Лев ГУНИН  

ЭТА ИГРА
   (ВОЗМЕЗДИЕ)

 роман-самопародия


                                     ПЯТАЯ КНИГА

ПЕРВЫЙ РАЗДЕЛ

      1 9 8 7 год.

5 ИЮЛЯ, ВОСКРЕСЕНЬЕ.

      Примерно с 18:00 или 19:00 наш телефон не работал. Звонки на АТС-7 не дали никакого результата: неисправность не выявили. До этого телефон не работал почти целый месяц. А ведь из Польши должен был приехать Мечислав - и позвонить... Телефон вдруг заработал, когда я стал переставлять провода в телефонной розетке. Допускаю, что мог отсоединиться проводок. Примерно 3 недели назад я отослал заявление по поводу злонамеренных отключений нашего телефона - на имя начальника городской телефонной сети.
     
     
      7 ИЮЛЯ, ВТОРНИК.
     
      Когда мы с мамой и с Инночкой ехали с базара, произошло следующее (14:00). Водитель автобуса № 1 (51-94 МГЛ) тронулся тогда, когда я выносил коляску с Инночкой. Но водитель двери не захлопнул, хотя должен отъезжать, закрыв двери, а, значит, видел меня. Тронувшись, он через несколько секунд захлопнул дверь, зажав мне плечи, но мои ноги остались на земле. Только то, что мама подбежала к водителю (к кабине автобуса), и что проходящий по улице транспорт помешал автобусу отъехать с остановки дальше, предотвратило возможную трагедию. Да и пассажиры закричали и заволновались...
     
     
           8 ИЮЛЯ, СРЕДА.
     
      На углу Октябрьской и Пролетарской, рядом с домом - когда я с Инночкой на руках шёл забирать из лаборатории анализ Виталика, - меня пытался сбить синий «Запорожец» со «старым» номером 56-94 МГМ (чёрная номерная табличка с белыми буквами), который повернул, не показывая лампочкой-мигалкой поворота, резко отклонившись от курса и слишком сильно забрав вправо, как будто водитель не справился с управлением. Дорога в этом месте нормальная. Машина дальше ехала нормально. Только моя реакция спасла меня и ребёнка. В зоне возможного наезда оказалась и переходившая дорогу женщина.
     
      Ещё в воскресенье меня позвали незнакомые ребята - играть в кафе «Берёзка», в Бобруйском гарнизонном Доме Офицеров, куда я перенёс свой орган. Довольно странное предложение: я «выпал» из этой среды; меня и мой телефон тут за год все забыли, и вдруг... Удивительно, но кто-то явно исправил некоторые дефекты в моём органе... Допустят ли меня там играть (и получать деньги) - не знаю, но пока я потратил на репетиции где-то 40 часов, а, может, и больше.
     
     
     
      20 ИЮЛЯ.
     
      Исчез фрагмент недописанной тетради Дневника, относящейся к периоду 1983-1985. Это примерно 20 страниц машинописного текста. Там было о постановлениях горисполкома, о моих личных делах, о том, что я узнал нового о деятельности КГБ, и о том, как произошли взрывы боеприпасов в авиагородке, вследствие чего пострадал весь город (были повсюду выбиты стёкла; рвались кассетные и шариковые бомбы).
     
      Тем временем слежка снова стала заметной, да ещё пуще прежнего.
     
      Прибыл ответ от начальника телефонной сети города: и по стилю, и по содержанию - отписка.  
     
     
          
      21 ИЮЛЯ.
     
      Ездил в Минск. Дело вот в чём. 2 выполненные к последней сессии контрольные не были зачтены: по историческому материализму и политэкономии. Я часто писал (за небольшую плату) контрольные для других студентов, и все они были зачтены. Чужие контрольные и курсовые я делал не только для Института Культуры, но и для университета, и ни разу не было с ними никаких проблем.
     
      Надо прямо сказать: работы были выполнены великолепно. Рецензент контрольной работы по политэкономии Осинцева не зачла работу, и написала в рецензии ряд замечаний-условий. По ВСЕМ пунктам этих замечаний БЫЛИ ответы в моей работе, так что она должны была либо работу вообще не читать, либо игнорировать прочитанное. Беседы с Осинцевой не получилось, так как она превратила то, что я пришёл к ней с желанием разобраться, в конфликт. И я, не переделывая работу, подчеркнул отдельные пункты требований Осинцевой фломастерами разного цвета, прямо в прежнем тексте, и отправил почтой.
     
      Следует заметить, что и Осинцева держала работу дольше установленных сроков, а повторно работу держали дольше месяца, и, если бы я сам случайно не нашёл её в столе секретаря, её бы вообще не проверили. Это использовали поводом, чтобы не допустить меня к сдаче экзаменов.
     
      Я просил каждого преподавателя лично разрешить мне сдавать.
     
      Вторая не зачтённая работа была сразу после начала сессии зачтена. Уже ПОСЛЕ зачёта работы по политэкономии, я всё равно оставался по ведомости не допущенным к сессии, хотя по закону имели права не допускать только по предмету не зачтённой работы. Оценка «Отлично» за первый экзамен в ведомости не была выставлена. Остальные оценки при мне ставились и в зачётку, и в ведомость (я настоял).
     
      Все эти административные интриги и травля были не просто несправедливы. Действия администрации на уровне завуча были - к тому же - незаконны, но я так и не добился оплачиваемого вызова на сессию. (Его не предоставили под предлогом «недопущения к сессии»). Как уже сказано выше, оценка за первый экзамен не была внесена в ведомость, а оценки за ещё два экзамена - при мне внесённые в ведомость - потом исчезли оттуда. Каким образом это могли сделать? Отрезали мою фамилию (если она заведомо была помещена в самом конце листа)? Переписали начисто всю ведомость? Закрасили мою строку? За 2 летних месяца я восстановил 2 оценки, а третью не удалось: не нашёл преподавателя. Теперь ВСЕ оценки уже стояли в ведомостях (кто это сделал?), а я был «тихо» переведен на 4-й курс.
     
      В Минске я участвовал в обсуждении плана восстановления Верхнего Города, и попал в ленту, снимаемую студией Беларусь-Фильм. Встречался с Денисовым, председателем Общества Охраны Памятников БССР, и с Зеноном Поздняком.    
     
     
     
      23 ИЮЛЯ.
     
      Когда я был в Ленинской библиотеке Минска, я зашёл только спросить о порядке выдачи некоторых книг, не был ни в одном зале, но мне всё равно навязали листок для заполнения при входе. Я вошёл в первое же помещение, и через минуту вышел, не брал никаких книг, но сидящая на входе женщина потребовала, чтобы я вернулся - и поставил печать на бланк, вписав книги, которые брал. Я ответил, что пришёл только за устной справкой и не брал никаких книг. Но она заявила, что, раз она уже вручила мне листок, значит, на нём должен быть список книг, которые я брал, и стоять моя фамилия.
     
      Я возразил, что, даже если учтено количество таких листков - ничего страшного, ведь я возвращаю листок чистым, таким же, как она его мне дала, на нём ничего нового нет, кроме разве что моих отпечатков пальцев. И тут меня осенило! Верно! Они снимают отпечатки пальцев у всех, кто пользуется библиотекой.
     
      (Перепечатывая эти давние записи и забегая вперёд, должен добавить, что придирки ко мне в архивах и библиотеках всё нарастали, до полной невозможности закончить и отшлифовать мою работу по истории Бобруйска).
     
      Тем временем, события в Бобруйске принимают всё более трагический характер. Снесли интереснейший каменный двухэтажный дом во дворе возле музея, по Пушкинской, поставив перед ним уродливую коробку, испортившую весь историко-архитектурный облик квартала; начали ломать оригинальное, единственное в своём роде здание бывшей синагоги по Чангарской, рядом с Бахарова.
     
      У меня исчезла очередная тетрадь: дневник, охватывавший период от моей женитьбы до поездки в Юрмалу и Ригу. Это случилось в последние 2-3 дня. Пропажа тетради почти не ощутима мной на фоне продолжающегося упадка духа после смерти папы, и в связи с ухудшением здоровья Виталика. И очередные разрушения исторического Бобруйска - среды, вне которой я себя не представляю, - внесли свою лепту в состояние почти отчаянья, в котором я нахожусь.
     
     
     
     
      23 ИЮЛЯ.
     
      Примерно 2 недели назад умер брат дедушки Зимы. Мои близкие родственники умирают один за другим, и это нарастает как снежный ком. В 1979 году - дедушка Зима; в 1984 - дедушка Йозеф; в 1986 году погиб муж Ани (Аллиной сестры); в 1987 году смерть унесла тётю Раису (мою любимую папину кузину), дедушкиного брата и папу.
     
     
     
      28 ИЮЛЯ.
     
      Сегодня присутствовал на торжественном собрании в городском театре, посвящённом 600-летию Бобруйска, и в связи с вручением городу какого-то ордена. Пригласительный билет мне дал Марат Курцер, а сам прошёл по удостоверению. Велась прямая трансляция по белорусскому телевидению, и - среди сидящих на верхних местах - я позже видел себя.
     
      Официально и неофициально говорилось, что в заседании участвовали только о с о б о заслуженные ветераны войны и труда, военные и комсомольские активисты, а на деле тут собрались все, кому не лень, включая всяких проходимцев, отъявленных негодяев, лицемеров и подонков. Среди этого месива изредка попадались порядочные люди: честные трудяги, герои войны, случайно попавшие (как я) на это собрание люди. Почти всех я знал в лицо, и впервые видел вместе (в одном месте) столько номенклатурной сволочи. В каждом ряду сидело по несколько ка-гэ-бэшников. Был и самый главный бобруйский чекист, которого я знаю как начальника УКГБ, он перед началом собрания ходил и осматривал ряды. Присутствовали работники гор- и райисполкомов, районного Бобруйского исполкома, райкомов и горкома, руководители предприятий, полно было милиционеров и армейских особистов. Ко мне один из ка-гэ-бэшников открыто - жестом руки и словами ("Вас же попросили сесть вон к тому молодому человеку") подсадил мента в чине подполковника.
     
      Папа не дожил всего лишь 5 месяцев до этого торжественного события, и он обязательно был бы официально приглашён, но он бы только расстроился.
     
      В заседании участвовал Первый Секретарь ЦК КПБ Ефрем Евсеевич Соколов, похожий на еврея и разговаривающий в типично еврейской манере и даже с типично еврейским акцентом. Внешне он производил благообразное впечатление, но в своей речи упомянул, что Перестройка не означает "вседозволенности", что можно было воспринять и как реверанс в сторону белорусской партийной элиты и "органов" (т.е. как заверения в том, что Минск не последует за Москвой, и что тут всё останется по-прежнему, а то и с реставрацией сталинизма), и как обещание того, что народ и далее не будет иметь никаких прав, и что засилье КГБ и начальничества, и полурабское существование простого люда будет продолжаться.
     
      Я никому не аплодировал, а при исполнении гимнов и вручении ордена вставал последним.
     
      Выступали: обком, горком, райком, облисполком, горисполком, райисполком, военные, представители Болгарии и Польши. Представитель из Польши говорил иронично, вспомнил и о том, что была подтасована дата известий о Бобруйске как о городе, что он был известен гораздо раньше, и тому подобное.
     
      Петиция, которую я собирался передать югославской делегации, так и осталась у меня в кармане: или меня неверно информировали, и приезд этой делегации не намечался, или был отменён.
     
      Повторю, что заседание снимало белорусское телевидение, и позже я видел себя самого, но издали. Возможно, в мою сторону старались камеру не направлять: из-за моего сурового, или даже рассерженного вида, и отсутствия желания аплодировать докладчикам. При повторном исполнении гимнов я всё-таки вставал; пусть в середине, но всё же вставал: с л и ш к о м серьёзное осложнения мне теперь не нужны. Аплодировал я только Председателю райисполкома Пальчику.
     
     
     
      … АВГУСТА.
     
      Приехала тётя Люся Пикус из Минска (мамина троюродная сестра). Она устроилась в бобруйский санаторий им. Ленина (один из лучших в БССР). Но она привозила с собой какую-то свою подругу, которой в санатории устроиться не удалось, и обе вернулись в Минск: сначала тётя Люся (я её провожал), потом её подруга.
     
      Виталик эту тёти Люсину подругу провожал с железнодорожно-автобусной станции "Бобруйск". Там ей пришлось стоять в очереди, а какой-то мужчина в спортивном костюме стал её выталкивать. Виталик вмешался, возмутилась вся очередь, но тот, в спортивном костюме, прежде чем уйти, стал Виталику угрожать и подносить к его лицу кулак. Появившись через некоторое время, он ударил Виталика локтем в живот, а потом кулаком по лицу, по губе. Какой-то невысокий крепыш, в штатском, разняв Виталика и того здоровяка в спортивном костюме, предъявил удостоверение, и сначала намеревался вроде бы того нападавшего задержать, но в итоге дал ему спокойно уйти и сесть в солигорский автобус. С ним (вроде бы) находилась у автобуса женщина с ребёнком, а он говорил, напирая на это, что они с ребёнком, и что "нервы сдают".
     
      (Забегая вперёд: всё дальнейшее - ещё более серьёзное - ухудшение состояния Виталика, видимо, и началось с того случая...)
     
     
     
      26 АВГУСТА.
     
      Я стал реже записывать отчёты о текущих событиях: возможно, потому, что в музыкальной школе затеяли внеурочные мероприятия даже летом, потому, что я взялся выполнить за деньги 3 контрольные работы для студентов университета, начал писать Второй концерт для фортепиано с оркестром, больше времени уделяю детям, и, к тому же, с конца июля играю в кафе "Берёзка" Гарнизонного Дома Офицеров. Я уже писал, что, ещё до того, как я стал там работать (но уже перенёс туда свой инструмент с усилителем-колонкой - для репетиций), кто-то починил мой орган, без моего ведома, и те, что со мной играют, тоже ничего об этом не знали. Без исправного органа я не смог бы работать в кафе, а тут больших денег не заработаешь, зато трата времени колоссальная. Теперь у меня не остаётся времени не только на развёрнутое описание моего жития-бытия, но и для того, чтобы уделять время борьбе за Старый Бобруйск, и другим подобным делам.
     
      Ребята, с которыми я играю, хотят, чтобы я взял напрокат хороший инструмент, написав расписку. Когда мне сказали, что завтра я должен написать расписку, и что на следующий день уже будут брать орган, я попросил 2 дня, чтобы подумать, и расписку не написал, но назавтра кто-то уже сломал мою "Юность" (может, тот, кто её починил?). Приглашал меня Сергей Поздняков, бас-гитарист, он и набирал всех; брать орган особенно настаивал Игорь Манкеев, амбициозный музыкант и практичный человек; а четвёртый участник нашего коллектива - серая лошадка: барабанщик Витя, который ездит из Кировска.
     
     
     
      30 АВГУСТА.
     
      Из армии пришёл Игорь Горелик, близкий друг Виталика и автор стихотворений и коротких рассказов на русском языке и языке идиш (он учится в Минске, в университете, на историческом факультете, профессионально рисует - в основном, на темы еврейской истории, - и помогал нам в деле борьбы за Старый Бобруйск).
     
      Его избивают уже 2-й раз за последние полтора месяца.
     
      Вообще-то его избили неизвестные сначала ещё до армии, в его же подъезде. Тогда именно я настоял, чтобы он подал заявление в милицию. Заявление сначала приняли, завели уголовное дело, но тех, что Игоря избили - не нашли. Потом следователь уговорил Игоря забрать заявление из милиции. Но в этой информации уже содержится противоречие: если бы уголовное дело уже завели, то инициатива следователя в эту схему не вписывается. Скорей всего, Игоря дезинформировали; уголовное дело не заводили, напавших на него не искали. Или знали, кто они такие, но это оказались "неприкасаемые". Незадолго до этого избили и изнасиловали Ингу Ермакову, о чём я писал за прошлые годы в своём Дневнике.
     
      Перед уходом Игоря в армию, к его дедушке приходил мужчина средних лет, который не назвал своего имени, но сказал, что он мой сосед, что он хорошо знает, что я будто бы занимаюсь "антиобщественной" деятельностью, и что я глава целой "антиобщественной" группы. Он требовал, чтобы Игорь больше со мной не общался, иначе "будет плохо". Игорь мне приносил довольно много материалов для моей исторической работы о Бобруйске. Теперь родители уговорили его поступить на исторический факультет в университет.
     
      Незадолго до вступительных экзаменов в университет его избили (как и до армии - в его же подъезде) выпивохи-соседи, причём, это было явно инсценировано и подстроено. Избили серьёзно: ему рассекли бровь, отбили рёбра, и нанесли другие нешуточные телесные повреждения. В милицию Игорь не обращался, несмотря на мои аргументы: потому, мол, что это его соседи. А ведь я предупреждал его, что, если он не отнесёт заявление в милицию, будут бить снова. В университет Игорь поступал по рекомендации из армии по льготному потоку - и набрал проходной балл. Но его не приняли: сказали, что, мол, направление из армии оформлено "не совсем" правильно". Мама Игоря пошла на приём к Министру. Ей там сказали, что направление законное и что они правы, но, что, мол, теперь уже в университете "мест всё равно нет". И вот Игоря избили снова, причём, теперь били унчаками: двумя особыми палками, соединёнными цепью. Избивали 2 профессионала, владеющие боевыми единоборствами.
     
      Мы с Виталиком поехали к его бабушке, где он скрывался, и уговорили его пойти в травмопункт. Когда мы его туда привели, тут же появился Гена, один из его троюродных (или двоюродных?) братьев, и, увидев нас с Виталиком (Виталика он знает хорошо, меня наглядно), быстро выскользнул за дверь. Зная о том, что Гена активно общается с культуристами и отслужившими в войсках ВДВ, КГБ и МВД, включая тех, кто занимается унчаками (и, судя по его реакции на нас с Виталиком), я подумал сразу, что Гену с братом (а тот сидел в машине) подослали, чтобы сразу уговорить Игоря не идти к врачу и не требовать возбуждения уголовного дела. Медсестра и врач, осматривавшие Игоря, вели себя так, как будто их уже предупредили о его приходе, хотя медсестра и звонила в милицию по телефону с сообщением об избиении, но в справке об осмотре написали, что рекомендуют лишь "показаться стоматологу", а в графе "обстоятельства травмы" - что травма "бытовая". Но травмы Игоря (после первого и после второго избиения) могут быть опасными, и требуют серьёзного лечения. Я посоветовал Игорю ехать в больницу БШК, и он - с Виталиком и со своими братьями - туда поехал. Его положили в травматологическое отделение, и теперь он там. Когда его избивали второй раз, с ним была Лена, девушка еврейского происхождения. Не знаю, откуда, но я её с л и ш к о м хорошо знаю наглядно. Откуда - не могу вспомнить...  
     
     
     
      8 СЕНТЯБРЯ.
     
      Первый учебный год, который начался в музыкальной школе без Роберта Сургана. Конечно, он мне много напакостил, но, одновременно, он меня уважал и ценил как педагога, и защищал от  н а и х у д ш и х  провокаций и нападок райисполкома, хотя ему давали указание меня безжалостно травить и делать мне пакости. Роберт, если разобраться, нормальный мужик, хоть и пьющий, и он был на своём месте. Именно такой директор, как он, и нужен в пригородной детской музыкальной школе. Именно он наладил прекрасные отношения с местным населением и местным начальством, с общеобразовательными школами. Именно он, с помощью нас, педагогов, отремонтировал обветшалое здание, привёл его в полный порядок, обустроил классы, наладил работу ДМШ. Он постоянно "отмазывал" нас от картошки и рубки веток, и, вместо этого, мы охотно занимались ремонтом своей школы (вплоть до чердака и кровли!), красили заборы и стены, чинили калитки.
     
      Его убрали не за пьянство или "проколы" в работе ДМШ, но потому, что он кому-то перешёл дорожку. Его сначала трижды избивали, один раз достаточно серьёзно. Возможно, чтобы он без сопротивления покинул директорское кресло.
     
      Вместо Роберта директором назначали Федю, нашего бывшего педагога, который позже ушёл, не сработавшись с Робертом. Федя имел зуб на Роберта, и, понятно, что, ненавидя Сургана, он был частью игры.
     
      Из всех, кто работал с нами в нашей школе, Федя и Лиля были самыми неприятными личностями.
     
      И вот, теперь, этот новоявленный директор послал на сельхозработы меня и Катю, всех остальных (блатных) оставив в покое. Да ещё сказал вкалывать по 2 дня. Так что директор новый, а методы старые... (Роберт тоже больше всего придирался к нам с Катей: наименее защищённым и наиболее уязвимым. Но Роберт делал это по указке райисполкома - потому что связи и протекция родственников всех остальных превращали сотрудников Отдела Культуры в их защитников, - а Федя ещё и по призванию).
     
      Даже в райисполкоме удивились: сказали, что все ездят по одному дню, а потом - повторно - лишь если потребуется. По их указанию я работал 1 день.
     
      Если раньше нас заставляли работать бесплатно, но с пониманием, что возмущению людей и их терпению должны быть хоть чем-то установлены рамки, и держали нас в колхозах только до обеда (затем увозили домой), то теперь объявили, что нам заплатят по трудодням. А, раз так, то: во-первых, люди работали "как надо", во-вторых, работали дольше, и, в-третьих, должны были идти получать деньги, и потерять ещё дополнительное время и уехать позже (из-за получения этих копеек не смогли уйти сами - до шоссе или до железнодорожной станции: работали в Телуше на уборке льна). Но нам ВООБЩЕ ничего не заплатили: это был обманный маневр!
     
      Мы приехали в город с работы в колхозе в 18:00; в райисполком пришли в 18:30. Обеда никакого не было, да и не могло быть: ведь нас там не кормили. Первый раз меня отправили в колхоз в мой рабочий день, - во вторник, хотя до начала учебного года мы просто сидели в школе, практически ничего не делая, а в среду (во второй раз) я должен был поехать в свой выходной - и никаких отгулов. Для того и учредили для нас 6-тидневную рабочую неделю, чтобы заставлять участвовать в рабском труде: бесплатно. Большинство музыкальных работников в Бобруйске (которые на основной, официальной работе на полставки, или на четверть ставки) всегда умудрялись сводить концы с концами лишь за счёт работы по совместительству (в ресторанах, клубах, и т.д.), но "6-тидневная рабочая неделя" для занятого в школе всего лишь один раз в неделю музыкального работника означает бесплатный рабский труд в колхозе и потерю всех побочных заработков, т.е. голодную смерть. Кроме того, по закону меня - как студента-заочника - не имели права посылать ни на какие колхозные работы.
     
       Предлог, который использовали для отправки меня на принудительные работы, был надуманным и сомнительным: мол, республиканский закон о заочниках противоречит постановлению Отдела Культуры райисполкома о "6-тидневной рабочей неделе", но, в таком случае, райисполком не имел бы права устанавливать такие правила. Сократив мою нагрузку в этом году (в пользу Лили Федюк-Соломон) до четверти ставки - и мою зарплату, соответственно, до 40 рублей в месяц (меньше пенсии!): меня ещё и лишали возможности подработок! Мои трудовые обязанности в кафе "Берёзка" - продолжение официальной работы по совместительству - теперь оказались под вопросом. Ведь в дни, когда я должен был играть в кафе, меня отправляли в колхоз! Конечно, я мог обратиться к адвокату, и, через него, в суд с жалобой, что мне искусственно препятствуют работать по совместительству, отправляя в колхоз и в рабочие, и в нерабочие дни. Но зондирование обстановки показало, что ни один адвокат в городе не возьмётся за моё дело. Значит, их уже обработали и проинструктировали.
     
      Меня фактически лишают средств к существованию.
     
      Тем, что за работу в колхозе (сначала пообещав и ГАРАНТИРОВАВ оплату) не заплатили, возмущались все, но я больше других, используя эпитет "рабство", и называя то, чем мы занимались, отправкой на принудительные работы. Я агитировал больше не ехать (т.е. призывал к коллективному неповиновению).
     
      Увязнув ментально во все этих передрягах, я совсем забыл, что (после избиения и сотрясения) мне категорически не рекомендуется работать на солнце, и в колхозе мне стало плохо, так, что я не знал, смогу ли вообще добраться до автобуса. Ещё 3 дня у меня не проходила зверская головная боль.
     
      Назавтра я отправился в колхоз, не зная, в состоянии ли я работать, но помнил о том, что дал слово новому директору поехать, и решил - если оплатят за вчерашнюю работу: ПОПРОБУЮ. Конечно, и вознаграждаемый труд остаётся принудительным без права выбора и права отказаться от непрофессиональной, низкооплачиваемой, тяжёлой и незаконно навязанной работы. Тем более, когда гонят на неё в твои выходные дни, заставляя заниматься тем, чем не умеешь и не хочешь заниматься, из-за чего страдает дело на твоей нормальной работе (я бы за этот день отобрал теоретические книги в библиотеке). Узнав, что нам не заплатят, я ушёл, и во 2-й день не работал. Но прежде, чем уехать в город, я предупредил всех, что мне нельзя работать на солнце и согнувшись, и что я плохо себя чувствую ещё со вчерашнего дня, и, возможно, нуждаюсь в медицинской помощи. Я официально отпросился у бригадира, и он меня официально отпустил.
     
