Лев ГУНИН

КАК СТАТЬ ВЕЛИКИМ РУССКИМ ПИСАТЕЛЕМ

 

квази-юмористическая пародия

                                                                                             (продолжение)

                                                                                           Главы 54-69

 

 

               - 54 -

 

 

Впервые за несколько лет Розеном овладела слегка знакомая "одутловатая" робость, как будто променад вдоль Фонтанки и Мойки обещал стать чем-то вроде участия в бое гладиаторов или экзекуции розгами на плацу. Такие прогулки, которые они с Наташей называли "аудиенциями", стали частью их жизни, их вдохновением и радостью. Ни с одной точки Петербург не предстает таким завораживающе-неповторимым. Томный летний зной, когда поверхность воды и фасадов - кажется - подернута дымкой, заиндевевшие парапеты и мосты зимой, смутные очертания тех же мостов и набережных в утреннем осеннем тумане... Их силуэты, чёрно-белые классические офорты стали крестовым сводом их мироздания. Позвякивающие на хребтах мостов трамваи, амстердамско-веницианские отражения стройных рядов домов в вязкой воде каналов: эти "ключи" открывали любую дверцу их настроения, подходили к замочку любой крышечки их воспоминаний.

 

Лёжа рядом с женой в её квартире на Мойке, поглаживая её изумительную шелковистую кожу, нисколько не менявшуюся в тенистом мелькании лет, покачивая второй рукой каравеллу, которую по схеме одного журнала он из озорства склеил из стодолларовых купюр, Розен размышлял о том, чего ещё ему в это очень короткое, уходящее мгновенье не хватает, чего ему ещё безумно хотелось б. В этом городе сотни розенов, его двойников, каждый в своем пространстве, ложились в постель - каждый со своей - женщиной, - и предавались наслаждениям, усваивая неповторимые уроки общения и накапливая незаменимый опыт. Каждый был совершенно отдельным человеком, со своей собственной индивидуальностью и характером, со своей вселенной, и круг интересов, круг общения каждого из них был индивидуально-неповторимым. Потом все они слетались-сливались в него, и он расправлял свою могучую грудь, осознавая эту силу сотен других в себе. А час спустя мог плестись по улицам Петербурга одним из них, содрогаясь под порывами ледяного ветра с залива, и наблюдая себя со стороны слабым и беспомощным созданьем.

Один из них, розенов, никогда не набивал свои тексты; кто-то неизменно делал это за него, а другой, неожиданно проснувшийся в первом, целых два месяца первым делом бежал к компьютерной клавиатуре: и печатал, печатал, печатал. Два месяца спустя о нём больше не было ни слуху, ни духу. Растаял, исчез, растворился в большом городе, в "море сознания", в столовой ложке с рыбьим жиром. Кто-то из этих сотен каждый день собирал свою волю в кулак: и ворочал неподъёмные штанги; ворочал, ворочал, ворочал... А его двойник и самозванец валялся до часу в постели, оставлял горы посуды в мойке, хотя переставить её в посудомоечную машину - операция на пол минуты.

 

Вот и сейчас, когда он представлял свои поиски "ассоциативного ряда Воробьёва", им овладевала эта знакомая холодящая слабость, и он предпочел бы никуда не идти, а предаваться неге и лени, валяясь в постели с Наташей до полудня - и позже, попивая кофе и расхаживая голышом по квартире. Они могли часами нежиться рядышком "до" или "после", изучая каждый сантиметр кожи друг друга, в полудрёме бессвязной расслабленности прижимаясь друг к другу телами. Свежий бодрящий воздух из форточки в кухне, привычные звуки улицы, доносившиеся снаружи, редкие вскрики клаксонов машин расцвечивались негромкой музыкой эм-пэ-три-плейера, услужливо выложившего тысячи разнообразных мелодий. Совершенное Наташино колено мраморной кругляшкой соприкасалось с нежно трепещущей, живой и обжигающей тяжестью его "мужества", тогда как пальцы её осторожно поглаживали пупырышек его правого соска. Её грудь оставляла горячие мягкие следы на его коже, и влажные лепестки её лона соприкасались с прохладной кожей его руки. Можно было легко опрокинуть это равновесие - и пуститься под гору галопом, но они умели ждать, доводя легкий азарт, то неухватное нетерпение до феерического истаивания, до высшей точки саморазрешения в нём. Ему никогда не было так хорошо ни с одной другой женщиной. 

 

Так медленно протащились, как два вагона на периферийном разъезде, целых два дня, а эта внутренняя дрожь перед вылазкой на каналы не унималась. В его сознании внутреннее "я" усиленно искало объяснение этому феномену, перебирая вспышки образов, как вспышки фотокамеры выхватывающие из "тумана" гранитные берега, леность медленно-стоячей воды, ажурно-легкие или тяжелые парапеты. Синева или пугающе тёмная глубина "пещер" -тоннелей на пересечении с Невским, поперченная зернистость гранита, почти церковные своды мостов.     

