наконец, их улица Пил. Как два преступника, они прокрадываются в свою квартиру. В квартире темно. Нигде не горит свет. Что такое?!

 

                               * * *

В эти прозрачные, пронзительные дни конца зимы ей было почти спокойно и хорошо. Спускались вниз по реке времени перекрещивающиеся полосы событий - плоты житейского леса, - и не о чем было думать. Только эти размеренные вздохи утра и вечера - и вот еще один день скрылся из виду, подгоняемый осуществленным и переделанным. И только где-то в самой глуби сознания грызла маленькая мышка сомнения, малютка предчувствий и страхов, напоминание о слабости...  

* * *

Еще одна жизнь закрутилась в фатальном водовороте, и вырвалось что-то из эзотерического шланга судьбы. Возник образ среза тысячей жизней - как срез многоканального кабеля. Все это было, все повторяется, и та же немощь, и те же ошибки. О Н О выше, умней, молниеносней нас. У Н Е Г О под микроскопом наши жизни кажутся тщедушными, убогими и некачественными. Обезумевший шланг, извергающий воду или газ, вырывающиеся с таким напором, что шланг вот-вот разорвется, предугаданность и предопределенность каждого нашего шага, - и некуда спрятаться, некуда убежать, некуда скрыться. Везде глаза, глаза под набрякшими веками, глаза под крышками подпотолочных камер, глаза в окулярах микроскопов. Они следят за нами, эти глаза. Эти тысячи глаз - холодных, расчетливых. Что мы им со своими сантиментами, слабостями? Что для них наши цели, наши детские надежды и дела? Атавизмы сострадания движут самыми безумными из нас, толкают под колеса автомобилей, под катки тиранических режимов или под коварный меч человеческих орудий Е Г О власти. И эта неравная борьба никогда не кончается...

 

 

    

 

 

КОНЕЦ ШЕСТОЙ ЧАСТИ

 

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ПЕТЕРБУРГ

ПETEPБYPГ

 

Аркадий Дмитрич умирал в большой светлой комнате с тремя окнами, с аккуратными фикусами и алое в горшочках - на подоконниках. Комната была всегда проветрена, и ее свежий бодрящий воздух, благотворная тишина и незримое присутствие Добра, казалось, могли вылечить и мертвого. Но Аркадий Дмитрич не поправлялся. Ему становилось все хуже, но он не чувствовал боли, а только постепенное, мягкое угасание. В его угасавшем мозгу проносились обрывки евгеники и фатализма, плохой наследственности, порчи и сочинений Блаватской. Все было как будто ненастоящее, и структура образов в его ослабевшем сознании, и даже строение предложений, которые вспыхивали вопреки стилистическим нормам и правилам. Угасание было необратимым.

Комната находилась в большой квартире в одном из тех желтых петербургских домов, что некогда так расплодились в Ленинграде. Они "водились" и на Литейном, и на Лиговском, и на Измайловском. Петербург был частью его жизни, при том большей частью. Сейчас было странно и неловко, что эта большая часть никуда не девалась - а он угасает. Так быть не могло - и, тем не менее, было.

Вот уже четырнадцатую неделю состояние Аркадия Дмитриевича ухудшалось. Все началось - как он считал - с того злополучного дня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Возле станции метро к нему подошли трое; один держал руку в кармане. Именно этот сказал следовать за ним, и показал на карман. Уже тогда А.Д. пришло в голову, что в том кармане, может быть, ничего и не было, но предательская слабость подкосила колени, и он плелся за теми тремя, как овца на веревочке.

Его привели в какой-то дом со старым-престарым "платяным" лифтом с сеткой. Поднялись на четвертый этаж. Квартира была отвратительной клоакой, пропахшей водкой и сигаретным дымом. В ней тонко и странновато пахло марихуаной, этим южноамериканским "папоротником". Его посадили на стул, связали руки за спиной. Аркадий Дмитрич сидел ни живой - не мертвый. Он не двигался, как будто уже заранее отправился на тот свет. И только ноздри его влажно подергивались. Эти три парня и девка у него на глазах отрубали лапки живым цыплятам и мышам. Мышки были чистенькие, аккуратненькие, явно купленные в магазине. "Сатанисты, - вяло подумалось в его теперь деревянной, как будто уже отмершей, голове. Потом девка разделась догола - и стала методично ходить босыми ногами по этим полумертвым цыплятам и мышам. Ее длинные костлявые пальцы ног окрасились жертвенной кровью. Аркадий Дмитрич тупо уставился на ее живот, куда долетели кровяные брызги - как будто именно это решало его участь.

Потом на самодельной спиртовке накалили откуда-то вынутую вязальную спицу: до тех пор, пока она не раскалилась до красноты, и один из пацанов, предварительно тоже раздевшись, поднес эту раскаленную спицу к лицу Аркадия Дмитрича. Тот потерял сознание.

Очнулся он от обморока на улице, на куче мусора, и так пролежал до утра. Ничего ему не болело, ноги, руки, голова - все целое; он просто не мог подняться. Потом, когда осматривали его тело, не нашли ничего, только странную красную точку на шее и следы, оставленные жгутом на связанных запястьях.

Его жена, врач-психиатр, кормила его из ложечки; все полагали, что это всего лишь сильный шок, и нет абсолютно ничего страшного. Но на исходе третьей недели один "светило", приглашенный на консультацию, незаметно отозвал Валерию Леонтьевну в коридор и сказал ей тихо: "Боюсь, что с Вашим мужем плохо. Прогноз может быть весьма неблагоприятный." И потом: "похоже - медицина тут бессильна". Валерия Леонтьевна стала задавать профессиональные вопросы, и разговор перешел в сферу медицинской терминологии - но это ничего не прояснило.

Так Аркадий Дмитрич остался лежать в своей комнате, почти не вставая. За ним ухаживали жена, сестра, и время от времени - дети, но они работали и не могли приезжать ежедневно. Его почти перестало волновать что-либо в окружающем мире. Он уходил в свою собственную страну, в свою собственную оболочку, все дальше и дальше, как уходят, обрывая все связи с внешним миром, в глухие первозданные леса. Его страна, его глушь, его пустыня - были воспоминания и размышления; его мир был населен прошлыми днями, прошлыми лицами, улицами, спорами, счастьем, враждой, суетой и Городом. Пожалуй, Город был главным действующим лицом в этом театре прошлых событий. Светлый или приглушенный, грустный или полный веселья, Город жил своей отдельной жизнью в его голове, каждый день расширяя свое место и значение в ней. Вот он вспоминает одного из Поэтов - только потому, что тот жил в Городе и безумно любил его. Он вспоминает одно из самых странных, самых прихотливых стихотворений поэта:
 ....
  С тобой, как цепью, спаян вместе,
  Полузакрыв истомный взор,
  Я не забыл о тайной мести
  За твой восторг, за свой позор!

  А! зверь неутомимо-гибкий!
  Быть может, я тебя люблю!
  Но все движенья, все улыбки
  Твои - я жадно уловлю.

  Дрожа, прислушаюсь к стенанью.
  Запечатлею звуки слов,
  И с ними, как с богатой данью,
  Вернусь к свободе из оков.

  Потом - моим стихам покорным,
  С весельем, передам твой лик,
  Чтоб долго призраком упорным
  Стоял пред миром твой двойник!

Только поэтам и бродягам - восторг любви, преклонение и порыв. У них гармония. А почему? Потому, что все надуманное: чтоб "стихам передать ее лик". Им это нужно для своих экспериментов. Вот вам и гармония. Аркадий же Дмитрич никогда не верил в гармонию и близость - особенно физическую. "Бывают же среди растений однополые, что сами себя оплодотворяют! - говаривал он своему лучшему другу, Петрухе, повару модного ресторана. - Ни тебе любовных мук, ни сексуальных проблем. Почему же нас такими "выпустили" на свет? За что нам так не повезло?" - "Кто тебя выпустил, - отвечал Петруха, закусывая селедкой. - Забыл, чему тебя в школе учили: первичней материя, вторичней сознание. Вот я это усвоил капитально. Был бы я теперь, как тогда, младшим научным сотрудником - со своим "сознанием", ни одна клава бы в мою сторону не посмотрела. А теперь - вишь, как липнут. Знают, что бабки имею. А, может, у тебя, как его там? нарцисстизм?" - "Тебя хлебом не корми, дай только все опошлить! - обижался Аркадий Дмитрич.

Однако, ведь женился, детей наплодил - и все без веры и любви... А где она, вера и любовь? Неужто где-то есть? Наверное, "где-то" - среди высот духа и вечности Города. Только Он образует в сочетании с душой что-то новое, восковое, что в жизни не водится. И всегда можно уйти туда, никогда не поздно и не смешно. Он никогда не задумывался - как конкретно, коим образом. Как будто это было что-то само собой разумеющееся. Его профессия с годами приносила ему все больше денег, а времени требовала все меньше. Он читал запоем: русских (петербургских!) поэтов Серебряного века, прозаиков – Брюсова ("Огненный ангел"), А. Белого ("Петербург"), Сологуба ("Мелкий бес"), Вересаева, Андреева, Бунина, Куприна - всю прозу рубежа веков. Великое  было время. Кое никогда не вернется. Это серебряный всплеск, вершина, божественный сон, эпоха, сотканная из чистого вдохновенья. Иногда ему казалось, что именно за то потом расплачивались кровью и войной, лагерями, тюрьмами. У природы не бывает излишеств. Держит она, матушка, человека в своих стальных оковах, в усредняющих рамках, не позволяя взлететь. Если взлетаем, то за счет детей и внуков - у них отбираем богатство: праздник чувств, безграничное упоение эстетическим сном. Отняли у тех, будущих, яркий фейерверк воображения, разряженный воздух духовных высот - и вознесли Город до заоблачной дали: чтобы на десять, двадцать или более поколений ничего лучше и возвышенней не взошло. Его набережные, его безграничная твердь, огненная игла Адмиралтейства, ослепляющая по утрам, все его просторы, как будто сотканные для себя самих - все это одухотворено уже позже, после того, как город в основном сформировался, и тогда стал Городом.

Позже, когда схлынул, как волшебная пена, Серебряный век, когда был разгромлен ТРАМ, и у подъездов по ночам стояли черные машины с потушенными фарами, началось грандиозное подавление этого города, подавление Москвой, органами, профсоюзами, мелкими людишками, искусственным заселением его охламонами из деревень. Ему кажется, что даже страшная блокада и обескровление Города "состоялось", как фантасмагорический спектакль, по тайному сговору между двумя извергами... Так вот и пришло к тому, что толпа на улицах больше не имеет своего лица, и ленинградца уже нельзя моментально узнать, как москвича, в толпе приезжих, рвущейся от вокзала.

О, эти петербургские вокзалы! Только  о н и   еще что-то и сохраняли - как ни крути. Какой-то особый воздух свободы, словно по рельсам доходящий вирусом опьянения из Цюриха и Парижа. Были намеренно обострены и доведены до предела социальные проблемы, поставленные на уровень катастрофы. К началу 1980-х, задолго до того, как во всей остальной стране все стало разваливаться, в Питере уже было ощущение "конца света". Он хорошо помнит это время. Почти ни один киоск не работает. Даже специализированные магазины прессы, где продавались советские и зарубежные газеты (…и журналы), работали произвольно. В один день за стеклом висит картонка с надписью "обед с 12.00 до 14.00", в другой - "с 14.00 до 15.30" (или посреди рабочей недели написано: "выходной"). И это на Невском! В новых районах, где живет по преимуществу мелкая интеллигенция и студенты, в "рабочих" районах - киосков вообще нет; или они не работают. В таких районах, как правило, нет столовых, нет кинотеатров, нет клубов, нет парикмахерских.

А проблема транспорта! Более ни менее нормально функционирует только метро. В троллейбусы, автобусы, трамваи в часы пик невозможно втолкнуться. Аркадий Дмитрич ездил со стороны центра, где жил, в направлении Сиреневого бульвара. Именно в часы пик в сторону Сиреневого бульвара, куда ходили от станции метро "Политехническая" троллейбусы № 4, 21, 30, 25, нужно было ждать л ю б о г о троллейбуса минут десять-пятнадцать, а то и все двадцать минут. Если на линии, где курсировали четыре-пять номеров троллейбусов, в течение двадцати минут не появляется ни одного, то что уж говорить о других маршрутах? Хорошо хоть, что на Сиреневый бульвар можно добраться еще автобусами № 76, 76-а, или пятьдесят третьим трамваем; но все равно порой приходилось простаивать в общей сложности минут сорок.

Когда-то, еще в годы учебы, возле другого метро, Аркадий Дмитрич нашел весьма хитроумный выход. Он обнаружил, что предыдущая остановка, та, что "до метро", в каких-нибудь ста шагах, за углом. Прогуливался туда, залезал первым в троллейбус - и подъезжал к метро, как пан, наблюдая, как менее интеллектуальные люди штурмуют "его" троллейбус. Там он и познакомился с Викторией, его будущей женой. Оказалось, что она, так же, как и он сам, додумалась до этого тихого и простого решения. Каждый из них, видя, как другой регулярно садится именно на этой остановке, был охвачен усиливавшимся любопытством, пока однажды они почти одновременно ни заговорили. Понадобилось почти восемь лет взаимных ухаживаний, чтобы эта встреча разрешилась браком. Так долго Аркадий Дмитрич "дозревал".

Возле "Политехнической" подобный трюк не срабатывал. Можно было, конечно, пересаживаться с метро раньше, на станции "Площадь Мужества", но, как гласило давно вывешенное на той станции объявление, в связи с ремонтом "в определенные часы суток" (время указано) выход из нее (и вход) будет "ограничен" или "закрыт". Зная необязательность объявлений (родственных объявлениям на киосках), пытаться не стоило.

Именно на станции "Площадь Мужества" Аркадий Дмитрич однажды наблюдал скопление не менее полутора тысяч - по его оценке - человек, дожидавшихся, когда же, наконец, откроют двери метро и впустят их. Был жаркий день; лица ожидавших были красными и потными. Особенно усталыми выглядели самые первые. Многие стояли с сумками или чемоданами (некоторые сидели на чемоданах). Тут были и старики, и дети....

К восьмидесятым у Ларисы и Аркадия уже был собственный "Жигуль", но машину как правило брала Лариса - ехала в свою больницу, - в то время как муж, боявшийся водить из-за невнимательности, добирался на общественном транспорте. Иногда - в сильный гололед или когда машина была на ремонте - супруги ехали до первой пересадки вместе. Это были счастливые дни. По дороге  обсуждали Гумилева, Мандельштама, Достоевского.... Лариса заявила, что "настоящий" Достоевский - это который в английских переводах. Те, по ее словам, настолько выше оригинала, что именно они и создали культ Достоевского на Западе. Они горячо спорили, и каждый из них оставался при своей точке зрения. Странно, что дома они никогда не бывали между собой так близки.

Однажды, вспоминает Аркадий Дмитрич, мы стали свидетелями совсем дикой, абсурдной сцены в метро: из-за того, что какая-то старуха проскочила к эскалатору, не вбросив десяти копеек, были остановлены все эскалаторы, появилась милиция, несколько сот человек вынуждены были ждать - а толпа всё прибывала...Сейчас даже не верится, что такое могло происходить.

Сейчас? Какое "сейчас"? Где он? Он представляется себя втиснутым в какую-то трубу, из которой медленно выползает наружу. Но это "наружу" оказывается - внутрь некоторого замысловатого замкнутого пространства. Огромного здания с павильонами, пристройками, переходами, надстройками, подсобками, соединяющимися с главным строениями, с другими громадными комплексами, отпочковавшимися от центрального. Потом он осознает, слабо представляя это, что этот замкнутый мир - не что иное, как Город.

Однажды - приехав на Сиреневый бульвар вечером (забыл какие-то документы), - Аркадий Дмитрич явился свидетелем ещё более монументальной (можно сказать: впечатляющей) картины: он увидел огромное скопление народа, вытянувшееся примерно на километр. В чём там дело, разобраться поначалу было невозможно. Когда подошел ближе, то увидел, что это очередь, тянущаяся от магазина не менее, чем на шестьсот-семьсот метров. Очередь всё время увеличивалась. Оказывается, в магазин запускали партиями, и, пока не выйдут все, заполнившие магазин прежде, следующую партию не пускают. Но из следующей партии далеко не все попадали в магазин: не допускались те, кому не доставалось специальных корзин, и приходилось ждать, пока они освобождались; вещи, принесенные с собой, обязывали сдавать в специальное хранилище: это снова затягивало процесс. В центре, как и в других городах - в Вильнюсе, Минске - тоже были большие магазины со специальными корзинами, но фактически контроллеры там смотрели на то, что идёшь без корзины или даже с портфелем, - сквозь пальцы, а тут... В общем, всё, что происходило тут, в рабочих кварталах Питера, походило на бедствие.