      Поэтому, когда, по требованию Анатолия Анатольевича Синковца (а мой бывший близкий приятель и комсомольский выдвиженец, Толик Синковец, большой друг Мони, сделавшись зав. Отделом Культуры райисполкома, стал под меня копать больше всех предыдущих завов), директор велел мне писать объяснительную по поводу моего "своевольного" ухода с работы в колхозе, меня "осенила" следующая мысль: если я зарегистрировался в райисполкоме для поездки в колхоз, значит, узнать о том, что я раньше времени уехал в город, могли только по доносу. Кто же донёс? У бригадира я отпросился, значит, он не мог "стукануть". Остальным (а я их всех хорошо знаю, кроме одного) глубоко наплевать на то, работал я или нет. Донёс, я думаю, парень, который будто бы работает в отделе строительства, и которому, предполагаю, специально дали задание информировать обо мне. Вероятно, от меня ожидали подобной выходки, тем более что в курсе о противопоказаниях, связанных с моим здоровьем. В объяснительной записке я так прямо и написал, что считаю персональную "опеку" и особо пристальное "внимание" к моей персоне незаконным, и требую прекратить. Я связал травлю на работе с моей активной позицией в деле защиты исторического центра Бобруйска.
     
      Через несколько дней на бумаге (в реальности тут что-то не сходится) меня догрузили до ставки. Лиля получила много часов в городской музыкальной студии, так что работа в Глуше ей нужна теперь чисто номинально. Когда я стал сверять журналы и ведомости, а также те и другие со списками учеников и сформированными группами, выяснилось, что ставка у меня никак не набирается. Дважды я пытался выяснить у Феди, что всё-таки происходит, но директор притворялся занятым, и обещал поговорить позже.
     
      3 сентября на работу в "Берёзке" не вышел Сергей Поздняков. В тот же день ко мне подошёл знакомый военный майор, сотрудник Дома Офицеров, и зачем-то сказал, что, если возникнут проблемы, я могу обращаться к нему "не по званию" (т.е. запросто). И тогда я вспомнил о том, что очень многие военные недолюбливают ментов и ка-гэ-бэшников. Может быть, Сергей не смог выйти на работу "не просто так". Избили? Намеренно задержали? Может быть, к этому имеет какое-то отношение Витя Якименко (наш ударник, которого я так и не смог раскусить)? А Игорь Манкеев и Витя - оба из Кировска, и связаны многолетней дружбой. Возможно, ожидали, что играть втроём (без бас-гитары: она же основа!) у нас не получится, вот и будет повод прогнать нас из кафе. Кроме того, за 2 месяца работы в кафе свою зарплату я так и не получил. А тут и Манкеев предупредил, что не придёт (он на сессии в Минске; сказал, что приехать не сможет). Мы с Витей пробовали подключить аппаратуру и поиграть вдвоём, но внезапно задымили все розетки (включал Витя).
       
      Мы сказали администратору, что сгорела аппаратура, и отправились в ресторан "Березина", где играет брат Сергея, Лёша. Он был какой-то странный; ребята-оркестранты разъяснили, что он страшно пьян и еле играет. Но он не был похож на пьяного, и от него не пахло спиртным. Он был какой-то весь почерневший, вялый, как будто больной, или надломлен чем-то, и не спал пару суток. Он сказал, что Сергей взял гитару, и ушёл на работу в кафе, а где он и почему не дошёл - не знает.
     
      По дороге из "Березины" я встретил вышедшего из швейного ателье завхоза Отдела Культуры райисполкома, майора в отставке (по слухам: бывшего особиста), который меня остановил (остановился и Витя), и стал болтать всякую ерунду про Роберта Сургана, моего, уже бывшего, директора, но тон его, его интонации: звучали угрожающе (иными словами, в его голосе слышалась явная угроза в мой адрес).
     
      Назавтра, после работы, я отправился к Юре Шевченко, оператору в ресторане "Юбилейном" (гостиница "Юбилейная", Интурист) у Стёпы Сидорука, которого я (как и его жену, Ларису, работавшую сначала в клубе в Михалёва, а потом у нас, в Отделе Культуры) заинтересовал проблемой сохранения старого центра Бобруйска, и он написал в московскую "Литературную Газету". Это было в январе. Теперь уже сентябрь, но ответа Юра так и не получил. Ясно, что ответа уже не будет. Благодаря моей агитации, письма уже писали: Лиля Тынкова, её двоюродная сестра Лия, Игорь Пучинский и его родственник Миша, бывший учитель на пенсии Николай Владимирович, Юра Шевченко, я сам, Софа Подокшик, снова я (повторное письмо), художник Иван Васильевич Соловей, пенсионер из Минска Кулик (вскоре умерший и так и не получивший ответа на своё письмо), Илья Родов.
     
      Лиля Тынкова получила на своё письмо ответ-отписку, а потом письмо-фарс из Управления Охраны Памятников Истории и Культуры при Министерстве Культуры БССР. Пучинский, Лилина двоюродная сестра, Софа и Юра: на письма в "Известия", "Советскую Белоруссию", журнал "Огонёк" и "Литературную Газету" ответов так и не получили. Николаю Владимировичу ответили, что, мол, это "не его дело" (так и написали), и что он не в состоянии определить ценность и значение зданий, обречённых на снос. Мне самому прислали то, что мной было расценено как угроза и запугивание. (Полный текст в предыдущих тетрадях Дневника). На моё повторное письмо - уже по поводу этой угрозы, - на имя редактора газеты "Известия", где я указывал и на то, что ответ с запугиванием, между прочим, также умышленно фальсифицировал тему МОЕГО письма, представив его так, будто я обращался в редакцию по "личному вопросу", - прибыл очередной перл сочинителей басен из редакции, от одной из сотрудниц, НЕ от редактора: "Ничего нового Вам написать не можем". Вот и всё!
     
      Зато открытое письмо Ильи Родова в отцензурированном Гейкером виде было помещено в КАМУНiСТЕ, бобруйской центральной (партийной) газете...
     
      Вечером Сергей опять не пришёл на работу в кафе. Игорь, которого поддерживал Витя, заявил, что Сергей напился и отлёживается дома, пьяный. Это было сказано безапелляционно, хотя - откуда он это взял, - было невдомёк. Игорь и Витя так строили свои "комментарии", как будто им известно то, чего я не знаю, а в ответ на попытки выяснить, откуда им это известно, они становились в позу: как будто мои расспросы - наивность, ребячество.
     
      В течение 3-х дней они всё повторяли и повторяли следующее:
     
      Игорь говорил, что Сергей пьяница, что он "показал себя с плохой стороны", и что, в любом случае, он мог хотя бы предупредить о том, что не придёт... Он сказал, что брат Сергея, Лёша, - "хроник", что ему нельзя пить, что он лечился, что, если выпьет, ему сразу становится плохо, и "уже всё", а Сергей, как его брат: то же самое.
     
      Чтобы окончательно выяснить, какова же позиция Игоря и Вити, и что они думают делать, я - после игры в пятницу (а я играл и партии баса, и партии клавишных) - заговорил о том, что, если Сергей не появится, надо искать замену, и, вообще, видимо, придётся настраиваться на то, чтобы работать с кем-то другим.
     
      И тут их как прорвало. Они оба сказали, что, если даже Сергей объявится, они играть с ним больше не будут ни в коем случае, заявляли это категорично, и добавили, что, если у меня есть бас-гитарист: чтоб я его приводил, и всё. Я не стал возражать. Но, со своей стороны, решил сделать всё возможное, чтобы всё-таки отыскать Сергея.
     
      Мне удалось договориться со знакомыми ребятами, соседями Сергея, и они заглянули к нему, но дома у него никого не оказалось. Его ближайшие соседи рассказали, что тут уже недели 2 никто не живёт.
     
      А в субботу днём звонил Сергей. Как я понял, он лежит в больнице, его избили двое, когда он шёл на работу в кафе. Сказал, что их, вроде бы, нашли. Фамилия одного - Коваленко, другого - то ли Астафьев, то ли Остапьев, на слух. Но я догадался, что он звонит теперь не из больницы. Он сказал, что вечером обязательно придёт играть, хотя у него разбито лицо, и между рёбрами обширная гематома от удара. Но вечером он не пришёл. Играл, по моей просьбе, Буслович на своём импортном синтезаторе, а я вёл на своей развалине бас.
     
      Когда я, после работы, собрался снова подойти к брату Сергея - Лёше, - в "Березину", и сказал об этом Игорю и Вите, они отреагировали совсем странно. Они сказали: "Советуем тебе не ходить и не выяснять", а Витя прямо заявил с угрозой в голосе, что, если я пойду к брату Сергея, "мне же хуже будет". Но я не стал делать поспешных и однозначных выводов относительно Игоря и Вити. Мне хотелось выяснить, что за всем этим стоит.
     
      В субботу я к брату Сергея не пошёл, это был неплохой обманный маневр. В воскресенье я звонил в больницу БШК: в справочную больницы, в Приёмный Покой, в нейрохирургию, хирургию и травматологию, но нигде Сергея, вроде бы, не оказалось. В воскресенье в кафе внезапно появился Игорь Пучинский, которому неожиданно дали увольнительную, и он приехал из Борисова, где служит в стройбате (как он сам утверждал: в госпитале стройбата, но его мать сказала, что просто в стройбате). Мы с ним подошли в "Березину", к брату Сергея, который снова сказал, что не видел своего брата и ничего не знает о нём, а я ему ответил, что, если пропал человек, заявляют в милицию, и что, если он не объявится, нам придётся взять в кафе другого бас-гитариста. Не знала ничего о Сергее и Марина, официантка из "Березины", с которой Сергей спал.
     
      После "Березины" мы с Пучинским пошли ко мне.
     
      Во вторник Сергей объявился, а в четверг играл с нами в кафе. Под рубашку (на рёбра) я ему не заглядывал, но лицо у него действительно разбито. Аркадий Марьясин видел Сергея в тот злополучный четверг с гитарой, часов в шесть, возле того места, где Сергей живёт. К нему подошёл какой-то алкаш, который приставал и к нему, и к Аркадию. Когда Аркадий и Сергей разошлись, тот алкаш последовал за Сергеем, держался на расстоянии. Тут и появились двое рослых парней. Сергей сказал, что поводом для избиения послужило то, что он, якобы, проходя, рукавом задел одного из тех 2-х здоровых парней, а, скорее, тот сам задел Сергея, и они бросились его избивать.
     
      Когда во вторник Сергей ко мне пришёл, я не заметил, чтобы у него было сильно разбито лицо, даже создавалось впечатление, что ссадины пепельные, как будто там натёрто свинчаткой (грим?). Но я решил, что ссадины настоящие. И, действительно, когда я присмотрелся в кафе, в свете сильных ламп стало видно, что травмы у него на лице были достаточно серьёзные, хоть и быстро зажили. Марьясину было известно, что в день избиения Сергей одолжил у кого-то 50 рублей.
     
     
     
     
      ВТОРОЙ РАЗДЕЛ
     
     
      16 СЕНТЯБРЯ, СРЕДА.
     
      Описывая ряд последних событий, я забыл о нескольких других происшествиях. Во-первых, я сорвал голос. В течение всего сезона я пел в кафе (надо было хоть как-то скомпенсировать то, что я играю на никудышном инструменте, и быть чуть более полезным), и довольно удачно, хотя замечал зависть со стороны Игоря, который основной вокалист и считает себя "большим певцом". Игорь же намеренно делал мой микрофон тише и глуше. Это, а также то, что я не распелся, а эта песня была в высокой тесситуре (брал "до" второй октавы), и привело к тому, что я повредил связки справа, и временно потерял голос.
     
      Некий молодой человек, на вид лет 30-ти (как мне показалось), заметил, что у меня что-то случилось с голосом, и, дав "парнас", заказал эту песню повторно, заставив меня напрягать свои голосовые связки опять. Возможно, если бы я отказался петь ещё раз, последствия не были бы настолько серьёзными... Сергей сказал, что это художник, работает на Фандоке. Пришлось искать солистов, и я взял предложившую себя и свою сестру - Лену Савченко, подругу двоюродных сестёр Аллы: Риты и Поли. Эта Лена очевидно "липнет" ко мне, что я оставляю не только без внимания, но и без всякой реакции.
     
      В прошлый четверг, когда выдавали зарплату в кафе, я её не получил. Хотя мне полагается справка (с основного места работы) для работы по совместительству, на этот месяц я её не получил, потому что Синковец, новоявленный зав. отделом Культуры, мне её не выдал. Конфликтовать с ним я не хотел, и справку взял приятель Вити Якименко (барабанщика) - Саша Кравченко, которого я наглядно знаю, и который работает в Кировске, в милиции. На его имя и переоформили меня, с согласия директора кафе, Аллы Ивановны, которая теперь в отпуске. Трудодни калькулятрисса мне справила, но в ведомости, присланной из бухгалтерии Военторга, меня (т.е. Кравченко) не было. За один из 2-х месяцев, в течение которых я работал худруком в общежитии (за июнь) мне также не заплатили. Вспомнив и о том, что мне незаконно - как это очевидно по любой беспристрастной оценке - не оплатили последнюю сессию, можно придти к выводу, что финансовый прессинг - давление, оказываемое на меня, - достиг за последние 5 лет наивысшей точки.
     
      Позавчера Рита (которая временно живёт у нас), Аллина кузина, привезла из Глуска молоко, которым я отравился, и сейчас болею. На днях был у Мони, нарушив табу, настраивал ему пианино.
     
      В пятницу приезжал Шустер, зам. главного редактора журнала Sowjetischer Heimland (Вергелиса), который проводил читательскую конференцию; на неё пригласили и меня, а я пригласил Игоря Эля, Илью Родова и Мишу Аксельрода (который не пришёл). Илья и Игорь выступали, и довольно резко. По заданию израильского "спецназа", они пытались сорвать мероприятие, представляя членов редколлегии этого московского журнала "врагами" и прихвостнями советского режима, а язык идиш (в отличие от так называемого "иврита"): "дегенеративным" и "ассимиляторским". Эль, талантливый саксофонист и хороший парень, просто попал под чужое влияние. А вот Родов меня раздражал. Пока в городе были сильны "идишисты", он заискивал перед Пинхасом Плоткиным, поддерживал литературные амбиции Горелика (писавшего короткие рассказы на идиш), посещал кружки "идишистов" и ратовал за "возрождение идишистской культуры". Не зная почти ни слова на "мутершпрахе", он, присвоив себе право выступать публично и в печати от имени говорящих (или пишущих) на идише людей, быстро делал карьеру "посредника" в "еврейских делах", и его печатали в центральной партийной газете, приглашали в горком партии, и уже почти "назначили" негласным лидером "масс". Теперь он охаивал то, за что только что ратовал, и делал это настолько откровенно и цинично, что это вызывало тошноту.
     
      Я тоже выступал, сначала на немецком диалекте, потом по-русски. Я говорил о том, что давно не переиздают идишистскую классику (Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема...) и выдающихся неоромантиков (Моисея Кульбака). А журнал мог бы заполнить эту брешь. Я сказал, что, когда была статья о Бовшовере, журнал особенно быстро раскупили в киосках, а другие номера лежали стопками невостребованные. Ещё я сказал, что "программность", "обязательность" некоторых тем в области поэзии и прозы ("замусоленная" тема войны, патриотики; они требуют свежего, иного подхода): отпугивают как авторов, так и читателей. Наконец, я заявил, что умолчание единственным журналом в стране о разрушениях памятников, связанных с архитектурой и культурой дореволюционных и довоенных идишеговорящих общин выглядит нелепо на фоне того, что другие издания уже пишут об этом.
     
      Шустер отреагировал на мою речь неожиданно агрессивно (хотя на провокацию Родова и Эля ответил мягко, если не заискивающе).
       
       Я уже описал, как мой орган "Юность" кто-то тайно ремонтировал. Потом его "отремонтировали назад" (сломали): в тот самый день, когда я чуть было не получил зарплату. Но, как только я объявил, что ухожу, потому что и зарплату не получил, и орган не работает, мой инструмент тут же заиграл, как по мановению волшебной палочки. Не было ни одной не работающей октавы, все клавиши отвечали, и даже тембра переключались, "как новые". Как будто кому-то очень понадобилось, чтобы я был занят в кафе, но зарплату не получал. Трудно объяснить это по-другому. Вот я и подумал, что, если объявлю ребятам заранее (иначе невозможно; не могу же я их подвести) о своём уходе из кафе, раз мне не платят зарплату, орган тут же снова сломают. Поэтому я решил его забрать предварительно, в воскресенье вечером, и сказал об этом всем, чтобы посмотреть, что за этим последует. Я объявил об этом в субботу, а в воскресенье (якобы, из ресторана "Березина", и, якобы, братом Сергея) был взят импортный орган "Вермона". Этот орган был привезён в кафе, а мой орган был увезён к Сергею домой.
     
      Теперь надо вспомнить, что, как только мне было велено писать расписку, чтобы в Мышковичах взять напрокат орган Motodor, в моей "Юности" перестала работать во всех октавах нота до-диез (назавтра же). И теперь снова была проявлена та же оперативность. Интересно, зачем. Чтобы вынудить меня дольше поиграть бесплатно в кафе? Сломать мой орган? Лишить меня этой крошечной возможности хоть где-то подхалтурить на нём, этой маленькой вероятности хоть что-то заработать? Кто знает?
     
      Интуиция мне подсказала пойти на обмен органами, а там - посмотрим.
     
      Надо также упомянуть о том, что Лену - подругу Игоря - вызывали в милицию как свидетельницу его избиения, а к нему самому приходил в больницу милиционер, который внушил ему написать заявление о том, что он, якобы отказывается от уголовного преследования того, кто его избил (как будто тот уже найден, как будто Игорь его знает; ещё одна несуразность заключалась в том, что Игоря на самом деле избивали 3 человека, и, значит, милиции и кому-то ещё надо было, чтобы в контрзаявлении Игоря содержалась также и дезинформация по поводу имевших место событий), а требует лишь, чтобы ему была уплачена компенсация за травму и материальные потери в связи с ней.
     
     
     
      ВТОРАЯ ПОЛОВИНА СЕНТЯБРЯ,
      НАЧАЛО ОКТЯБРЯ 1987 года.  
     
       Дальнейшие события развивались стремительно. Мне оплатили и за работу в Подростковом клубе, и за месяцы игры в "Берёзке". Но внезапно моей игре в кафе, по-видимому, решили положить конец. Сначала Игорь-гитарист неожиданно не приехал из Минска, где был на сессии, и откуда (по уговору) приезжал играть в кафе. О том, что он вообще нас покидает, не сказал ни слова. В четверг и в пятницу мы отыграли втроём, но в субботу (в самый ответственный день) так играть было нельзя. Нас могли просто погнать из кафе, или мы бы распугали всю публику. Мы с Сергеем проявили чудеса смекалки, оперативности и деловитости. По моей просьбе, мне помогали Шура Григорьев (шикарный гитарист, игравший со Стёпой и с Карасём, и отличный парень), Марат Курцер (тоже отличный парень, играть вместе с которым - мечта), Миша Ващенко (неплохой ударник и вокалист, и отличный парень), Инга Ермакова (в замужестве Мекшина), и другие.
     
      Я подумывал так и продолжать работать без соло-гитары; я неплохо справлялся. Но загвоздка была в том, что у нас не было качественных колонок для "Вермоны", и не предвиделось. Покупать свои колонки никто не собирался. Зарплата и парнас в "Берёзке" были аховые; игра не стоила свеч.
     
      Только через полторы недели Игорь объявил, что играть не будет, но что голосовую аппаратуру, которая является его собственностью, нам оставляет, а мы будем платить по 15 рублей в месяц - амортизацию. Сергей нашёл лучшего, чем Игорь, гитариста: Ваню, что играл со мной в ГДК. Инга осталась у нас, и пела отменно. Было очевидно, что она много работает над собой. Всё снова наладилось. И, казалось, что и моя жизнь входит в нормальную колею, и что работой в музыкальной школе, в кафе и в Подростковом клубе я смогу обеспечить семью. Но вдруг в субботу (или в пятницу?) не пришёл Витя. Это был удар ниже пояса. Я позвал Мишу Ващенко. Помогли и ребята, игравшие в Доме Офицеров на танцах: Ричи, Саша Мудрецов, Артур, Макс, Ададуров, и другие (их там был целый оркестр). А было это уже во время моей сессии, причём, Игорь и Витя специально ждали моего сессионного периода, чтобы вынуть камень из-за пазухи. Я с неимоверными трудностями вырывался из Минска на субботу и воскресенье (один раз сорвался и в пятницу), но те, с кем я договаривался, что они заменят меня в остальные дни: они меня подвели. Я бы, конечно, нашёл другую замену, если бы мне оплатили за работу в кафе чуть раньше. Но в том-то и дело, что было так рассчитано, чтобы получка (которой я мог бы заплатить замене вперёд за месяц, или по истечению месяца) была мне выдана впритык, за 2 дня до сессии, когда мне пришлось и работать в музыкальной школе, и ездить в колхоз, и (вечером) играть в кафе. Так что на поиски замены времени практически не оставалось, а перепоручить это кому-то другому возможности не представилось.
     
      По телефону из Минска найти замену в Бобруйске также было весьма затруднительно. И в этом, и в том, кто и как подвёл меня из тех, с кем я договаривался во время моих приездов, и в том, что именно Витя умышленно сорвал игру на замене Володи Бусловича и Вовы Голуба (вместо меня), просматривается инициатива совершенно посторонней силы. В довершение всего, никого не предупредив, днём приехал Игорь - и забрал свою аппаратуру, забрал воровским образом, исподтишка. И было это… - ну, конечно же, опять в субботу!.. Всё было разыграно Игорем и Витей как по нотам, и, наверняка, задумано и запланировано заранее.
     
      Именно об этом я предупреждал Сергея задолго до этих событий. Я говорил ему, что Игорь и Витя: тёмные лошадки, и что от них можно ожидать всего, чего угодно. Я предупреждал, что они могут подвести или даже пробросить в любой момент, и предлагал, вместе с ещё двумя музыкантами, пойти играть в клуб, где есть орган и аппаратура. Там бы платили столько же, сколько и в кафе, правда, без парнаса (без чаевых). За 4 дня до того, как Игорь забрал аппаратуру, я просил Сергея поторопиться, и взять на прокат голосовой усилитель с колонками до субботы, потому что в субботу (чтобы нанести нам предательский удар в спину) Игорь может приехать за своим "железом". Сергей через день привёз бы аппаратуру, но в тот же день в кафе уже сидели те же ребята, что лабали в Доме Офицеров на танцах. Они просили меня остаться с ними, но с таким большим коллективом лабухов каждый из нас получал бы сущие гроши, и, к тому же, Vermona была не моя, а Сергея, а на своей "Юности" я бы далеко не уехал...
     
      Тем временем, я устроил Сергея вместо себя на Меховую фабрику, в Подростковый клуб.   
          
     
     
      НАЧАЛО ОКТЯБРЯ
     
      Подводя итог очередной невероятной истории - вокруг кафе "Берёзка" в Доме Офицеров, - трудно не придти к следующему выводу. Никакой выгоды Игорю с Витей в том, как они нас "подсидели", и сами ушли не солоно хлебавши, не просматривается. Зато просматривается совсем другая перспектива.
     
      В самый интенсивный период моих усилий по спасению архитектурного ансамбля Старого Бобруйска, когда начали налаживаться многообещающие контакты с известными московскими и минскими журналистами и деятелями культуры (которых заинтересовало то, что происходит в Бобруйске), меня стали травить в Отделе Культуры, загружать под завязку неоплачиваемыми мероприятиями; вероломно и незаконно не оплатили в Минске экзаменационную сессию; не выдали зарплату в Подростковом клубе и в Минске - во Дворце Профсоюзов (так, что пришлось брать любые малооплачиваемые халтуры); понятно, что на продолжение контактов и борьбу за старый центр не осталось ни времени, ни сил, ни денег (для поездок в крупные города). И тогда же, одновременно (параллельно), Игорь с Витей втягивают меня в бесплатную (как оказалось) "работу" в кафе "Берёзка". Причём, во время этого "втягивания" происходили интересные вещи. Для репетиций (он только для этого и годился) я принёс в кафе свой полудефектный орган "Юность", который Игорь обещал (с доплатой с моей стороны) обменять на старенькую, но дееспособную "Вермону". Обещания своего Игорь не выполнил, но назавтра (услышав о "проколе" с "Вермоной", я заявил, что играть в кафе на моём органе невозможно, и что поэтому мне придётся покинуть ансамбль) моя "Юность" получила вторую юность (кто-то загадочный ночью её починил).
     
       Тем временем, закончились репетиции, и началась официальная работа, за которую мне не платили. Но, как только я чуть было не добился оплаты (Игорь подумал, что мне выдали деньги; только через день он узнал, что ошибся), буквально на следующий день клавиша (нота) до-диез во всех октавах перестала работать. Играть было не на чём, зарплату всё-таки не выдали, и я неизбежно ушёл бы из кафе. Но тут (как по волшебству) орган снова заработал, да ещё лучше прежнего (его не только починили, но и чуть модифицировали, так что он даже лучше зазвучал).
     
      К тому же, меня пытались спровоцировать на взятие напрокат очень дорогого инструмента, и, по-видимому, планировали подставить меня и "кинуть" на такую крупную сумму, что на всей моей дальнейшей жизни можно было бы поставить крест.
     
      Даже в этой, начальной фазе, вырисовывается такая сложная, многоступенчатая и многоходовая операция, план и методы которой не могли придти в голову ни одному обычному ресторанному музыканту (да и зачем, какой смысл?). Да и орган мой ремонтировал не какой-нибудь Ванька-паяльщик, а крупный специалист, каждый час работы которого стоит бешеных денег. Но зачем, для чего такие сложности? Милиция или КГБ подослали бы кого-нибудь, чтобы меня отделали, как Сергея, где-нибудь в подворотне. Нет, за этими методами стояла иная организация.
     
      Дальше - избивают Сергея, причём, Игорь с Витей прилагают максимум усилий, чтобы я об этом не узнал, и чтобы всё выглядело так, будто он просто "по пьяне" загулял и всех подвёл. По какой-то загадочной причине не только Игорь и Витей, но даже брат Сергея и его девушка скрывали от меня, что произошло. Потом Игорь и Витей меня открыто дезинформируют, утверждая, что Сергей отлёживается дома пьяный, но оказалось, что дома у него уже 2 недели никто не живёт.
     
      Витю я раньше не знал, да так и "не раскусил", но с Игорем я играл ещё "при царе Горохе", и он всегда был нормальным парнем, а не каким-нибудь подонком и подлецом. (Что ещё больше усложняет анализ последних событий). К тому же, крайне трудно понять, какую же цель они с Витей преследовали.
     
      Вопреки всем помехам и обстоятельствам, и в основном благодаря мне, игра нашей группы в кафе постепенно наладилась; пошёл, пусть не такой, как в ресторанах, но приличный "парнас"; мы очень даже неплохо звучали, а моральное удовлетворение для музыканта не менее важно, чем материальное вознаграждение.
     
      Какой же смысл был для Игоря подрывать наше положение и провоцировать уход нашей группы из кафе? Зачем ему это было надо? Как выяснилось позже, на последние полторы недели он "сбежал" с сессии, и отсиживался в Бобруйске, но на работу в кафе не выходил, хотя знал, что тем самым подводит всю группу и провоцирует облом. Подстроили, чтобы я сорвал голос. Устроили проблемы с аппаратурой. Потом Витя усугубил саботаж (несомненно, по сговору с Игорем), вероломно и без предупреждения не явившись на работу. Потом устроили проблемы с аппаратурой. Потом Игорь вероломно объявил, что не будет больше с нами играть (когда судьба нашей дальнейшей работы в кафе была наиболее уязвима!). И, наконец, специально именно в субботу, в самый ответственный для работы в кафе день, Игорь забрал аппаратуру, намеренно сорвав субботнее выступление и спровоцировав наше автоматическое увольнение из кафе.
     
      Но зачем? С какой целью? Если бы он собрал "бригаду" и сел - вместо нас (его почему-то не устроивших) - в "Берёзку": был бы понятен его мотив. Но он не только не сел в кафе, но вообще следующие полгода или больше: нигде и ни с кем не играл. Ребятам, лабавшим танцы в Доме Офицеров, тоже не было особого резона нас подсиживать. На танцах их играло 13, в "Берёзке" - 7-8 человек, так что даже в сумме у них не выходило по 40 рублей на рыло. К тому же, в кафе нужна была группа другого "формата", и все это прекрасно знали. Они в кафе долго не задержались, и это тоже было известно заранее.
     
       Но если не Игорю нужен был такой именно результат, то кому? И, если они оформили вместо меня милиционера Кравченко, значит ли это, что Игорь с Витей связаны с милицией? Выяснилось, что этот милиционер - дальний родственник бывшего зав. Отделом Культуры Кравченко. И в Отделе Культуры райисполкома Игоря знают, как облупленного. Играл где-то на районе в клубе? Или числился зав. клубом? Вполне возможно. Только - по окраске эмоциональной реакции сотрудников Отдела Культуры - как-то не похоже, чтобы это был именно тот тип их знакомства с Игорем.
     
     
      ОКТЯБРЬ
     
      Ещё до моего отъезда на сессию снова стал барахлить телефон. Хотя в ответ на моё письмо (на имя начальника главной телефонной станции города), в котором я требовал прекратить хулиганство, начальник фактически оспаривал факты умышленного саботажа нашей телефонной линии, зато косвенно давал обещание, что телефон будет работать. Действительно, несколько месяцев он работал идеально. Но вдруг (именно тогда, когда я послал письмо в Москву, Андрею Вознесенскому: с просьбой позволить мне изложить факты по разрушению Старого Бобруйска; именно тогда, когда я занялся более интенсивным фотографированием-индексированием Старого Центра; когда я наладил тесные связи со всеми, кто мне помогал) телефон снова заработал с перебоями.
     
      Пока его не отключали (как раньше) на выходные, и, тем более (как раньше бывало) на целые недели, но - то не набирались цифры на диске (после набора 1-й цифры - гудок); то слышался раздражающий треск (кто-то, кто подключался к нашей линии, набирал номер); то - после набора всех цифр - не было соединения; то не доходили звонки на наш телефон.
     
      До сессии я обнаружил пропажу одной из тетрадей стихов. Это был чистовик сборника конца 1979 - начала 1980-х годов. Когда исчезла эта тетрадь - неизвестно; но черновики сохранились, что даёт возможность восстановить большую часть текста. Я решил заново отпечатать свои стихи, начиная с 1968 года, в 4-х экземплярах. Несколько вариантов собрания моих стихотворений хранятся у надёжных людей - в стране, большая часть отпечатанных экземпляров находится за границей. Я отпечатал пока 2 тома, каждый около 300 страниц. Все копии я раздал; осталось 2 экземпляра 1 тома, и 1 - второго. Но 2-й экземпляр 1-го тома исчез во время моей сессии.
     
      В институте пока не было новых эксцессов. В моей группе учатся два парня: Зельский и Живнов, которые на сессии достали несколько западных видеокассет, а в Минске их негде было просмотреть. Они спросили, есть ли у меня знакомые с "видиками", на что я ответил: "Если бы в Бобруйске!..". Живнов сразу загорелся подъехать в Бобруйск посмотреть фильмы. Каких-нибудь 120 километров! Живнов парень не простой, показывал мне книжку внештатного сотрудника милиции на своё имя... Мы уговорили Лёшу Седляра, парня из нашей группы, на его Москвиче ехать в Бобруйск, и поехали. Слава Зельский и Живнов взяли двух девушек из нашей группы, замужних (Зельский и Живнов сами женаты). Андрющенко сидела полдороги на коленях у Живнова. После их ухода (до отъезда из Бобруйска они ещё пошлялись по магазинам) я - просто для проформы (как обычно) - проинспектировал свои вещи. Ничего не пропало. Все мои рукописи (включая 2-й экземпляр 1-го тома) были на месте. Эта тетрадь пропала уже после нашего отъезда. Всё это время Алла находилась в Глуске, и в нашей квартире никого не было.
     
      Тем временем Валентина Петровна, директор Подросткового клуба, каждую неделю звонила мне, и предлагала перейти в клуб на постоянную работу. Говорила, что за мной сохранится, и будет идти мне педагогический стаж, что у них большая ставка, что есть отпуск, и т.п. Конечно, Валентина Петровна неплохая женщина, и ей можно доверять, и всё-таки мне кажется, что тут что-то не так, что кто-то очень хочет, чтобы я ушёл из музыкальной школы. До сессии мне пытались не заплатить в том же подростковом клубе, дело дошло чуть ли не до суда (директриса была на моей стороне). Потом - в кафе Дома Офицеров; потом мне не хотели оплачивать сессию.
     
      Я уже описывал, как вероломно и нагло действовали, чтобы не оплатить мне предыдущую сессию. В этот раз действовали не менее нагло. Я, предчувствуя, ч т о мне готовят, отправил с почты все контрольные работы в один день, и это было хорошее начинание. Но одно я испортил. Мне было лень подписывать все 5 конвертов, и - под завязку - я вложил в один конверт 2 контрольные работы, получив не 5, а 4 почтовые квитанции. Этим и воспользовались. Одна из работ, которых было 2 в одном конверте (работа по хороведению), будто бы "пропала", но мне об этом не сообщили, а, когда я звонил в деканат заочного отделения, и выяснял, получены ли мои работы и проверены ли, мне не говорили, что 1 работа пропала, не получена, или что одной не хватает, но отвечали односложно: "на проверке". И только за неделю до сессии мне ответили по телефону, что одной работы нет. Я по памяти (черновика не оставил) восстановил работу, и отправил с надписью "Повторно! 1-я версия утеряна в секретариате Института". На этот раз я послал не просто заказным, а с уведомлением.
     
      Теперь я печатал под копирку, и взял с собой копию в Минск.
     
      Уже после того, как уведомление было мной получено в Бобруйске, в деканате заочного отделения Института Культуры повторно посланная работа не была отмечена в журнале (я звонил в Минск, и это, по моей просьбе, узнавали мои сокурсники). Смысл их трюка был предельно прост: я приехал бы в Минск чуть раньше начала занятий, сам отнёс бы преподавателю рукопись, и попросил бы побыстрее проверить, зачесть за 2-3 дня до начала занятий, так, чтобы, учитывая, что работа была уже один раз утеряна (а я нашёл способ доказать, что я действительно её уже посылал), мне оплатили бы сессию. Для того чтобы сорвать такую возможность, кто-то где-то эту работу попридержал. Она отсутствовала почти неделю, а я за это время успел написать заявление на имя ректора Института и побеседовать со 2-м замом ректора Соколовой. Журов, декан, и его заместитель, Марецкий, оба очень порядочные, и, видно, обязательные люди, были в отпуске, а, может, болели. А я и просчитал, и выяснил, что диспетчером махинаций с неоплатой мне за сессии с инсценировкой пропаж моих контрольных работ выступает эта самая Соколова. Именно по её инициативе мне в этот раз не прислали вообще никакого вызова на сессию: ни оплачиваемого, ни неоплачиваемого. Ведь она же не знала ещё тогда, как дело обернётся с очередной инсценировкой пропажи моей контрольной работы, какие у меня найдутся доказательства, что я её посылал, и как можно будет выкрутиться по поводу исчезновения (может, её собирались вообще изъять) моей повторно написанной работы.
     
      Тем временем, я немедленно представил преподавателю и в деканате копию (из-под копирки) именно того экземпляра, который не был отмечен в ведомости и как будто тоже "пропал".
     
      После недельного отсутствия работа вдруг "нашлась", но была отмечена в журнале не тем числом, когда была "найдена", а задним числом: как будто и не пропадала. Я указал на это Соколовой, но та ответила, что это сделано не для того, чтоб замести следы, а, якобы, для того, чтобы я имел возможность получить оплачиваемый вызов. Мол, работа теперь зарегистрировала до сессии, и мне имеют право оплатить, если преподаватель её зачтёт - и запишет тоже задним числом. На это я ответил, что все эти махинации с числами незаконны, а я не хочу пользоваться незаконными методами, что я предпочёл бы добиваться оплачиваемого вызова без подтасовки чисел, и добавил, что, кроме того, у меня вообще нет пока оснований ей доверять. И, действительно, хотя работа была зачтена задним числом, её, в отличие от даты поступления и даты зачёта, не зарегистрировали задним числом, а вписали как поступившую позже начала занятий. Это было сделано специально, чтобы лишить меня шансов на оплачиваемую сессию. Однако на сей раз я пошёл на конфронтацию, написал заявление в суд, ходил к юристу, нажимал на кое-какие рычаги, и вырвал-таки у них оплачиваемый вызов.
     
      (Адвокату я предоставил вторые экземпляры свидетельских показаний однокурсников, ходивших в деканат проверять записи в журнале по моим работам, и временно работавшей в Институте секретарши, которая видела мою первый раз отправленную работу по хороведению до её исчезновения; запомнила, потому что я всем уши прожужжал по поводу своих опасений).
     
      Дважды за сессию меня оштрафовывали. Первый раз в дизеле: я ехал вечером в Минск через Осиповичи, кондукторша вошла, прошла через вагон, и, где-то в конце вагона выкрикнув что-то о билетах, ушла в соседний, а я, не успев моментально среагировать, бросился её догонять, но - буквально из-за её спины (когда я почти нагнал её в соседнем вагоне) выскочили 2 контроллёра, и оштрафовали меня. Никакие мои доводы - что они сами же и помешали мне купить билет, "отрезав" от кондукторши, что я, в момент задержания, как раз это и делал, что догонял её, - не принимались во внимание. Они ничего слушать не хотели, а вторая, что прошла дальше (не та, что меня оштрафовала), крикнула, что она меня "знает", что я "всегда" езжу в Минск, не покупая билета. Выдали они себя тем, что заставили меня заплатить, кроме штрафа, ещё и за билет от станции Бобруйск - 50 копеек, а ведь они не спросили у меня, где я сел в поезд, а я мог сесть в Жлобине, на станции Красный Берег, или в Бобруйске, но на станции Березина, и, наконец, на любой другой после Бобруйска. Именно это обстоятельство заставило меня сорваться, и громко у них спросить: "На кого вы работаете? Кто вас подослал? Что вам от меня нужно?".
     
      Второй штраф меня заставил заплатить милиционер, хотя я переходил улицу в положенном месте, где не было светофоров, по разметке-"зебре". Я забыл потребовать квитанцию.
     
      Ко всему остальному, мне не уплатили месячный оклад за работу аккомпаниатора в Минском Дворце Профсоюзов, и сказали, что дальше я работать у них не могу, так как не имею минской прописки, и моя трудовая деятельность в столице республики незаконна. В тот же день на мою квартиру (на телефон Льва Тевельевича Лейзерова) позвонили из школы, и сказали, что они уже взяли для школьного ансамбля другого худрука, и чтобы я больше не приходил.
     
      Вдобавок, у меня забрали 2 курсовые работы для университета, которые я уже начал писать, и ничего мне не заплатили. Видно было, что кто-то распорядился пресечь для меня и этот вид заработка.
     
      Скоординированная травля в Ленинской библиотеке, в Институте Культуры, прекращение моей подработки во Дворце Профсоюзов и в школе, незаконные штрафы, и вот, теперь, лишение меня последнего источника дополнительного приработка: контрольных работ для университета.
     
      Скоординированная травля в Бобруйске, тоже скомбинированная с намерением лишить меня всех источников существования.
     
      Но кто, какая организация действует в подобном стиле? Горком и райкомы партии? КГБ? Или другие? Ничего подобного я ни от кого в жизни не слышал.  
     
     
     
      28-31 ОКТЯБРЯ.
     
      Приехав с сессии, я немедленно приступил к работе. Алла с обеими крошками жила пока у своей мамы.
     
      Но я хочу вернуться на месяц-полтора назад, к другим - уже прошлым - событиям.
     
      Перед самой моей сессией приезжали тётя Маня и дядя Морис. В те дни я пытался убедить Аллу, что мне стоит взять академический отпуск в Институте Культуры, так как знал, что у нас будет второй ребёнок. Однако она отвечала, что этого делать не следует. И вот, в тот день, когда мне надо было уезжать в Минск, на сессию, с Аллой случилось непредвиденное...
       
      Она ни за что не хотела вызывать Скорую Помощь и ехать в Родильный Дом, тем более что до конца срока оставался ещё почти месяц, и она страшно боялась; возможно, не того, что предстояло, а изменения ситуации. Возможно также, что это было вызвано её эмоциональным состоянием в связи с моим отбытием на сессию, поэтому и произошло в день отъезда.
     
      Несмотря на все наказы мамы и уговоры тёти Мани, я на сессию сразу не поехал: тем более что мне никакого вызова - ни оплачиваемого, ни неоплачиваемого - не прислали.
     
      Аллу сначала отвезли в роддом в больнице БШК, а потом перевели в Патологию в центральном роддоме. Если бы её не перевели, я бы в Минск ни за что не поехал, чего бы это ни стоило. В этот раз я волновался больше, чем тогда, когда Алла была в роддоме с Инночкой. А позже, когда всё разрешилось благополучно, мной овладело некое драматичное состояние, возможно, потому, что Алла с детьми на какое-то время перебралась в дом к своей маме, а я и не мог напрашиваться туда, и не хотел стеснять тестя с тёщей, и боялся оставить нашу квартиру, со всем, что в ней, без присмотра. Больше всего я боялся потерять ту духовную связь с первым ребёнком, которая возникла с первой минуты, как только я взял Инночку на руки. Поэтому я во время этой сессии постоянно ездил домой. Марточка, как мы назвали вторую дочь, родилась, когда я был в Минске, а я почувствовал это, позвонил домой - и приехал. Аллу держали долго, потому что роды случились преждевременные, потому что ребёнок был очень маленький и слабый. Приехав с сессии, я настоял, чтобы Алла с детьми вернулась домой, хотя это было непросто. Я сознавал, насколько мне было бы проще, останься Алла у мамы подольше, но мне её возвращение необходимо было по внутренним причинам.
     
      Когда я вернулся из Минска и привёз оплачиваемый вызов, Синковец, нынешний зав. Отделом Культуры, приказал задержать мне выплату сессионных денег. Об этом я узнал от нового директора, Тарелко Владимира Михайловича, который, по приказу Синковца, распорядился не выдавать мне их.
     
      Всё это гораздо сложнее - чем если бы мне просто отказались выплачивать эти 100 рублей, или задержали бы зарплату. На самом деле создавали видимость, что мне, наоборот, стараются помочь, но что затем произошёл какой-то сбой - несогласованность, - и вступил в силу, кроме того, назидательный акт.
     
      Перед отъездом на сессию я показал директору и в бухгалтерии институтский документ, с расписанием сессий, заверенный печатями и подписью декана, доказывающий, что с 28 сентября по 28 октября у меня сессия. В связи с этим, я написал заявление, с просьбой предоставить мне внеочередной оплачиваемый отпуск. Однако приказ о предоставлении мне отпуска не был отдан, а - вместо него - мне поставили неявку на работу.
     
      С одной стороны, вроде бы, облегчали мою участь, т.к. - напиши они приказ об отпуске оплачиваемом или за свой счёт: потом было бы труднее оплатить сессию; пришлось бы составлять приказ об отмене прежнего, и т.д. А так - могли просто взять: и оплатить. Но могли ведь сразу составить приказ об отпуске в связи с сессией. Тем более, можно было сразу мне оплатить: как только я привёз документ - оплачиваемый вызов. Но бухгалтерия не оплачивала без приказа директора, а тот не давал приказа без разрешения Синковца.
     
      Я приехал 28 октября. Пока я разобрался с бухгалтерией, пока вышел на директора: потерял 2 дня (а зарплата - первого). Потом не мог застать Синковца.
     
      Я ходил к адвокату райисполкома, и он сказал, что, если не оплатят, то их можно заставить оплатить через прокурора. Наконец, остался последний день для проведения приказа, и я получил бы эти деньги первого числа. В тот день я дозвонился до Синковца из Глуши, с работы, во время перерыва между уроками, и попросил его дать соответствующее распоряжение. Он ответил, что я должен к нему лично зайти выяснить этот вопрос. Я заметил, что вызов, дающий право на получение этих денег, у меня на руках, и что директор и работники бухгалтерии его видели. А вот зайти к нему я не смогу, потому что сегодня работаю, а, если он сегодня не распорядится, я не получу этих денег. В случае принципиального отказа в выплате, не имеет значения, когда я к нему зайду, но, если мне готовы оплатить, то пускай отдаст приказ, а потом состоится разговор (не по поводу ли того, что я лишь по окончанию сессии привёз вызов?).
     
      Однако он снова повторил, что по телефону мне ничего не скажет.
     
      Когда я к нему зашёл, он ничего существенного не добавил. Он упрекал меня в том, что я не представил вызов до сессии, и что без него я не имел права уезжать и не явиться на работу, что это равносильно прогулу. До этого Тарелко, новый директор (который в 10 раз глупей Сургана, но во столько же раз наглее) ляпнул, что они с Синковцом "звонили в Институт", чтобы узнать "что со мной делать", и получили ответ, что у меня, якобы, не сданы 2 предмета за предыдущую сессию, и потому вызов мне не дали и не дадут. Я показал ему зачётку, где было видно, что на прошлой сессии я сдал все предметы вовремя, и что у меня одни пятёрки. Так что задолженность: чистейшая и наглая ложь.
     
       И тут возникает целый каскад вопросов. Если Тарелко с Синковцом действительно звонили в Институт (т.е. ничего "не перепутали"), значит ли это, что травля в Институте была организована из Бобруйска? Сам по себе звонок всего лишь зав. Отделом Культуры районного (сельского) райисполкома (даже не Председателя) в столичный институт: уже непостижимая вещь. И по поводу чего? По поводу всего лишь отъезда преподавателя музыкальной школы на сессию! И совсем уж фантастично выглядит предположение, что в Институте, который, по слухам, опекает второй по влиянию человек в республике, могли так сразу взять: и послушать Синковца, по его наущению ("по распоряжению" - это уже полная чушь) организовав травлю одного из студентов. Даже если там работает его закадычный друг. Но и это ещё не всё. Своего бывшего близкого приятеля и лучшего друга Мони, Толика Синковца, комсомольского выдвиженца и массовика-затейника, слывшего в узких кругах "голубым" и даже внештатным сотрудником КГБ, я знаю как облупленного. Более осторожного и внешне безынициативного человека трудно отыскать. Строгая субординация и скрупулёзное следование номенклатурной иерархии - его природная черта. И он не мог кардинально измениться, став зав. Отделом Культуры. Без распоряжения своего непосредственного начальства Толик Синковец не плюнет. Так ему приказали? Или на него вышли "иные структуры"?
     
      И последнее. Такая тонкая, завуалированная - без избиений, милицейских провокаций и арестов, без вызовов в КГБ или партийные органы, без административных ограничений в правах - травля: чей это стиль? Какая мистическая организация щеголяет подобными методами? Или не хотели более жёсткими методами сделать из меня "героя", и, вытолкнув за границу, тем самым невольно обеспечить мне там беззаботное существование "известного диссидента"? Но какое дело было советской власти до того, что я стану делать, покинув Советский Союз, будучи не из когорты всяких щаранских и К.?  
     
      И вот я в кабинете Толика, и говорю ему, что "сам себе" я вызов на сессию не посылаю, и что, раз мне в итоге дали оплачиваемый вызов: значит, всё, что произошло, случилось не по моей вине, а по вине других людей. Потому что мне ОБЯЗАНЫ были прислать оплачиваемый вызов. Я же тут не при чём.
     
      Тогда у меня промелькнула мысль, что Синковец с Тарелко могли звонить в Институт, чтобы мне вызов не давали, хотя трудно представить, как могли организовать это.
     
      Синковец сделал вид, будто ничего не слышал, и ещё раз повторил то же самое, резюмировав так: на сей раз - ладно, мы уже оплатили сессию, но чтоб это было "в последний раз".
     
      Теперь можно подвести итог.
     
      Вместо приказа в соответствии с моим письменным заявлением об отъезде на сессию, и, в связи с ним, просьбе предоставить мне внеочередной отпуск для посещения занятий в Минске, или вместе нескольких других вариантов (задержки или отсрочки, или выпуска "нейтрального" приказа), мне ставят неявку на работу. В крайнем случае, могли выпустить приказ об отпуске за свой счёт (при наличии моего заявления и фотокопии расписания сессий из Института). Но мне ставят месячный прогул, за чем, при такой формулировке, неизбежно следует неукоснительное увольнение с работы. Тем более что, по каким-то причинам, были уверены, что оплачиваемый вызов я не привезу. И ещё более угрожающе выглядит то, что, если бы меня уволили с работы с такой формулировкой, никуда, ни на какую другую работу, меня бы потом не приняли. Поэтому "неявка" в ведомости выглядит настолько зловещей.
     
      А ведь на самом деле получение оплачиваемого вызова явилось небольшим чудом, и больше вероятности было, что мне его не дадут (что и было запланировано). К тому же, отправившись в Минск, я ничего не знал о формулировке "неявка на работу" в ведомости райисполкома, и вполне мог отказаться от конфронтации со средним звеном деканата и отчаянной, бескомпромиссной борьбы за оплачиваемый вызов. К тому же, я был официально отпущен на сессию директором на мини-педсовете, в присутствии всего коллектива преподавателей, но это, несомненно, тоже был подлый, вероломный трюк, потому что Тарелко отдал лишь устное распоряжение и потому что вряд ли кто-то из педагогов осмелился бы потом свидетельствовать в мою пользу. Это было сделано, чтобы спровоцировать меня, ничего не ведающего о незаконной записи "прогула", на отъезд в Минск, а потом "пришить" "прогул" - и уволить с работы.
     
      Так что выдача мне этих 100 рублей не была "одолжением" Синковца, но вынужденной мерой, чтобы замести следы, потому что на этой гнусной провокации здорово прокололись, недооценив моих пробивных способностей, юридических и организационных навыков. К тому же вскрылись мои связи в аппарате Министерства Культуры и Министерства Образования БССР.
     
      На Пушкинской, возле райисполкома, я наблюдал на днях странную сцену. Две женщины с маленьким ребёнком на руках (видно, приезжие или из деревни) что-то искали по Пушкинской, пока не увидели доски с надписью "КГБ". Тогда они вошли туда. Они вели себя совсем не так, как кто-то, явившийся в КГБ по вызову. Видно было, что их гнетёт какое-то большое горе. Видел я, как в КГБ входили дети - одни, без взрослых: мальчик лет 13-ти, и девочка, лет 9-ти, в разные дни. Они не похожи были на сына и дочку кого-то из сотрудников. Среди знакомых мне людей, входивших в КГБ, я заприметил старика Рожанского, отца Гены Рожанского, иммигрировавшего в США. Как он оказался в Бобруйске и что делал в КГБ?
     
     
     
      ТРЕТИЙ РАЗДЕЛ
     
     
      НОЯБРЬ
     
      5-го и 6-го ноября телефон не работал. Не набирался никакой номер уже после 1-й цифры (снова шёл длинный гудок). Звонки от соседей на 0-8, линейному инженеру, и на телефонную станцию ничего не дали. Телефон так и не работал; неисправность, по словам должностных лиц, обнаружить не могли. Телефон вдруг снова стал работать "сам по себе", но уже через несколько дней снова замолчал...
     
      Когда Алла с детьми ещё была у её родителей, заболела Инночка - простыла. У неё был насморк и кашель. В этой ситуации особенно раздражало то, что не работал телефон. Когда 8 ноября работа телефона более ни менее наладилась, нигде - ни на 0-8, ни на других линиях, не хотели говорить, какая была неисправность. Либо просто молчали, либо бросали трубку.
     