Аркадий Дмитрич проваливается в сон - не сон, полудрему - не полудрему. "Мы будем тебя готовить, - говорит ему крепенький, ежиком стриженный рыжий немец. "Для чего? - спрашивает Аркадий Дмитрич. - "Ты будешь на нас работать, - отвечает человек. - "А вы кто? Немецкие фашисты?" - "Бисту айн юде? - спрашивает стриженый. "Нет, я русский, - отвечает Аркадий Дмитрич, икая. - "Дас ист зер гут, - говорит тот. - "В чем должна заключаться моя работа?" - "Ты будешь обрабатывать информацию. Нашу информацию. Внешне похоже на изложение, как будто рассказываешь или пишешь банальную историю. Но в тексте будет особенным образом зашифрована совсем другая информация, ее обработка и нужные нам данные, облеченные в форму вам, людям, понятных тем. Ну, например...... говори - ..." "В Городе самая мощная сеть стукачей; всё подслушивается, обо всём доносят. Тут опасаются даже намёков, страх охватил весь четырехмиллионный город. Ничего не делается без разрешения Москвы. Открыть выставку, издать книгу, провести митинг, записать пластинку, выпустить на экраны тот или иной фильм - на всё нужно ее согласие, различных её партийных, административных инстанций. Ленинградские художники, журналисты, литераторы по любому, даже пустяковому, поводу должны ехать в Москву или связываться с московскими "товарищами". Об этом известно от разных людей: художников, музыкантов, от всех, кто близок к художественным кругам. Центральные власти не доверяют даже тем, кто по должности призван контролировать печать, искусство - своим же цепным псам: они панически боятся этого города. Сама "партийная организация" в местных условиях "с самого "начала" - в оппозиции московской. Если в Москве делали т а к, то в Ленинграде обязательно старались п о - и н о м у, если в Москве подразумевалось одно, а делалось другое, то в Ленинграде, что подразумевалось, то и делалось, или подразумевалось одно, демонстрировалось другое, а делалось третье. Нетрудно заметить, что на всем протяжении советской истории в Ленинграде шли чистки в партийном аппарате (не так, как в Москве, "изнутри", а "извне", то есть, "из Москвы"): от перемещений, замещений и административных устранений - до физического уничтожения лидеров и расправы с их окружением. До войны был убит Киров, за чем последовала расправа над всей верхушкой парт аппарата. После войны убили Первого секретаря ленинградского отделения партии, а потом удалили и отстранили от работы все его окружение. Даже если уровень репрессий сопоставим с Москвой (? - кто знает? -), они наглядней и монументальней. В Ленинграде о щ у щ а е т с я обстановка широкого, жесточайшего террора, именно теперь находящегося на гребне. Есть и новая, очень опасная, тенденция: расправляться с неудобными и неблагонадежными руками уголовной мафии. (Не исключено, что на Питере центральные власти отрабатывают вариант политики на девяностые годы - "советской (постсоветской?) опричнины": бандитского разгула, который объявят "реформами", "демократизацией", но истинное назначение какого - вынудить народ "добровольно" попросить возвращения "твердой руки").

      - Где вы стоите и что вы
      слушаете
      новым всплеском черноватых
      волн?
      - Мы: становимся твердью и
      сушею, и домами большими
      с обеих сторон.
      - А зачем вы всегда омываете
      камни набережных
      без стыда?
      - Мы всегда
      и повсюду
      вливаемся
      в окна комнат -
      и в провода.
      Мы - кровь города. Из нас вырастает,
      как из лимфы,
      кожица стен;
      мы весь город,
      всю сушу
      питаем,
      в нас бурлит
      наполняемость вен.
      Но мы - больше, чем вены.
      Мы - изначальное:
      То, что держит,
      качая,
      весь мир.
      И, если мы захотим, если понравится -
      мы весь город - и вас -
      поглотим.

После всего виденного и слышанного создается впечатление, что долго так продолжаться не может. До отказа натянутая веревка ("какая веревка?! струна!") должна порваться. Обстановка напряжена до предела. Террор, проводимый в этом городе, затронул не только широкие слои интеллигенции, сферу науки и культуры, частично - административный аппарат, но самым тотальным образом - все классы общества, повседневную жизнь, жизнь рабочего класса, какой подвергается, как видно из обстановки последнего времени, буквально чудовищным пертурбациям. От мысли, что кучка престарелых людей может терроризировать миллионы людских существ, становится тошно и дико. С другой стороны, понимаешь, что Ленинград только часть огромной Страны, а посему он - и генератор, и проводник общих репрессий. Но в том-то и особенность этого великого города, что он делает все, происходящее в нем, ярко выраженным, величественным, классическим. Любое движение тут - контраст, любая тенденция - аномалия.

На фоне этой общей картины контрасты Ленинграда, неординарность многих явлений в последнее время просто шокируют. Выставки нонконформистов, оп-арта,  в с е  е щ е - (в единичных случаях и без проявления  п о л и т и ч е с к о г о  интереса (по отношению к семидесятым годам), - присутствие черт (пост) модернизма в работах официальных художников и писателей, относительная автономия Академии Художеств, где художники "слишком много" себе позволяют, либерализм в отношении музыки, буквально разгул совершенно разных манер и стилей, не сдерживаемых никакими рамками и представленных творчеством целого созвездия выдающихся композиторов, на фоне этого общего террора чуть ли не возмущают, сбивают с толку. С другой стороны - тут все понятно. Движение маргинальных и полумаргинальных художников, музыкантов, поэтов, любителей поэзии и музыки, всех, увлекающихся искусством, интересы и направленность которых слишком сильно расходятся с официальными догмами, так широко и расплывчато, что его невозможно контролировать. Неизвестность же, призрачность этой огромной массы, с точки зрения властей оппозиционной чуть ли не самому советскому строю, пугает  и х  больше всего, не дает спать по ночам. Гораздо приятнее иметь дело с конкретными людьми, видеть их лица, разговаривать с ними, и тогда их деятельность, да и в целом вся эта масса "лентяев" и "бездельников" - не будет казаться такой уж страшной. При случае можно даже такого-то или такого-то пожурить, вызвать туда-то-туда-то: конкретного человека, имеющего имя, фамилию, живущего по определённому адресу и на определенную зарплату ("на какую зарплату?!").

В области серьёзной музыки - как искусства, распространённого в основном среди интеллигенции и не имеющего большого влияния на широкие массы, а также апеллирующего к сознанию наиболее абстрактным языком, в Ленинграде допущена ещё большая свобода.

Эта тактика ленинградских властей или тех, кто лучше других знает специфику Ленинграда. Однако, и это хотят ликвидировать, ищут в Москве путей покончить со всем этим. Что ж, повторим: чем сильней натянута верёвка, тем больше вероятность, что она порвётся скорее. (_"струна! струна! сколько раз повторять?!"_)

Катастрофу гасит главным образом то, что в Ленинграде относительно высокий процент людей среднего и выше среднего возраста. Соотношение молодёжи - и людей других возрастных категорий - тут явно проигрывает Москве. Эта специфика Ленинграда во многом обуславливает его демократичность и мягкость, "доброту" атмосферы этого города: наряду со стихийностью, напряженностью и конфликтностью. Разные возрастные категории распределены тут по разным, "своим" районам, живут как бы отдельно. (Так и социально-демографические ниши). По месту и форме (стилю) проживания в принципе не перемешивающиеся, разные социальные группы солидаризируются в своем негативно-презрительном отношении к властям. И это - дополнительный источник демократичной оппозиционности Ленинграда, всё население которого - один большой (если не диссидент, то - по крайней мере) "аполитичный скептик".

- Браво, - заключил стриженый ежиком, ловко выхватив из-под Аркадия Дмитрича какой-то сложенный втрое листик.
- Может быть, его проверить на кьеркегоре? - говорит другой, худощавый, с вытянутым "верблюжьим" лицом.
- Тогда нужно освободить вон того. - Он указывает на человека, закованного в кандалы, цепь каких намертво соединена со стальными бляхами в каменной мостовой. Рядом с бляхами - нечто вроде каменного стока, закрытого решеткой, что ассоциируется с ремонтной ямой автомехаников. От этого кажется, что человека приковали, чтобы переехать машиной.
- Освободите его, мне жалко этого человека, - нудит Аркадий Дмитрич, молясь про себя, чтобы беднягу освободили.

Двое отдают приказ "расковать". Тот произносит по-немецки "данке шЁн", но его не освобождают совсем, а уводят под конвоем: в сопровождении двух конвоиров в кайзеровских касках, с ружьями с пристегнутыми к ним штыками.

Аркадий Дмитрич думает, как ему выкрутиться или сбежать. Он вскакивает в рядом стоящий грузовик - и трогает с места. Пыльная дорога, едкий дым каких-то погорелищ. Дорога петляет среди пустырей, руин, подбитых танков. Внезапно снаружи раздается "хайль! ахтунг!" - и автомобиль как по указке разваливается на кусочки. Эти фрагменты-кусочки сваливаются в ремонтную "яму", при этом железная решетка на ней никуда не исчезает. Аркадий Дмитрич оказывается на том же самом месте, лицом к лицу с теми двумя.

- Схватить его, - распоряжается стриженый.  

Его хватают, засовывают в кандалы и велят приседать.

Ему страшно, он боится пыток и смерти. Но теперь его единственная надежда - делать, что говорят, и он делает. Он приседает тридцать раз, стараясь продемонстрировать, что он в хорошей физической форме. 

- Я думаю, этого достаточно, - говорит худой.
"Достаточно - что? - лихорадочно думает Аркадий Дмитрич. - Чтобы убить? Или - освободить?"
- Давай проверим еще. -
- Мы будем "шисн", а ты покажи, как ты умеешь хватать пулю, - говорят ему. 

Аркадию Дмитричу совсем не страшно. Он готовится к выстрелу. Но никто не стреляет. Вместо этого его освобождают и говорят: "распишись вот тут, что ты убит". Он отказывается. 

- Дас ист рихьтикь, - говорит худой. - Все правильно. Так и должно быть. -
- Садись - снова обращаются к нему. - Перемени сапоги. -

Аркадий Дмитрич садится и вправду принимается сменять обувь. И тут стриженый ловко выхватывает из-под него новую бумажку. Теперь понятно, что его хитростью уговорили сесть: чтобы обманом вытянуть бумажку. Он мрачнеет.
- Вот тебе ключи от гостиницы. Располагайся как дома. В холодильнике еда, в стенном шкафу найдешь два костюма. Там висит офицерская форма - это не для тебя. Морозилку не открывай. Там - тоже не для тебя. - 

Аркадий Дмитрич идет в гостиницу и ложится спать.

Он видит на стене тень, похожую на себя. То есть, это его тень. Но движется она и говорит отдельно, не соотносимо с его собственными движениями. Так получается диалог, но, если разобраться, то вроде бы монолог....

"Тут, конечно, нельзя обойтись без притягивания за уши, но, в принципе, можно сказать, что люди старшего поколения населяют Невский, Литейный, Владимирский, отчасти Лиговский проспекты, Старый Невский, примыкающие к нему улочки и улицы - вплоть до улицы Рубинштейна. Дальше картина меняется. От Аничкиного моста начинаются кварталы, где, вероятно, могут жить некоторые высокопоставленные чиновники, отдельные представители художественной элиты. Но и здесь, на самом Невском, в домах прилегающих улиц и вдоль набережной канала Грибоедова живут, в основном, примерно равные по имущественному и социальному положению, с одинаковыми настроениями, малодетные или бездетные семьи, а также пожилые и старые люди. Они населяют и улицу Гоголя с прилегающими - и весь этот огромный старый район, вплоть до Мариинского театра. Значительная часть этой же самой категории живёт и на Васильевском острове, Большом и Среднем проспекте (в основном), но также и на Съездовской и на Четырнадцатой линии, хотя и не так демографически выражено; но здесь, на Васильевском острове, проживает иная социальная группа пожилых людей - достаточно много  к о р е н н ы х  рабочих, рабочей "интеллигенции" - и просто интеллигенции. Васильевский остров - целый город художественной и студенческой молодёжи, страна художников, литераторов, поэтов и музыкантов, философов и меломанов. Это чуть ли не самый демократичный район Ленинграда, его сердце (а по странному совпадению остров и являет собой географически сердце Ленинграда), район, где клокочут антитоталитарные токи, где давно возникло мощное оппозиционное, демократически-художественное движение, которое никакими приемлемыми средствами властям задавить не удастся. Именно по отношению к Васильевскому острову проскакивает ассоциативно словечко "художественный андерграунд", "субкультура".... Наверное поэтому тут больше всего стукачей; тут осведомители заняты не только доносами, но и слежкой и прочими операциями, тут постоянно, ни на минуту не прекращая своей "бдительности", действует КГБ, заносятся в "черные списки" всё новые и новые лица - и всё это крутится бесконечно...."

Он вдруг просыпается и возвращается "в себя". Видит знакомую комнату с фикусами, но вряд ли осознает, где он и что с ним происходит. Он вспоминает, как им удалось добиться именно этой квартиры - без всякой связи  с тем, что сейчас он именно тут физически пребывает.

Успешная операция по обмену двухкомнатной квартирки в "коммуналке" на улице Рубинштейна, где каждый раз во время прохождения где-то под землей (под домом, под его подвалами) невидимого поезда метро, сотрясались стены и пол, с потолка осыпалась побелка, а стаканы и блюдца в посудном шкафу вздрагивали и дребезжали, - на эту прекрасную большую квартиру - тоже в самом центре: отразила их растущий социально-имущественный статус. На этом их запросы иссякли. Больше им ничего не надо было. У них было теперь все, что они   м о г л и   захотеть. Как говаривала тетя Груня - "только бы жить".

Но жизнь - понятие всегда двойственное. С одной стороны - это состояние. То, что противоположно смерти. С другой - жизнь как способ существования, то есть, ее категории. Есть еще искусственное понятие бессмертия, вполне соответствующее убогости человеческого мышления. Ведь идея бессмертия целиком включает в себя идею смерти и без последней лишается всякого смысла.

Странно, но в Городе в голову всегда лезут "вечные" (как сказал бы Саша Черный) вопросы. То ли эта вечная слякоть, то ли порывистый ветер с залива, то ли какой-то неуловимый запах закрытого помещения в его границах - но "мысли о вечном" наполняют глупую голову, как опилки. Вот еще что интересно: Рига - тоже приморский город, северный, как Петербург - но не лезут там в голову эти мысли, не зарождается в душе альбионовский сплин.

Именно в Питере, как нигде, с аномалией, с напряженностью всей его атмосферы соседствует чувство комфорта, уюта, благополучия и беззаботности. Совсем как после оргазма. Возможно, удовлетворение полового инстинкта притупляет сигналы, идущие от рецепторов, расположенных в разных органах. Многие и многие из примеров художественной литературы (не говоря уже про наблюдения и личный опыт) наталкивают на такой вывод. Как бы там ни было, инстинкт сохранения потомства является его высшим двойником, его дублёром. Не означает ли малый, по сравнению со слаборазвитыми странами, рост народонаселения в "цивилизованных" странах то, что их ресурсы исчерпаны? Ведь увеличение численности - черта природной агрессивности любого живого, и человеческая раса в этом не исключение.

"Два мира, Запад и Восток, стоят теперь друг против друга. Взаимные удачи и неудачи не могут дать значительного перевеса ни одной из сторон. В этих условиях взаимного противостояния слово останется за третьим - за миром развивающихся стран, которые (одна или несколько) выйдут из-под "контроля", из-под зависимости, и выдвинутся (в будущем) на первый план. Это будет означать, что Человечество надолго погрузится в черную пасть реакции, в тьму невежества, алчности, коварства. Как побочный продукт противостояния и появления третьей силы, правые реформы на Западе неизбежны. Они подорвут экономику, разорят средний класс - опору демократии и стабильности. Не умея и не желая расставаться с привычным образом жизни, алчущие прежних доходов предприниматели откроют эру более интенсивной эксплуатации бедных стран, их человеческих, природных и прочих ресурсов. Капиталы, не вкладываемые в родную экономику, начнут убегать в страны "третьего мира": из-за дешевизны рабочей силы. На родине перестанут создаваться рабочие места. Начнется разложение и дегуманизация правящего класса, вовлеченного в невиданные преступления на территории бедных стран. Он будет стремиться подгонять население своих собственных родин под стандарты бесправия и приниженности, привычные для безмолвных работников-рабов "третьих" стран. В последних разразится глобальная катастрофа: войны, геноциды, голод, диктатура и тирания. Сотни миллионов перемещенных лиц, беженцев затопят планету. Над ними будут издеваться все, кому не лень, страны и Востока, и Запада. Отчаянное положение вызовет волну террористической, подрывной деятельности против богатых стран, дав им хороший предлог для разрушения демократии. Цель всегда убегает, как тонкая линия горизонта. Цель, отступившая для того, чтобы выманить за собой Человечество, бегущее в длинном марафоне Времени. Человечество должно к чему-то стремиться. Оно так запрограммировано; ему так велено программой. Если человеку дано уже итак слишком много, и все его основные желания предупреждены, тогда зачем жить и плодить потомство - это так. Неизбежно ли это? Мы не знаем. Остаётся надежда, что не все прогнозы исполнятся. Страшная картина будущего всегда только плод воображения, но будет ли действительность краше ее - вот где дело сомнительное; чаще оказывается наоборот."