      Приехав с сессии, я целых 4 дня работал в музыкальной школе один. 2 преподавательницы в это время бюллетенили, Виктор Алексеевич, видно, перепил, отыграв очередную свадьбу. Остальные - по расписанию - работают в другие дни. Настораживало то, что сам директор, Тарелко, все 4 дня в школе не показывался. Опасаясь, что потом станут утверждать, будто я на работу не ездил, я, на всякий случай, сохранял все автобусные билеты в обе стороны. Хотя я видел его (директора) в Отделе Культуры, он мне так и не сказал, приезжать в школу на каникулах, или нет. Когда я обращался к нему с этим вопросом, он делал вид, что занят беседой с другими, а потом, как только я отвернулся - сбежал. В среду, когда я заходил в райисполком, в 11:00, хора не было, и я его не так и не видел. А в музыкальной школе, в Глуше, в четверг, 3 ноября, телефон не отвечал, и никого (я звонил соседям по улице, Рябининым) в здании школы не было.
     
      8-го звонила Катя, сказала, что 9-го, в понедельник, возможно, придётся подъехать в Глушу, чтобы я позвонил Владимиру Михайловичу (а он ни мне, ни Кате не звонил, хотя у него имеются наши телефоны), и выяснил это. Я позвонить не смог, так как домашний телефон 8-го вечером не набирал ничего, но звонки к нам доходили (на улице, как мне показалось, меня "пасли", и я, опасаясь попытки избиения, из дому не выходил). Когда Катя перезвонила, я сказал ей, чтобы она связалась с директором сама, а у меня барахлит телефон, а она ответила, что боится ему звонить, но завтра подойдёт к 12:40 к автобусной остановке. Я ответил, что Владимир Михайлович не хочет мне ничего говорить по поводу лично моих поездок в школу на каникулах, потому что, как я думаю, мне не оплатили ещё за сессию, и, в свете этого, меня не могут, в нарушение закона, заставлять без оплаты работать. Но сам пошёл, всё-таки, назавтра на автостанцию, однако, никто на 12:40 не ехал, и Кати тоже там не было. Света, работающая в Горбацевичах, в тот день ехала из Дедново на том же автобусе, но никого "из своих" не видела. Телефон в школе не отвечал. Отдел Культуры не работал. Домашний телефон Владимира Михайловича не отвечал тоже.
     
      Тем временем заболела Алла и я сам. У меня простуда протекала весьма странным образом. Внешне никаких симптомов, только фантастическая слабость, тяжесть в голове, неприятные зрительные ощущения, и давление на уши. Эпидемии гриппа в то время не было. Возможно, в связи с вирусом, у меня в области носогубной складки образовался довольно серьёзный фурункул. Во вторник, 10-го ноября, мне пришлось ехать на работу; в этот день - в Горбацевичи. Ходить с таким фурункулом среди людей было неприятно, а он, к тому же, начал невыносимо болеть. Я прикладывал ихтиоловую и другие мази, использовал разные народные средства, но все они мало что дали. По дороге на работу я почувствовал себя совсем плохо, решил, что такое состояние даёт фурункул, боялся, что не смогу работать, или не смогу вечером, после работы, самостоятельно вернуться домой (добираться из деревни в город). И отправился во врачебно-фельдшерский пункт. Там измерили температуру: оказалось 37 и 5. Мне выписали справку и направление в город, в поликлинику.
     
      Там ни одного хирурга на второй смене не оказалось.
     
      Назавтра я попал на приём к хирургу Борисову. Он больничный не дал, но дал направление в больницу, куда я ложиться в данной ситуации, естественно, не мог. (Больной ребёнок; состояние Виталика).
     
      Мне выписали справку в детской поликлинике, что у меня болеет дочь, и я уже приготовил заявление на отпуск за свой счёт с 10-го по 15-е (или по 13-е), т.е. до следующей недели. Я подошёл в Отдел Культуры, где встретился с Владимиром Михайловичем, который сказал, что моя просьба удовлетворена и что отпуск я получаю.
     
      В четверг я вызывал врача; пришёл Шустер, дал мне больничный. Температура в среду вечером подскакивала до 38 и 9. Несмотря на болезнь, я дважды ходил на репетиции в общежитие, куда мы - я, Сергей Поздняков, Инга Ермакова (Мекшина), Игорь (которого мы "простили"), Андрей Чехольский (с которым я всегда мечтал играть) - вместо так подведшего нас в "Берёзке" Вити.
     
      Говоря о последних днях месяца, надо дополнить "отчёт" о событиях 29 и 30 ноября, когда я работал в Глуше. Во-первых, Лиля с Беллой с самого начала года стали относиться ко мне загадочным, странным образом: как будто я перед ними в чём-то виноват, но в чём состоит моя вина - не сообщали. Несколько дней вообще не разговаривали со мной; по какой причине: покрыто мраком. Никаких конфликтов ни с одним из педагогов за все годы работы в Глуше у меня не было; кроме конфликтов с директором, Сурганом, и начальством Отдела Культуры. Из моих Дневников видно, что максимум имели место мелкие дрязги, никогда не выливавшиеся даже в незначительные ссоры. Отношения со всеми у меня были ровные, а с Беллой и Катей - дружеские. Близкие отношения с Беллой перешли в умеренно-дружеские после того, как ей стало ясно, что хорошей "партии" из меня не получится, и что, вообще, между нами вряд ли установится прелюдия к чему-то более серьёзному. Ну, и потом - влияние на Беллу Лили. А с Катей дружеские отношения чуть охладели из-за расхождений во взгляде на "еврейский вопрос". Если меня просто раздражала еврейская хамская, уголовно-мещанская среда, и то, что в нашем городе "французы" (так в Бобруйске "вежливо" называют представителей "еврейской национальности") захапали все ведущие финансово-хозяйственные позиции, Катя считала, что среди евреев вообще нет "ни одного" порядочного человека: разумеется, "кроме меня" (возможно, лишь потому, что у меня имеются не только еврейские корни). Такая идеология представлялась мне ничем иным, как талмудическим расизмом, только с обратным знаком, и я, по глупости, неосторожно высказал это Кате.
     
      Никаких серьёзных ссор не было и быть не могло, да я и не давал возможности затеять ссору.
     
      30 ноября приходила женщина, работник санэпидемстанции, приносила в кулёчках отраву для мышей, раскладывая её в щели. Внезапно из своего класса выскочила Белла, выскочила с криком, начав при работнице санэпидемстанции на меня агрессивно надвигаться, и вопить, что я подкармливаю мышей. Я сначала не разобрал её слов и не осознал, о чём она вопит, настолько это было жутко и дико, настолько нелепо. Мне и в голову не приходило, что у Беллы может быть такая неконтролируемая фобия, доходящая до истерики. Завуч школы, она представлялась мне сильным, всегда владеющим собой человеком. До меня всё ещё не доходило, о чём она вопит, и я переспросил. Белла повторила снова (уже немного овладев собой), что я специально подкармливаю мышей.
     
      При постороннем человеке, тем более - при работнике санэпидемстанции - я не мог промолчать, и своими репликами загнал Беллу в угол, так, что она скрылась в своём классе. В то же время и Луция Ивановна - новый преподаватель, молодая девушка, направленная по окончанию музучилища на, так сказать, отработку, которая в начале года была со мной откровенно и держалась открыто, даже по-дружески, - внезапно насупилась, практически перестала со мной общаться, а для этого не было никаких причин.
     
      Неужели все 3 женщины испытывают настолько неконтролируемый страх перед обычными домашними мышками (крыс у нас отродясь не водилось), что не могут простить мне небольшую шалость: то, что я сделал ручной мышку, жившую в моём классе, и время от времени подкармливал её хлебными крошками? Но как об этом узнали (я подкармливал мышку при закрытых дверях, когда вся группа учеников в полном составе отправлялась на сельхозработы, и класс пустовал)? Подсматривали в замочную скважину? (Другого объяснения нет).
     
      Я уже отметил, что, несмотря на плохое самочувствие, на болезнь и риск оказаться с аннулированным больничным (если бы внезапно нагрянули - а меня нет дома), я, тем не менее, дважды ходил на репетиции в общежитие Меховой фабрики. Так вот: когда я второй раз отправился на репетицию, внезапно позвонил Владимир Михайлович, и попросил меня к телефону (дело было вечером, после 8-ми), предварительно коварно осведомившись, это квартира Луниных, или нет.
     
      Алла, отвечавшая ему, сказала: "Да?". Тогда он попросил позвать меня. Алла ответила, что меня нет дома. Он назвал себя и стал говорить начальственным тоном, чтобы она передала мне, что завтра состоится внеочередной педсовет, и что я должен обязательно присутствовать: будет решаться вопрос о моём "пребывании в школе". Она ответила, что я приехать не смогу. Он снова категорично приказал, чтобы я приехал на педсовет, где будет ставиться вопрос обо мне. Алла спросила, в чём, собственно, дело, заметила, что я на больничном. Он ответил, что она у него "ещё не работает", на что она ответила, что он пока ещё "не её начальник, чтобы говорить с ней таким тоном", но он, ещё раз добавив, что - больничный или нет, - он ничего не хочет знать, а я обязан приехать на педсовет, и бросил трубку.
     
      Репетиция началась в 19.00, и должна была длиться 1 час (до 21.00). Это показывает, что он знал о репетиции, о моём в ней предполагаемом участии, и о времени её проведения (что потом подтвердилось). Кроме того, всё было рассчитано на то, чтобы он поговорил не со мной, а с моей супругой, и, звоня, должен был наверняка знать о моём отсутствии дома. Такая слежка, такой контроль невозможен на уровне директора музыкальной школы, или Отдела Культуры. Для таких операций должна быть задействована такая организация, как КГБ, или другая с подобными функциями. Но представить себе координацию действий и слежки директора музыкальной школы, или даже зав. Отделом Культуры с КГБ по поводу какого-то рядового педагога (даже если он известный диссидент: не то, что я) - невозможно. Тех, кто подал заявление на выезд на постоянное место жительства за границу, или участников громких акций-манифестаций сразу увольняют с работы, или травят с помощью милиции. Нет, это определённо не стиль КГБ.
     
      Ни на какой педсовет я не поехал, а потом директор мне об этом ничего не говорил и о своём звонке мне домой не упоминал, а я - тоже. На педсовете меня не вспоминали; во всяком случае, так сказали Света и Катя.
     
      Виктору Алексеевичу (зная о том, что он "сольёт" это директору) я жаловался на перебои в работе телефона (это была сущая правда), и на то, что, пока я был на больничном, вынужден был раза 2 или 3 ходить звонить от соседей. Тем самым я создавал себе алиби (т.е. формально больничный режим не нарушал; оставался в своём же подъезде и на улицу, якобы, не выходил), а заодно и свидетельские показания, если к тому придёт. И, на всякий случай, проинструктировал Аллу. Я чувствовал, что могут пойти на подобную провокацию, и хотел предупредить её ещё до того злосчастного звонка Владимира Михайловича, но меня подвела моя обычная рассеянность и забывчивость. Я элементарно запамятовал о своём намерении. Роберт (Сурган) на ТАКУЮ грязную провокацию не пошёл бы. Звонок педагогу домой около 21:00 с вероломной проверкой - это уже "зашкаливает". Я специально опросил педагогов всех музыкальных школ города: никто не помнит такого, чтобы дирекция школы устраивала кому-то подобную диверсию. А это ещё раз указывает на безусловную необычность того, что творят со мной.
     
      Примерно с 30-го: новая вспышка болезни у Инночки. Её начало рвать с расстройством желудка, заболела головка, но живот не болел. Температура подскочила до 38 с хвостиком. Алла ночью ездила за своей мамой, но "Скорую" не вызывали: увезли бы сразу в инфекционную больницу, а ребёнка одного (ведь Алла не могла оставить Марточку) нельзя было отдавать. Назавтра, 1-го декабря, я работал в Горбацевичах. Можно представить себе моё состояние, в связи с болезнью Инночки, и необходимость справляться о ней. Я звонил 2-жды; Алла отвечала, что всё по-старому. А потом телефон вдруг перестал отвечать, шли длинные гудки. Я решил: что-то произошло, и Алла поехала с Инночкой в больницу. Тогда где малышка?
     
      Похоже, что иммунная система у нас у всех рухнула в связи с преследованиями, которым я подвергаюсь. Травля на таком уровне, и, притом, негласная: это едва ли не самое страшное. Я не хочу сказать, что "лучше" было бы, если бы меня "закрыли" в камере где-нибудь в милиции или КГБ (Боже упаси!). Но открытые репрессии мобилизуют людей и их иммунную систему, а скрытные, завуалированные: это медленно, предательски, постепенно заползающий в душу страх; это последовательный подрыв не только иммунной системы, но и психики.
     
      Последние события отражены в записке, которую я оставил Льву Тевельевичу:
     
      "Получилось очень кстати, что я пишу на обороте моего заявления о представлении мне отпуска за свой счёт. Получив от меня заявление, директор Глушанской ДМШ, В. М. Тарелко, устно сказал мне, что отпуск с 10 по 14 мне предоставляет, и я на работу не вышел. Но никакого приказа на мой отпуск директор не подписал, а в пятницу позвонил мне домой, и заявил, что ставится вопрос о моём "пребывании в музыкальной школе". По чистой случайности, я, одновременно с этим, заболел, и мне был выдан больничный на полторы недели, а 1 день получился по справке, так что у них в очередной раз сорвалось. Но, несмотря на это, мне были поставлены какие-то 3 дня неявки на работу: согласно путаным объяснениям директора - 1 день тот, на который справка, а ещё 2 дня - компенсация имевшей, якобы, место двойной оплаты с 28 сентября по 1 октября (тех дней конца месяца, которые входили в институтскую сессию, и потом были оплачены по начислению денег за оплачиваемый вызов), но в бухгалтерии райисполкома, где я получаю зарплату, мне о двойной оплате не сказали, и даже отрицали, что она имела место. Но, даже если было бы так, незаконная подмена двойной оплаты (к которой я не имею ни малейшего отношения) формулировкой неявки на работу: это вопиющее беззаконие, с таким прицелом, чтобы выжить меня из музыкальной школы.
     
      После 2-х месяцев работы по совместительству (июнь-июль 1987), мне не хотели выплатить заработанные 80 рублей, и выдали их лишь тогда (в конце сентября), когда я написал заявление в суд. 2 (почти 3 месяца) мне не платили на другой работе по совместительству: в кафе Дома Офицеров, хотя остальным, принятым на работу музыкантам (оформленным так же, как я - на подставных лиц) выплачивали зарплату исправно.
     
      В Институте Культуры дважды теряли мою контрольную работу по дирижированию, и отказывались признавать, что работа утеряна, хотя у меня были квитанции: вторая - с уведомлением о вручении и росписью секретаря. И, несмотря на то, что я тут же представил копию (напечатанную под копирку), и она была зачтена сразу же (ещё до начала сессии), оплатить сессию всё равно отказывались, и я вырвал оплачиваемый вызов, как говорится, из горла (на предыдущей сессии, при ещё более вопиющих обстоятельствах, мне так и не дали оплачиваемый вызов, и не выплатили деньги за успешно сданную сессию).
     
      В Минске меня лишили подработки (о которой Вы знаете) во Дворце Профсоюзов и в школе; и перекрыли подработку на контрольных работах для университета. Ещё позже оказалось, что о диссертации по истории для одного кандидата наук, которую я ему обещал написать, где-то пронюхали, и он забрал у меня задаток (другой, на моём месте, бы не отдавал).
     
      Во время сессии меня дважды незаконно оштрафовали, и грозили штрафом в Ленинской библиотеке, в сущности, ещё не подставив и не осуществив никакой провокации, но фактически предупредив о такой возможности (после чего я не могу туда больше ходить).
     
      Если это всё не хорошо скоординированная травля: то, в таком случае, причинно-следственные законы логики разработаны фантастами.
     
      Приехав домой, я столкнулся  с тем, что отказались - уже в бухгалтерии райисполкома - по личному приказу Тарелко, который сослался на Синковца (зав. Отделом Культуры) - выплатить мне деньги за сессию. Мне выдали эти деньги только тогда, когда убедились, что намерения у меня серьёзные, и когда я сходил к юристу (о чём сразу стало известно в Отделе Культуры).
     
      Когда я, получая зарплату за ноябрь, обнаружил, что мне выплатили меньше, чем положено за мои часы, а в табеле указали непонятные громадные высчеты, я увидел в ведомости следующее (по месяцам): 1-я половина августа (сразу посмотреть не дали); 2-я половина августа - 50 рублей, подоходный налог за август 18 рублей (это всё я узнал потом); и т.д. (подробней дальше).
     
      Я приехал с сессии 27 октября, работал в октябре ещё 2 дня, которые не оплатили.
     
      В сентябре мне выдали 50 аванса и (вместе с ним) 80 зарплаты; никаких 50 + 123 (около 173) я не получал. (Т.е. получил в сентябре всего 80 рублей). Может быть, в графе зарплаты поставили сначала "82", что значит: "копеек", а, когда я получил деньги, думая, что "82" - это рубли, подставили впереди "123" с чёрточкой? Но это так, предположение, а как на самом деле было - трудно сказать. Всего часов у меня на несколько рублей больше ставки. Никаких 187 рублей быть у меня не могло, да я их и не получал. Деньги за август (судя по тому, как выплачивается зарплата) я должен был получить 1 сентября 1987 года, но ни в какие мифические 187 рублей они не вошли, т.к. часы за эти дутые 187 рублей мне были поставлены соответствующие им: то есть 13 младших и 18 старших групп, т.е. без августовских денег и получается 187.
     
      Когда я пришёл в бухгалтерию, и спокойно их расспрашивал, из своего кабинета выскочила главный бухгалтер, стала кричать, чтобы мне ничего не показывали, и пригрозила "вызвать милицию", а директор школы - в присутствии зав. Отделом Культуры - стал мне угрожать, утверждая, что, "когда меня заменяла Лилия Александровна", выяснились "жуткие вещи", что, якобы, она откуда-то узнала, что, вместо занятий с детьми, я подкармливаю и дрессирую мышей, и что, когда она пришла, "мыши полезли из всех щелей", и т.п.
     
      (Сначала я подумал, что это так "хронически" путают имя-отчество Лили Федюк, но тут же понял, что меня заменяла какая-то другая преподавательница. И решил, что это была жена Тарелко - тоже теоретик. Но всё оказалось ещё запутанней, и я до сих пор не знаю, кто это был).
     
      С момента моего приезда с сессии мой телефон снова стали отключать (а он, после жалобы начальнику телефонной сети города какое-то время работал сносно), говорили от моего имени с теми, кто звонил на мой телефон - и не дозванивался, угрожали мне по телефону неприятностями на работе и в институте, или "ещё хуже", дважды отключали отопление в моей квартире (отключали в подвале, откуда регулируется поступление тёплой воды в квартиры); меня много раз вызывал "на ковёр" зав. Отделом Культуры.
     
      Что мне делать? Посоветуйте. Ещё несколько недель - и иссякнут мои ресурсы. Сберкнижки у меня нет, а, если бы была, нашли бы способ лишить меня и её.
     
      Ваш,
      Л. Г."
     
      …………………………………………………………………  
     
      Теперь понятно, что дутая истерика Беллы была подлейшей инсценировкой, а то, что сделала некая Лиля (случайно ли совпадение имён, или его тоже подстроили?): это вообще бандитизм на уровне военных преступлений; вот и выходит, что (в рамках, разумеется, нашей школы) Катя по адресу евреев была совершенна права. Теперь понятна линия поведения Лили и Беллы по отношению ко мне с начала учебного дела: так зверские палачи перекладывают собственную вину на плечи своей жертвы.
     
      Даже Синковцу было как-то не по себе, когда он много раз вызывал меня к себе в кабинет. Говорил много, но - что он хотел сказать, - оставалось неясным.
     
      Но тут и ежу было б понятно, что он меня "по-дружески" предупреждает: уходи, мол, подобру-поздорову, иначе эта кодла отъявленных выродков тебя так подставит, что не помогут уже никакие адвокаты, суды и правозащитники. И становилось ясно, что Толик Синковец принимал участие в этой травле постольку-поскольку, а главным действующим лицом всё-таки был Тарелко Владимир Михайлович, наш бывший коллега-педагог, не ужившийся с Сурганом, и, тем не менее, подсидевший его через много лет, и его еврейские стукачки-палачки. Но кто такой этот Тарелко: тёмная лошадка, с непрозрачным профилем ещё во время его рядового учительства? Член тайной организации? Внештатный сотрудник КГБ с необычно широкими полномочиями? Участник секретной высшей лиги неформальной группы партийных руководителей города? И что ему надо от меня? Ни он, ни Лиля Соломоновна ничего не выигрывали, удалив из школы такого покладистого и уживчивого (к тому же незлобного) коллегу, как я.
     
      За время моей педагогической деятельности у меня не случилось ни одного конфликта ни с родителями, ни с учениками, хотя и были моменты, о которых я потом сожалел. Но они неизбежны, ведь учителя как врачи: они не волшебники. Я досиживал до конца моего расписания даже во время зимних буранов-снегопадов, когда заносило дороги, и я, по колено, а то и по пояс в снегу, пробирался 7 километров через лес, где водились волки, до железнодорожной станции. Можно ли сравнить такую самоотдачу с легковесным отношением к своей работе Крупнова, который частенько срывался из филиалов раньше времени, вместо индивидуальных занятий проведя урок с 2-ми учениками-баянистами одновременно? Или с поведением Сургана, который нередко проводил занятия с детьми в нетрезвом виде, а однажды вообще уснул на уроке?.. А Лилины ученики, которые твёрдо знали только теоретическую часть сольфеджио, но, в отличие от моих, не могли определить на слух ни одного интервала или аккорда, не могли написать не на "двойку" ни одного диктанта?..
     
      У Лили числилась Федюк Элла (Лилина фамилия по мужу тоже Федюк) - фиктивная ученица. Фесенко Таня: весь год не ходила на сольфеджио, а, может, и на специальность. Бородин - не ходил. Акимова Лена: появилась в музыкальной школе лишь с 1-го декабря; можно ли принимать посреди учебного года? Хурсанов Павел: 1 раз появился в 1-й четверти, и больше не ходил; на специальность тоже. Алеша Долгий: почти всю 2-ю четверть не ходил, но в ведомостях отмечался как посещавший занятия. Толкач Валера досрочно переведён в 4-й класс, но по сольфеджио его не проверяли, а это серьёзное нарушение. Мишу (фамилию забыл) в списках не подали, хотя он прилежно занимается в музыкальной школе (об этом я узнал в самое последнее время).
     
      Так вот и работала наша музыкальная школа с множеством незаконных махинаций и нарушений (неприятно задевавших и мою педагогическую деятельность), но я за все годы ни разу не пожаловался "выше", хотя у меня были для этого и принципиальные, и личные мотивы и основания.
     
      Адекватно учили детей и ответственно относились к урокам только Катя и Белла, но бедная Катя иногда срывалась в Бобруйск с половины урока, или не выходила на работу, попросив о замене всего лишь за час до отхода автобуса - из-за проблем своей психики, но Роберт держал её в школе не только потому, что жалел, но и потому, что её мать, лучший в городе гинеколог, имела широкие и важные связи, и потому, что педагогическая эффективность и пианизм Кати с лихвой перевешивали все её не такие уж большие проблемы. И меня дальновидный Роберт только пытался выжить, но, когда у него не получилось, не стал держать зла, и с каждым годом между нами устанавливались всё более тёплые отношения.
     
      И Тарелко, хоть и не такой сметливый, как Роберт, отлично знал все мои - перевешивающие недостатки - полезные стороны. Неплохой педагог, никогда не стуканёт, не помнит зла, не лезет не в свои дела, ездит "за себя и за того парня" в самые далёкие деревенские филиалы (включая Осово). Лиле, нагрузившейся в сентябре в городской студии "под завязку", больше не нужны были мои часы, да она на них в этом году больше и не покушалась. Испытываю аллергию к сельзозработам? Зато с полной отдачей и без каких-либо претензий работаю на ремонте школы и школьных помещений. Что им ещё от меня надо?
     
      И тут ответ - по определению - приходит в виде факта, который, сам по себе, раскрывает, на каком уровне и насколько скоординировано меня травят, хотя и не объясняет, зачем и почему.
     
      Выше я начал описывать, как, во время новой вспышки болезни у Инночки, когда 1 декабря 1987 года я работал в нашем филиале в деревне, я никак не мог дозвониться домой и узнать, что там происходит. Потом выяснилось, что явно хотели подстроить так, чтобы я "сорвался" из Горбацевичей раньше времени, волнуясь за Инночку и не зная, почему телефон дома не отвечает, и тогда - наверняка - сам Тарелко нагрянул бы в школу, зафиксировав моё отсутствие, и тогда появился бы новый повод уволить меня с работы.
     
      Итак, в самый критический момент наш телефон перестал отвечать. Я звонил снова и снова, потом набрал телефон мамы с Виталиком (они ничего не знали), которые звонили к нам домой, и тоже слышали длинные гудки и безответность. Потом я позвонил на 0-8 (благо телефон висел на стене рядом с моим классом, где сидел в этот день всего 1 ученик - остальные болели). Там сказали, что телефон работает, но никто не берёт трубку. И тогда я позвонил Макаревичам; тётя Лена поднялась к нам - и обнаружила Аллу сидящей у телефона и ждущей моего звонка...
     
           
      ДЕКАБРЬ
     
      Когда я болел в ноябре-декабре, и в моих руках случайно оказалась моя поликлиническая "карточка" (история болезни) за все годы, я обнаружил, что в ней отсутствуют некоторые записи 1979 года, причём, именно те записи, которые связаны с первой половиной года, то есть с избиением меня в феврале 1979-го и моим пребыванием в больнице. Не стало этих записей и в архиве поликлиники, и даже в архиве больницы.
     
      Другим важным событием явилось настойчивое предложение бас-гитариста, Сергея Позднякова, переслать с его знакомым (который едет туда) письмо моим родственникам в Америку. Я передал письмо. Mr. Harry Nelson, бабушкин брат, и его дети моих писем не получают с того самого злополучного 1979 года, а ИХ письма перестали доходить сюда примерно с 1982-1983 года. Когда он приезжал в 1985 году, у меня ещё теплилась надежда, что они когда-нибудь пришлют нам гостевую визу. Нет таких слов, какими можно выразить моё стремление когда-нибудь вырваться за пределы "железного занавеса", хотя бы на несколько дней, хотя бы краем глаза увидеть то, что НЕ ЭТО, НЕ ТАКОЕ. Не потому, что там "лучше", или там люди другие, но просто потому, что там НЕ ТАК.
     
      Конечно, сейчас уже слишком поздно, и я уже устал ждать. Такая поездка опоздала. Так, как на "другой планете", как в сказке - попавшим в "чудеса", я уже себя никогда не почувствую. И это трагично. С такой поездкой могли быть связаны мои мечты когда-нибудь приобрести нормальный инструмент (синтезатор).
     
      Но я понял, что пошли по следующей схеме: легче сделать, чтобы никакой гостевой визы я не получил, чем запретить мне ехать по визе. И визы не было, и - в Америку - наверное, никогда и не будет. А, может быть, и там меня не хотят. Почему именно в Соединённых Штатах? Не знаю, но чувствую, что мои родные пенаты и Соединённые Штаты (получилось как в рифму) где-то завязаны против меня.
     
      Когда получал аванс за ноябрь, я обнаружил, что - вместо аванса - в графе "аванс" стоят полученные за сессию 98 (почему не 100?) рублей, а затем идут высчеты, и оказалось, что с меня высчитали слишком много. За весь ноябрь ведомость выглядела так:
     
      ____________________________________________________________________________
      Больничный|  Аванс            | Подоходн. Налог | Профсоюзн. Взнос | Всего        | Зарплата  |
      22 p. 33 коп.| 98 р. (сессия) |         21 р.              |     1 р. 87 коп.           | высчетов  |   93 р.       |
      8 дней          |сент.-октяб.    |                                |                                   |   39 р…    |                   |
     
     
      На мои недоуменные вопросы Тарелко - появившийся в этот момент как чёртик из табакерки - ответил, что это с меня высчитано за те дни, когда я "не явился на работу"; так и было сказано: "неявка" (прогул). Я как-то пропустил это мимо ушей, расценив как отражение того, что я брал отпуск за свой счёт. Но, придя домой, я, во-первых, вспомнил, как переглянулась с ним Алла - бухгалтер, начисляющая зарплату, - и как ей стало почему-то не по себе; и, во-вторых, я сообразил, что, раз больничный - 8 дней, то, значит, должны были с меня "снять" только 2 дня, а, ещё точнее, всего 1 день, так как среда - методический день, и уроков в среду нет. 18 рублей за 1 день я никак не зарабатываю. Кроме того, меня удивил слишком высокий подоходный налог.
     
      Поэтому я вскоре снова отправился в бухгалтерию. Та же Алла с ещё большей неохотой отвечала на мои вопросы. Я пришёл ещё и взять справку о моей зарплате за 1986 год, по которой моей супруге (на её работе) выдали бы материальную помощь в 48 рублей. (Забегая вперёд, отмечу, что эти справки я получил лишь 23 декабря, потому что мне их не за что не хотели выдавать, и снова пришлось действовать силовыми методами).
     
      Листая ведомость, я обнаружил отметку о неявке на работу в течение 3-х дней, а также невероятную сумму зарплаты за сентябрь:
     
      ___________________________________________________________________________
      Ставка  |  Аванс | Зарплата          | Удержан. за август | Сумма к выдаче         |
      125 p.    |   50 р.  |  137 р. 82 коп.  |     18 р.                     |    187 р. 82 коп.           |
      Сент.    |              |                           |                                  |                                      | __________
     
      187 рублей я в сентябре не получал, а получил сначала 50 рублей аванса, потом 80 рублей зарплаты. И всё. Кроме того, с меня был взят слишком высокий подоходный налог за август.
     
      Даже если бы я действительно получил эту невероятную сумму в 187 рублей, всё равно (а я потом посмотрел по таблице) с меня взяли слишком высокий подоходный налог. Но ведь я таких денег вообще не получал, и заявил в бухгалтерии об этом. Я сказал и то, что у меня нету столько часов (уроков, нагрузки), за которые могли бы начислить 187 рублей. Я указал и на то, что в ноябре мне уже не была начислена такая же сумма (187 рублей), а это доказывает невозможность такой суммы в сентябре. (В октябре я был на сессии). Тогда Алла (бухгалтер) заявила, что и в ноябре я получил ту же зарплату, но я возразил, заметив, что 98 рублей в первой половине ноября - это та сумма, которую я должен был получить в октябре за оплачиваемую сессию в Институте, и к ноябрьской зарплате никакого отношения не имеют.
     
      Тогда она сделала вид, будто этого вообще не понимает, и только твердила только одно: что и в сентябре, и в октябре я, мол, получил примерно одинаковую сумму.
     
      Наш разговор услышала в своём кабинете (прилегающем к комнатке, где сидят рядовые сотрудницы) главный бухгалтер, и тут же выскочила как фурия, но сначала (снова именно тогда, когда я находился в бухгалтерии: уже 5-й раз, что исключает случайность) появился Тарелко, и, услышав, что я имею претензии, и какие, весь затрясся, покрылся красными пятнами, у него стали дрожать руки, а тон голоса приобрёл интонации угрозы.
     
      Он сказал, что я, мол, вру, и что у меня часов, мол, именно на 187 рублей, но, раз я сказал, что у меня 12 младших и 13 старших, то, значит, мол, столько и будет. Сказал, имея в виду урезать мою нагрузку. Он велел мне немедленно принести журналы, что я и сделал, так как ездил работать в разные филиалы, и между поездками забирал журналы домой, отвозя в Глушу лишь тогда, когда там работал. Тут из своего кабинета снова выскочила главный бухгалтер, стала угрожать милицией и выгонять меня из бухгалтерии.
     
      Когда я вернулся (сходил за журналами), Тарелко сказал, что меня вызывает к себе Синковец. При моём появлении в кабинете зав. Отделом Культуры, где, при мне, сменилось уже 3 хозяина, Синковец хитро и осторожно поинтересовался, что там у меня стряслось, а Тарелко в этот момент кричал с пеной на губах, что я, мол, безобразно себя веду, а потом добавил, что, когда меня заменяла Лилия Александровна, выяснилось, что уроки мной, якобы, не проводятся. Ей дети, якобы, сказали, что я занимаюсь с ними... дрессировкой мышей, которых чем-то подкармливаю. Эту дикую, безобразную чепуху он выпалил одним махом. Я попросил его назвать фамилии детей, которые это сказали; хотя бы одну фамилию. Но он, конечно, не вспомнил ни одной и ни одной не назвал. Я ответил ему, что на юридическом языке это называется грязный навет, что никакие дети ничего подобного не могли сказать по определению, а он это придумал сам. Ещё раз подтвердилось, что Беллино и Лилино выступление насчёт мышей (при работнице санэпидемстанции) было частью заранее спланированной и чудовищной провокации.
     
      Во время моего визита в бухгалтерию выяснилось, что так называемая "неявка" была мне проставлена не за весь сессионный месяц (как мне заявили сразу тогда), а только за те дни, которые оставались в сентябре до конца месяца после окончания сессии. Приказа об отпуске за свой счёт в документах тогда ещё не было (этот приказ был оформлен потом задним числом). Теперь становилось ясно, что Тарелко и Синковец тянули с выплатой мне сессионных денег ещё и для того, чтобы выплатить их мне не в октябре, а в ноябре, и чтобы они попали в ноябрьскую графу аванса.
     
      Во время этого разговора в кабинете Синковца Тарелко (когда Синковец стал говорить, что ему нужна отдача от меня в районе, а не в городе) злобно добавил: "а не в "Берёзке", имея в виду мою недавнюю игру (работу музыкантом) в кафе Дома Офицеров.
     
       Синковец тогда посмотрел на него как матрос на вошь (Толик скользкий и вкрадчивый тип, и, пусть звёзд с неба не хватает, но у него хватило бы ума не сболтнуть то, что у Тарелко, по глупости, как слюна срывается с языка).
     
      Теперь окончательно подтверждается, что срыв нашей работы в кафе (можно вспомнить и угрозы "случайно" встретившего нас возле ресторана "Березина" завхоза Отдела Культуры: когда мы выясняли, что случилось с Сергеем-бас-гитаристом), избиение Сергея, невыплата мне зарплаты, диверсии против меня в Институте Культуры: планировались и осуществлялись отсюда. Именно в Отделе Культуры, с момента воцарения в нём Толика Синковца, расположился координационный центр травли, которой я подвергаюсь в Минске и в Бобруйске. Но кто я такой, чтобы на провокации против меня подключать целый отдел райисполкома?! Я ведь не Солженицын и не Сахаров! Это какая-то кафкианская реальность (или ирреальность). Но и у Кафки, и у Орвелла всё-таки есть внутренняя логика, которой всё подчиняется; даже у бреда есть своя логика, а в том, чтобы подвергать травле такими силами и такими методами такого человека, как я, никакой логики нет. Ну, разве что если вспомнить сталинский бред-кошмар. Но сегодня не 1930-е годы, а на дворе Перестройка. Как такое возможно СЕГОДНЯ? Но это только первый вопрос. Второй вопрос: почему именно отсюда? Не потому ли, что райисполком (районный-сельский) находится по соседству с моим домом, а рядом с ним - здание КГБ? Но разве это стиль и методы КГБ в нашем городе? Уж кто-кто, но я весьма неплохо осведомлён об их местных приёмах, и что-то ничего даже похожего не припомню.
     
      За всю послесталинскую историю города, ни одного педагога 7 городских и районных музыкальных школ, и многочисленных студий, Домов Пионеров, клубов, и т.п. - так не травили.
     
      После всех нападок и провокаций последних месяцев моя рассеянность усилилась в десятки раз; я стал забывать журналы работы дома; однажды одел свежевыстиранные брюки, забыв дома кошелёк, и пришёл на автостанцию без копейки денег (хорошо, что встретил знакомого, и сумел одолжить 40 копеек "с хвостиком" на проезд до Глуши). Работа в таком состоянии при директоре школы, который сам подстраивал провокации, саботаж и диверсии, не брезгуя преступными методами, и который жаждал не только сфабриковать повод для моего увольнения с работы, но и для заведения на меня уголовного дела, становилась не только невозможной, но и опасной.
     
      Тем временем, прояснились некоторые дополнительные обстоятельства травли и снятия с работы моего бывшего директора, Роберта Сургана, которого, за некоторое время до увольнения, дважды зверски избивали. По слухам, Роберт разгадал схему хитрых махинаций с получением "левой" прибыли целой сетью фиктивных районных предприятий и организаций, и чуть ли не четверть теневого месячного дохода прикарманил себе. С дипломатом, набитом деньгами, его подкараулили и избили. Но это лишь одна версия. По другой: он "по пьяне" о чём-то проговорился в тёплой компании, в ресторане "Березина", и его за это избили. Не о том ли он рассказывал в доверительной алкогольной беседе, как его подчинённого, педагога музыкальной школы Вову Лунина, травили из КГБ через Отдел Культуры, вешая на Роберта унизительную обязанность участвовать в этой травле? А, может быть, первый или второй раз ему наломали кости из-за того, что он - также за бутылкой - толковал с директором Глушанской общеобразовательной школы о невозможности "даже при перестройке" и думать о том, чтобы детей - учеников ДМШ - осенью не гнали копать картошку в колхоз, а позволили им посещать занятия в музыкальной школе.
     
      В те же самые дни участились свидетельства разных звонивших мне домой людей, утверждавших, что набирали мой телефонный номер, и в трубке были длинные гудки в то время, когда тут все были дома. Однажды ко мне заходил Жора, и, через пару минут звонил мне из телефона-автомата, чтобы я поднёс ему к остановке троллейбуса книгу, забытую им у меня. Вынужденный вернуться, он спросил, не покидал ли я в эти пару минут своей квартиры. Оказалось, что в трубке телефона-автомата были длинные гудки, как будто у меня дома трубку никто не берёт. Несколько раз соседи по подъезду, выйдя из нашей квартиры, тут же трезвонили нам (забыли что-то спросить), но ни малейшего звука наш телефон не издавал.
     
      Голуб, сосед, живущий в нашем дворе, и давний знакомый Аллы по Глуску, рассказал, что набрал номер нашего телефона - 7-53-09, - но попал на человека, выдающего себя за меня (хотя это явно была не моя квартира (потом Голуб сообразил, что у нас комната и телефон "не так звучит" по объёму; там ощущалось полупустое помещение, почти без обстановки), и, хотя не назвавшегося мной, но так отвечавшего, чтобы создалось впечатление, будто отвечаю я. Голуб, по его словам, правда, быстро сообразил, что тут что-то не так, однако, решил, что с ним говорит мой брат, которого он почти не знает. Тот, кто отвечал Голубу, был человеком весьма осведомлённым, что вытекало из его ответов, в которых проявилось и то, что он знает, что Рита, например, не приходит, а приезжает, что Алла - хозяйка, и что она должна в такое время быть дома (сказал не "ушла", а "вышла"), что в квартире живёт семья из 4-х человек: 2-х взрослых и 2-х маленьких детей, и т.д. Как раз в тот период, когда однажды я поднял трубку, я обнаружил, что в очередной раз наш телефон подключен к какому-то другому, и там кто-то в данный момент набирает номер (шёл треск и прерывание). Я спросил эдаким волевым голосом "какой номер?", и какая-то женщина мне назвала номер. Я не отключился, но продолжал слушать. И понял, что женщина, которая назвала номер, пришла в гости - домой или на работу - к мужчине с женщиной, которые теперь на неё были обозлены за то, что она назвала номер. Мужчина ей злобно бросил: "Ну, что, пришла к нам - и сломала телефон, а?" (что та принимала за чистую монету). К сожалению, названный номер телефона я сразу не записал, и он так и "потерялся" в моей голове из-за усилившейся во много раз после невероятного усиления травли рассеянности.
     
      Моим ответом на 1-й звонок Тарелко мне домой по поводу "вопроса о моём пребывании в школе" явилось написание небольшой статьи (в форме письма), которую я собирался через ездившего в Москву по делам организуемого им кооперативного книжного издательства Гришу Трестмана переправить группе во главе с Сергеем Григорьянцем, что осуществляет издание альманаха "Гласность". Эта статья пока не предназначалась для печати, но была адресована узкому кругу людей, которые могли "поставить на уши" всё партийное руководство Бобруйска. Она была оформлена как проведение некоторого ряда идей.
     
      Одним из тезисов этой статьи выступало то, что все беззакония, жестокость и отсутствие гуманизма системы коренятся в наследстве рабства, перешедшем от Римской Империи к средневековым феодальным порядкам, и - от крепостничества царской России - к советской системе. Принудительный труд, коррупция и замещающая народный, общественно-государственный характер советских "единиц управления, экономики, науки и культуры" мафиозная тотальная "приватизация" всё захапавших начальничков: это пережитки приспособившегося к веку науки и техники крепостничества. Афёры и махинации, приписки и фальсификации в финансовых документах, тотальное воровство снизу доверху, теневая экономика и сращивание партийно-хозяйственной, финансовой и исполкомовской (муниципальной) верхушки с авторитетами преступного мира: всё это глобальный процесс, а не проблемы исключительно Советского Союза. И, хотя у меня нет никаких сантиментов к СССР, неминуемый развал "последней классической империи" в таких конкретных обстоятельствах и условиях лишь насытит зарубежных акул и гиен, которым не терпится ограбить и пустить по миру народы, сегодня живущие внутри наших границ. Грабёж такой богатой страны на некоторое время отсрочит грабёж их собственных народов, когда - сегодня представляемая нами отсюда "демократической" - власть перестанет "играть в демократию", отменит все гражданские права, и превратит своих граждан в таких же бесправных, как мы.
     
      И ТАМ - так же, как и ТУТ, - сохраняются завуалированные формы крепостничества, которые именно ОТСЮДА легче всего рассмотреть и выявить. Разнообразные формы принудительного труда: принудительные сельзозработы и стройработы, эксплуатация детей (неоплачиваемый принудительный детский труд в колхозах и совхозах), принудительный труд в виде поборов (в "фонд мира", и т.п.). Особые антигуманные проявления этого завуалированного рабства: при направлении на принудительные сельхозработы, или на "отработку" после окончания учебного заведения людей депортируют насильственно, нередко разделяя семьи, причиняя физические и нравственные страдания.
     
      Это письмо я несколько раз давал Виталику, потому что сам пока в Минск подъехать не мог, но Виталик письмо взял с собой только один раз, и в тот раз они с Гришей встретиться не смогли. Вскоре Виталик уговорил меня дать (для Гриши) переделанное к тому времени в статью письмо Игорю Горелику, который неожиданно был-таки принят на исторический факультет БГУ, но к которому - после того, как он не подал заявление на имя начальника милиции после 3-го его избиения, - и действий милиционера, явившегося к нему в больницу, и после отказа сходить на опознание (когда я нашёл вероятного головореза-исполнителя, лупившего Игоря унчаками) - особого доверия у меня не было. Особая деталь заключалась в том, что ту же группу бандитов использовали для избиений многих "несогласных" и возмущённых незаконными поборами, придирками и мафиозной хваткой начальства. И, если бы Игорь довёл дело до конца, эти избиения могли бы прекратиться. "Последней" избили одну девочку из Художественного училища (за то, что она оказалась дать взятку самому Ларину, и за то, что собиралась жаловаться на пропажу её работы, отправленной училищем на выставку).
     
      И, действительно, Игорь не передал Грише статью. Он назначал Грише - по телефону - для встречи всегда такое время, когда у того были серьёзные встречи или дела, а любое время из предложенного Гришей отвергал. Я звонил Игорю несколько раз туда, где он в Минске жил, из телефона-автомата, а однажды, когда все сроки вышли - даже из дому, но это ничего не дало.
     
      После всего того, что произошло у меня на работе, я отправился в Минск для консультации с юристом и с моими знакомыми, которые, по моему мнению, могли мне подсказать, что делать: с Кимом Хадеевым, с Лейзеровыми (Аркадия Лейзерова, одного из ведущих специалистов в мире по государственному праву, я увидеть не смог), с Владимиром Сергеевичем Поссе, и с другими. Я был на Объединении им. Кирова, у Льва Тевельевича, и узнал, что вопрос о его незаконном увольнении остаётся открытым. Администрация завода дошла до того, что запретила всем из его отдела передвигаться по территории предприятия, хотя без этого они не могли работать, а самому Льву Тевельевичу не дают даже сходить в туалет. (Дополнение 1991 года. Забегая вперёд, я должен высказать свою догадку: аденома простаты, позже перешедшая в злокачественную форму, от которой Лев Тевельевич - через 4 года - скончался, вероятно, была спровоцирована именно этим запретом).
     
      Слежку я заметил сразу же по дороге в Минск, а потом только её чувствовал, но ни за что не мог обнаружить. Так и не известно: её не было, или я её не заметил. В Минске, в вестибюле Объединения, за нами (за мной и Львом Тевельевичем) по пятам неотступно ходил какой-то молодой человек, а я - показывал Льву Тевельевичу копию того, что передал Игорю Горелику для Гриши. (Потом эту копию я сумел передать человеку из Гомеля, с которым, как считаю - незамеченным - встретился возле глазной клиники у стадиона "Динамо"). Самому Игорю я звонил целый день (до 22.00), но его "не было дома", что мне показалось подозрительным. У меня не было доказательств, но я чувствую, что отсутствие Игоря связано с моим приездом в Минск.
     
      Когда я вернулся в Бобруйск, то, в ответ на мою очередную просьбу дать мне справку для работы по совместительству, я снова получил отказ у Синковца. Я просил его и о справке для "Берёзки" (где, как я и предполагал сразу, "команда" Мудрецова не удержалась), и о справке в подростковый клуб (конечно, не 2 сразу, а "по очереди"). Но ни туда, ни туда справки не получил. Тогда я попросил Валентину Петровну Савченко, директора Подросткового клуба, чтобы она ему позвонила сама, и она позвонила. Но Синковец ответил, что, по ЕГО сведениям, у меня полторы ставки, но, "если вдруг окажется", "что одна" - тогда справку даст. И добавил: "Можете его вообще от нас забирать…".
     
      Тем временем Тарелко, забрав у меня журналы в связи с ложностью бухгалтерских расчётов с махинациями с моей зарплатой, так и не вернул их мне, и я работал без журналов целую неделю, и пошла вторая неделя. Директор не имел права оставлять педагога без журналов, это было грубое нарушение; но и я не имел права работать без журналов, и это вносило дополнительную нервозность в (и без того) до передела напряжённую ситуацию. Тем более что я не сомневался: В. Тарелко и А. Синковец наверняка сколотили целое экспертное бюро для выискивания в моих журналах хотя бы малейшей описки или ошибки, чтобы сделать из мухи слона и раздуть любой незначительный промах до размеров служебного преступления или даже целого уголовного дела. Тарелко дошёл до того, что специально ездил в общежитие, где мы репетировали, и просил меня не впускать и не давать мне ключи, но техничке то ли он не понравился, то ли было тошнотворно выполнять его указания. Сам он посещал школу ещё хуже Роберта; практически на работе не бывал. В Глуше он должен был отрабатывать ставку директора (минимум 3 дня), а в Осово у него были положенные 9 (на самом деле 11) преподавательских часов, однако, бывало, что по целым неделям он ни в Глушу, ни в Осово не ездил. В отличие от Роберта, прикипевшего душой (как и я) к сельским жителям, Владимир Михайлович лишь чисто поверхностно мог сойти за кого-то, кто чем-то связан с селом, но по своей ментальности был чисто городским человеком, а по линии самоидентификации не ощущал себя ни белорусом, ни (принимая во внимание фамилию) украинцем, ни русским, ни вообще никем. По своей этнической составляющей и культуре, он был человеком без роду - без племени, и единственное, что его интересовало - это деньги и власть.
     
      Как я уже заметил, "после всех нападок и провокаций последних месяцев моя рассеянность усилилась в десятки раз. (...) Работа в таком состоянии при директоре школы, который сам подстраивал провокации, саботаж и диверсии, не брезгуя преступными методами, и жаждал не только сфабриковать повод для моего увольнения с работы, но и для заведения на меня уголовного дела, становилась не только невозможной, но и опасной". Самый здоровый человек не в состоянии выдержать хорошо спланированной и рассчитанной на подрыв психики атаки Системы, против которой невозможно устоять. Я воочию лицезрел подобные срывы даже у таких людей, которых никак не назовёшь "слабонервными", включая руководящих работников, врачей и военных. Что касается меня, человека с тонкой и ранимой психикой поэта и музыканта, тут и говорить нечего. Я хорошо понимал, что надо уходить из музыкальной школы, потому что мне не оставили выхода, но, раз уж они сами меня не уволили, невозможно было оправдать уход с работы по "собственному желанию" перед самим собой, перед женой и её родителями, перед мамой и другими родственниками. Только Виталик полностью и до конца понимал моё положение, но я опасался, что мой уход из музыкальной школы спровоцирует его на дополнительные подработки (чтобы - после смерти отца - мне хоть как-то помочь) - а я опасался за его висящее на волоске здоровье.
     
      Так я и продолжал ездить в Глушу и филиалы в деревнях, предчувствуя, что вот-вот грянет гром, что я не смогу не сорваться. Предвидя беду, я пытался предупредить её всеми способами: старался говорить со всеми ровно и только по делу; организовал несанкционированное дирекцией родительское собрание (одна родительница, услышавшая нелестные замечания обо мне директора школы, заявила, от имени всех остальных, что им "не нужен другой учитель", что дети ко мне привязались, и что я даю им хорошие знания, и что, если понадобится, родители составят петицию в Отдел Культуры, и, если надо, дойдут до Министерства); скрупулёзно отмечал всех учеников и пройденные с ними темы; досиживал до конца своего расписания даже тогда, когда из последней группы (из-за мероприятия в общеобразовательной школе) не было ни кого, и все педагоги уехали на Глушанском автобусе, и директор говорил мне, что я могу ехать домой.
     
      И вот, однажды то, чего я больше всего опасался, случилось. Но не как нервный срыв у Кати, с её нездоровой психикой, а в виде сублимации, способной закамуфлировать все признаки нервного срыва, но не менее шокирующей и опасной. И безобразная сцена, и нехарактерный для меня выверт поведения только переместились в отдалённую область, в сферу отвлечённых рассуждений, но эффект и возможные последствия были такими же взрывоопасными.
     
      В начале декабря Сергей, которому я симпатизировал, и который с Виталиком работал в Осово по дизайнерско-художественному оформлению школы и комплекса, ехал туда в автобусе вместе со мной, и туда же ехал Тарелко. У меня не было претензий к Сергею, но меня беспокоила его несколько алчная спешка в работе, из-за которой мог усилиться подрыв здоровья Виталика, и то, что они вдвоём вкладывали потом и кровью заработанное в сомнительные операции с покупкой, перепродажей, и снова покупкой видео- и аудиоаппаратуры, с риском всё моментально потерять. Именно об этом я намеревался (раз уж мы оказались вместе в одном автобусе) завести разговор, но внутри меня как будто кто-то другой моим голосом затронул совершенно иную тему, к тому же не отражающую моих истинных взглядов. Точнее, этот некий самозванец во мне действительно поднимал темы, которые меня интересовали, но подавал их так, что они получали искажённый, чуть ли не противоположный смысл.
     
      Меня занесло в область историко-политических теорий в отношении царской России, Советской России и СССР, хотя на периферии сознания я ни на секунду не упускал из виду, что Сергей служил в войсках МВД, воевал в Афганистане, и - пусть меня никогда бы не сдал, - подобные рассуждения, скорей всего, шли ему "против шерсти", и возникала неловкая, неприглядная ситуация.
     