"В апреле 1985-го, - проносится у него в голове, - Ленинград оставил во мне смешанное чувство тонкого, напряженно-странного недоумения. Скорее, это было не столько недоумение, сколько невозможность отождествить с чем-либо это странное чувство. С каких-то пор Город стал поражать меня чем-то новым  и неуловимым, каким-то, отличным от прежнего, ритмом. Казалось, это был какой-то громадный улей, огромный дом, где всё, абсолютно всё, может в одну секунду перемениться. Возможно, Ленинград мало в чем изменился; этот город был все тем же кипящим, напряжённым, со странным и неуловимым для меня ритмом..... странным и неуловимым для меня ритмом.... неуловимым для меня ритмом.... ритмом.... ритмом..... ритмом..... и.. .... и... и..... я попал в огромный, дом, где все как бы друг друга знают; это заразное впечатление, что вот этого человека я как будто уже где-то видел, или что вот это событие, именно этот поворот происходит повторно, дважды или трижды, или что именно эта группа случайных людей именно в этом месте и в это время уже собиралась в полном составе. Иногда я видел Петербург русским, но "другим русским" городом: ближе к домонгольскому периоду, русским в традициях Киевской Руси, древнего Пскова и Новгорода, иногда я чувствовал, что это настоящий западный город, и что атмосфера, царящая в… тут…, казалось бы, не может существовать в Советском Союзе."

 "Монументальность памятников и площадей, невообразимая роскошь искусства, рассыпанная повсюду, геометрически-рациональные формы, так нехарактерные для остальной России, обилие архитектурных шедевров, созданных западным гением - все это пронизывает Город невидимыми линиями самых невероятных географических и хронологических связей; тут нити, соединяющие друг с другом шеренгу эпох, никогда не обрывались, никогда тут не меркла связь с восемнадцатым и девятнадцатым веком, особенно с девятнадцатым. Можно хорошо понять атмосферу тогдашней России, ее катаклизмы и аномалии, если она управлялась из этого города."

"Есть в нем что-то от хаоса, несмотря на пропорции. Здесь все время присутствует непостоянство, относительность - что ли: с самого основания. И еще безымянная напряженная с т р а с т ь, с какой он цепляется за жизнь. Особенно сильно это чувствуется на берегах Невы. Россия видится отсюда в совершенно ином свете. И еще иногда кажется, что весь город - большой скелет, остов колоссального.... - животного? корабля?  храма?...  Да, больше всего он похож на остов, хоть на остов чего - неизвестно. Ведь то, что он собой представляет (сам по себе), и то, что должно как-то держаться на этом остове - как бы одно и то же. В нем бурлит, несмотря на всю "семейность" его атмосферы, гипертрофированная лихорадочная напряжённость жизни, особая изощрённость, граничащая с пределом, неестественное сочетание внематериального, идеального хаоса с правильностью пропорций. Трудно поверить, глядя на эти стены, что этот остов все еще обитаем. В нем нет человека. Люди и город сплелись в одно целое, и невозможно понять, кто реальней и кто призрачней. В Городе нет сколько-нибудь доминирующего, его "собственного", типа жителей, и в этом тоже его необычность, сюрреалистичность. Иногда проявляется в нем какая-то ясность, "промытость" восприятия, какая очень редко посещает нас в переломные моменты болезни, в минуты опасности, иногда после душевной травмы, потерь, осознания неискупимой вины: необычная ясность и чёткость восприятия, что почти никогда не возникает у здорового человека, но появляется в некоторые экстремальные моменты и состояния.

     Порою кажется, что все однажды было,
     и эта музыка уже звучала,
     и чье-то сердце точно так же билось
     о клавиши блестящего рояля.
     Я помню....

     Все было в прошлом: близком и далеком,
     и я иду по замкнутому кругу,
     тот человек вдали - спросите, кто он,
     откуда мне лицо его знакомо?
     Я помню....

Я помню все, помню  т о т   Ленинград, помню атмосферу того города, помню, что именно з д е с ь   должны были произойти революции, а не где-нибудь в другом месте. Я помню напряженную "тишину" этого города, его улиц и проспектов, парков и площадей, помню, что простор и компактность уживаются в нем в каком-то титаническом единстве. У меня, бывало, создавалось впечатление, что город - это одна огромная площадь, настолько просторным, бездонным, безграничным он мне казался. А вода! Каналы и реки. Кровь текущая в граните, как писал Мандельштам, - все это образует странную противоречивость, атмосферу, поддерживающуюся постоянно в состоянии аффекта; вода разрывает город на части, делает еще более неустойчивым, колеблющимся, колеблемо-неуловимым. И только одна большая Нева своим вольным течением символизирует тот простор, ту неподвластную ничему мобильность, которая присуща этому городу. "

"Нет, он не потерял своей молодости до сих пор. Конец века, лихорадочное течение мыслей, бурные изменения мировоззрения, взглядов огромных народных масс - это здесь не музейная ценность, - это действительность. Город, несмотря на свои грязные, порой осыпавшиеся стены, весь полон каким-то пряным, незасыпающим духом, странным и резко-утонченным. "Это современность" - скажешь ты, и будешь прав. "Это прошлое" - сделаешь вывод, и снова окажешься прав. Это город модернизма, самый великий город модернизма на всей Земле. Этот напряженнейший сложный полиритмический катаклизм бытия - модернизм, и недаром абстракционизм был открыт одним из петербуржцев - Кандинским, а Каземир Малевич - который наверняка ходил вот по этим площадям, паркам и скверам, - Малевич основал русский супрематизм; здесь жили - Скрябин, величайший русский реформатор, гениальный творец музыкальной русской современности, по следам которого пошли Прокофьев и Шостакович; Мусоргский, раньше всех указавший путь модернизму; Лобачевский, изменивший представление о том, что такое геометрическая реальность; Менделеев, отец Периодической системы; Врубель и Брюсов; Анненский, Римский-Корсаков - все реформаторы, первооткрыватели и первопроходцы; здесь жил Мандельштам - самый загадочный и одухотворенный, самый болезненно-ранимый русский поэт. Да и кто здесь только не жил?! Атмосфера, вместившая так много, оказалась неразрывно сплетённой с атмосферой этого города, - и то, что в других местах уже "прошло", "отошло", испарилось, в этом городе всё ещё продолжает существовать - дрожь и боль, и наслаждение болью. Вода - это кровь Города, кровь, которая в притоках, каналах и речушках стоит всё ещё спокойно, но в Неве текущая в таком огромном количестве, что нестерпимо больно смотреть. Кровь, которая связана с сотнями тысяч убитых здесь, с невероятным числом окровавленных тел, плывших в каналах, в заливе и реке. Кровь, что, вытекая из ран тысяч убитых, впадает в Неву как один из ее притоков, кровь, что течет из сознания тысяч преследуемых, впадая во вселенскую реку укора князьям этого мира, правительствам и чиновникам всех мастей, их прихвостням и подпевалам. Петербург, этот феномен, опровергающий закономерности, этот огромный нарыв прекраснейшей боли, этот ядовитый цветок утонченной смерти, он стоит вопреки всем законам материального мира, бунтом против реальности, против, навязанного нам трансцендентным, реализма."

     Случайность ли это - не знаю,
     по воле не доброй - не злой
     живут во мне разные страны
     какой-то планеты иной....
     Я помню.... 

Я помню... Яркие полосы светотени, солнечное утро у Большой Стрелки. Набережная у Дворцовой Площади в другой день, когда снежная крупа летела в лицо, и темные свинцовые волны кровавили в обрамлении элегантно-легкой тяжеловесности гранитно-архитектурных берегов. Воздушное утро в сквере у Исаакия, когда невесомый тополиный пух откуда-то долетал сюда. Дождливый и серый полдень у Казанского собора, этого незавершенного проекта Воронихина, в своей неоконченности неуравновешенного и динамичного, как размазанный кадр снятого в движении пешехода. Перспектива Театральной улицы, в ее спокойной и замыкающей пространство жизни. Утро, проведенное на скамье у канала Грибоедова - в размышлениях и колебании, перед свадьбой. Проведенный в раздумье вечер: у Невы, напротив Петропавловской крепости. Дни, пролетавшие на Васильевском, на набережной и в сквере возле Академии, в спорах с Дмитрием Малышевым, поэтом и анархистом, позже переехавшим в Москву. Липкий мокрый снег на Литейном проспекте, залепляющий глаза, рот и уши, нерезкие пятна желтых оконных проемов, приглушенные снегом уличные голоса - все это было, было....  Я помню....

Я человеко-город. Я уже никакой не Аркадий Дмитриевич. Я врастаю в каменные мостовые и в каменные берега, а ажурную сталь и в тяжеловесный классицизм, в нервные росчерки модернизма и в острую опасность стекла.

Львинотелая птица
сидит
у меня
на плече.
Кариатиды
и атланты
небо мое
подпирают.
И над кровью моей
перекинуты
арки
мостов.

Как собака,
послушно,
у трона царя моего
распластался
Л и т е й н ы й.
Вечность в небо глядят
трубы  и х   кораблей
на холодной реке
молчаливой.

Н е в с к и й, мой царь,
протыкает собой
разводные
мостов позвонки.
Золотое зерно
мое солнце,
И с а а к и й,
на рассвете
в землю бросает.
Горячечный сон
лихорадочной жизни моей
растянулся на сваях.
Бредит людская толпа
на моих бесконечных проспектах...

Золотая Игла,
словно скипетр,
застыла
пред улицей главной моею,
с дирижерским
акцентом
разрезая ее
и кроша.

Сердце мое,
этот остров
задумчивый,
тайной покрытый,
пристанище муз,
топит лики домов
в полноводной реке,
никогда ее
не насыщая.

На  П л о щ а д и
с одноглавой
колонной,
так открытой ветрам,
как и смерти,
стоит
с а м ы й  З и м н и й
дворец,
от каналов
и речек
той же площади
дном
отделенный, -
там,
где камни
шершавые
кровь мою черную
пьют...

Узковато-продолговатые чувства-тени Анненского как будто вырастают из посещений друзей, живших на канале Круштерна. Те же сиреневато-бледные цвета, то же приглушенно-сдержанное чувство. Петербург Анненского похож на Париж, такой, каким он представляется у Верлена, Бодлера и Малларме. Почему-то из когорты самых знаменитых русских поэтов исключен один, который ничуть не уступает любому. Ни слащавому Надсону, ни нарочитому Бальмонту, ни аморальному Маяковскому, ни шокирующей своей распущенностью Ахматовой. Писал неровно? Да, есть малость. Однако, пропасть между его шедеврами и незначительно-графоманскими стишками настолько велика, что выковырять алмазы из грязи - ничего не стоит! Забыть Николая Агнивцева, его "Блистательный Петербург" - разве это возможно?! Его эксцентричная удаль и отголоски "механизированных" развлечений - это плоть и кровь 20-х годов, это родственное Жану Кокто, Ильфу и Петрову, Маяковскому, Малевичу и Пикассо. Эта вычурность, даже некоторая манерность - опосредствованное отражение югендстиля, и сонористические перебивания несформированных аллитераций - акцентирование манеры эпохи. Вряд ли есть среди русских поэтов еще один, так ярко отразивший самую тонкую суть европейских двадцатых годов, и при этом не лишившись неповторимого обаяния Петербурга.

Санкт-Петербург - гранитный город,
Взнесенный Словом над Невой,
Где небосвод давно распорот
Адмиралтейскою иглой!

Как явь, вплелись в твои туманы
Виденья двухсотлетних снов,
О, самый призрачный и странный
Из всех российских городов!

Недаром Пушкин и Растрелли,
Сверкнувши молнией в веках,
Так титанически воспели
Тебя - в граните и в стихах!

И майской ночью в белом дыме,
И в завываньи зимних пург
Ты всех прекрасней - несравнимый
Блистательный Санкт-Петербург!

Петербургская зима... Разве существует что-то более кровавое, более режущее, более неспокойное? Когда серыми крыльями мечущиеся тени воображения отбрасывают свой шлейф на прямоугольники "немецких" домов и глубоких колодцев-дворов. Когда столько тайн, столько невыразимых страстей, запертых в сезонное небо, столько неутоленных желаний воют в своих сундуках! Эти угловатые тумбы с плакатами, двери кафе, выпускающие пар и впускающие людей, собаки с поджатыми хвостами, дворники с окоченевшими под варежками руками - а ведь тут не так морозно и холодно, как в Москве! Зима, разделяющая год, хотя она мягче, чем почти повсюду в России, зима, накапливающая негативные токи, когда стоящие на рейде корабли тоже нахохлились, как странные железные птицы.

Эрмитаж... В раннем скверике мокрый тротуар - от поливальной машины. С надеждой и вопросом поднимающиеся женские брови - этот (как писал Брюсов) неуловимый шепот ресниц. В очереди в Эрмитаж А. Д. знакомится с двумя туристками из Австрии (Лариса на курсах, но у него нет на уме никакого флирта, просто при Ларисе знакомство бы не состоялось). Туристки - две подруги-художницы - произвели на него впечатление. Он не владеет разговорным английским, а его немецкий неуклюж и плох, но беседа идет вовсю, как будто он знаком с ними с дня своего рожденья.

Он тысячу раз бывал в Эрмитаже, но, оказывается, не знал его - даже, можно сказать, не видел. Без них он бы никогда так его и не увидел.

У них был план Эрмитажа, и они знали кучу разных умных вещей: о фовизме, китче, оп-арте, экспрессионизме, супрематизме, о технике импрессионистов и Гогена, о секретах Ваг Гога и Дега. Он переводил им надписи, и они как заведенные ходили из зала в зал - по отделам итальянской, голландской, французской, немецкой живописи. Благодаря им он увидел те картины, которые увидеть и не мечтал. На другие смотрел теперь другими глазами. Они рассказывали о Гальсе, о Пикассо (о его разных периодах, обозначаемых цветами), о Матиссе и других художниках. У Инги была феноменальная память. Она знала название каждой картины, знала стиль каждого художника. Она сказала, что это её профессия, что она именно это преподаёт. Она рассказывала про Вену, про Австрию, про свои путешествия в Италию, в Париж (там ведь Лувр), в Нью-Йорк (Музей Современного Искусства, музей Соломона Гугенхейма).

Они рассказывали о русской живописи с той же легкостью, с какой говорили о немецкой или французской. Вспомнили Кустодиева, "Купание красного коня", Павла Кузнецова, Марка Шагала.

Марлиза была, в свою очередь, очень вежливой девушкой и чувствовала все тонкие различия между привычками, условностями и ментальностью советского гражданина - и подданных Австрии. Они ни в чем не сфальшивили, не переборщили, не сказали ни одной натянутой фразы. Они все втроем смотрели картины и - одновременно - беседовали обо всем. Они вели дискурс о судьбах модернизма, о голландской живописи, о Пикассо и импрессионистах, о фовизме и Рубенсе. Старались объяснить, почему Матисс рисовал чаще всего натюрморты /Stillleben по-немецки/, почему внутренне, п с и х о л о г и ч с к и, голландская живопись ближе всего стоит к истокам модернизма, - и он сделал для себя массу новых открытий: что французская живопись намного "светлее" немецкой, что Пикассо в живописи и Стравинский в музыке были очень схожи, что Гальс владел той же техникой, что и импрессионисты (поразительно! - это сказала ему Инга).

После Эрмитажа они оказались в кафе рядом с рестораном "Нева" - и немного перекусили. Инга Вейлер и Марлиза Пик заказали себе по мороженому и пирожному, Аркадий Дмитрич - воду, мороженое и салат. Он с женой редко бывал в ресторанах. Обычно платила жена, поэтому он не имел ни малейшего представления о том, сколько это может стоить. Когда в его руках оказался счет, его брови описали такое многозначительное движение вверх, что его собеседницы все поняли без слов. Они предложили заплатить, но он настоял разделить оплату на две равные части, пополам. Потом они сидели на ступенях почтамта возле арки Главного Штаба, и девушки вошли во-внутрь, надеясь получить почтовый перевод. Оказалось, что, как ни удивительно, у австрийских туристок была проблема с деньгами. Аркадий Дмитрич пообещал одолжить денег, и они поехали к нему домой. Когда они возвращались на Невский на его машине, девушки спросили у него: "А ты, что, современный советский буржуй?" - "Я совсем маленький буржуйчик (айн зеэр кляйнер буржуа), - отвечал он. Однако, его квартира произвела на них впечатление. Потом они неизвестно для чего оказались в гостинице, где Инга тотчас куда-то исчезла, и они остались наедине с Марлизой. Молчание затягивалось. Марлиза отчего-то пересела поближе к нему, в кресло напротив дивана. "Мне пора, - начал было он, но она мягко взяла его за руку. - "Я бы хотела нарисовать твой портрет, - сказала она. - Мне нравится твой мужественный профиль". - "Как-нибудь в другой раз, - ответил он. Вставая, он поцеловал ее в губы - и быстро вышел.

Когда он ехал домой, он внезапно почувствовал на щеках влагу. И, только когда подъезжал к перекрестку, отдал себе отчет в том, что слезы застилают глаза. Красный свет светофора разваливался, плавая в соленых озерцах глазной влаги. Что-то как будто прорвалось внутри: как будто скрываемая и накапливаемая всю жизнь боль внезапно вырвалась наружу. Он еле успел добежать до кровати и броситься навзничь. Его тело затряслось от рыданий. Дрожали плечи, руки; край подушки, который он держал у лица, потемнел от слез. Он сидел без света много часов подряд, видя за окном город, много домов, огни, за каждым из которых угадывалась чья-то частная жизнь, чей-то быт, чья-то судьба. Его губы автоматически повторяли строки стихотворения Брюсова "В РЕСТОРАНЕ", повторяли беспрерывно, безмысленно:

Горите белыми огнями,
Теснины улиц! Двери в ад,
Сверкайте пламенем пред нами,
Чтоб не блуждать нам наугад!

Как лица женщин в синем свете
Обнажены, углублены!
Взметайте яростные плети
Над всеми, дети Сатаны!

Хрусталь горит. Вино играет.
В нем солнца луч освобожден.
Напев ли вальса замирает
Иль отдаленный сонный стон?

Ты вновь со мной! ты - та же! та же!
Дай повторять слова любви...
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их - в крови.

Звени огнем,- стакан к стакану!
Смотри из пытки на меня!
- Плывет, плывет по ресторану
Синь воскресающего дня.

Когда утро подернуло занавеску на кухне розовым флером, а гардины в спальне и в зале - рдеющими бесстыдными лучами, он опустился на колени. Так он проспал - на коленях - целых десять часов, и только после этого смог спуститься за почтой, взять в рот первую порцию пищи, принять душ. Хотя у художниц был его телефон, они больше не позвонили.

Прошло еще несколько лет прежде, чем он однажды понял, что рожден стать писателем. Отчего в мире все так несправедливо? Отчего он был осужден осознать это лишь теперь, когда большая часть жизни уже прожита? Сколько лет потеряно; сколько книг не прочитано, сколько знаний не приобретено; столько филологических, стилевых навыков не наработано, столько языков не выучено, что начинать заново жизнь уже не имело смысла. Он за две недели поседел и поник, и понял, что человек рождается на свет, чтобы проиграть. Любое достижение, любая радость, любой триумф - только иллюзия. В главном проигрывает каждый. Еще до того, как умрет. Трагедия жизни - это физиологическая закономерность. Это оказалось страшнее всего.

Потом появился тот телефон. Ему выдали страшный секрет: таинственный телефон, звонить на который могут одновременно несколько человек, и говорить друг с другом, как будто все сидят в одной комнате. Тогда еще не знали иностранного слова "чат"; оно пришло значительно позже. Аркадий Дмитрич хорошо помнит то сдерживаемое чувство тайной радости, охватившее его. Запретный плод - всегда сладок. Вот он слышит чужие реплики. Правда! все работает! Он только слушал - стеснялся вступать в дискуссию. Поначалу общались между собой интеллигентные голоса, потом телефон полностью оседлали распущенные юнцы со своей нецензурщиной и сексом. Когда хлопала входная дверь, он быстренько бросал трубку на рычажок, чувствуя, как лицо его покрывается красными пятнами.

   *       *       *

Как ни странно, подслушанные чаты раскрыли перед ним одну из последних тайн мира: человек всегда и во всем одинок. Все эти молодые люди, обожавшие компанию друг друга, получившие такой потрясающий инструмент, как телефон-чат, наслаждавшиеся разговором, где-то в глубинных пластах своего зубоскальства были - каждый сам по себе - одиноки. Один великий джазовый музыкант сказал, что нью-йоркский джаз выражает именно это последнее одиночество, что глубинней всех человеческих глубин: потому что оно изначально. Потому что каждый умирает в одиночестве, "без никого".

Перед ним открылась во всей ее ужасающей простоте бездонная суть: все люди, вся совокупность их - на самом деле один человек, только в своих миллионах версий. Так же, как существует эвентуальная реальность и та реальность, которую мы априори проживаем, точно так же существуют эвентуальные версии Человека, ни одна из которых не является абсолютной. Все версии человека, все люди во вселенной - виртуальны в каком-то смысле, границы которого неопределимы. Именно поэтому каждый человек живет как бы в своем собственном пространстве; являясь всеми остальными людьми одновременно, он, в то же время, никак не связан с ними, и они все - между собой: как не связанные внешне между собой сюжеты. Разорванность бытия, человеческого сознания - главные законы в человеческой вселенной. Все гармонично-связное - фальшиво, искусственно, иллюзорно. Всякая мысль, построенная на дефинициях обзора, с вплетением в нее тяжеловесного ордера завершенности: тот фетиш, в каком нуждается человеческое "я", как в горючем, чтобы продолжать существовать. На самом деле жизнь человека, сама его мысль, эти мыслительные инструменты сознания существуют параллельными пластами, и между ними присутствует тайная, тщательно скрытая, но не прямая и ясная связь. Люди, которые вроде бы находятся рядом, проживая "одну и ту же", "общую", жизнь, на самом деле существуют в параллельных пространствах, их жизни тоже длятся параллельными пластами, в режиме прерывания и периодичности. Каждая особь живет периодами, своими отдельными личностными эпохами-сюжетами, рамки которых могут быть четкими или размытыми, очерченными или закамуфлированными, но всегда имеются, совпадают они или не совпадают с событийными поворотами судьбы. В рамках каждого такого периода личность более ни менее цельна, однородна и связна. Но даже тут присутствует известный полиморфизм, в своей крайней форме называемый раздвоением личности. В сопоставлении друг с другом все эти десятки периодов одной большой жизни скрывают - каждый в себе - совершенно разных людей, личности которых только формально "похожи". Получается, что одну человеческую жизнь проживает множество разных людей, находящихся в странной зависимости друг от друга, и тяготеющих к избавлению от этой зависимости. Поэтому каждый человек, без исключений, всю жизнь стремится стать "самим собой" - но так до конца и не становится. Ни счастье, ни полное удовлетворение, ни всеобъемлющее наслаждение не достижимо. Если бы это было позволено, в каждый отдельный период своей жизни живущий превращался бы в совершенно иного человека, другой национальности, другого происхождения и культуры. И жил бы в совершенно другом месте. Не связные сюжеты нашего существования образуются в каждый отдельный момент, даже в течение одного дня, но проходят незамеченными, не зарегистрированными, как тени на призрачной пленке сознания. "Внешний" мир - девственная природа и (особенно!) города - играет роль опоры, связного, который соединяет разорванность бытия, его прерывистость. Города сшивают клочья разорванной жизни, эти кровавые лоскуты сброшенной кожи, давая эфемерный смысл, что сам по себе не существует, являясь только фетишем бытия. Поэтому в них с чудовищной силой прорывается аномалиями скрытый смысл - подземными фонтанами разорванной сути... разорванной сути.... разорванной сути.....
разорванной сути....    э.... э.... этот... этот...... этот феномен, опровергающий закономерности, этот огромный нарыв прекраснейшей боли, этот ядовитый цветок утонченной смерти, который стоит вопреки всем законам мира, бунтом против реальности, против (навязанного нам трансцендентным) реализма. Власти, регламент, государство, бюрократический аппарат "нужны" только для того, чтобы охранять этот колоссальный обман, чтобы поддерживать карнавальную маску на лице реальности. Они охраняют тайну, охраняют секретный код, ту программу, что стоит за сущим, предохраняя ее от коррупции: чтобы веками, тысячелетиями, вечностью все оставалось по-прежнему. Чтобы по-прежнему рождались люди, невежественные и наивные, повторяя все ошибки, все заблуждения, все страсти и разочарования бывших прежде них. В этом повторении - вариантности одной и той же экзистенции, в этих бесконечных вариациях на тему одного бытия, в этих калейдоскопически-однообразных переливах одних и тех же человеческих типов, в каждую эпоху одинаковым набором высыпаемых на временный поднос поколенья - безысходность борьбы и бессмысленность совершенного. Поступи одних и тех же героев, облеченных в разные одежды, нехитрый набор одних и тех же архетипов и сюжетов, оформленных в различные технические детали, сочетание одних и тех же страстей - кочуют по книгам; одни и те же артисты, сменяя "друг друга" в разных поколениях, выходят на сцену, один и тот же набор чередования вседозволенности и пуританства перетаскивается из одних столетий в другие, те же самые дурачества, чудачества и моды перетекают с отсрочкой в новые и новые эпохи и страны, обыгрывая свой сюрреалистический карнавал повторений. И, когда происходит пресыщение этой тысячелетней секвенцией однообразия, и тысячи героев устремляются на штурм главных тайн этого мира, тогда правительства развязывают войны и устанавливают диктатуры, превращают литературу в чисто идеологический или чисто развлекательный жанр, тогда появляются варвары на руинах античного мира, инквизиторы и конквистадоры, ленины и гитлеры, бен-гурионы и голды меир, коли, тэтчеры, рэйганы и буши.

Лариса выходит на минутку в кухню - вылить и смыть остатки бульона, потом возвращается назад - и застывает, пораженная. Кровать пуста. Ее мужа нигде нет. Она заглядывает во все комнаты, во все углы, в шкафы, под кровати, в туалет. Поиски длятся до вечера. Но Аркадий Дмитриевич как испарился. Наутро обратились в милицию. Прошли недели, месяцы, годы. Никаких следов. Только через десять лет, когда уже престарелая Лариса поднимет телефонную трубку, чтобы ответить на звонок, она услышит в трубке такое знакомое дыхание, и по ее щеке из-под очков скатится одинокая скупая слеза....

        1986 - 1995 Петербург - Монреаль

____________________________

 

         КОНЕЦ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ

 

 

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
ТРЕУГОЛЬНИК

TPEYГOЛbHИK

 
 

"любимый мой! дорогой! вот сижу я теперь в этой убогой комнате
общежития, и представляю нас с тобой тогда, на кавказе.
зеркало напротив отражает мое лицо, тикают часы - все "ушли на
фронт". я не работаю уже вторую неделю, roommates меня
подкармливают, но все имеет свои лимиты. к родителям не
возвращусь. это уже решено. помнишь, тогда, в гаграх, тот грузин
сказал, что мы - идеальная пара. а ведь он не знал, что мы
с тобой никогда не были .... вместе.... и до сих пор .... никогда не...
все думаю - почему ты даже не попытался? у тебя был уже
тогда кто-нибудь? или тут другая причина? мне рассказали, что во
время депортации из Лондона тебя сопровождала  о н а.

Как вообще все получилось? тупость какая! все идет
оттуда, из семидесятых. именно тогда все и случилось. все
произошло оттуда. до сих пор удивляюсь этой тупости и этому
беспределу, и бесконечной жадности ко всему - к жизни,
которая выражается в деньгах и их власти. стругацким удалось
хорошо передать это время самим смыслом своих книг. они как
зеркало. пикник на обочине. а еще что-то сладкое есть в этом
времени, раз столько людей этого поколения любимы: актеры,
писатели, музыканты. семидесятые. мои родители. но это так,
издалека любопытно смотреть, на самом деле этот пласт времени
для меня не существует не только потому, что меня в нем почти
и не было. здесь и сейчас происходит то же самое, по тем же
причинам, я здесь и сейчас и живу в этом. хотя кажется, что тогда
даже глумились изощреннее, и чувство, что теперь все немного
мельче, остается. наверное, 70-е выжрали весь запас истинного
свободомыслия, оставив нам быть свободными лишь в выборе
наркотика, которым мы закинемся на этот вечер, ведь завтра
может и не быть: впереди вечность. мы тоже сидим на кухне и
философствуем, выбрасываем в воздух фразы. оглядев утром весь
этот ночной бардак, втягиваем ноздрями запах разложившихся
истин, берем ссохшуюся тряпку привычного, подставляем ее под
струю сегодня, раскрываем окна и за приборочкой придумываем
себе планы на вечер. так скучно, как скучно. это же невыносимо.
поколение после КАК БЫ   и НА САМОМ ДЕЛЕ, поколение как
бы на самом деле, дети, которых в детстве били по рукам, когда
они тянулись к сладостям. не знаю, удачна ли аналогия. я себя
порой не понимаю:) так вроде все слова в фразе понятны, а смысл
дробится на кусочки и целого не получается, получаются звенья
с зияющими зазорами в какой-то бесконечной цепи ассоциаций.
встряхнешь цепь, и она рассыпается на те же слова. Забавно.

Конечно, ты мой придуманный образ, я даже толком тебя не знала.
был ли ты моим идеалом? героем? целью, к которой хотелось
стремиться? остался только наркотик, который сильнее тебя.... к
какой-то части тебя подойдет ругательное слово "авантюрист":))))
(Я пытаюсь систематизировать то, что знаю о тебе, а это то ли
многое . из текстов, то ли совсем мало . из твоего короткого
рассказа о себе: помнишь, когда мы ночевали на озере Ритца?)

А можно вопрос . что осталось в тебе теперь от прошлого? И
стало ли прошлое прошлым для тебя. ? наверное, этически
верным было бы и мне в свою очередь рассказать о себе. но в
моем прошлом нет ничего героического, разве что усилие
проснуться и продолжить жить, бросить наркоту или жизнь эту
дурацкую. еще не решила, что мне менее необходимо:)))) без
наркотиков не живу, без жизни не было бы наркотиков. как в том
анекдоте . замкнутый круг какой-то получается.  да, жизнь
вызывает сильнейшую зависимость, не привыкайте к ней, иначе
период отвыкания будет перегружен для вас неприятными
ощущениями!› это правило, которому необходимо висеть при
входе в этот мир. но что поделать, даже такая
предупредительность господа бога вовсе не гарант того, что
инстинкт жить не возобладает в человеке сознательно. просто
жить.

Днем хожу по городу (Одесса!!!) и фотографирую его во всех
ракурсах с тем, чтобы прийдя домой, засунуть фотки в фотошоп
и вынуть из города душу. читаю книги . еще один наркотик.
вечером друзья, зависалово. всегда наркота. ночью сеть, пиво,
писанина. и снова утро. "все не утро, кроме утра". эта гениальная
мысль принадлежит человеку, который, проснувшись поутру,
подошел к окну, помедитировал на солнце, деревья и небо и,
вздохнув, изрек.

читаю твое единственное письмо - ответ на кучу моих неопрятных
посланий. пока ничего не стану говорить, хорошо? есть вопросы, но
сначала неплохо бы найти ответы на свои вопросы на них, а потом
уже спрашивать у тебя.
Засим откланяюсь:))))
Всего хорошего.
Анжелика."
 
 
 

"Дорогой Венечка!
У нас случилось несчастье. Ребенок попал в больницу.
Только ты не пугайся. Ничего страшного. Просто была
высокая температура. С шестимесячными детьми все
бывает. Дай знать, где ты и что с тобой. Машутка растет
вылитая ты. Пиши, не забывай нас.
Твоя
любящая,
Ирина -
и Машутка".
 
 
 

"Здравствуй, дорогой Веня!
Не приторно ли обращение? :)
да, безусловно, ты прав. не стоило мне навязываться,
предлагать свою помощь (хотя если подумать, то чем
бы я смогла помочь?). ночью лежала, укрывшись с
головой, и все думала, думала. ну, что им еще надо?
парень с мозгами, компьютерщик, автор работ по
кибернетике, доктор наук в тридцать лет. что, они там,
в Лондоне, оборзели, что ли? а Канада? тоже хороша!
а еще "цивилизованные страны". ты не ответил на мой
вопрос. мне это важно. так как в твоей личной жизни?
есть ли изменения? связан ли ты с кем?

(Продолжение: хотела закончить, подумала - стоит
ли продолжать, потом решила продолжить)

Забавно, о твоей страничке в Интернете узнала не от
тебя, а от Вани - помнишь, такой рыжий, с веснушками.
радует, что где-то в сетке висит твоя страничка, с
твоими трудами по-русски, не испохабленная
безалаберным переводом.

Впрочем, это, наверное, грубо? но ведь так.