      Этот аноним внутри меня утверждал, что - не как страна, а как с и с т е м а - Россия ещё с екатерининских времён показала свою нежизнеспособность, и ко 2-й половине XIX века начала дезинтегрироваться. Необходимые реформы запоздали, и, хотя ещё можно было всё спасти, к 1910-м годам - вследствие действия токсичных побочных продуктов этой системы (а не потому, что Российская монархия развалилась как держава) - стала разваливаться и сама империя.
     
      В 1917 году было создано не советское, не социалистическое, не большевистское государство, но карикатурное подобие прежней российской системы, вернее, её наиболее мрачных особенностей. При этом реконструкция оказалась возможней лишь благодаря особому ретроспективному мосту с архаическими явлениями, прервавшими нить естественного человеческого и временного развития страны и общества, и полуфантастическим образом отбросившего это общество вспять на века; причём, если раньше особая российская система (как и британская, как и австрийская), идентичная российскому "социализму", и существовала, то она бытовала в естественных эпохальных и социальных условиях, развиваясь по натуральным человеческим законам. Но, восстановленная после 1917 года, она сделалась ирреальным, фантастическим и внечеловеческим явлением.
     
      Пройдя в ускоренном темпе все формации, все этапы предыдущих эпох "сначала", возродив крепостничество (прикрепление крестьян к земле с помощью колхозов и совхозов; а рабочих - к предприятиям, администрация которых при Сталине могла держать их принудительно на одном месте по 30 лет), рабский принудительный труд,  предыдущая империя в рамках советского периода уже почти дошла в данный момент до своего естественного конца, когда - восстановленная и начавшая свой отсчёт "с нуля" система - в несколько раз быстрее проскочила все положенные ей этапы и снова дошла до своего стремительного разложения. Чем быстрее власти откажутся от неё, тем дольше просуществует - в любом случае обречённая вскоре исчезнуть империя, - а восстановление этой системы: чистейший бред и в современных условиях приведёт к развалу страны в ближайшие 3-4 года, максимум 5-6; в худшем случае - к социальной войне, гражданской или даже мировой бойне.
     
      Последняя в мире гигантская империя прежнего типа, своего рода политический динозавр, в любом случае обречена, потому что современные империи - виртуальные или колониальные: это империи нового типа, каждая из которых представляет какую-то часть мирового правительства, и они, как гиены, бродят вокруг, чтобы поживиться.
     
      Мой личный идейный интерес заключается в желании более быстрой модернизации системы, за которой столько страшного, и в желании, чтобы этим гиенам не довелось поживиться грабежом народов СССР и других народов. Что касается Белоруссии, добавил я под завязку, то после развала империи тут останется последний заповедник Замороженного Времени, с возвращением на ещё один круг уже прошедших этапов-формаций и единоличной властью какого-нибудь "ответственного" князька "от плуга".
     
      Несмотря на то, что, в ходе изложения, мне удалось пересилить сидящего во мне анонима, и начать излагать свои собственные идеи и представления, сама поднятая тема была ни к месту, была обращена не к тому человеку, звучала в этом забитом людьми салоне автобуса дико, и я мог только причинить неприятности Виталику.
     
      Вдобавок, Тарелко, в начале нашей с Сергеем беседы сидевший на самом далёком заднем сидении, умышленно подкрался, приблизившись к передней двери автобуса, и, примостившись буквально за моей спиной, подслушивал уже неизвестно сколько времени. Каким образом ему удалось заставить примостившегося сзади нас старика с тяжёлой корзиной встать, и самому усесться на то же сидение, остаётся загадкой. А я, увлечённый разговором, ничего вокруг не видел и не замечал.
     
      Когда я его заметил, мне бросилось в глаза то, что он прямо бесится и выпрыгивает из кожи потому (по-видимому), что почти ничего не понял из моей болтовни, но, главное, не уловил главного смысла.
     
      Ещё до возвращения в "Берёзку", когда мы занимались в общежитии, и за это (за предоставление нам помещения для репетиций) я согласился бесплатно заниматься в Подростковом клубе со старшеклассниками, снова встал вопрос о справке для работы по совместительству. Мой план был теперь более сложным: продемонстрировать Валентине Петровне, что мне справку не дадут - хотя у меня всего лишь ставка и 1 час (а не полторы ставки, как утверждал Синковец), и, на этом основании, отказаться от проведения занятий в клубе. Она звонила ему дважды, и оба раза Синковец ответил ей, что справку мне даст, "если окажется, что у него меньше, чем полторы ставки" (странная неосведомлённость для зав. Отделом Культуры), оба раза добавляя "можете его вообще забирать от нас". Всё это она сначала рассказала в телефонном разговоре с моим братом, а затем подтвердила мне.
     
      Во время каждого моего визита в райисполком там неминуемо появлялся Тарелко. Он НИ РАЗУ не допустил, чтобы я находился там без его присутствия. Каким образом он так быстро появлялся в райисполкоме, можно только догадываться. Брал такси? Кто ему сообщал о моем приходе: не столько уж важно. Когда же я приезжал в Глушу раньше, на Осовском автобусе, и мог появиться в райисполкоме во второй половине дня, меня обязательно отправляли за материалом для стенда, в библиотеку, или куда-нибудь ещё, а, когда я возвращался, то буквально через 20-25 минут после моего прихода в Отдел Культуры влетал запыхавшийся Тарелко (доезжал на попутке, на такси, долетал на вертолёте?!!).
     
     
      ТРУДОВАЯ КНИЖКА (с 1973 года).
     
      Гунин Лев Михайлович, музыкант.
     
      Сентябрь, 1973 - Детская Музыкальная Школа (ДМШ) в Бортниках. Преподаватель по классу гитары, с испытательным сроком. Освобождён в июне 1974, в связи с отъездом на сессию.
     
      С 10 октября 1974 года - Профком Белорусского Шинного Комбината, музыкальный руководитель, протокол номер 42 заседания президиума профкома.
     
      3 сентября 1974 года - освобождён по собственному желанию, протокол номер 23.
     
      8 сентября 1975 года - Глушанская ДМШ, приказ номер 51 от 4 сентября 1975 года, параграф 10.
     
      31 декабря 1987 года - освобождён от работы в Глушанской ДМШ, приказ номер 44 от 25 декабря 1987 года.
     
      1 января 1987 года - освободить от работы в Глушанской ДМШ переводом на другую работу, приказ номер 45 от 31 декабря 1987 года, статья 29, пункт 5 КЗОТ БССР.
     
     
      Так с 1 января 1988 года я стал работать на основном месте в Подростковом Клубе. Что касается Отдела Культуры райисполкома, то из записей в трудовой книжке видно, что сначала примерялись уволить меня "по статье" (т.е. просто уволить с работы с волчьим билетом, чтобы меня потом не взяли ни на какую другую работу), но передумали (получилось бы слишком громкое дело, и я бы наверняка подал в суд), и уволили в связи с переходом на другую работу.
     
      Но к этому вернёмся чуть позже.
     
      То, что происходило, нанесло удар не только по мне, но всполошило всю мою семью, всех моих близких. Мама решила сходить к Синковцу (которого хорошо знала), и узнать у него, что он от меня хочет. Он встретил её весьма приветливо, сказал, что "они" ко мне "ничего не имеют", только претензии к моей пассивности. Уточнил, что, раз у меня справка, и я не хожу на хор, я должен что-то делать другое, например, вести учёт книг в библиотеке, или помогать в оформлении стендов, или делать что-то ещё. (А то, что я ездил в самые далёкие филиалы, откуда, бывало, добирался часами; и то, что занимался ремонтами в Глуше (включая починку забора и малярные работы); и то, что я с ребятами из своего ансамбля трижды давал бесплатные концерты в рамках Отдела Культуры, и т.д. - выходит, не в счёт...).
     
      При астрономической девальвации зарплат в эпоху Перестройки, моя теперешняя ставка фактически (по наполняемости денежных знаков) равнялась четверти ставки ещё год-полтора назад (когда я был бы счастлив, если бы меня догрузили до неё). Если бы у меня было хотя бы 2 ставки (а у меня не было даже полторы), и можно было бы хоть как-то сводить концы с концами, и не искать работы по совместительству, я мог бы и ходить на хор, и вести учёт книг в библиотеке. И, самое интересное, что - в отношении всех других - администрация это понимала, и делала им всяческие поблажки. На хоре - как правило - сидело не более 3-х человек (остальных за неявку даже и не журили, а ведь у них не было никакой справки); репетиции народного оркестра нередко оформлялись как концерты, с выплатой денег; работы по совместительству и даже халтуры работников культуры представлялись (и оформлялись соответствующим образом в ведомости) как участие в общественных мероприятиях; и только мне одному навязывали "общественную нагрузку", чтобы, наоборот, сделать невозможными для меня работы по совместительству, и лишить меня средств к существованию.
     
      Оно и понятно: не дать мне сводить концы с концами, одновременно отняв у меня всё свободное время, чтобы моя активность по защите Старого Центра не докучала властям города и области, и чтобы физически не позволить доказать (сочинением новых музыкальных и литературных произведений), что меня несправедливо лишили диплома консерватории; что со мной обходятся несправедливо, не печатая моих стихов даже в городской бобруйской газете; что передо мной, одним из лучших специалистов по Великому княжеству Литовскому и любимым учеником Валентина Петровича Грицкевича, из чистой злобы закрыли двери не только издательств, но и двери библиотек и архивов; что для музыканта такого уровня, как я, не иметь собственного синтезатора (когда их имеют сегодня в Бобруйске все, кому не лень): позор для общества, в котором этот музыкант живёт.
     
      Поэтому можно заключить, что Синковец, в очень прозрачной форме, озвучил всё, что и без того было понятно. Он добавил - внешне как будто без всякой связи со сказанным им, - что меня будут "тщательно проверять", и что ко мне на урок через несколько дней "придёт комиссия". Всё-таки Синковец оказался не монстром уровня Тарелко, раз предупредил о комиссии: хотя за несколько дней, и даже за неделю подготовить инсценированный урок к приезду предубеждённой и враждебной комиссии невозможно (я даже не мог уже встретиться ни разу с учениками, чтобы предупредить и проинструктировать их, не то, что подготовить). И всё-таки его предупреждение можно расценить двояко: и как попытку выставить себя хорошеньким, выйти чистым из нечистой воды исполнения грязной миссии, и как выражение угрозы, так как слова о комиссии прозвучали сразу же после слов о том, что от меня "нет отдачи в районе". Это ещё более справедливо и потому, что он сам оказался одним из членов "комиссии".
     
      Как потом выяснилось, все педагоги школы, кроме меня, точно знали дату приезда комиссии, а мне Синковец её не назвал, так что грош цена его "предупреждению". По новым правилам, оказывается, преподавателя обязаны предупредить о комиссии. Но, разумеется, он мог и не предупреждать.
     
      Они приехали в четверг, а это означало, что специально ко мне, ибо, чтобы проверить и меня, и Лилю, должны были приехать в другой день (когда мы оба работаем). Белла (на первый взгляд - испугавшись проверки) - "заболела" на "две недели" (предупредив, что будет "болеть" 2 недели), и они это знали, а больше - кроме меня - никто в четверг не ездит. Так обставили, чтобы завуалировать, что проверка касалась только меня, и никого больше (потому что знали: НИ ОДИН педагог этой школы, включая Беллу, которая ещё во второй половине прошлого года резко снизила уровень своих уроков, комиссию не пройдёт). Кроме меня. Но комиссию специально и создавали, чтобы это опровергнуть.
     
      Новые нападки ещё больше подорвали итак уже подорванную иммунную систему, и в понедельник утром у меня вдруг стало темно в глазах, навалилась ужасная слабость, и ноги не слушались. Во вторник утром я был у врача (давление 80 х 50, тахикардия), взял больничный, но на работу поехал (чтобы, на случай комиссии, проверить и проинструктировать учеников: ведь, в отличие от всех других, я не знал точный день приезда комиссии). (В моём бюллетене было написано "домашний режим" - не постельный). В среду и в четверг утром я показывал в райисполкоме открытый пока бессрочный больничный, и заявил, что поэтому ни петь в хоре, ни переносить стенды и мебель я не буду. В четверг, почувствовав себя лучше, я сам закрыл больничный (мне надо было срочно готовить учеников к проверке), в бухгалтерию его не занёс (не было времени), и поехал на работу. Синковец знал, что у меня открытый больничный, однако, поехал именно в четверг меня проверять, а это значит, что знал о том, что я его перед самой работой закрыл. Это значит, что в Отдел Культуры докладывали обо всех моих передвижениях по городу, о посещении врачей и о ходе врачебного осмотра, о моих встречах с друзьями и о репетициях, и т.д. Можно не сомневаться, что каждый мой выход из дому, каждое посещение родителей, каждый мой плевок или чих - под контролем. Иначе как объяснить, что - после того, как в среду и в четверг утром видели на руках у педагога открытый больничный, - к нему на урок едут с проверкой после полудня. Нонсенс!
     
          Когда - у себя в классе - я услышал голоса проверяющих, у меня на уроке сидели Чухлеб Соня и Солянкина Алеся. (Четверо других отсутствовали; болели). Я не изменил планов занятий, не переставил местами части урока: в тот день я был совершенно спокоен. Я внимательно посмотрел на часы. С момента приезда комиссии (я хорошо слышал, как они вошли) до их появления в моём классе прошло ровно 20 минут. Чухлеб Соня (пришла первой; вторая девочка опоздала) к моменту прихода проверяющих находилась в моём классе 30 минут.
     
      Состав комиссии был следующий: Толик Синковец, Галина Левина из городской ДМШ Номер 2, Лилия Александровна (на которую я думал, что это знаменитая Горовая, жена Тарелко, потому что он мне зачем-то поначалу сказал, что "заменяла моя жена", а его жена - Горовая, которая учила меня в музыкальной школе и которую я хорошо знал), и ещё одна незнакомая мне женщина. По закону, члены комиссии обязаны представиться и назвать своё полное имя. Синковец и Левина объявили себя, озвучили своё имя-отчество и фамилию. Лилия Александровна назвалась только по имени-отчеству, а фамилию свою не назвала. Что касается четвёртой участницы этого заговора-спектакля, то она вообще промолчала, как будто это её не касается, или как будто она представитель горкома партии или КГБ.
     
      Мне не дали спокойно проводить урок, и через 5 минут Тарелко, в присутствии учащихся, стал на меня кричать, и стал спрашивать, когда начался урок. Я ответил ему. Тогда он спросил, когда я буду отпускать учеников. Я ответил, что Чухлеб Соню отпущу через полчаса. Он тогда стал ещё громче кричать на меня, заявил, что ученики у меня "сидят не больше 5 минут". Но я заметил тогда, что, ещё до прихода ко мне в класс, члены комиссии находились в школе ровно 20 минут, и за это время никто из учеников ко мне в класс не входил, а две девочки, присутствующие а уроке, пришли Д О их приезда.
     
      Директор тогда стал кричать, что я нагло вру, но никто его не поддержал.
     
      Но не только директор перебивал меня во время урока. Задавал мне свои язвительные вопросы и Синковец, высказывая - чаще негативные - суждения. Лилия Александровна (если это её настоящее имя) вообще визжала, как поросёнок, изливая своё крайнее раздражение, напрягая голос, бросая такие реплики, какими она должна была меня унизить перед учениками и перед членами комиссии (например, что я, мол, "вообще не учу", "неизвестно что" здесь делаю; что я недобросовестно отношусь к своим обязанностям; что мои ученики "ничего не знают", "их знания "ноль", и т.п.).
     
      Я попробовал утихомирить её, требуя, чтобы мне её представили. Я заявил, что у меня на уроке находятся 2 анонимных проверяющих, что я знаю Галю и знаю Синковца (кроме директора, Тарелко Владимира Михайловича), но не знаю, кто такая эта женщина: может быть, она вообще не имеет права проверять, и она не музработник, так как говорит одними общими фразами. А вторая женщина, сказал я, вообще не представилась, не назвала не только своей фамилии, но даже своего имени-отчества. "Кто Вы, мадам незнакомка? - обратился я к ней, но не услышал в ответ ни единого слова. И добавил, что, до тех пор, пока мне не назовут фамилии "Лилии Александровны", её образования и места работы, я буду считать всю проверку незаконным фарсом, и, вообще, имею право просто покинуть класс. Однако, ни её фамилию, ни кто она такая - мне так и не сообщили. И только вторая незнакомка подала голос, обращаясь не ко мне, а к Синковцу: "Отметьте, пожалуйста, эту выходку особо".
     
      Молчала всё это время (прошло 10-15 минут) только Галя Левина, явно шокированная и совершенно онемевшая от увиденного и услышанного.
     
      Стоя под перекрёстным огнём нападок в своём классе, я не знал, что в то же самое время в кабинете Беллы - по настоянию таинственной Лилии Александровны - опрашивали моих учеников, опрашивали с пристрастием, потому что это "опрос" правильней было бы назвать допросом. На детей кричали, их старались сбить с толку, запутать, перескакивали с темы на тему, не давая ответить на уже поставленные вопросы. Двое анонимных проверяющих не представили себя ни мне, ни моим ученикам (я вообще не знал, что происходит в кабинете Беллы), и, видимо, не были педагогами-теоретиками, потому что (судя по рассказам детей) иногда сами не знали элементарных вещей. По описанию, это, скорее всего, были народники (баянисты, цимбалисты, домбристы...).
     
      Всё это совершалось в нарушение всех мыслимых законов, правил и регламентов, попирая все этические нормы и элементарную нравственность. Участников так называемой "проверки" (кроме Гали Левиной, так и не высказавшей ни единого замечания) самих надо было допросить - только у прокурора, и судить по уголовным законам.
     
      На этом спектакль не закончился, но за всё время их пребывания в школе мне не выдвинули НИ ОДНОЙ конкретной претензии ни по одной пройденной теме, ни по одному слуховому диктанту, ни по одному элементу сольфеджирования, ни по одному моему методу обучения. ВСЕ, без исключения, нападки и претензии состояли из общих фраз, обвинений в нарушении расписания, и т.д.
     
      Так, спросили с меня за то, что ученики одной и той же группы появляются на моём уроке не все вместе одновременно, а один за другим. Я объяснил, что педагоги по специальности - пианисты - в силу специфики сельской местности не соблюдают строгого расписания (так оно и было), держат учеников разное время, а, бывает, что приходят ко мне в класс во время урока, и, как будто меня в классе нет, командуют: такой-то, или такая-то - ко мне на урок. Это может произойти во время контрольной, диктанта, и т.д.
     
      Спросили с меня и за то, что Света и её сестра пришли ко мне слишком поздно, объявив, что уже прибыл автобус их отвозить (а их и других возили из Гороховки). Когда их спросили, где они были, обе ответили, что их держала Лилия Соломоновна, обеих, почти 2 часа.
     
      Всё было ясно. Опасаясь, что будут проверять и её, и зная, что у неё крайне плохая посещаемость, зная, что дети привыкли к тому, что она их слушает по 15-20 минут, а потом болтает с Беллой, и после 4-х - позже полпятого - не приходят (ну, самое позднее - в 5, в качестве исключения) - зная всё это, она и держала "про запас" 2-х учениц. Я сказал, что такое - не редкость. Однако все претензии были только ко мне...
     
      На меня выплеснули целый поток подобных упрёков, который безуспешно пыталась остановить Галя Левина. Ни Лилю, ни Беллу не проверяли, хотя не удивлюсь, если потом, задним числом, в ведомости или где-то ещё сфабриковали сфальсифицированный отчёт о "проверке" (чтобы никому не кололо глаза то, что "проверяли" только меня одного).
     
      Уезжая на автобусе Отдела Культуры, они забрали с собой Лилю и Беллу, хотя у тех время занятий (по расписанию) ещё не вышло, а меня оставили в школе одного, причём, тогда Рябининых долго не было дома, и я вынужден был сидеть, карауля школу, лишних 4 часа, опоздал на последний автобус, и только потом пошёл к дороге голосовать попуткам.
     
      Никакого заключения комиссии мне не показывали, ни на чём расписываться не давали. То, что они творили, было не просто нарушением, а грубым попирательством законов.
     
      После так называемой "проверки" я пытался выяснить личность "засекреченной" Лилии Александровны (что касается другой незнакомки, у той на морде было написано, что она из КГБ или партийный работник из области; тут и выяснять нечего). Левина, по её словам, не знала, кто она такая. Синковец ответил, что Лилия Александровна преподаёт в общеобразовательной школе Номер 6, в студии, но это оказалось ложью. И фамилию её он не назвал. Как-то в кафе "Берёзка", где я играл, пришли Лена Гусакова (моя бывшая соученица, теперь журналистка и педагог), преподаватель школы Номер 6, а с ней - преподаватели студии при этой школе, и сказали, что никакой Лилии Александровны в их студии нет и не было. Ни в одной музыкальной школе, ни в одной студии преподавательницы с таким именем-отчеством (или по описанию внешности) не оказалось. Я обзвонил знакомых, всех, кто работал в музыкальных студиях или в ДМШ: безрезультатно. Значит ли это, что она не была музыкальным работником, или, наоборот, что она музыкальный работник, но из другого города или городишка (допустим, из Кировска)? Не знаю.
     
      После "проверки" мне не высказывали совершенно никаких претензий к моей преподавательской деятельности, к её качеству, или к уровню знаний учеников, но велели переписать ВСЕ календарные планы (а у меня "на шее" висели 3 контрольных работы в институт), хотя мои были в полном порядке. Пришлось поехать к Левиной, взять у неё образцы. Выяснилось, что в бухгалтерии Отдела Культуры мне собираются начислять зарплату уже за чуть ли не 2 ставки, хотя у меня по-прежнему ставка и один час. Когда я заявил об этом Синковцу, и снова попросил справку для работы по совместительству, он ответил, что должен руководствоваться не моими "словами о нагрузке", но официальной ведомостью, по которой у меня почти 2 ставки. Он сказал, что мне теперь (очевидно, имелось в виду: после "проверки") ПРИДЁТСЯ сидеть (не участвуя в пении: всё ещё болели голосовые связки) в хоре, вести учёт книг в библиотеке, и посещать (глупые) посиделки в Отделе Культуры. Ещё раньше мне дали понять, что мне придётся писать дурацкие работы по псевдометодике.
     
      Получалось, что, с помощью проведенной в нарушение всех законов, норм и правил "проверки", меня вынуждали согласиться расписываться в ведомости за получение суммы, намного превышающей зарплату, которую мне на самом деле выдавали; смириться с отказом (под предлогом нагрузки в 2 ставки, хотя на самом деле у меня была ставка и 1 час) в справке по совместительству; и больше "не отлынивать" от того, что называлось "общественной работой", хотя на самом деле было чистой проформой и бесполезной тратой времени. Выходило, что я должен расписываться за фиктивную зарплату, не получая её (какой мне резон!?), и фактически лишиться всего свободного времени, при этом не имея возможности сводить концы с концами. Не оставалось сомнений в том, что мне выдвинули условия для продолжения моей работы в музыкальной школе. Но даже если я отступлюсь, и смирюсь со всеми их условиями, можно ли считать, что меня оставят в покое, и не будут замышлять какой-нибудь новой, ещё более чудовищной провокации, чтобы расправиться со мной навсегда? Отныне не только любая поездка на работу, но даже простое общение с Тарелко, Синковцом и другими бандитами - то же самое, что добровольно сунуть голову в пасть тигру.
     
      Я сходил на приём к юристу райисполкома, и узнал от него, что с начала этого года мне обязаны были выплачивать надбавку за неоконченное высшее образование, которую мне не платили. В Отделе Культуры на мой вопрос заявили, что эту надбавку я "ещё не заработал" (подразумевалось, разумеется, "не заслужил"). Когда от юриста я возвращался домой, меня остановил Сурган (создавалось впечатление, что он специально меня поджидал). Он сейчас "пел" очень сладко, несколько раз спрашивая у меня: "Ну, что, с кем было лучше: со мной, или с Тарелко?"...
     
      В среду, 23 декабря 1987 года, объявили, что - в канун Нового Года и новогодних каникул - "кто хочет", может уже получить зарплату. Это объявление мне сразу же не понравилось. Придя в бухгалтерию, я увидел в ведомости, напротив своей фамилии, в графе "сумма к выдаче", 237 рублей 82 копейки. Мне показалось, что эта невероятная сумма выписана другими чернилами. Зарплату выдавала (или специально инсценировала это, подкараулив моё появление) сама главный бухгалтер. Она держала в пальцах шариковую ручку, которую всучила мне, второй рукой указывая на ведомость: мол, подписывай.
     
      Я, ожидавший любого подвоха, сказал, что сначала хочу получить и пересчитать деньги. На это она ответила, что сперва я должен подписать, а потом уже деньги. Я с этим не согласился. Мол, где это видано, чтобы расписывались за сумму, которую ещё не получили. Главный бухгалтер сказала, что тогда мне сегодня не будет зарплаты. Я направился к выходу. Когда я уже сделал 2-3 шага, она окликнула меня, и сказала, что, ладно, сначала мне выдадут деньги, а потом уже я распишусь. Но сперва она сняла трубку телефона и позвонила, и, через несколько минут, в комнате появилась бухгалтерша Алла (которой сразу не было) и ещё одна, незнакомая мне, женщина, и все остальные работницы бухгалтерии тоже сгрудились вокруг меня. На это я отреагировал, заявив, что не стану получать зарплату без свидетелей, и попросил дать мне позвонить маме и брату, чтобы они пришли.
     
      Главный бухгалтер ответила, что - пока она здесь работает, - "никаких посторонних людей" она в бухгалтерии "не допустит".
     
      Тогда я развернулся - и окончательно покинул помещение.
     