Ты уже знаешь, что я пытаюсь писать. Черт его поймет,
зачем и для кого. Пыталась переводить английских поэтов.
Читаю Сервиса, Йитса - пока голова не пухнет. Твоя, как
там говорят - CV, трудовая биография по-нашему....  Я вот
прочитала несколько абзацев и непреодолимо захотелось
исправить, чувствуется, что там гораздо больше, чем
можно прочитать . Знаю, что ты в свою биографию вложил,
а кто-то взял - и все обгадил . Может быть, просто это
близко мне. еще не знаю, по стилю или по духу, и поэтому
такая мгновенная реакция и письмо, как будто бы я всю жизнь
предлагала услуги корректора:)  Да, это первый и пока
единственный твой рассказ о себе, знакомый мне. Помнится,
читала Маркеса сто лет . родной текст . в переводе "на
скорость", черт! Совсем другая вещь, и хуже не по
сравнению, а именно хуже. Читать бы все в оригинале.
для этого необходимо быть фанатиком лингвы, а мне
хотя бы инглиш примерно на уровне родного.
Окей. Я жду письма, мне хочется получить ответ на свои
вопросы. Во всяком случае, мне интересно . эта любовь
неразделенная, безнадежная, именно какая? поэтому и
продолжаю писать..
Всего хорошего!
Анжелика. "
 
 
 

"Дорогой Венечка!
Я прочла твое письмо. Посмотрела фотографии - большое спасибо.
Машутка была очень рада, довольна и кричала - "Мой Венька"! К
сожалению, мы не можем тебе прислать свои фотки - так как
фотоаппарат ты забрал. Горы у вас великолепные - красота
неописуемая, и приятно, что ты в окружении друзей. Мы здесь
о-о-очень тоскуем. Сегодня с Машуткой пришли к Григорию с Верой,
посмотреть фотки и пивка выпить. Как всегда были танцы по видику.
Жаль, что Григорий не смог нас проводить - у него случилось несчастье
- сломал ногу... Если бы мы знали, как тебе помочь выбраться и чем
помочь, и если бы имели средства на это... Тогда бы ты был тут, с нами.
Скоро я возьму Интернет наполовину с кем-нибудь, тогда смогу писать
тебе каждый день.
Люблю, целую!
Твои,
Ирина, Маша"
 
 
 
 
 

"Здравствуй, Веня!
Здесь только что прошел ливень. правда, не летний уже,
вода прохладная и ветер, но теперь стихло; безумные
фиолетовые тучи, солнце, и крыши фосфоресцируют
белым в его лучах... такая картинка стоит всего прошлого.
просто улыбаюсь, и если бы шла сейчас по городу, то не
смотрела бы в лица, а скорее нашла бы пустую улицу,
спускающуюся к морю, шла бы по ней и запоминала
крыши. а еще здорово ехать в троллейбусе и за фоном
голов и коротких мыслей видеть опять же крыши. сюрр...
да, я живу в этом городе почти всю жизнь за исключением
нескольких лет, когда болталась в Москве, потом в Питере.
каждый год именно в конце августа здесь бывает похожий
ливень, и солнце, и крыши - но только один раз, какой-то
лимит дурацкий. Зато помнится потом до следующего раза:)

Я не люблю цитировать письма. репост похож на школьное
изложение:))) если не вспомню чего-то, о чем прочла в
письме, так тому и быть - но я вспомню именно то, что
действительно зацепило.

Я улыбалась твоему удивлению по поводу того, что
весточка пришла снова из Одессы. случайности
неслучайны:)))), и отлично, и кажется, что во всем
этом есть смысл, есть алгоритм, который просто трудно
понять. бесконечные повторения, пока не врубишься.
"Разрушение прошлого никак не приходит к концу,
прошлое разрушается бесконечно, поглощая само
себя, готовое каждое мгновение кончиться совсем, но
так никогда и не кончая кончаться ". наверное, что-то
похожее происходит и с твоим прошлым теперь, вернее,
происходило всегда, просто вновь стало заметным.
прошлое, живущее в музыке и стихах, так странно... ты
говоришь, что его нет, но именно поэтому оно есть
всегда и вовсе не прошлое. интересно, а возможно ли
действительно потерять хотя бы это мысленное
разделение на прошлое и настоящее... я есть сейчас, но
вчера и позавчера был я, и завтра наверное буду я,
иначе меня не было бы вчера... из прошлого растет
настоящее. впрочем, оно уже выросло, и мы успели его
прожить, а теперь просто оглядываемся по сторонам и
видим подтверждения того, что это все уже было.
очередная винтовая заморочка:)))

Наркотики... еще одна странность. ты прав, мне давно
неясно, я их или они меня пользуют. нанялась сидеть с
ребенком по объявлению. хоть какая-то мелочь в
кармане, и чтобы хоть иногда испытать это чувство
дома. возьня с малышом сделала меня сентиментальной.
выбралась к предкам - навестить сына. кириллу (мой
домашний инопланетянин) повезло, он не затронут
винтом и травой, вином и кетамином. он прется от
погремушки и ласковых интонаций голоса; забавно, что
нежеланные дети крепче и жизнеспособнее желанных -
примером вторых могу служить я, недоношенная и
психованная. мой Рыжий всегда доволен этим миром,
прийдя сюда вовремя - хотя до сих пор не понимаю, что
остановило его мать на пути в абортарий. он улыбается,
как бог. когда-нибудь я спрошу его, зачем он здесь.
спросила бы теперь, но ведь "гу-гу" мне не понять.

Не поняла твоей мысли о социальном типе, который
дается от рождения и неизменен. мне всегда казалось,
что это как раз таки и можно изменить, а нельзя
изменить именно творческий потенциал, а уж
психологическая конструкция закладывается в
раннем детстве и с той поры меняется только внешне.
если возможно, поясни, что имелось в виду.

Теперь все же цитата.

"Иногда водоворот событий бывает
еще невыносимей - и заканчивается
катастрофой. Тупиком. Который не с чем
сравнить. Люди - как насекомые - летят
на этот притягательный свет водоворота
событий, а, попадая в него, разбиваются,
как ночные бабочки о фары машин. Музыка,
поэзия, литература - не официозные, не
те, где лавры, признание и галдеж, а те,
что цель, а не средство: именно такой
водоворот. Бывает, он с тобой играет,
отпускает на миг - снова в тень быта,
скуки, житейского застоя, в котором живут
миллионы людей, и в нем их счастье... А
потом снова охватывает, как щипцами, и,
чем дальше по горной тропе жизни, тем
более умело и крепко он держит тебя, до
полной победы, пока не размозжит твою
голову об источник этого притягательного
света."

Вот-вот:))) про разможженую голову просто супер.
именно такой итог. а смысл? этим вопросом я
доканываю друзей. а смысл? ведь все иллюзия.
даже свет. хотя почему "даже"? это главная иллюзия.
иногда думается, что ничего нет, вернее, пустота и
бессмысленность ЛЮБОГО действия и события
ощутимы, как собственная голова с дикого похмелья.
тогда становится еще страннее, и можно безразлично
смотреть даже на себя, устраивать себе всякие
пакости, чтобы проверить - на самом ли деле все
пофиг. ан нет. не на самом деле. а если подумать,
что единственным чувством, задерживающим
здесь, является это болезненное любопытство и
присоседившаяся к нему "шлюха в зеленом -
надежда", то ваще. :)) ладно, вопрос "а смысл?"
сам по себе так же бессмысленен, как и все
остальное... можно что-то делать, можно не делать
ничего, но все устремления и желания - чистая
психология. посадили бы человека с рождения в
белую комнату, не видел бы он мира вокруг помимо
стен, неужели уже  и человеком ему назваться
нельзя? Или человек это именно собрание
желаний и пороков, впитанных глазами, ушами,
наставлениями родителей...

Мне хотелось еще кое-что сказать, но надо
заниматься делами... кстати, если ты вдруг
сможешь позвонить, звони мне на телефон
подруги. вдруг сама там буду. или - чего
надо, передай.
До свидания.
Мне с тобой интересно, ты заставляешь думать."
 
 
 

"Здравствуй, дорогой наш Веня!
Постараюсь написать тебе более содержательное письмо. Дело в том,
что я не могу собраться с мыслями не только, когда пишу письмо, а
вообще. Потому что не знаю, с какой дыры начинать. И иммиграция
(до сих пор нет ответа), и квартира (которую собираюсь менять), и
Машутка (которую надо куда-то пристраивать, когда иду на работу), и
магазины, - это всё на мне. С садиком не получилось, потому что 1)
документы "лэндыд иммигрант" им необходимы, 2) разрешение на работу,
за которое до сих пор не заплатила. Оформить садик на других не могу.
С учёбой пока напряжённо. Тоже нужны документы! Выходит, замкнутый
круг! Пока нет разрешения, подрабатываю на уборках. Это немного - как
раз заплатить за квартиру. Потихоньку распродаю свои вещи, собираюсь
продать старый компьютер. Одна радость - Машутка. Когда я нервничаю -
и она видит, она мне говорит: "Мамочка, как я тебя люблю!" Кроме всего
того, что я тебе тут написала, плачу по твоим счетам, которые приходят.
За телефон - и прочее. Ты пишешь, что твоя иммиграция продлится 3 мес.
За 3 мес. можно что-то сделать. Допустим, заполнять анкеты на легальную
иммиграцию - в Швейцарии, а не просто самообразовываться и кататься на
лыжах. Это тебе в ответ на твоё "пивко и танцы": совсем неуместный упрёк.

Я вообще никуда не выхожу, еле выбралась к Григорию с Верой
посмотреть фотографии. Моя голова не отдыхает ни днём, ни ночью.
Постоянно думаю, где взять деньги и как жить. Машутка растёт,
становится очень умной, и самостоятельной. Когда ты звонишь, она
говорит: "Веня поехал в Швейцарию на работу? На самолётике?" Очень
забавная. Обожает кататься на санках с Вериными детьми. Теперь чаще
приезжает Вера к нам. Они очень помогают. В отличие от остальных.
Хотя я их понимаю: у них свои заботы, своя жизнь. Но время летит
быстро, каждый день надеюсь, что хоть что-то изменится к лучшему.
Ожидаю документы, это главное. Заполнила разрешение, завтра пойду
платить. Ну, вот и всё, что я хотела написать. Задавай вопросы, я буду
отвечать.

Пока нет возможности для Интернета, даже наполовину. Так что будем
общаться ч-з Григория. А насчёт легальной иммиграции подумай, потому
что Макс может быть очень хорошим связующим звеном. И мы сможем
заработать все. Найди людей, дай объявление в газету. Желающих много.
Друг Марка, который приехал лэндом, рассказывал, как это всё делается.
Несведущие люди отдают деньги (1 тыс. долларов) только за анкеты, а
ты знаешь, где всё это взять. Может быть, если у тебя нет желания или... -
твой папа сможет организовать. Это пока ещё хороший бизнес. Я довольна
за тебя, на фотографии я вижу: ты хорошо выглядишь, тебя греет сестрин
уют и мамино тепло и ласка из Москвы и Петрозаводска. Не забывай и о нас.
Удачи! Целую!
Скучаю.
Если будут
свежие новости, сразу позвоню.
Машутку на кассету снимаю. Может быть, вышлю.
Привет всем!"
 
 

"Здравствуй, дорогой Веня!
Снова пишет тебе твоя забытая Анжелика.
так вот чувствую - в своих письмах ты что-то не
договариваешь, что-то от меня прячешь. ну, да
все равно . что моя жизнь? один только
сегодняшний день, да и тот мне не дотянуть без
наркотиков.....

Твой звонок меня приятно удивил, даже
шокировал. вот не ожидала! я рада за тебя. что
ты устроился на работу компьютерщиком, что
хорошо платят . только не понимаю, зачем тебе
снова в Канаду . зачем добиваться страны, которая
с тобой так поступила? и потом... если все твои
мытарства из-за конфликта с сионизмом - так
зачем тебе туда, где все под их неусыпным
контролем?

Мы с тобой так хорошо поговорили о Питере! Мне
и правда близко твое отношение. Это одна из моих
пассий, из тех, что еще держат меня на этом свете.

Что делать  ночью? Долгой ночью, которая жует
меня, словно корова свою травяную жвачку...
смотрю на свои пальцы, думаю о Женеве. :)
наверное, хороший действительно город. Для меня
таким был Питер. Любой хороший город всегда
Питер, лет с 15-ти. Нереальные декорации, небо
ерошит волосы, ветер гоняет мурашки по коже,
рассеивает меня по набережным. Помню одно…
утро - я проснулась и не увидела дерева, растущего
под окном. Невский туман, гуще и белее молока.
Вышла на улицу и пошла к Дворцовой площади,
было совершенно непонятно, где я и я ли.
Улица оглохла и онемела враз, люди-призраки,
машины-мамонты, фонари-маяки... город растворился,
растекся туманом, это было божественно - завернуть
за угол и не увидеть привычного пейзажа, обнаружить
Эрмитаж только подойдя к нему вплотную... Летом
была гулкая глупая Гостинка, здание, с которого всегда
хотелось снять паутину - как с лица, кончиками пальцев.
Не знаю, как объяснить. Единственное наверное
ненастоящее здание в Питере. Как будто бы
нарисованное, и картина валялась в запасниках давно
закрытого музея, а потом кто-то извлек ее и выставил
на солнце как была: пыльную, тусклую. Здание без души,
оно меня огорчало своей ненужной основательностью,
и было его жалко. У меня странные отношения с
архитектурой. Могу часами стоять возле понравившегося
здания, даже не глядя на него - просто ощущать, что
оно рядом. А питерские дворы-колодцы! Это же безумие.
Изнанка, задница города. Бывало страшно в пасмурные
дни находиться в таком колодце - пара темных окон,
вонючая свалка на перекореженном асфальте где-
нибудь в углу, шмыгающие ободранные коты или
Шарики с обваренными злым поваром боками, и нет
профессора Преображенского, который приласкает,
и все это вместе со мной припечатано сверху
квадратным небом, будто крышкой гроба. Туда я
забредала в поисках адреналина, но зачастую уходила
просто дохлая, такая тоска в этих бредовых
могильниках. Думалось порой, что если бы убрать из
этого города всех живых людей,  то получилось бы
самое красивое кладбище на свете... самое сююрное,
мертвее мертвого, глухое к трубе архангела...

Спасибо за анекдот.
То, что мир, в котором мы живем - ошибка природы,
все знают.

Твой друг, который боится продолжать писать. Боится
расплаты полным обнищанием, когда придется переехать
в еще более крошечную квартирку, бросить все книги,
когда не за что будет покупать чистые CD и бумагу для
принтера. А как же "оплот демократии"? Или там, в СШ,
уже не кичатся тем, что они и есть этот самый "оплот"?
"Попробуй только изобразить раввина отрицательным
персонажем - и считай, что ты уже нигде не работаешь,
что тебе уже негде работать и что ты никогда уже не
будешь работать".

Да..... жопа. Сорри, но прравда... а нахрена это все? А
почему бы не вернуться в тот же Львов, или в Одессу,
в хороший город Питер, и в Москве всегда поймут,
если потрудиться снять с москвичей коросту
болезненного чувства собственной значимости... Не
надо ему бросать книги... сама знаю, как это больно.
Больнее многого. Почему не приехать сюда?
Гражданство? Но паспорт-то есть.

1) нет

 Статус, позволяющий привольно
шататься по странам, есть?

2) нет

Тогда понимаю... Хреново дело.
Кому же это он так насолил?

Я спросила Действительно! Действительно. Всегда
отдаешь себе отчет в том, что вот это было, а вот
это есть. Прошлое просто крутится как скульптура
на подставке, подсвеченное настоящим, настоящее
и прошлое неразделимы, но безумно далеки друг
от друга, как мне кажется... Сегодня в руках
калейдоскоп вчера, крутим его, рассматриваем
узоры, но помним, что это всего только детская
игрушка, которая быстро надоедает. Есть сегодня,
есть что завтра добавить во вчера. Неужели для
тебя это не так?

Насчет ICQ. " мониторит " значит отслеживает
поступающую и передающуюся информацию?
Если это так, то мне все равно... если кому-то (то
есть, этой израильской компании "Мирабелис")
не лень копаться в моем бреду, то хай себе копается
на здоровье. Аська удобна тем, что общение
происходит в реальном времени, зачастую это
просто необходимо. Есть конечно еще IRC,
но не так удобно.  Но на вкус и цвет... :)))) А жаль.
Было бы интересно поговорить как-нибудь ночью
 в чате. Наверное. Мне так точно:))

Не забывай, что есть такие места, - когда у нас
ночь, у них день. И наоборот. Странное ощущение,
когда говоришь с человеком из ночи, а у тебя за
окном - белый день....

Окей. Буду закругляться. Передай пару моих слов
твоему другу. === Не грустите, Анатолий. Все будет
хорошо. Точно:) Как бы ни была прожита жизнь, это
Ваша жизнь, и нет ничего гаже сожалений о
прошлом. ===

< о котором я никогда не жалею...>

В ответ на эту фразу
и пишу.

 Бывай, Веня.
 Твоя Анжелика"
 
 
 
 
 

"Привет, Веня!
Звонил мне на днях один человек, грозил, что дорога в Канаду тебе
закрыта. Якобы, за то, что ты не хотел ему "помогать". Я читаю это так -
бесплатно на него работать. Сам догадайся. Другой, один тз твоих 
"лучших друзей", - мне так передали (в это я верю - я тебе прямо о нем
говорил, что он подонок, но ты не хотел этого хавать) - в разговоре
с третьим лицом грозился донести на тебя, если ты попробуешь "только
сунуться в Канаду". Я считаю, что все эти люди - серьезная угроза для
тебя. Они всегда тебя ненавидели, так как завидовали твоей чистоте,
искренности, твоим способностям, твоей хорошей работе и твоей, как
они считали - счастливой, личной жизни.

Еще один, которого ты считал своим большим другом, пытался
всучить мне информацию, назначение которой я понял хорошо -
выбить тебя из колеи, причинить тебе боль. Кроме того, что это гнусная
ложь, это еще и очень коварная подлость. (Ты, наверное, понимаешь,
что я говорю об Ирине, и, если тебе уже ввели это в уши - не верь
никому). Другие, кого ты считал друзьями, когда я спрашиваю их,
есть ли у них с тобой связь (как Витя Прохоров, например), отвечают,
что нет времени писать.

А что их интересует? Ничего кроме денег!

У каждого есть свои слабые и сильные места. У меня в жизни были
верные друзья, они укрывали меня, когда за мной шла охота, помогали
"противостоять" там, там-там, и тут, не боялись писать петиции в
Иммиграцию и в газеты...

Ты не умеешь выбирать друзей по двум причинам: 1) ты никогда не
проходил через достаточно серьезные испытания. Именно они дают
способность интуитивно чувствовать, кто перед тобой -  и выбирать
почти без ошибок тех, кто в будущем не подсунет подвоха; 2) чтобы
выжить в этой страшной, тяжелой современной жизни, ты предпочитаешь
иметь дело с "крутыми", ловкими и "осведомленными" людьми, какие
неплохо устраиваются в жизни - именно от них можно получить
полезную информацию, именно их стиль жизни может подсказать
тебе, как себя вести, чтобы чего-то добиться. Это правильно,
но близких друзей не надо выбирать из людей такого типа.

Я слышал, что снова появилась специальная программа в странах
Скандинавии для Карелии, по которой ты можешь въехать в Швецию и
Финляндию и сравнительно легко получить там статус. Попытайся узнать
об этой программе там, в Швейцарии или в России.

Постарайся сделать это до истечения твоего контракта на работу в
Швейцарии и до того, как неизбежно встанет проблема с продлением
российского паспорта.

Кроме того, я думаю, что тебе стоит связаться с моими друзьями в
Москве и Питере, адреса или телефоны которых я тебе дал. Возможно,
они смогли бы тебе помочь в ускорении получения загранпаспорта.
Всем нужна помощь в наладке компьютеров, и так далее. Они также
могли бы тебе подыскать хороший заработок, ну, конечно, не в Карелии,
а в Москве или Питере, а ты, наверное, хотел бы теперь подольше побыть
со своей семьей...

Я напишу сегодня же еще одному человеку с просьбой подумать о том,
как тебе помочь. Ты мне дал знать, что попытаешься въехать в Штаты
по рабочему контракту. Хочу тебя предупредить, что США и Канада
подписали полуофициальный подлый договор о том, что люди,
депортированные из одной из этих стран, не смогут въехать в другую до
тех пор, пока не "реабилитируют" свою депортацию. Поэтому если ты
свяжешься с американскими фирмами и пошлешь свои данные, то через
считанные дни эти фирмы узнают, что ты был депортирован из Канады - и
на этой почве откажут тебе. Они никогда тебе не назовут причину, по
какой твоя кандидатура отклонена, но на самом деле причина будет
именно в том.

Чтобы бороться с этой ситуацией есть 2 пути - 1) во-первых, надо
заплатить в канадское посольство 300-400 долларов, чтобы снять как бы
"вину" за депортацию, ты, очевидно, сам знаешь, как это делается и как
называется, поэтому не буду вдаваться вы подробности. но это
невозможно, пока у тебя нет паспорта, и 2) свои CV сопровождать краткой
историей тяжбы с иммиграционным адвокатом, саботировавшим твое дело
в пользу Иммиграции, и иммиграционных мытарств. Чтобы стало ясно,
что не ты нарушал законы, а по отношению к тебе было допущено
страшное беззаконие. Я могу сам составить такое письмо. Я уверен, что
среди предпринимателей в США найдутся честные люди, они пожалеют
тебя - и помогут, тем более, не бескорыстно - ты ведь супер-специалист!

У меня, в отличие от тебя, другое слабое место: твои враги рано или
поздно проявляют себя (у тебя есть что-то в характере, благодаря чему
взрывается скрытая информация, и конфронтация становится открытой),
а мои враги всегда действуют скрытно. Я не вижу вокруг себя ни одного
врага, а их могут быть сотни. Заставлять своих врагов проявлять себя -
большое достоинство. К сожалению, в отличие от тебя, я им не обладаю.

На этом заканчиваю,
Твой друг Анатолий
Чикаго"
 
 
 
 
 

"Дорогой Веня!
Напрасно ты считаешь, что времени у меня больше.
конечно, с другой стороны - твое время важнее: ты
ведь зарабатываешь деньги, а я целыми днями бью
баклуши:))) времени и у меня нет, вернее оно есть
всегда, но тем меньше его остается...  я нагло краду
его у сна, вожделенного сна. не думала, что это так
много - просто выспаться. думалось, что послать
все я всегда сумею. ошибалась. можно, конечно.
а потом остается проснуться в пустоте, хуже - в не
своей боли, и ощущать - вот, выспалась. и что
теперь? :)))

Насчет смайликов... не знаю, что там у Мошкова, но
у меня так:
:) легкая улыбка, исчезающая, едва появившись
:)) это я уже хмыкнула. Появилась ассоциация, или
показалось бредом
:))) непродолжительный смех. Опять же, сходу не
расскажешь, над собой или над респондентом, или над
чем-то в тексте
:)))) ржание вголос. Это когда я беру себя за шкирку
и тыкаю носом в свои ошибки, которые рассмотрела
в ком-то еще...
:))))) просто супер! И какая в пень разница, что ты
сказал и как я тебя поняла, если это - супер!
:))))))))))))) и проч . все вышеперечисленное или иди
на.

Но конечно все это жутко приблизительно. Не придавай
значения... это может быть просто искренняя улыбка,
это она и есть. Я не считаю закрывающие скобки, и
могу проставить +- бесконечность...

С социальным типом теперь все ясно, спасибо. Но
не со всем согласна... я еще подумаю, оформлю
несогласие в сентябрьские тезисы:), когда прочитаю
то, что в Научном Вестнике. Когда будет время.......
Кстати... первый день осени. Тут было прозрачно и
светло, пускай это только символ, но как хорошо!
Сконфуженно смеялась над упоминанием "самого
начала книги Генезис" Хаксли. Может, оно и
перекликается, но так невнятно! :)))) Я знаю русский,
украинский, десяток слов иврита, два слова немецкого,
сносно английский, три слова итальянского, одно из
которых che pazzia... а если трезва, то могу на слух
понять четверть польского. Когда-то хотелось знать
побольше языков, на этой волне начала учить иврит,
потому что красивый язык, но обломалась - а смысл?
Расширить свой мир до размеров вселенной я могу
молча, да и вообще, как сказано, "где бы найти
человека, забывшего все слова, чтобы поговорить с
ним... " Так что если хочешь, чтобы я тебя понимала,
то придется переводить на русский:)) Иначе ну никак.
Нет, я конечно могу полезть в свой огромный словарь
немецко-английский, но переведу настолько
приблизительно, не зная времен, что смысл вполне
может измениться на противоположный... в этом я
талантище, училка английского в школе хренела
просто от моих переводов, хорошо помню ее круглые
глаза, когда я на весь класс рассказывала жуткий бред,
а на ее возражения говорила, что переводила то, что
между строк:))))))) Наверное за мой новый подход к
переводу и ставила мне четверки. Ну, советская
школа... я застала это время. Если ты " на хорошем
счету " у главных преподов, то можешь не напрягаться
с историей, биологией, иностранным... а название
предмета-то какое!  ИНОСТРАННЫЙ.  Этим в
общем-то все сказано. Иноверец, иностранец, изувер -
примерно такой прозрачный ассоциативный ряд. К чему
учить вражеский язык...
Как ты относишься к поэзии Маяковского?  И к
самомУ безвинно оклеветанному и попранному поэту
революции? (
Это типа тест. Ответ важен. :) )

Ганс Гукебайн: Und dieser Fritz, wie alle Knaben, Will
einen Raben gerne haben.

Срочно! Перевод мне, перевод...

Да. Без цитат не обойтись. Но все же как это лживо...
это убирает напрочь иллюзию живого общения. Пусть
монолог длиной в километр, но переспрашивать
приходится напоминанием, и это говорит о том, что
человека рядом НЕТ. Впрочем..... какая разница.
Представила себе нашу переписку бумажной почтой .
время. Жутко. По сравнению с этим мы просто отлично
общаемся. Но как много в мире штук, которые хороши
только " по сравнению "...  мой любимый анекдот:
Умер Энштейн. Господь призывает его к себе и говорит .
ну, ты такой классный чувак, всегда меня понимал,
много нужного сделал людям, так скажи теперь, чего ты
хочешь, чтобы быть вполне счастливым?  Энштейн
отвечает . напиши мне плиз формулу мироздания...
полжизни искал ее, но никак.
Господь вздыхает, берет в руки допустим мел и пишет на
допустим школьной доске формулу. Энштейн
внимательно наблюдает и спустя время неожиданно
произносит: "Господи! У тебя здесь ошибка! "  Господь
устало машет рукой и отвечает: " а...  ЗНАЮ. "
До свидания!
Анджелика."
 
 
 
 

"Здравствуй, Венечек!
Сразу же отвечаю на твои вопросы.
Квартира.
Конечно, квартиру надо менять. Есть люди, какие могут в мае въехать.
Это Нурганские. Но дело в том, что мне-то некуда выехать. И потом -
ты ведь знаешь, что за все надо платить. А у меня только две руки, и
этими руками мне надо и работать, и смотреть за Машуткой. А
переезд! Кто мне поможет? Значит, опять плати. И за телефон, и за все...
Так что - пока буду сидеть тут и смотреть по обстоятельствам.

Уход за детьми...
Мне надо смотреть за пятью детьми, а не за одним, чтобы получить хотя
бы то, что на уборках. Это возможно, когда есть муж. Но не в моей
ситуации.

А с мужьями мне - сам знаешь, как - "везет". Пока только одни советы...

Напиши, возможно ли там тебе найти хоть какую-то работу - хотя бы для
выживания.

Сегодня я очень устала после работы. Долго писать не могу.
Привет всем!
Пиши.
Ирина"
 
 
 
 

"Здравствуй, Венюша!
(Не пойму, отчего вдруг захотелось тебя
так называть).
Ну наконец-то я добралась до тихого часа, и он
позволил мне, не отвлекаясь на окружающее,
попытаться внятно ответить на письмо.

Тут произошло нехорошее событие, оно-то и есть
причина моего долгого молчания. отправила
письмо на эту тему давненько, по свежему, вполне
возможно, что "пьяная я" (в кавычках потому, что
пьяная я тоже я, но могу не помнить, что творила,
поэтому как бы и не я... но я ) отправила его по
другому адресу, или просто понимая меня ты решил
промолчать, но ответа не было и я не думаю, что
необходимо поднимать эту тему в дальнейшем.
теперь все относительно нормально, я живу.

В принципе есть вариант мне приехать в канаду, в
частности, в монреаль, и увидеть "светлый Питер", и
тебя (надеюсь, что ты скоро своего добьешься, и
окажешься там). всего только сообразить себе
паспорт  - и стать целым с ветром, подгоняющим в
попу:)) то есть не надо тебе грузиться на тему "куда
ее пристроить"  -  вообще мне думалось просто
завалиться в страну и прозвонить-проинетиться по
знакомым-друзьям, авось кто-то и обрадуется мне:)
Но в свете последних событий в США я буду как весть
из прошлого, о котором многие тоскуют и рвут
когтями небо -
МЫ ВЕРНЕМСЯ :))))))  ну так смешно:)  вернемся
воевать....

Мне так и кажется, что на Западе скоро начнут снова
взрывать рейхстаги. только на этот раз, кажется,
начнется с США. кажется, сионисты им помогут: у них
есть опыт. и с письмами-бомбами, и с расстрелом
целых деревень за каждого убитого израильтянина.
взорвут какой-нибудь эмпайр стэйт билдинг, а
пальчиком покажут на арабов. и понеслась.....

Не будет войны, требующей тупой пехоты, может
быть пара атомух, и все зализывают раны... а там -
похерить к черту арабов, всех задрали - слышь,
посмели Штаты осуждать. угрожать? одна бомба,
и ребята пашут плугом и воюют топорами, и флаг
им в руки. они там воюют друг с другом, друг
друга пытают, режут на кусочки: сионисты арабов,
иранцы иракцев.... нам бы их всех вместе накрыть -
чтобы вонью своей на нас не дышали. но мы же
гуманные, мы ж не могем....  мы только могем
сербов бомбить, христиан, чтоб не сказали на нас,
что расисты. кончится тем, что войны свои они на
 

нашей же территории будут вести. уже ведут....
Кончится тем, что Америкой править будут сионисты,
чтобы .... ее руками расправиться с мусульманами!
И установят в ней свой ближневосточный режим.

Тут на самом деле интересно, я в политике дупльноль,
но вот лично мне не нужна нефть..... и война мне не
нужна. я помню прикалывалась - война, как и СПИД,
и рак, и свежеобразующиеся вирусы  - просто способ
природы убрать из резерва гнилые гены, но ведь если
думать так, то надо и природу наделить мозгами, а
ведь она тупа как шприц после пятой вмазки, каждый
десятый будет расстрелян в устрашение оставшимся.....
вот именно это и пугает меня в войне  -  тупость, не
вижу смысла. знаю только, чувствую, что скоро,
очень скоро что-то начнется. что - не знаю, но
начнется. хотя - мне безразлично. ни в чем нет
смысла. но все равно, пока не прояснится состояние
войны окончательно, никуда я не поеду  - буду тупо
сидеть тут и пытаться мыслью осветлить чужие дни.
есть эта .шлюха в зеленом., что разум преобладает над
мужским инстинктивным тупизмом ..... ведь есть здесь
то, что достойно жить . и война никогда никого ничему
не научит..... не научит беречь и любить. смерть,
помноженная на любое число, не становится другой
смертью,..
о, солнце!
у меня здесь свои смешные картинки. (с)
так....

Если ты будешь в России, в Москву приеду.
обязательно. Даже в твою Карелию приехала бы. Ну,
подумаешь - еще пару тыщ километров.

И кстати.. Тебе в самом деле нравится то, как я пишу?
Ну хоть иногда?

Меня никогда наверное не хватит на что-то большое
по объему . мне быстро становится неинтересно,
я-то знаю, чем все закончится:)
Во бред:)
Еще не все в порядке с психикой:)
Лучше закруглюсь.
Это письмо просто как привет  - я есть, хочу общаться,
хочу знать, как ты теперь...
До свидания:))
Анжелика."
 
 
 
 

"Здравствуй, Веня!
Не писала долго, потому что работала во вторую смену.
Прочла все твои письма, спасибо. Немножко изменилась ситуация у меня.
Пошла на курсы ваксинга (удаление волос с тела у женщин), буду работать
дома, после окончания - диплом. Это конкретные деньги. С удовольствием
бы пошла на курсы компьютера, но пока нереально. Жду когда приедешь,
тогда пойду учиться. Обмен квартиры - был вариант за 400 с половиной. Но
уж очень ужасная, договорилась с Иваном - плачу 2 раза в мес.

Переживаю, чтоб тебя не забрали в армию. Обстановка в России, конечно,
ужасная. Что у тебя слышно с документами? Уже несколько дней нет от тебя
писем. Мы волнуемся. Была у Григория с Верой. Была пасха еврейская, пейсах,
Вера - как всегда - наготовила. К сожалению, Гриша работал, и мы просто
посидели с вдвоем с Верочкой. Машенька очень любит их. "Обзывает"
Веру "мамой".

К сожалению, живем далеко друг от друга. Больше ни с кем не вижусь,
никуда, кроме работы не хожу. Звонили Нурганские, сказали, что какой-то
парень из Москвы приехал за 3 мес. и без интервью. Они собираются
вызывать свою мать. В июле переезжают на Иль де Сер. Витька не звонит.
Богдана видела на днях. Сегодня звонила их подружка, Лариска, ты
помнишь. Сказала мне - могу предложить работу, я пошла к ней - это
оказалось предложение о заключение браков в Союзе. Местные готовы
выезжать туда для заключения брака за деньги. Она имела в виду тебя,
что ты будешь этим заниматься, когда поедешь в Россию. Но это все
планы на будущее. Я, конечно, напишу о ее предложении.

Пришли свои фотографии. Мы с Машуткой их смотрим. Звонил Наш
Старший Папа - детям. Он во Флориде. Пока не посадили. Звонил Федя,
который муж. Долго работал в Ванкувере, сейчас едет работать на дачу.
Документы должны придти на его адрес. Он - когда звонил - указал
зачем-то свой адрес. Все время говорит, что у него нет денег, что надо
платить за это и за то, не знаю, как буду рассчитываться.

Я заканчиваю.
Как у тебя дела, почему не пишешь? Что у тебя нового?

Не забывай о нас,

целую крепко-крепко-крепко.
Твои Ирина и Машутка,
и другие!"
 
 
 

"Здравствуй, Веня!
Я прояснила для себя твою иммиграционную ситуацию.
Понимаю, что ты вряд ли  скоро окажешься в Канаде.
Что ж, может быть, так и лучше. Встретимся с тобой
в Москве или в Карелии. Представляю себе север как
противоположность Одессе. Сосны, пихты, покрытые
снегом. Реки с замерзшими крышками - как на колодцах.
Нет, от тебя совершенно ничего не требуется. Сниму
гостиницу, буду тихо сидеть, как мышка. Ты спрашиваешь,
откуда у меня возьмутся деньги. Потрясу предков. Отца
с мачехой. У них "Мерс", шестикомнатная квартира
в центре - с евроремонтом, дача с бассейном. Не
обеднеют. Не думай, что у тебя будут от меня какие-то
проблемы. Если не хочешь, чтоб приезжала, напиши.
 