      В тот же день я написал заявление об уходе с работы в Глушанской ДМШ "по собственному желанию", и занёс бумагу в Отдел Культуры. Назавтра мне позвонил Тарелко, и стал кричать в трубку, что я от него никуда не денусь, что он заставит меня отработать "положенные 6 месяцев" (почему не 2 месяца?), и что, если я так хочу от него уйти, он может это организовать: чтобы меня уволили "по статье".
     
      Можно предположить, что от меня не ожидали такого поступка, и теперь в Отделе Культуры не знали, как на такой поворот отреагируют их шефы в соседнем с райисполкомом здании (здании КГБ). Если бы задача тех, кто меня травил, заключалась именно в том, чтобы выжить меня из музыкальной школы, они б только обрадовались, что я, наконец-то, ухожу, и что их цель достигнута. Но и найти замену мне не так-то легко (не на каждом поездишь!), и цель, видимо, ставилась перед ними иная: отнять у меня абсолютно ВСЁ свободное время, чтобы не оставалось возможности для творчества, и, при этом, лишить меня средств к существованию. И, вероятно, попутно ждать момента для такой подлой и вероломной провокации, чтобы сфабриковать на меня уголовное дело, или, как минимум, найти зацепку, чтобы действительно уволить по статье.
     
      Так рассуждая, я составил чуть модифицированную копию того же заявления об уходе "по собственному желанию", и снова занёс в райисполком:
     
      Директору Глушанской ДМШ,
      Тарелко, В. М.
      от преподавателя Гунина Л. М.
                           ЗАЯВЛЕНИЕ
     
      Прошу уволить меня с 1 января 1988 года (или раньше)
      по собственному желанию. Понимаю, что администрация
      может, пользуясь существующим положением, удерживать
      меня на работе в течение 2-х месяцев.
      Если это будет иметь место, предупреждаю, что обязуюсь
      эти 2 месяца продолжать работу в школе по совместительству.
      В условиях травли и беспрецедентно грубых действий
      администрации продолжение моей работы в школе невозможно.
      Если на моё заявление будет наложена положительная
      резолюция, текст заявления, при необходимости, могу
      переписать.
     
             Лев Гунин,
             26 декабря 1987 года.
     
      (Копия заявления, поданного
      Тарелко В. М. 23 декабря 1987 года).
     
       
      Как я уже писал раньше, из записей в трудовой книжке становится понятно, что уже примерялись уволить меня "по статье" (т.е. уволить с работы с волчьим билетом, чтобы меня потом не взяли ни на какую другую работу), но передумали (получилось бы слишком громкое дело), и уволили в связи с переходом на другую работу:
     
      31 декабря 1987 года - освобождён от работы в Глушанской ДМШ, приказ номер 44 от 25 декабря 1987 года.
     
      1 января 1987 года - освободить от работы в Глушанской ДМШ переводом на другую работу, приказ номер 45 от 31 декабря 1987 года, статья 29, пункт 5 КЗОТ БССР.
     
      События 1987 года подвели заключительную черту трагической драме моей жизни в родном городе, в родной Беларуси, в СССР. Вскоре умерла бабушка (1989), и уехал за границу на постоянное место жительства Толя, папин средний брат, с семьёй. Вслед за ним уехали папины двоюродные братья. Но я ещё не знал, что 3 самых жутких года моей жизни в родном Бобруйске ещё впереди, и что за ними последуют годы вечных скитаний.
     
     
      ЧЕТВЁРТЫЙ РАЗДЕЛ
     
     
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
     
      В течение следующего года мой брат Виталий успел создать первый (и единственный) в городе Бобруйске многопрофильный кооператив ЛиК, став его председателем, открыть кооперативное видео-кафе с танцевальной группой и эксклюзивными встречами-лекциями, стройгруппу для ремонтов и оформления кафе, ресторанов, клубов, школ и т.д., и широкую антрепризу. Он провёл в городе Бобруйске всесоюзный рок-фестиваль, РОК-РЕВЮ, с участием таких групп, как Верасы, Сябры, Зодиак (и другие знаменитые группы из Прибалтики и Белоруссии); организовал премьеру фильма "Воры в законе", с выступлениями перед показами артистов Гафта и Андреева (мы с Игорем Пучинским возили киноплёнку из Москвы и обратно); устроил в Бобруйске и Минске концерты Льва Лещенко, Ирины Отиевой, Ирины Толкуновой, Ларисы Долиной, и других популярных исполнителей. По моим личным связям и блокнотам с телефонами Виталик вызванивал звёзд эстрады и рок-музыки, связывался с их администраторами и менеджерами, и договаривался насчёт концертов. Его сразу принимали за делового человека, доверяли, вели с ним переговоры самые серьёзные люди. Мы участвовали и в организации концертов Аллы Пугачёвой в Минске. Мы провели в Бобруйске серию концертов московской певицы Александры Горелик с группой её мужа.
     
      Я всегда знал, что мой брат очень умный и талантливый человек, но даже я удивлялся, когда он, не имея специального образования, сам чертил проекты и делал чертежи для стройгруппы, заставляя изумляться строительных инженеров и архитекторов с политехническим институтом или университетом за спиной. Он проявил себя и как умелый антрепренёр - устроитель концертов, - и как гениальный предприниматель, генерировавший огромные по советским меркам доходы для кооператива, не нарушая при этом никаких законов и правил. Виталик стал прекрасным специалистом по зарубежной и отечественной популярной музыке; знал стили и песни десятков рок-групп; стал разбираться во всех основных направлениях и овладел навыками качественной звукозаписи.
     
      В его кооперативном видеокафе всегда был аншлаг. Туда нельзя было пробиться, трудно было достать билеты. Кроме демонстрации видеофильмов, в кафе регулярно проходили представления танцевальной группы. Туда приглашали всяких интересных людей с захватывающими публику лекциями и показами. Виталик нередко был ведущим или присутствовал на многих лекциях и вечерах.

      Но все эти достижения омрачали признаки его всё ухудшавшегося здоровья. Взвалив на себя каторжный труд председателя кооператива ЛиК, он, возможно, на годы сократил свою и без того короткую жизнь...
     
      Валентина Петровна Савченко действительно оказалась хорошим человеком, и в первые полгода работы в подростковом клубе я был за ней как за каменной стеной. Мои подопечные (3 вокально-инструментальные группы подростков) заняли первые места на 4-х городских конкурсах и фестивалях. Дети меня любили; занятия с ними доставляли мне удовольствие. Я продолжал также играть с Игорем, Сергеем и Андреем, и наши выступления в клубах и Дворцах Культуры снискали нам поклонников и приносили неплохую выручку. Мы настолько преуспевали, что даже отказывались играть свадьбы. Но потом стали происходить странные вещи. Кто-то намеренно портил аппаратуру, на которой я занимался с подростками. Срывались занятия; дети нервничали; дважды приходилось отдавать в ремонт усилители. Я купил (за свои деньги) и вставил новый замок. Потом мы повесили дополнительно навесной замок, и на какое-то время диверсии прекратились. Но однажды, когда я и мои подопечные пришли заниматься, мы увидели, что навесной замок сбит, дверь покорёжена, и внутренний замок вырван "с мясом". Самое интересное, что ничего не пропало, не было украдено, ничего из аппаратуры не испортили. Так всё и продолжалось до самого моего отъезда (как оказалось - навечно) из родной Беларуси, которую я уже, наверное, никогда не увижу. Расставаясь со мной, дети плакали, хотели придти на вокзал прощаться, но я сказал, что не надо. Валентина Петровна - волевой руководитель, сильная женщина - прощалась со мной на грустной ноте. Она-то понимала, что я уезжаю не так, "как все", за лучшей жизнью, а потому, что меня силой вытолкнули из родного города, из родной страны.

      Но самым самым зловещим во всей этой истории оказалось вмешательство парткома и профкома Меховой фабрики: вероятно, по указке КГБ или горкома партии.

      Сразу после новогодних каникул, Валентина Петровна вызвала меня к себе в кабинет, и, войдя, я увидел, что она курит и лихорадочно мнёт сигарету. До этого никто никогда не видел её курящей. Когда я вошёл, она поначалу молчала, и затем сказала, что на меня поступила жалоба от... вышестоящих работников. И добавила, что просит никому не рассказывать об этом нашем разговоре. И стала выяснять у меня, веду ли я с подростками разговоры на политические темы, и занимаюсь ли в Подростковом клубе политической агитацией. Я заявил, что мне бы даже в голову не пришло заниматься пропагандой среди детей. И тут произошло нечто ещё более странное. Она потребовала, чтобы я поклялся в этом. Я сказал "клянусь, что никаких политических разговоров с учащимися не веду, для меня это дело принципа, это святое". Добавив, что иногда приходится разъяснять идейный смысл той или иной песни, и её философское содержание. И привёл в пример 4 песни из репертуара Пугачёвой, Кузьмина, Барыкина и Леонтьева.

     - В таком случае, - сказала Валентина Петровна, - пишите на меня жалобы, потому что мне поручено строго Вас контролировать. Но это я... а вот если другие...
     - Но, Валентина Петровна, писать на Вас жалобы после всего хорошего, что Вы для меня сделали?
     - За меня не волнуйтесь. Волнуйтесь за себя. Лучше всего Вам из Бобруйска уехать. Не могу только посоветовать, куда...

      И я стал писать жалобы:

      ЗАЯВЛЕНИЕ.

      В присутствии Дамковского Виталия и Медведева Саши (ребят, занимающихся в нашем Подростковом Клубе), директор клуба, Савченко Валентина Петровна, подтвердила, что отдала распоряжение вахтёрам контролировать мой приход на работу и уход, а также мои действия во время работы.

      В той же беседе, 1 февраля 1989 года, она подтвердила, что распорядилась, чтобы в общеобразовательной школе, где учатся мои ученики, подслушивали, о чём они ведут разговоры, и, если речь заходит о музыкальном кружке, или о его руководителе, докладывали ей.

      Выяснилось, что один из таких разговоров подслушала зав. по воспитательной работе школы Номер 19, Вера Ивановна, и доложила Валентине Петровне. Кроме того, Валентина Петровна просила детей докладывать ей обо всех разговорах, которые я с ними веду.

      1 февраля 1989 года она не допустила меня к работе, и удалила из клуба, вместе с группой учеников.

      ПОДПИСИ:

      Евгения Ронга (Ульянова, 90, кв. 913), Виталий Дамковский (бульв. Молодёжный, 3, корп. 2, кв. 203), Саша Медведев (бульв. Молодёжный, дом 3, корп. 2, кв. 208), Саша Кабардинский (проспект Строителей, корп. 3, кв. 30), Лев Гунин.


         ЗАЯВЛЕНИЕ.

      1 февраля 1989 года у меня дома (Пролетарская, 25, кв. 11) занимались ученики Подросткового Клуба, в присутствии 2-х из родителей:

      Кабардинский Саша,

      Дамковский Виталий

      Ронга Женя

      Медведев Саша

      ПОДПИСИ УЧЕНИКОВ и ПОДПИСЬ СВИДЕТЕЛЯ из Глуска (дети занимались с 17.00 до 19.00, о чем свидетельствую, Коршакова, постоянно проживаю в г. Глуск, Советская 4-10).


      Если бы мне кто-то сказал, что - после всех этих событий - Валентине Петровне удастся сохранять за мной работу в Подростковом Клубе ещё целый год, я бы не поверил. Именно ей я обязан тем, что не оказался в ещё более плачевной ситуации, и что зарабатывал хоть какие-то средства на жизнь до депортации из Беларуси. Труднее всего было сохранять внешне показные неприязненные отношения с моей начальницей, тогда как я был ей бесконечно благодарен за предупреждение и за тайную поддержку.

      Где-то в конце апреля 1989 года, сразу после моего возвращения из Франции (где я находился с начала февраля), я, улучшив момент, когда в Валентина Петровна Савченко находилась в своём кабинете одна, проскользнул в дверь с подарками и сувенирами из Парижа, в знак признательности за всё, что она для меня сделала.

      Но я не успел распаковать свои дары, как в кабинет буквально ворвался отставник, которого я знал как члена парткома Маховой фабрики. Он пошёл, запыхавшись, и сразу зыркнул на меня. Я бочком выскользнул из комнаты, пытаясь спрятать за спиной то, что принёс. Так, чтобы соблюсти конспирацию, я сделал ещё 3 или 4 попытки, пока, наконец, не подкараулил Валентину Петровну на Интернациональной, недалеко от остановки, и не вручил ей подарки из Парижа.

      Поэтому предполагаю, что новый виток травли и её новые методы стартовали именно тогда, когда скрытная доброжелательность директора клуба, которая "на публику" играла недовольную и потерявшую терпение начальницу, стала "секретом" полишинеля.


           В РОВД Ленинского района, от Гунина Л. М., руководителя музыкального кружка Подросткового Клуба Саженцы.

      ЗАЯВЛЕНИЕ.

      В четверг, 4 января 1990 года, притворяясь сильно пьяным, в актовый зал клуба, где я работаю руководителем музыкального кружка, вошёл наглядно хорошо знакомый мне человек. В один из клубов, где я когда-то играл на танцах, он часто приходил играть на гитаре. В то время (или чуть позже) он играл в одном ансамбле с нынешним спортивным тренером Подросткового Клуба, Анатолием Васильевичем. Он также знаком с вокалисткой Светой Чижиковой, которая когда-то у меня пела. Ему 29 лет, он занимается карате, и где-то тренирует подростков. Он чуть ли не каждый день приходит в Подростковый Клуб "Саженцы", где я работаю, к своему приятелю, тренеру Анатолию Васильевичу.

      В четверг, 4 января (как уже сказано выше), он пришёл в актовый зал во время моих занятий, стал ругаться матом, вёл себя агрессивно, сорвал занятия.

      Видя, что заниматься невозможно, я вышел - вместе с учениками, - и запер актовый зал. Я надеялся, что, после этого, незваный гость уйдёт, и мы сможем продолжить занятия. Но он не ушёл, а, став в боевую позу карате, и принялся, запугивая, атаковать моих учеников, Шамаля Олега и Радомцева Володю. Он не пускал их и меня ни обратно в актовый зал, ни выйти из общежития, заявляя, что я не поеду в заграничную поездку, куда, мол, я собираюсь, что я "ничему не научил" своих учеников, и что "с меня" "сделают мокрое место", а потом и вовсе стал угрожать смертью, говорил, что меня убьёт.

      Потом он сделал против меня 3 выпада, которые я отбил. Если бы я не отбил его, самый серьёзный, выпал, он мог бы мне нанести тяжёлую травму.

      По дороге домой меня и моих учеников назойливо преследовала машина такси светлого цвета с номером 13-75 МГА.

      СВИДЕТЕЛИ:

      Шамаль Олег (Минская 50-31).

      Радомцев Сергей (Минская 91-77).


     

      Похожее происходило и с моим музыкальным коллективом. Нам начали срывать концерты, портили аппаратуру, и, в конце концов, наша дальнейшая деятельность стала невозможной.
     
      Но самое страшное, что сразу после моего ухода из музыкальной школы стартовала массированная кампания остракизма и распространения обо мне порочащих слухов и лживых инсинуаций. Кроме того, моих знакомых, приятелей и коллег иногда ещё и запугивали, или к ним являлся один и тот же майор КГБ для личной беседы (обо мне). Я был фактически выдавлен из музыкальной среды города Бобруйска; со мной перестали общаться; обо мне утвердилось мнение как о человеке необязательном, непредсказуемом, от которого одни неприятности.
     
      Тем не менее, уход из музыкальной школы высвободил для меня массу свободного времени, и я посвятил его совместным проектам с братом, семье и общественной деятельности. 1988 год оказался одним из лучших в моей жизни, несмотря на все неприятности и перипетии. Видя своих счастливых детей, которых я воспитывал дома, не отдавая в ясли или детский сад, я сам становился счастливым. Две крошки, которые ни в чём не нуждались, у которых было всё (включая такие игрушки, какие большинство советских детей в глаза не видели) - никогда не плакали, очень часто заразительно смеялись. Я нисколько не ограничивал их свободу, никогда не повышал голоса, и они вольны были делать всё, что им вздумается. Я их никогда не ругал за разбросанные игрушки или скомканное покрывало углового дивана. Но перед приходом с работы жены я звал их помочь наводить порядок, и они делали это с охотой и без понуканий. Иногда я кормил их из ложечки, но стал приучать есть самостоятельно.
     
      Дети, не ведающие шлепков и окриков, и не испытавшие страха запретов - никогда не вредничали, не портили вещи или аппаратуру; им бы в голову не пришло делать назло или причинить вред. Подруга моей жены, Люда, иногда приводила своего Вовочку, сверстника наших крошек, и трое детей играли мирно, ни разу не обидев друг друга. Наши дочурки никогда не ссорились, не спорили из-за игрушек; они время от времени обнимали друг друга с такой нежной любовью, что у меня, столько испытавшего в жизни, на глаза наворачивались слёзы. Старшая с силой прижимала к себе младшенькую, называя её ласковым прозвищем "Мусечка". Они выглядели как два ангелочка, и не было детей живее и непосредственней их.
     
      Иногда, глядя на них, я вспоминал лица деревенских детей с бегающими взглядами, затравленными глазами, лица, на которых иногда видны были следы побоев, и на меня накатывала тоска. Особенно часто вставало перед моим внутренним взором лицо Андрея Зиневича из Горбацевичей, которого отец бил смертным боем...
     
      У нас была собственная хорошо обставленная кооперативная квартира, и в ней всё, чего только мог пожелать советский человек, включая цветной телевизор, усилитель с колонками, проигрыватель, приёмник, магнитофон, и всё остальное, даже видик. Кроме обстановки комнат, книг и посуды, у нас был новенький кухонный гарнитур, новая газовая плита, кухонный "комбайн" и стиральная машина. Для того чтобы гулять с детьми, у нас имелись 2 коляски (зимняя и летняя) и детский трёхколёсный велосипед. Я научил своих крошек читать по слогам; каждое утро выходил с ними в парк или к маме; и целыми днями (кроме работы в Подростковом Клубе) занимался их воспитанием и обучением.
     
      Первые месяцев 8-9 после ухода из музыкальной школы, пока я играл в ансамбле, на жизнь хватало, а потом Виталик стал подкидывать мне халтуры через свой кооператив.
     
      И всё-таки изоляция в бобруйской среде и всё усиливавшиеся провокации тайно подтачивали меня изнутри, и дети, иногда наткнувшись на мой озабоченный взгляд, вдруг переставали улыбаться и безвредно озорничать. Изоляция и травля вынудили меня сойтись с единственной группой в городе, которая не стала бы меня подвергать остракизму из-за конфликта с властями, потому что её члены и вся эта группа в целом сами находились в перманентном конфликте с властью. Это была группа еврейских активистов. Я сближался с ними ещё до женитьбы, с тайной целью повлиять на то, чтобы в нашем городе не было в будущем присланных из-за границы попов, ксендзов и раввинов. У меня было несколько союзников-единомышленников, и первые шаги в этом направлении были сделаны. Однако, из-за моих петиций и усилий по восстановлению не только синагог, но и христианских (православных и католических) храмов, среди еврейских активистов и среди широкой еврейской публики меня тоже стали постепенно подвергать травле. Тем не менее, мне удавалось проводить линию упора на идишистскую культуру, и, по нашей инициативе, был открыт клуб еврейской культуры при Доме Культуры машиностроительного завода им. Ленина (где начинал свою трудовую деятельность мой брат Виталий), были основаны идишистский драматический кружок и кружки по изучению языка идиш, библиотека книг на этом языке, и т.д. Был открыт официальный молельный дом, и власти обещали еврейской религиозной общине здание одной из бывших синагог, превращённых в швейные ателье, физкабы, и т.д. Всё это можно было считать огромными достижениями, не только из-за сопротивления властей, но, в ещё большей степени, из-за скрытного и зловредного саботажа "ивритян" - сторонников поголовного переселения в Израиль и уничтожения культуры идиш.
     
      Эта группа, управляемая израильским консульством и эмиссарами государства Израиль, применяла большевистско-анархические террористические методы 1910-1920-х годов, вплоть до избиения моих сторонников, поджога и грабежа библиотек, силового запугивания, нападения на участников идишистских кружков, и так далее. Вскоре во главе "израильских комсомольцев" встал уже упоминаемый в моих дневниках Илья Родов, у которого была прямая телефонная связь с израильским консульством и реакционерами в самом Израиле.
     
      Разумеется, я был против угона полумиллиона советских людей (евреев и неевреев – членов их семей) в израильское рабство, однако благоразумно не заикался об этом, и даже сотрудничал с фракцией Родова в деле распространения призывавших к эмиграции и всяких информационных бюллетеней и брошюр. На это было несколько причин: во-первых, я не был уверен, что, после распада СССР, не начнутся еврейские погромы, и не пострадают тысячи людей. Поэтому не хотел брать грех на душу, отговаривая людей от отъезда на Ближний Восток. Я только косвенно сопротивлялся эмиграционной пропаганде, считая, что, как только этнические и культурные нужды советских людей будут удовлетворены на родине (в Беларуси), то есть, откроются кружки, театры, студии, клубы на языке идиш - желание "сдёрнуть" в Израиль у большинства отпадёт само собой. Во-вторых, я всегда ратовал за открытость границ и свободу передвижения, и поэтому поддерживал право советских граждан на выбор. В-третьих, через "ивритян" я пытался выйти на умеренных политиков и общественных деятелей в самом Израиле и в США, которые могли разделять мои убеждения. В-четвёртых, среди энтузиастов изучения "самопального" языка "иврит" (которого никогда не существовало) попадались действительно хорошие люди, как, например, Гарик Хайтович, знаменитый учитель иврита в Минске, с которым у меня завязалась тесная дружба.
     
      Мне удалось наладить связь с не находившимися под влиянием Израиля и США организациями за границей (в Скандинавии, Германии, и т.д.), что обещали спонсировать ремонт православной и католической церкви (костёла), если их передадут в Бобруйске верующим. Те же, или другие организации из Скандинавии переправляли мне информационные материалы по Израилю (бесценные для собиравшихся туда иммигрировать), учебники иврита, еврейские и христианские Библии, видеокассеты, красочно отпечатанные журналы и брошюры. Однажды из Швеции (или из Ирландии? - надо посмотреть записи) приехал целый автобус - дом на колёсах, - который два дня стоял в нашем дворе, под моим домом, и зарубежные гости перенесли оттуда в мою квартиру все привезённые материалы. Горы книг и видеокассет стояли в три ряда до самого потолка, и целый месяц я сам распространял, или перевозил в официальную библиотеку группы своих сторонников все эти ценности. Я раздавал их совершенно бесплатно всем желающим, тогда как Илья Родов и его бандюги продавали каждую тонкую брошюрку за 3-5 рублей, не говоря уже о солидных книгах и видеокассетах с фильмами об Израиле и курсом иврита.
     
      Число моих сторонников удвоилось и утроилось, и мою кандидатуру выдвинули на пост Председателя Еврейского клуба. Другим кандидатом от нашей группы был Пинхас Плоткин, известный идишистский поэт и общественный деятель. А от наших противников выдвинул сам себя тот же Илья Родов. У меня имелись - пусть косвенные, но весьма веские доказательства, что шайка Родова могла быть причастна к погрому на еврейском кладбище, вместе с заезжими еврейскими террористами, работавшими по генеральному плану на всей территории СССР. Интересно, что одновременно был устроен погром и на христианском кладбище, но тогда никто не обратил на это внимание. Ещё одна любопытная деталь: за 2-3 года до погрома еврейское кладбище уже не было "чисто" еврейским; там хоронили и христиан. Если на христианском кладбище работали под заурядную хулиганскую выходку, то на еврейском (отстоящем на несколько километров от первого - по той же улице Минской) задействовали тяжёлую технику, включая 2 трактора, машину "Газик" и бульдозеры. Целью вандалов было запугать еврейское население, и подхлестнуть иммиграцию в Израиль, которому требовались сотни тысяч дешёвых рабочих рук для замены арабских рабов русскими рабами.
     
      На могиле отца была повреждена ограда, с таким трудом сделанная и установленная руками Виталика, был опрокинут и разломан с таким трудом установленный памятник. Мой брат испытал такое потрясение, что это, должно быть, нанесло непоправимый ущерб его здоровью. Новый памятник ни по качеству, ни по изображению, выгравированному на нём, не шёл ни в какое сравнение с разбитым и уничтоженным.
     
      Могилы близких Родова и его ближайших приспешников не пострадали.
     
      С помощью уголовных методов, подтасовок, обмана и трюков с избирательными листками ("бюллетенями") Родов, понятно, сделал себя Председателем.
     
      С того самого момента путь к иностранному засилью в Бобруйске был открыт. Казённые католические священники, ставленники самых махровых сил Ватикана, раввины из Тель-Авива и Нью-Йорка: эту перспективу открыл захват власти Ильёй Родовым. Деятельность группы Родова заведомо привела к тому, что все 60 или 70 тысяч бобруйских "французов" в полном составе переселились на прибрежную полоску земли между Хайфой и Эйлатом. Бобруйск перевоплотился в заштатный провинциальный (даже по меркам Беларуси) городок, из крупного культурного, транспортного, военного и промышленного центра превратившись в зачуханный тараканий угол. Глобальная мафия и областные могилёвские власти, всегда ненавидевшие Бобруйск, победили. Небольшой, но славный городок, крепость на границе с Московией и элитарная вотчина самых знатных семей княжества, Бобруйск играл важную роль в эпоху ВКЛ. Он входил в состав Трокского и Виленского воеводства. В составе Российской империи Бобруйск всегда оставался в Минской губернии. И только после революции и гражданской войны его передали в подчинение Могилёву. Это был самый несчастливый момент в истории города. Хотя в конце своей эпохи Сталин сделал Бобруйск областным центром, Хрущёв забрал у города этот статус, и снова передал его в подчинение Могилёву. В течение всех последующих лет Могилёв стремился обезглавить Бобруйск, превратить его в сельскую местность: по виду, статусу, структуре, и т.д. Но именно Илья Родов открыл новую главу в угасании города.
     