Сочувствую твоему другу.
Неужели он не может больше ничего делать, только
преподавать? Возможно, тогда он бы устроился хоть
на какую-нибудь работу.

Черт, как все глупо!
Говоришь, трагедия…
деньги, галимые деньги… власть, деньги. Интересно,
что будет, если все станут как американцы? Зомбированная толпа…
уберечь людей… некоторых… как? Митинги протеста и демонстрации, война –
не помогут… Все, обуреваемые идеей – пусть даже неплохой на фоне остальных
– несдержанный народ… люди вымрут, как динозавры, останутся зомби, граждане
 инкубатора… щас подумалось, что в сша то же самое, что тут было при сталине
… все настолько "равны" и так ценят свое тихое болотце, что и не думают…
Растят своих крокодилов, подкармливают, зачем думать… все славно… я сыт.
Значит, прав.
Но это же не новость… пока не начнут убивать меня, я не достану из кладовки
папин самодельный пистолет… это не выход, не способ… это тупо…. Я не знаю,
что делать. На этой волне вполне можно примкнуть к группировке, чей лидер
логично и четко излагает путь и его последствия – это если забыть, что целью
на самом деле являются те же самые гребаные деньги

"Она хорошо схватывает фактуру и вещественность предметов, явлений,
психических феноменов. Ей открывается  мир своей для большинства
закрытой стороной. Но оценить это могут лишь немногие. Ценители
ярких аллюзий и ассоциаций, инверсий, метафор и метафорических
предложений. Мало кто так пишет. Я советую записывать все отрывки, все,
что приходит в голову, и хранить это, лучше на компьютерных компакт-дисках:
для экономии места. Все писатели так записывают. А потом из этого материала
получается цельная вещь. Лично я пишу по-другому. Но это не важно."

Спасибо, что показал своему другу. И он --- нашел время, оценить.

Спасибо… в самом деле, надо наверное поставить себе цель – для чего вообще
пишу… пока это просто удовольствие, способ разобраться в себе – особенно в
сравнении с записями, отдаленными во времени от настоящего момента. Да, на
данном этапе мне нечего сказать миру – а когда даже пытаюсь, то понимаю,
что об этом сказано уже, и притом гораздо лучше:)
Будем искать… :) Отрывки записываю, но эти куски меня настолько
разнообразны, что пока не представляется возможным собрать их в целое. Да
и как-то это… не по-настоящему, что ли:) Расти мне еще и расти. Очень
хорошо, что кому-то нравится… значит есть шанс сделать свои слова
удобоваримыми хотя бы для тех, кто мне ... небезразличен.

"Да, еще. Не "кликай" автоматически на "ответить". Мои письма приходят
со странной добавочной буквой в адресе. Лучше набери вручную".

Не помню… но обычно я не кликаю на реплей.  Посмотри теперь – будет
эта странная добавочная буква или нет?

Удачи тебе и покоя…
Анжелика."
 
 
 

"Здравствуй, Веня!
Не писала тебе, потому что была злая на все и боялась обидеть тебя, но
сейчас уже успокоилась, просто все расставилось по полочкам. Времени
абсолютно нету. После работы (берусь за любую) иду в магазины, гуляю
с Машуткой, ищу квартиру, готовлю, т.д, и все время думаю. Может быть,
поменяю квартиру в июле - на более дешевую - в районе Сан-Кевин. Ты,
наверно, помнишь - напротив парка. Дом очень старый, квартира неважная.
Буду думать и еще смотреть варианты. Денег очень не хватает. Работать
приходится далеко - на Иль де Сер. В этом мес. не купила проездной,
надеялась на Богдана, но не тут-то было, потратила уже почти 30 дол.
Болела Маша снова. И это очень выбивает из колеи. Не могу ходить на
работу, сижу с ней дома и переживаю, не хватает, очень нехватает
бесплатного бебиситера. Новостей из иммиграции вообще нету. Вот все
новости. Компьютер не продала. Там постоянно что-то происходит. Уже
не держусь на плаву. А медленно иду ко дну.

Желаю тебе во-время приехать, чтобы успеть понять, что происходит.
Детские игры закончились а во взрослые играть очень тяжело. Перестаю
надеяться, что твоя иммиграция продлиться всего 3 мес.

Снимаю Машутку на камеру, она много поет. Знает цифры и буквы.
Говорит по-французски. В воскресенье у нас будет +12.

Целую,
Ирина!"
 
 
 
 
 
 

"Здравствуй, Анжелика!
Пишу тебе все еще из Швейцарии.
Вчера уезжал из Женевы в небольшую как бы командировку.
Сегодня вернулся. И сразу к компу. Ответить тебе.

Я хочу, чтобы ты поняла, что в жизни все наоборот, все
кувырком. Мы любим, кого не хотим, а - кого хотим - не
любим. Имеем детей от тех или с теми, кого если и любим,
то наряду с....  Все выдается нам в одном экземпляре. Если
идешь с одной женщиной, то непременно наносишь удар
другой. Нет свободы. Нельзя разделить постель, взаимную
симпатию, жизнь со всеми, к кому влечет, кого тебе жаль,
кто нуждается в тебе. Все построено на собственничестве,
на эгоизме, на ненависти. Разве ты не замечала, что все,
кроме нашего типа, ненавидят друг друга, устраивают друг
другу мелкие и крупные пакости, гадят друг другу в бульон.
И наедаются, конечно. Они живут в дерьме и умирают в
дерьме. Зато в своих собственных виллах, в своих
собственных странах, из которых никто их не гонит, -
уважаемые граждане, заслуженные люди, великие
писатели.

Мы барахтаемся среди таких же, как мы, прозябающих,
гонимых и колющихся, пьющих, депрессивных или
плачущих. Не подсиживаем друг друга, не плюем
друг другу в чай, не подкладываем иголку другому
в яблоко. Тип наш хорошо определил еще Достоевский.
Это тип, у которого ничего не происходит. Сотрясение
воздуха - пожалуйста. Это всегда. Но нет событий. Нет
иголки в яблоке.

Написал свою последнюю работу. О компьютерных
системах, об их потенциальных саморазвивающихся
цепных реакциях. Редактирую. Нашел, кто переведет
на немецкий.

Конечно, я не против встретиться с тобой в Москве.
Сожалею, что не могу оплатить дорогу. Нужны деньги
на легальную иммиграцию. Я практически только-только
стал зарабатывать. И есть обязательства, требующие
денег. Но я буду тебе рад. Видел твою фотографию.
Ты ничуть не изменилась. Только взгляд грустный.
Зато уже не пугливый, как тогда.

Странное что-то происходит с погодой. В Швейцарии
необычная жара; в Монреале +12. Невиданно! И правда,
глобальное потепление.

Я помню эти странные зимы еще из детства, когда
люди старшего поколения были потрясены и ждали
чего-то такого..... Помню Москву этих мягких зим.
Мокрые черные деревья - как промокшие птицы.
Голый мокрый асфальт посреди зимы. Дважды
раздетые силуэты домов, изморось тумана (или
туман измороси?), дворик математической
спец. школы, куда я ходил - без снега!
Пригородные электрички отправлялись под
обнаженными проводами, магазины на Проспекте
Мира отбрасывали длинные, мокрые и блестящие
мачты бликов на тротуары и мостовые, толпа в
центре двигалась так воодушевленно, как обычно
только перед Новым Годом, у Курского вокзала
по утрам ездила поливашка - и это в декабре!
Ватные - но черные, а не белые! - очертания
предвечерних предметов были зимними по виду,
но без типичного декабрьского "второго дна".
Эта противоречащая нормальной погода несла
в себе скрытые токи, запретные сигналы и
желанную сладость чуда. Она заставляла
испытывать невероятные надежды, которые
множились, отрывая от рутинных дел, вызывая
предчувствия близкого лучшего будущего.
Москва была тогда похожа на Париж, и та же
парижская мягкость улиц, тот же нелинованный
шарм деревьев, импозантность проездов, те
же парижские округленные тени превращали
ее в какую-то декорацию Парижа. Казалось,
что Европа сама по себе вдруг пришла сюда,
принесенная каким-то катаклизмом, и вот -
катаклизм схлынул, а Европа осталась.

Этот липкий мокрый снег в январе-феврале,
необычный вид города, эта странная, немного
тревожная атмосфера теплоты и доверительности,
и Москва, которая напоминала Париж. Эта парижская
зима в Москве внушала неуловимые надежды,
затаённые мечты и обостряла, мобилизовывала все
чувства. Казалось, что вот-вот не только волна тёплого
воздуха, но и политическая система от Парижа
распространится до Москвы..

Эти смутные надежды бередили души, волновали,
наполняли толпы людей ощущеньем
несбыточного. Но режим, который не растопился,
но подтаял, представлял сейчас еще большую
угрозу - своей расплывчатостью,
бесформенностью и непредсказуемостью.
Этого никто не понимал, наоборот, упивались
нетипичной погодой, бесснежным небом,
свободой иллюзии. Чувства получали
обманчивые сигналы извне, возвращая
рецепторам искаженные, облагоображенные
контуры мира. Седуцированная обыденность
превращалась в праздник, оставляя за порогом
работу, настойчивость и терпеливость.
Это состояние беспричинной эйфории,
охватившее толпы, несло в себе нечто более
грозное и глубинное, чем суровость дряхлевшей
земной власти. Только единицам удавалось
почувствовать в этой угрозе грядущую
глобальную катастрофу, все-проникающую, и
потому самую страшную. Единение, вызванное
предчувствием чуда, оказалось ловушкой,
размягчающей сердца и убивающей решимость.
Люди становились неподготовленными к
встрече с неожиданным, коварным и
вероломным.

Вопреки ожиданиям, режим повернулся
последний раз в своей постели, представ
своим наиболее жестоким ликом. Природа,
обнадежившая потеплением, обманула.
Начались репрессии, не предвиденные
никем, оставались в силе запреты и
ограничения, невиданный и тонко
спланированный террор бандитизмом
начал свою мягкую звериную поступь,
с одновременным неосталинским режимом
в Белоруссии.

Я вспоминаю запах талого снега, запах
надежды и ожидания, ясную "промытость"
воздуха и ощущение свободы перед самым
наступлением хаоса и развала - и начинаю
понимать жуткую фантасмагорическую
тайну мира.
 

Я чувствую сейчас на Западе, в самом воздухе,
тот же вирус опьянения несбыточным,
сопровождающий то же внезапное потепление,
и это до головокружения знакомо, до ломоты
в зубах предсказуемо. Только эффект этого
следующего этапа будет монументальней и
разрушительней. Схлопнувшись, соединившись
своими крыльями, иллюзия мира на миг покажет
свой хищный профиль динозавра. Круговое
разрушение завершится - и возникнет новый
мировой тоталитаризм, несущий смерть и пытку
новым миллионам людей. Панорамические
картины Босха - всего лишь предвидение
будущего, его духа и реальности. Обманутый
этой мегаболической иллюзией мира пигмей
человеческого разума снова попадется в свою
же ловушку, видя смысл там, где его нет,
дополняя и дорисовывая события там, где
сплошные провалы. Детство и юность
человеческой цивилизации быстро
промелькнули. Наступает тяжелая
безнадежная старость....
 

Появлюсь в Москве в конце января. Дам
знать звонком. Бывай. Пиши. Привет Орешину.

   Веня
   Женева, Швейцария"
 
 
 
 
 

"Здравствуй, наш Веня!
Как ты живешь - поживаешь? У нас все по-прежнему.
Машутка  растет. Часто вспоминает тебя. Спасибо тебе
за книги и компьютерные игры.

Честно признаться, меня обидела твоя ирония: тут нет
ничего смешного. Когда я написала "Пошла на курсы
ваксинга (удаление волос с тела у женщин)", я только
дословно перевела с английского название курса. И
твоя эта фраза "а что, у мужчин не бывает волос на
теле?" - меня задела. Тебе пора остепениться и
перестать впадать в детство.

Ты сам знаешь, что люди все друг другу передают. На прошлой
неделе ты получил письмо от Лены Понятиной, которая совсем
не плохой человек. Она бы очень пригодилась, ведь она часто
курсирует между Москвой и Канадой. То, что она такая простая
и недалекая, еще не повод над ней смеяться. Да, она тебе написала
"работаю в женском белье" - это значит, что она работает в магазине,
в отделе женского белья, да ты это и сам знаешь, ты ведь
понятливый мальчик, просто притворяешься, когда хочешь
поиронизировать. Ты написал письмо Богдану, в котором над Леной
посмеялся. А он все ей передал. И вот - теперь - пожинай плоды
своей деятельности.

Звонил мой первый муж (молдавский). Сказал, что хочет приехать.
Только его еще мне тут не хватало. Из Флориды нам сообщили, что
Их Величество могут депортировать в Канаду! Представляешь!
Если оба сваляться мне на голову. Федя требует немедленной
компенсации уже открытым текстом, пригласил на дачу - "все
обсудим". Новостей из иммиграции так и нету.

С квартирой полный мрак. Придется оставаться тут до конца.
Ни на что больше нет ни сил, ни времени. Забыла уже, когда
последний раз посещала Веру с Григорием.
Машутка читает, поет и рисует папу.
Привет от всех остальных (от Тани).

Твоя
Ирина".
 
 
 

"Здравствуй, наш дорогой Веня!
Есть новости из иммиграции. Кажется, мы попали на
финишную прямую. Только не все так, как я сначала
думала. Мы не можем сразу же по получению
документов развестись с Федей. Это займет больше
времени. Поэтому рассчитывать нам с тобой пожениться
сразу не получится. Придется ждать. Я получила такой
вот идиотский совет: что, может быть, стоит тебе
заключить фиктивку с моей Таней? Она девочка видная,
привлекательная, на рекламах снимается, никто не скажет,
что ты взял уродину - лишь бы заключить брак. И ты
думаешь, кто? Твой Богдан! И ты бы видел, каким
взглядом это сопровождалось. Явно ожидалась моя
реакция. Вот как "легко" быть одинокой женщиной без
мужа с четырьмя детьми. В общем, надо искать
варианты.

Твоя реакция на то, что мы с Машуткой проводим
викенды у Феди на даче, совершенно ненормальная.
Ну, и что, что проводим? Ему скучно. Вот он нас и
приглашает. Ты же прекрасно знаешь, что с ним надо
оставаться в хороших отношениях. От него теперь
все зависит. И эти грязные сплетни о том, что я будто
бы устроилась в массажку. Ты знаешь, где я работаю,
так что давай эту тему оставим.

Напиши, когда будешь в Москве. Мы могли бы через
Тамару закончить все с документами на Машутку.
Будешь ли ты продлевать контракт? Думаешь ли
отправлять, наконец, анкеты на "легальную" иммиграцию -
или все так же будешь кататься на лыжах?

 Пиши
 Любим и ждем
 Твои,
 Ирина и Машутка"
 
 
 

"Привет, Веня!
Пишет тебе твоя далекая Анжелика-Виктория. Пишет
свое очередное "письмо с Понта".

Теории прерывания не новы. С шумерско-вавилонских
мифов, древнеегипетских. Есть они в буддизме. Есть
миф о птице Феникс....

О том, что процессы природных сил тесно связаны с
обществом - в обе стороны - тоже известно почти из
каждого мифа, из каждой религии. Все они просто
насыщены антропоморфозом. Оттуда перекочевали
в современные теории. Вспомни: теория Ноосферы
академика Вернадского. Мне слышатся в ней
направленные в обратном направлении отголоски
солипсизма.

Ты ухватил эту очередную секвенцию, твоя интуиция
класс. А я вот, дура, ничего не чувствую. Кроме
своих собственных внутренних процессов, идущих
не из сердца, а из живота. Пивка мне, наркоты - и
поспать, когда удается.

К агностицизму прибегают - попьют, и опять
убегают к своей гносеологии. Ведь это не шутка -
мозг же не остановишь, он все равно будет думать,
думать, думать..... И, если ничего не записывать,
мысли разорвут его - как давление пара закрытый
паровой котел. Можно тысячу раз утверждать, что
мир непознаваем. А твоя мыслилка хочет кушать -
и, наверное, пить. "Куши - куши.... - знаешь этот
"японский" анекдот? Юм и Кант развили
имманентную критику философии - а про
физиологию забыли. Слава им и честь за это.
Возвышенные были люди, думали о вечном и
о великом. А мы тут на дне барахтаемся, нам бы
в ту высокую эпоху, нам бы в рай - да грехи не
пускают. Иногда думаешь, люди эпохи и культуры
Моцарта, Канта и Гегеля - они, очевидно, и с
женщинами были .... эстетично, никаких низменных
жестов.... А наш человек - всунул, кончил и пошел.
Ну, еще смотря, сколько времени пройдет между.