      И с того момента Родов и его приспешники, а не только бобруйские и могилёвские власти, развернули против меня дополнительную мерзкую травлю.
     
      Но мне пришлось однажды обратиться к Родову и членам актива его организации за помощью, когда Израиль должен был прислать специальные путёвки для видных представителей "еврейской" молодёжи города. Я попросил включить в число кандидатов на путёвку Виталика, объяснив, что это может спасти ему жизнь. К тому времени нам впервые стало известно, что пересадка костного мозга может (в случае успеха этой операции) остановить смертельный недуг. Почему и каким образом мы не знали об этом раньше: одна из самых таинственных и страшных загадок нашей жизни. Мама, бывший секретарь прокуратуры и областного суда, следователь и в.и.о. зам. прокурора области, обладала уникальной способностью добывать любую информацию буквально "из-под земли". Она добилась, чтобы её оперировали по поводу глаукомы не где-нибудь, а в Москве, в Институте им. Фёдорова. Вероятно, именно это спасло ей зрение. Когда у меня случился конфликт с директором Могилёвского музыкального училища, Ивановым, мама добилась приёма у Министра. У неё были связи в Минске, среди ведущих гематологов. И это уже не говоря о том, что Иля Палей, ведущий гематолог города Бобруйска, была маминой близкой подругой, и запросто приходила к ней в гости. Неужели Иля Палей (жена главного редактора Бобруйской партийной газеты КАМУНIСТ, Ефима Гейкера) не знала о пересадке костного мозга? Абсурд!
     
      Может быть, мама знала об этом, но не делилась со мной, принимая в расчёт риск этой процедуры, зная, что в СССР такие операции не делают, и откладывая хлопоты о пересадке костного мозга до того момента, когда дальше тянуть с ней уже будет нельзя? Мама утверждает, что не знала о пересадке вплоть до 1987 года, а папы уже нет в живых. Он тоже, будучи "не последним человеком" в городе и также умея добывать почти любую информацию, если от этого зависела жизнь и благополучие его близких, должен был знать об этом годы назад. И, наконец, я сам имел широкие связи среди врачей в Минске и Бобруйске, и не раз пытался выяснить, есть ли панацея от миелолейкоза, пока он не дошёл до терминальной стадии. Я списался с врачом из больницы в Иерусалиме, гематологом, и ему задал тот же вопрос, на который тот ответил весьма уклончиво и витиевато, ни словом не упомянув о пересадке костного мозга. Я общался с несколькими гематологами в Бобруйске (включая Гринчук) и в Минске, включая ведущих профессоров, и задавал им тот же вопрос. Но никто из них не упомянул о пересадке. Я тоже умел добывать самую недоступную информацию, о чём свидетельствуют мои дневники, и, по логике, должен был разузнать о том, что могло бы спасти моего брата, на годы раньше.
     
      И, наконец, сам Виталик был выдающимся человеком, талантливым во всех областях. Он умел общаться с людьми, вызывать их расположение, и ему рассказывали о том, о чём не рассказали бы никому другому. Он был обаятельным, честным и добрым молодым человеком, и ему обязательно должны были сообщить о его последней надежде. И он тоже обладал исключительной способностью добывать нужную информацию. Может быть, он, как и мама, знал о возможности пересадки костного мозга - но жалел меня, потенциального донора и своего любимого брата, знал о риске этой процедуры и для донора, и просто мне ничего не говорил? Или некие таинственные силы приложили максимум усилий для того, чтобы закрыть от нас правду о возможности пересадки костного мозга и спасения Виталика?
     
      И, хотя я смертельно боялся стать донором, и холодел уже от самой мысли отправиться на чужбину, с 1987 года я развернул отчаянные хлопоты о выезде за границу. Не знаю, готов ли я был отдать собственную жизнь для спасения жизни брата, но всем остальным я готов был пожертвовать, и знаю об этом с уверенностью. Я намеренно не пошёл на поклон в консульство США, и не стал поначалу посещать посольства Израиля, хотя там меня знали, и доступ туда мне был открыт. Я выстоял в Москве огромные очереди, и сумел подать заполненные на иммиграцию анкеты в посольства Швеции и Германии. Ещё позже мой близкий московский друг и редактор Литературной Газеты, Владимир Батшев, устроил мне визит в посольство ФРГ, где меня заверили, что моё заявление на иммиграцию для меня, моей мамы, жены, детей и брата, получит, по-видимому, зелёный свет, тем более, что мама была учительницей немецкого языка, у нас были родственные связи с известными аристократическими династиями фон Розенов и фон Поссе, и ещё потому, что лично я беседовал с сотрудником посольства по-немецки.
     
        Проблема заключалась в том, что, пока всё это происходило, состояние Виталика вдруг резко ухудшилось, периоды ремиссий становились всё короче, и я осознал с трагической ясностью, что у нас просто не осталось больше времени на ожидание полугодовой или годовой (не помню) процедуры иммиграции в Германию. Мне ничего не оставалось как просить у друзей, родственников и знакомых вызова на эмиграцию из Израиля, и Виталик, в своём круге, также задействовал десятки нитей.
     
      Гена Шульман, главный деятель в Бобруйске, который обеспечивал такими вызовами из Израиля весь город (зарабатывая на этом немалые деньги), был неплохим парнем и моим близким приятелем. Я заплатил ему (он не хотел брать от меня денег, но я настоял), и он гарантировал срочный вызов из страны "победившего сионизма". Разумеется, в Израиль я ехать не хотел, и вообще не хотел уезжать, но, повторю, для спасения брата я сделал бы всё, что угодно.
     
      Уже через месяц стало ясно, что вызова до нас не доходят. Гена Шульман заверял, что нам выслали целых 5, но ни один из них мы так и не получили. Мои знакомые, знакомые Виталика, наши родственники, общественные деятели в Израиле, с которым я был связан по линии активизма: все уверяли, что отправили нам вызова, но мы ни одного не получили. Где их перехватывали - в самом Израиле, или в Бобруйске: этого мы не знали. Тогда я стал просить знакомых и друзей в Израиле отправлять для нас вызова на израильское консульство. Как только прибыли первые весточки о том, что вызова на израильское представительство отправлены месяц назад, я поехал в Москву, и добился встречи с самим консулом, господином Левиным (Леви). Тот коварно уходил от ответа на вопрос о высланных на консульство вызовах, и так на него и не ответил. Тогда, понимая, что терять нечего, я открыто попросил его спасти моего брата, который, являясь председателем ведущего кооператива Бобруйска, помог еврейскому клубу, провёл лекции, связанные с еврейской историей и культурой, и сделал многое другое для еврейской общины города. Кроме того, сказал я, мой брат исключительно талантливый человек, художник, создавший сотни интересных картин (я показал фотографии с работ Виталика), умелый организатор и предприниматель. Если будет спасена его жизнь, говорил я, он не станет иждивенцем в государстве Израиль, а станет приносить ему огромную пользу.
     
      Но господин консул разговаривал со мной очень холодно, тоном прокурора, намекая, что он недоволен мной и братом, и в чём-то нас обвиняет (хотя не уточнил конкретно, в чём именно), выказал своё недовольство тем, что с иврита я перескочил на английский, и выставил меня за дверь.
     
      Мне казалось (такое создалось впечатление), что Леви знает о поданном мной заявлении на иммиграцию в Германию, а это у израильских сионистов приравнивалось  чуть ли не к предательству. (И, разумеется, понимает, что в Бобруйске я фактически ставил палки в колёса израильской сохнутовской махине, замедлив переселение местного населения в Израиль как минимум на год или два).
     
      Случилось это, однако, уже ПОСЛЕ истории с путёвками из Израиля для представителей еврейской молодёжи Бобруйска. Поэтому сначала вернёмся к той самой истории. Гена Шульман из родовского актива и Гарик Хайтович из Минска заставили Родова внести Виталика в списки кандидатов на получение израильской путёвки. Это было тогда, когда списки составлялись. Но перед самой отправкой их израильтянам Родов вероломно переписал имена, и, вместо Виталика, включил в число кандидатов своего отца, известного в городе дельца, спекулянта, афериста и мошенника. Этот "молодой активист" (отец Ильи Родова) отправился в Израиль проворачивать денежные аферы, поехав туда вместо Виталика. Мне неизвестна роль одного из близких друзей Виталика, Игоря Горелика, но сам Игорь промолчал и ничего не ответил, когда я спросил у него, требовал ли он путёвки для моего брата. От Гены Шульмана мне стало известно, что и Зеев Фридбург, и другие мои и Виталика хорошие знакомые или друзья ничего не сделали, чтобы добиться путёвки для моего брата, хотя хорошо знали, что тем самым выносят ему смертный приговор, отбирая последнюю надежду на пересадку костного мозга в израильской больнице.
     
      Но, возможно, что именно я сам в какой-то мере ускорил ухудшение состояния Виталика, и переход его смертельной болезни в последнюю, терминальную фазу.
     
      Мне очень хотелось свозить Виталика за границу, и весной 1988 года я потащил его в Польшу, тем более, что намеревался проверить правильность его анализов крови в другой стране. За несколько дней до отъезда я хотел было уже отменить всё из-за самочувствия брата. Тогда он уже чувствовал себя очень плохо, и я предлагал пересмотреть наши планы. Но я должен был знать заранее, что Виталик ни за что не отступит от намеченного.
     
      В Варшаве ему стало совсем худо, и я предлагал вернуться, но он об этом и слушать не хотел. Я советовал отказаться от всех дел; настаивал на походе в лабораторию (Гжегож и Моника всё устроили). Этими настояниями, своим нытьём и занудством я уже тогда доводил своего брата. Желая показать ему Варшаву, я провоцировал его пусть на короткие, и, всё же, вредные для его здоровья вылазки по городу. Но главные беды наделало моё малодушие и слабость.
     
      Мой брат задумал преподать мне урок инициативы и ответственности. Речь шла о деньгах, которыми мама ссудила меня на поездку в Польшу. (Со своими глаукомными глазами и плохо контролируемой гипертонией, мама стала работать - на дому - бухгалтером и кассиром в кооперативе моего брата). Чтобы вернуть эти деньги и оправдать поездку, я должен был выручить затраты продажей на рынке вещей, которые мы привезли с собой (в СССР стоящих гроши, а в Польше ценившихся и стоивших в несколько раз больше). Эта безвинная одноразовая спекуляция должна была стать моей проверкой на состоятельность. Виталик понуждал меня ехать на "толчок" - в бывшее предместье Прага: как я ни упирался. Он сказал, что останется дома, если я отправлюсь туда один. Но для меня - явиться на блошиный рынок в одиночестве было равносильно восхождению на эшафот. Не дожидаясь, пока я наберусь мужества, мой брат вышел за дверь, и мне пришлось вприпрыжку бежать за ним. Теперь уже никакими силами невозможно было заставить его повернуть назад.
     
      Целый день пришлось провести на солнце. Расхаживая кругами по огромному полю базара рядом с Виталиком, я умолял его вернуться домой к Монике. Но он и слушать не хотел, или, возможно (точно не помню) отвечал, что уедет без меня. (То есть - если я останусь). А у меня сердце, должно быть, уходило в пятки при мысли, что придётся отпустить его одного, почти не говорящего по-польски, не знающего города, больного. Так я и дотянул, пока солнце ни стало клониться вниз, и на землю легли лиловые краски. По дороге домой мы валились с ног от усталости. Возможно, это стало последней каплей...
     
      Мне всё-таки удалось затащить Виталика в лабораторию, и результат анализа ужаснул. Появились клетки, которых раньше не было. Уже месяца 3 я подозревал, что из бобруйской лаборатории выходят неправильные результаты. Ещё до поездки, по симптомам, о которых я вычитал всё возможное, я сделал вывод, что врачи должны срочно сменить лечение на более агрессивное. А они ссылались на анализы крови, и говорили, что вот если анализы покажут... В тот период Или Палей (Гейкер), которая из врача-гематолога переквалифицировалась в лаборантку, возглавив гематологическую лабораторию (тоже весьма странная история), не было; 2 лаборантки ушли в отпуск; кто-то их заменял.
     
      Так я никогда и не узнаю, началась эта стадия у Виталика до Варшавы, и об этом просто не было известно (если прежние анализы фальсифицировались; если квалификации работавших на замене лаборанток не хватило для точного результата; или если за неделю-две до отъезда полного анализа крови не делали, а, если бы сделали, он показал бы то же самое), либо её наступление ускорила та злосчастная поездка и тот роковой день.
     
      Последней моей попыткой спасти жизнь брата была сдача крови на проверку возможности донорства (словно в наказание за мою боязнь, меня как донора почему-то забраковали) и поездка во Францию, где мне удалось добиться для Виталика вызова на лечение с перспективой пересадки костного мозга. Но было уже слишком поздно, и, к тому же, вызов из Франции (отправленный на клиническую больницу в Минске, где Виталик лежал) перехватили, изъяли, и, если бы не случайность, мы с мамой никогда бы не узнали, что этот вызов из Парижа всё-таки приходил (за Виталиком даже собирались прислать специальный санитарный самолёт).
     
       Так, может быть, не будь того трагического случая в Варшаве: остался бы запас времени, и я успел бы спасти брата? Почему в нашей жизни всё происходит настолько трагично, и - будто по чьей-то злой воле - судьба не даёт возможности исправить единственную ошибку или оплошность в одной, другой, третьей... десятой сфере? И, если я что-то делаю не так, никогда не предшествует предупреждение, после которого я стал бы остерегаться подобных действий, а сразу следует жестокий удар, последствия которого необратимы...
     
      В Париже местные еврейские организации договорились с израильским посольством о моём приходе туда, и о предоставлении мне и моему брату вызова для выезда в Израиль на постоянное место жительства. Но, когда я пришёл в израильское посольство в Париже в назначенное время, меня туда не пустили. На детской площадке за оградой были слышны голоса детей и взрослых, но меня как будто никто не видел и не замечал.
     
      За неделю до кончины Виталика (когда мы с мамой почти неотлучно дежурили у кровати больного) средь бела дня, в 16:55, кто-то пытался проникнуть в мамину квартиру. Сработала сигнализация, приезжала милиция. Дверь вскрывал старший лейтенант милиции Василий Степанович Лиходиевский, в присутствии соседа-понятого, Мигаса. Когда мы пришли к маме домой, мне бросились в глаза следы поспешного и лишь слегка закамуфлированного обыска. Если обыск производила милиция - к чему такая спешка? Милиционер или милиционеры могли не торопиться, и аккуратно всё за собой убрать. (А что, если сигнализация сработала не в момент проникновения, а выхода из квартиры: если, допустим, забрались через балкон-лоджию (со стороны двора или улицы?). Позже вскрылось, что пропали находившиеся в тайнике за книжным шкафом в комнате моего брата 16 тысяч рублей наличными: весь неприкосновенный запас. Я предполагаю, что там были также деньги Сергея, Ивана, Николая, и других, причастных к деятельности кооператива. Похоже, это была общая копилка. Почему никто не потребовал от нас своих денег: ещё одна загадка. Тогда же пропала моя солидная по объёму рукопись истории разрушения 2-х исторических центров Бобруйска (времён ВКЛ и времён Российской империи), коробка с фотографиями Нелли Веразуб, Лены Барановой, Лары Медведевой, Аллы Басалыги, и других моих бывших подруг, и наши с Виталиком фото с такими звёздами, как артист кино Андреев, вокалисты Лев Лещенко, Ирина Толкунова, Ядвига Поплавска, Лариса Долина, Ирина Отиева, и другие. Пропало 8 ценных антикварных книг XIX - начала XX века. При этом ни золото и серебро, ни ценные ювелирные изделия и украшения, ни мамины деньги, ни стоившие баснословно в СССР видики и двухкассетники, ни прочие ценные вещи не были взяты.
     
      Жуткие предсмертные муки моего брата были нескончаемым кошмаром, в котором все мы жили год с небольшим. Никто, возможно, так не боролся за свою жизнь, как Виталик, и не проявил столько мужества и героизма. Он был человеком со светлой, высокой душой, и, если возможно встретить ангела на земле - то он и был ангелом. Только силы самой преисподней с наивысшей концентрацией Зла могли уничтожить такую лучезарную личность.
     
      В день кончины моего брата и после, и на протяжении следующих 6-ти месяцев происходили грозные, необъяснимые, "потусторонние" феномены, как и после кончины отца. Но теперь эти непостижимые явления следовали одно за другим, без остановки, и были они грандиозными, необъятными, нарушающими законы природы и здравого смысла, вызывающими трепет. Казалось, нарушила своё равновесие основанная на дуализме монадная структура мироздания (День-Ночь; Добро-Зло; Любовь-Ненависть, Жизнь-Смерть...). И что отныне обращаемый в себя негативом позитив: это давший крен борт исполинского корабля Вселенной, тонущего в чёрной пучине, имя которой НИЧТО...
     
      Смерть моего горячо любимого брата стала для меня настолько жутким ударом, что я чудом выкарабкался, не загремев на больничную койку. Я находился в таком состоянии, что даже не смог проводить его в последний путь.
     
      После его ухода из жизни израильские вызова (вплоть до кончины Виталика так ни один и не пришёл) мне больше не были нужны. Я никуда не собирался уезжать, даже в Германию, и не спешил в Москву выяснять судьбу моего заявления об иммиграции в ФРГ. Но, после новой волны травли, провокаций и запугиваний, и, особенно, после того, как неожиданно стали болеть наши дети, дважды попадавшие в инфекционное отделение больницы с редкими инфекциями, я стал подумывать о переезде в Польшу или Германию. После моего участия в легендарном съезде НТС в Санкт-Петербурге травля вдруг на время прекратилась, и планы о выезде за границу куда-то отступили. Но события опередили созревание моих намерений. Однажды, когда моей супруги не было дома, ко мне явился Илья Родов, а с ним - заместитель начальника КГБ, и заявили, что, если я в ближайшее время не уеду в Израиль (именно в Израиль), моей семье "будет хуже". Когда я заметил, что никакие вызова из страны "победившего сионизма" мне не доходят, ка-гэ-бэшник сказал: "Виза будет". И, действительно, немедленно конверты с вызовами стали заполнять мой почтовый ящик до отказа, и так длилось 2 или 3 недели, в течение которых каждый день прибывало одновременно по нескольку вызовов. Среди них попадались такие, что были высланы 2 - 2 с половиной года назад, и где-то "задержались". Десятки вызовов составили целую коллекцию.
     
      Не стану описывать трагедию отъезда и все сопутствующие обстоятельства. Остановлюсь лишь на ещё одной загадке.
     
      Перед тем, как весной 1989 года мой дядя (папин брат) приехал забрать бабушку (свою маму) к себе в Минск, я просил его отдать мне те фотографии из нескольких бабушкиных альбомов, которые он не возьмёт с собой. Не помню теперь, то ли я в тот день работал, то ли он не назвал мне дату отъезда, и позвонил только Виталику (которого, возможно, просил мне ничего не говорить), но я не был в тот день у бабушки, и не смог попрощаться с ней. Виталик повёз нашего дядю с бабушкой в Минск на своём кооперативном автобусе, потому что сам ехал туда, в клиническую больницу: его состояние резко ухудшилось. Он рассказал мне, что перед отъездом наш дядя выбрасывал из 6-ти толстенных альбомов и рвал на мелкие кусочки все фотографии, оставив себе не более 5-ти. А ведь он мог занести альбомы, или хотя бы часть фотографий ко мне, хорошо зная, что моя жена в это время дома. Стоило всего лишь пройти через двор, в соседний дом, и это представлялось рациональней по времени: намного быстрее, чем рвать на кусочки целые кипы фотоснимков. Виталику было тогда не до этих фотографий, да и приехал он к бабушке тогда, когда процесс уничтожения карточек уже подходил к концу.
     
      Весной 1991 года, в трагический день вынужденного отъезда, мы сначала приехали на зафрактованном автобусе в Минск, и я с мамой поднялся с одним из моих баулов к дяде домой. Мы просили его оставить у себя коробку с наградами (орденами и медалями) моего покойного отца (его брата), опасаясь, что по дороге их могут украсть, мою филателейную коллекцию ценных марок, и - доставшийся от фон Розенов - сборник сонат Бетховена конца прошлого века, с автографом княгини Романовой. В квартире дяди я также показывал самый ценный и лучший альбом особо отобранных фотокарточек, где были собраны мои с Виталика детские фото, и другие снимки 1950-1970-х годов. Этот самый большой и увесистый альбом я тут же убрал обратно в баул. Папины награды мама положила в свои вещи, а марки, вместе со сборников сонат, поехали дальше в одном из чемоданов.
     
      Перед расставанием, я упомянул о других коллекциях, которые вёз с собой: о серии фотографий Старого Бобруйска; о последних, уцелевших после проникновения в мамину квартиру, фотографиях, на которых я был запечатлён со знаменитостями в Питере (с Игорем Корнелюком, Виктором Цоем, Борисом Георгиевичем Миллером, Владимиром Батшевым, и другими людьми); о моих парижских фото.
     
      Когда нас, захватив в Варшаве, куда мы прибыли на Dworzec Centralny, какое-то время держали взаперти в гостинице на отшибе со всеми нашими баулами и чемоданами, я не только пересчитал и сверил наличие всей нашей клади, но и проверил самые дорогие для меня вещи. Тот самый альбом с фотографиями, который я показывал в Минске дяде, коллекция марок, папины награды: всё было на месте.
     
      Однако, после того как нас силой доставили (со всем нашим багажом) на Ближний Восток, оказалось, что пропал именно тот самый альбом с фотографиями, коллекция марок, папины медали, и другие вещи из тех, что я либо показывал, либо упоминал о них у дядя в Минске.
     
      Но ещё невероятней то, что мой самый ценный альбом вдруг нашёлся... в Минске. По словам дяди, шофёр автобуса, якобы, привёз к нему баул, который мы будто бы "забыли" взять к варшавскому поезду. Однако не было такого, чтобы мы недосчитались одного из баулов или чемоданов. Несколько коробок и прочих мелких вещей ручной клади я бросил прямо на лётном поле, не доходя до самолёта. А все баулы и чемоданы были на месте (я сверялся по списку). Каждый из них был пронумерован. Ещё интересней, что в том мифическом бауле находилась одна-единственная вещь: тот самый альбом с фотографиями. (Хотя утверждалось обратное, никаких других вещей, кроме альбома, моей маме и жене в Минске - спустя 2 года - не показали).
     
      Когда в 1993 году мама и жена летали на родину, чтобы прозондировать почву, и выяснить, можно ли туда вернуться, и можно ли восстановить гражданство Республики Беларусь, они заезжали к дяде. Я умолял их - в первую очередь - забрать и привезти с собой тот, бесценный для меня, альбом. Или отправить его багажом. Этот альбом они, действительно, видели у дяди. Но, когда они вернулись, оказалось, что они его... забыли в Минске.
     
      Позже я просил дядю отправить этот альбом посылкой, спрашивал, сколько выслать денег.*
     
      [*Дополнение последней и окончательной редакции 2000-ных годов.
      За все годы я многократно просил отсканировать или перефотографировать снимки из бесценного для меня альбома. Я обещал даже оплатить покупку сканнера. Но мне ничего не прислали. Правда, несколько раз дядя отправлял разные снимки из этого альбома в письмах, которые присылал моей маме, и мы их получали. Но это была капля в море. Самое интересное, что на всех этих снимках был запечатлен лишь я один, когда был ребёнком, и больше никто. Ни снимков бабушки с дедушкой, ни моих родителей, ни дядей, ни прочих родственников мне так и не прислали. Ни одного. Дом, где я родился (то есть, куда меня, крошку, привезли из родительного отделения) и где провёл первые годы своей жизни, двор, улица, находившийся наискосок от угла улицы центральный Парк Культуры и Отдыха, и другие подобные фотографии: все они так и пропали.
      Перед тем, как дядя эмигрировал, уезжая в Германию, я ещё раз просил его прислать мне эти фотографии уже без альбома, вложив их в посылку. Но я их так и не дождался.
      Позже, по телефону из Германии, дядя признался, что ему пришлось бросить этот альбом, т.к. они не могли везти "столько вещей".
      В середине 2010-х годов мои дочери отправились в Германию (моя младшая дочь ездила от университета на берлинский научный симпозиум, где читала лекцию по своей докторской работе), и заехали к моему дяде. Перед их отъездом я договорился с ним, по телефону из Монреаля, что к их приезду он приготовит сохранившиеся у него старые фото, чтобы они могли их перефотографировать. Но, когда они заикнулись об этом, последовал мягкий отказ. Возникает вопрос: какая тайна связана со всей этой историей? Зачем и кому понадобилось лишать меня визуальной памяти? Какие секреты связаны с лицами моих родных, или с домом, где я провёл свои первые годы жизни? Кто и почему изъял в Варшаве (или в аэропорту) из нашей ручной клади мой главный альбом с фотографиями, доставил его в Минск, и подстроил так, как будто я "забыл его в автобусе"? Почему из нашей ручной клади или из багажа пропали именно те вещи, которые я показывал, или о которых упоминал в Минске?..]  
     
      Чтобы избежать депортации в Израиль, я заранее взял для нас визу на 3 дня пребывания в Польше, и на 3 дня в Германии. Я надеялся, что, по германской визе, нам удастся добраться до Берлина, и там попросить политического убежища. Но в Варшаве нас перехватили израильские сохнутовцы, силой втолкнули в автобус, какое-то время держали взаперти в гостинице, после чего на самолёте перебросили на Ближний Восток. Там открылась новая глава моей жизненной трагедии.
     
      Послесловие составлено в 1994-м году и отредактировано в 1995-м.