Для нас все едино: что трансцендентный - что
трансцендентальный. Вот такой варвар, снабженный
природу расщепляющими умными механизмами,
наделает делов, что сто тысяч богов за триллионы
лет не расхлебают. Это как папаша Буш. А сынок -
тоже хорош. И тоже ведь рвется к власти. Персонаж
из вестернов Голливуда: два револьвера по бокам,
глаза - как дула, горячее сердце, благороден, по-
мальчишески порывист, и готов на любые самые
"смелые" жесты. Такой из благородства
понаделывает такого.....  Но ты прав. Не мы виноваты.
Нас так программируют. Чтобы не допустить до
главного Знания. Чтобы наши власти с замороженными
мозгами изощрялись только в скорости мышления, а
не в его качестве. Как в тех же вестернах: лучше
давай я выстрелю, чем он. А что  п о с л е   выстрела:
там разберемся. Если тарантул прыгнул на руку -
лучше руку отрубить: так надежнее.

Скачут эти ковбои на своих "лошадках": на
самонаводящихся боеголовках с лазерной наводкой,
на атомных подводных лодках и авианосцах. Совсем
как дети: дали им в руки забавные игрушки, они ими
играются. И каждая игра - не с оловянными
солдатиками, а с миллионами жизней. Охватываешь
историю - и чувствуешь, как ставки все время
поднимаются. Сначала десятки, потом (думаю, под
Бородино, около Березины и Аустерлиц - уже) сотни
тысяч. Потом - миллионы. И все так быстро. Не
успеваешь моргнуть, как смерть мульциплицируется.
Безмозглые политики ни черта не понимают, что они
делают. Морали у них - никакой. Этого от них и не
требуется. Бог (или черт - или все едино) им всегда
услужливо подсовывает оправдание: "противоположную"
цивилизацию, культуру, идеологию..... Врагов. Но и без
того они всегда находят, кого убивать. Без всяких там
фанатиков-террористов, КГБ или ГЕСТАПО, без
мусульманских фундаменталистов, лишь бы гильотина
оказалась под рукой - и поехали. Какая-то фабрика
смерти, работающая безостановочно. И что за этим
стоит? Какие регуляторные процессы? Я уже писала
в предыдущем (?) письме, что не верю ни в какие
"естественные отборы", в то, что природа таким
образом убирает из обращения гнилые гены. Одно,
во что я верю - это что кто-то не собирается дать
нам ни минуты передышки, ни минуты покоя: чтобы
мы не продвинулись ни на миллиметр в поисках тайн
мира, в осознании истин. Не дать ни секунды на
спокойное размышление, бомбить их, косить, резать
своими - поставленными через генетический код,
его программные механизмы, - ковбоями, ефрейторами
с челкой набок, семинаристами с отсохшей рукой,
безумными фанатиками с отмороженными глазами:
сионистами, мусульманами-фундаменталистами.....
Пусть самые умные машины, пусть технологический
рай на земле, пусть только загадываешь желание - и
оно тут же самым чудесным образом исполняется,
пусть скатерти-самобранки, ковры-самолеты, и
прочие волшебные подарки от Сатаны.... Так и кажется,
что за все это Человечество расплачивается
миллионами убиваемых - как стадо коров за свою
сытую неслабую жизнь в сараях расплачивается
бойней. Дав себя приручить техническому "прогрессу",
технократической "цивилизации", мы одновременно
даем себя убивать. Как домашние животные.

"Видит" ли колос пшеницы человека? Осознает ли
"его" как индивидуальное проявление интеллекта,
как биологическую "личность", отдельную от
остальной природы, и в этом "равную" колосу? Или
воспринимает человека и его действия (когда
человек снимает урожай, к примеру) - как
проявление сил природы, то есть, как стихию?
Осознает ли стадо скота, убиваемое на
механизированной бойне, что за этой бойней
стоит человек, а не стихия? Промелькнет ли в
мозгу бедных животных хоть единственная
мысль о том, что эта бойня имеет не слепую,
неосознанную, а коварно-изощренно-умную
природу, стоящую за ней? И что эта сила - сам
человек, который растит скот, ухаживает за ним.

Все чаще мелькает догадка, что человеческое
общество управляется законами стихийности,
случайности, хаотического движения, законами,
механизм которых нам не разгадать. Но кто
стоит за этим механизмом, за этими законами?
И почему нам их не разгадать?

Мир многомерен. Мы не можем угадать
недостающие неизвестные в уравнении мира, не
можем найти отсутствующие кубики потому, что
они - в других измерениях. Мы - пленники тюрьмы
однонаправленного времени, своего почти
двухмерного пространства (спесь помноженная
на глупость), куда нас поместила сила, какую мы
осознаем как стихию, не видя у нее мозгов потому,
что эти мозги не думают так, как человеческие.
Или ударяемся в другую крайность: наделяя ее
моральными либо аморальными качествами. Люди
будущего наверняка в нас увидят жестоких варваров,
сами будучи ничуть не лучше (если они вообще
будут). Ответа никакого. Одно, что можно
сделать - это "уколоться - и забыться", хотя у
каждого свой наркотик.

Надеюсь, что еще не очень надоела.
Пишущая с Понта,
твоя,
Виктория"
 
 
 

"Здравствуй, Веня!
с грустью дочитала твое письмо. Я погрузилась в него
полностью, так, что едва оно закончилось, показалось,
в пропитанном ядом помещении отняли от лица кислородную
маску. Тут безумие, тут просто безумие. 3-го умер Кирилл.
Врач сказал кровоизлияние в мозг. Сказал, бомба
замедленного действия, что взорвется – рано или поздно,
но обязательно. Есть не у всех. От генетики не зависит.
Я спросила а отчего зависит. Он сказал – судьба. Просто
он не знает, отчего. Я знаю. Он был слишком хорош для
этого мира. Смешное слово – судьба. Я всегда смеялась
над понятиями, которые это слово для меня образует.
Судьбы нет. А если есть, то зачем мы не знаем о ней.
Слишком тупо. 4-го похоронила. Отмечала краем сознания,
как отступают люди перед бедой – исчезает наносное… чужие
люди, что помогали мне просто так. Похоронное бюро… они
рвачи но как и все на уровне инстинкта отличают боль от
ее изображения. Я удивлена. Я слишком мало знаю о людях.
Представь себе вариант, когда похороны обходятся бесплатно
– я не просила. Почему как только я начинаю верить в хорошее,
это отбирают. Сама отбираю. Что за цикл… Тут пусто. Я уже
убрала его кроватку погремушки вещи. У меня теперь много
места. Но мало. Ломятся знакомые и друзья – соболезнования,
деньги… я помню это, когда умерла мама. Не открываю двери
хотя понимаю что оскорбляю их искренность. Не могу. Не могу
видеть себя в них. Есть подруга. Я пришла к ней, мы вышли к
морю и я все ей рассказала. Хорошо, что она есть. У меня
теперь много времени и свобода передвижений. Я продам
квартиру (уже оформили на меня) и ломанусь по своему кругу
вновь. Есть города которые я хотела видеть. Я куплю хороший
фотоаппарат и буду фотографировать Кирилла. Это надолго.
Засыпали землей будто радиоактивные отходы. Там цветы. Он бог.
Это все бред. У меня есть стихи – ему, когда вырастет. Наверное,
он их знает. «все не утро кроме утра»"
 
 

"Здравствуй, Веня!
Это Виктория.
Пишу из Москвы. Из психушки, куда меня поместило
участие заботливого папаши. Хотела повидать города -
и вот я в Москве, возле метро "Ленинский Проспект":
да ты и сам знаешь. Что-то завертело, ударило в
ноздри, нахлынуло такое, как будто отбросило меня
далеко назад, в самую гущу 1970-х.

Вот я сижу здесь, и снова, и снова белые двери окружают
меня с разных сторон. Это предобеденный час. Это
Москва там, за окном, в неотносящейся к  э т о й  среде,
не нарушающая внутреннего напряжения недвижимой
обстановки. Это не Москва там, а сам хрупкий баланс,
микросекунда трагического, полного равновесия,
колеблющегося мира.

Вот я сижу - и пишу тебе здесь, слыша, как шелест  бумаг
выдаёт присутствие людей в соседней комнате, слышу
биение часов у себя внутри, пишу тебе отсюда - и слышу
пульсацию сердца, лежащего за пределом моего взора.

Говорят, по почерку можно узнать душу. Суди о моей
душе по этим корявым и страшным буквам, написанным
не уважающей никого рукой. Так буря портит все грязью:
и мелко, и пренебрегая красотой старательности. Да: ветер,
грязь, но больше всего  л ю д и. Люди. люди. люди,
людоеды и негодяи, дэвы, гиганты, сокрушители. Когда всё
горит и плавится, все рушится и пылает. Огромные молоты
обрушивают удары на кости, на черепа, на огонь, на ветер,
на металл, на воду. Летающие вихри несут срубленные головы,
шатается лес колосьев, тысячи глаз горят  и светятся, тысячи
глаз горят огнём. Слышится скрежет зубов, кости заслоняют
небо, и звезды летят не с неба, а от бешеной пляски огней. Всё
горит, всё рушится. И вдруг ... тишина. Полная тишина. Ничего,
кроме тишины. Темнота - и свет. Белое, пустое пространство.
Всё белое, нет ничего, только белый туман, и даже не туман, а
белая муть, не муть, а  белое ничто, белое, белое, белое...

Ещё один срыв. Еще одна загубленная душа.

И вот опять жизнь. Катятся автомобили. Гудками отвечают
составы, идёт снег. А тебе нет дела ни до кого; нет дела:
катятся составы, идут люди, гудят паровозы... И только
о н о   - белое, белое, белое. Животная боль. Болит живот.
А  где-то катятся составы, идут люди, идёт снег. Тишина.
Молчаливо стоит лес. А где-то кипит жизнь, плавится
металл, режут сталь. Опять болит живот, и  опять движутся
машины. Всё сон, всё муть, и город: Жлобин?  Одесса?
Бобруйск? И опять что-то кружится, стучит, скрежещет, а
оно все белое, белое, белое, но как тепло и как холодно,
детские картинки, холод, мрак. И где-то путь, станция,
платформы. Гудит паровоз, трогается состав. Везут лес.
А  вот Москва. Огни М.Г.У.  И много студентов, и
проходная,  и телефон-автомат. А из окна слышится
музыка, все куда-то  идут, идут, спешат. И вот подъезд, и
вот ограда, и вот  ворота, и вот забор. А снег идёт, и снег
тает, и мокрая вода на щеках. И на ресницах снег, и пахнет
водой. А в  метро мчатся составы. И умное лицо в стекле
электрички,  и карие глаза, и взгляд, и ночь.

А вот ресторан "Эрмитаж". Три стола, рюмки, шторы. А за
окном Москва, и дождь, и капли. А вот новое лицо, вот
пальцы, вот клавиши, Новая музыка, барабанщик-ударник,
родственники. И песни, много песен, и радостные лица.
Отражение света в бокалах, и Скрябин. Полная света музыка,
громовые аккорды, - и минская станция. Тишина, шелест
разговора, часы в окне на башне. Старый журнал, помятые
страницы, ожидание. Усталый мальчик, уступающий место
младшей сестричке... Моя мама. Мама... Как полно страданий
и слез это слово. Мама, миленькая, хорошенькая моя мамочка!
Как я тебя люблю. Ты - и свет московских улиц, и минский
вокзал, и мерный стук вагонных колес. Утро. Туманная даль,
и моя мама. Всегда хорошая, всегда добрая, всегда
неизменная. За вагонным окном - Москва. У меня на плече
полотенце. Я иду умываться. Мы с мамой кушаем орехи.
Треск скорлупы - и жареный вкус. И с каждым разом
приближается Москва.

Ночь. Больничное окно. Куст. И стихи. Новые стихи. О
жизни, о погибших душах, о времени, о шуршании шин. И
все в одном слове - смерть. Смерть - это лучшее
стихотворение, это жизнь, конец жизни. И все же лучше
смерть. Но в жизни можно встретить много смертей, а
Смерть одна. Но все же лучше смерть...

Кресты, их много. Кладбище, сосны, деревья. И везде
- смерть. Но это уже не смерть. Это кости, скелеты,
фосфор. А  э т о - смерть. Это крест, это могила.

Дощечки, шестиугольные звёзды. Тоже кладбище. И везде -
за надписями, памятниками, символами - лица кому-то
знакомых родственников, друзей, знакомых, люди, живые,
сильные люди.

Дощечки, бедность, цивилизация. Каменный столб, железная
цепь. Внизу - пепел. Пепел мёртвых. Памятник. Под ним
ничего, или - пепел. Это тоже ничего. Это потусторонний
мир; камень гранита, камень крематория. Это тоже самое.
Но они разные. Каменная труба и серый столб. Время и
вечность. Люди и люди. Дым и газ.

Запах свежих газет. Новая почта. Идёт время. Стучат часы.
Двигаются составы. А здесь светло и здесь холодно. И странно
улыбаются стены, и бледные лица, и тишина, и шелест страниц.
Тишина. А оно все белое, белое, белое. Чёрное пространство,
которое невозможно увидеть, тёплые ладони. Следы от слез на
щеках. Серая тоска - и безвыходное спокойствие. Мечты,
загубленные однозначным ударом кисти, сердце, расстрелянное
и дымящееся от излияния теплой крови, тело, распростёртое на
снегу. Где же правда, где же совесть, где же люди?! Нет,
ничего нет...
       3има, 1999 г. М О С К В А"

       ========== +     ========= +      ======== +
 

Votre lien va etre debranche. Attention! Deux secondes, trois secondes, quatre
secondes, zero secondes. Les trois liens vont etre separes. Preparez-vous.....
Preparez-vous..... Preparez-vous..... Le lien est debranche. Desole.
 

      *              *             *
 

Родные, милые мои земляне. Убивающие друг друга, не ведающие ни минуты покоя. Завистливые, алчные, коварные, злобные, скупые. Беззащитные, как насекомое. Бессильные, как маленький цветок. Чистые, как стеклышко, что надо только отмыть под краном. Вы не успели пожить, не познали ни секунды безмятежного счастья. Ожидали нападения, подвоха, обмана всегда; каждой клеточкой тела будучи наготове. Ваш быт, связь между вами, ваши чувства, даже сами мысли в вас - сплошная болезненная рана, к которой - куда ни дотронься - везде болевой шок. Вас всегда что-то гнетет. Вы - сама забота. Вы - само несчастье. И радость, что вспыхивает у вас в глазах - либо примитивная жвачка, либо неискреннее притворство, либо физиологический флер на чувствах, что
независимо от сознания вырабатывает психологический тип. Ваши проблемы - не в физическом мире. Они внутри вас. Вы методично убиваете самое лучшее - Природу, Красоту, изначальное, оставаясь в комнате с белыми стенами, в какой - кроме пустоты - ничего нет. Жаль, что вы не успели толком пожить. Ваш век идет к концу, эра человечества заканчивается. Прорезь, чтобы вбросить монетку - и услышать пение следующих человеческих веков, - забита грязью из-под ваших ногтей. Только писк, мышиный писк небытия приближается: но вы не заметите его. Он вас поглотит
постепенно, по частям, не глядя на то, что вы думаете об эсхатологии и что скажет завтра утром CNN. Отдельно от вас, от Библии, от Буддизма или Корана, черные щупальца заползают в ноздри вашего мира: но вы их не видите и не увидите. Даже когда будет уже слишком поздно, вы ничего не осознаете и ничего не почувствуете. Потому что вы ничего не сделали с этой тайной. Вы не захотели взять то, что вам давали, и не желали бороться за то, что отбирали у вас. Вы просрали все. Вы даже не захотели спросить. И болтуны рождались среди вас чаще, чем пророки, а лже-пророки чаще, чем болтуны. Самые лучшие из вас - это пугливые самцы и самки с глазами газелей, не научившиеся есть мясо, сотрясаемые своими мелкими человеческими слабостями, безволием, подозрительностью и гордыней. Они бросаются врассыпную, как тараканы, когда приближается железная поступь конца. Но вы даже не поймете, что это предупреждение, и своими ногами
мастодонтов станете давить этих пугливых насекомых людской расы, как низшие существа. Жаль, что все так быстро оборвалось, что так быстро все кончилось. Как будто не было тысячелетий, как будто не было всех этих веков. Не было даже жизни. Только ВПЕЧАТЛЕНИЯ, смутные силуэты на экране Времени. И черная тень обгоревшего человека на железной дверце Пространства, которое невозможно понять.
 

дорогие компатриоты
планетяне в тысячном поколеньи
раздуйте свои ноздри
посмотрите сюда расширенными зрачками
бон джорно дорогие
приготовьте подушки
мы отправляемся в путешествие
на вездеходе любви
всхрапните пока не трясет
до следующей остановки
до новой цивилизации
приятных вам сновидений
 

  ==================
 

  1989, Париж
  1990, Вильнюс
  1992, Петах-Тиква
  Редакция и дополнения – 2001, Монреаль
 

Написано в Минске, в июне 1974 года. 

____________________________

Copyright © Lev Gunin

  ==================