 

Как-то самопроизвольно вспомнилось стихотворение Евгения Бабушкина:

 

Чугунные челюсти черных мостов разводных

разомкнуты, скомканы контуры пышных фасадов.

Я мерил шагами морщины проспектов ночных

и мимо решеток осеннего Летнего сада

 

по сонной Фонтанке, сквозь толпы ослепших царей

я шел, я бежал, ухмылялись гранитные лица

гротеска, дымились двустволки дворцов-егерей,

мерцала звезда роговицею самоубийцы.

 

Ворвался на Невский! Направо, вперед - там любовь

застывшая окаменела Казанским собором.

Фельдмаршал Кутузов нахмурил тяжелую бровь,

и бронза сверкнула вдруг высокомерным укором,

 

когда я прижался к холодной колонне, когда

стихи, и молитвы, и гимны, и суры, и сутры

смешались в душе, и погасла в канале звезда...

Мы с Храмом встречали небритое пьяное утро.

 

 

Эти лабиринты ассоциативных связей сквозь лабиринты улиц, лабиринты мыслей сквозь сыр мозга, эти водные артерии сквозь гранитные берега. И неожиданная сухость во рту, и страх, испуганной мышкой засевший под сердцем. Валентин решил взять с собой на прогулку Наташу, уверенный в том, что в её присутствии ничего не случится. В это сумеречное раннее время они еще не успели "звякнуть" друг другу. Валентин колебался - будить ли жену. На его удивление Наташа неожиданно быстро подняла трубку.

 

  - Уже не спишь?

  - Ещё не сплю.

  - Ну, что, опять всю ночь глотала чтиво?

  - Угу, каюсь. А вообще-то у меня в горле дерет. Придется поваляться в постели. Заодно и высплюсь.

  - Тогда я побежал в аптеку. Накуплю тебе лекарств. Жди, я мигом.

 

И выскочил за дверь.

 

Жизнь напоминала неумолимо и бессердечно, что и балерины болеют, несмотря на ежедневные упражнения и закаливание, что и кутерье кутят, проматывая все до нитки ради "той единственной", несмотря на "закаливанье" женщинами. Что и в сердце смелых есть дырочка страха. Что человек ни над чем не властен, ничего не контролирует и ни на чём не в силах остановиться. Как в окошке калейдоскопа, в зеркале каждого дня появляются каскады самых непредсказуемых совпадений, и нам лишь кажется, что мы что-то планируем, что-то можем и что-то способны предотвратить. Наши планы - не более, чем еще одно случайное совпадение, наши умения - благосклонность Случая, помноженная на эти смешные барахтанья, и наше предвиденье - всего лишь очередная снисходительная ухмылка вероятности.

 

У Наташи Розен открыл, что та не на шутку захворала. Кашель усиливался на глазах, она прочищала горло, хмыкала, хлюпала переполненным носом.

 

  - Не позвать ли нам врача? - предложил Розен.

  - Кого? Шохмана?

 

И оба покатились со смеху.

 

  - Если Ваше Величество позволяет себе хохотать, значит, не всё так плохо, - заметил Розен.

  - Ты куда намылился? 

  - Никуда. Хоть у короля и ограниченная маневренность (не то, что у женского чутья, интриг и коварства), и толку от него маловато, но он не сдвинется с места, пока королева в опасности. 

  - Значит, ты готов получить мат... из-за меня? 

  - Тут неуместное словцо...

  - ... знаю - "из-за"... Что ж, пусть будет "ради"...

  - Тоже неуместно. Понимаешь, это "ради" пахнет нафталином... Потерять тебя, значит, лишиться своего королевского высочества. 

  - Неужели?

  - Это тебя ... не вдохновляет - ...

  - Постой, а как же всё остальное? Ведь, боясь потерять себя, мы как правило расширяем эту боязнь далеко за пределы собственной личности.

  - Прям по Юнгу...

  - А что? Умный был дядя.

  - Кстати, где тот диск... я его у тебя намедни оставил?

  - Посмотри там, на полке.

  - Уже смотрю... ага... вот он, красавец... Ну-ка, вот, вот оно....

 

"    Все живое не только любит жизнь, но и стремится наслаждаться жизнью. Поэтому мы особенно ценим объекты наслаждения, и поэтому (...) так боимся утери объектов наслаждения. Из всех наслаждений на первом месте стоят половые наслаждения, генетически связанные с инстинктом самосохранения рода. Всё живое стремится жить и дать потомство. Инстинкт родового бессмертия заложен в нас не менее глубоко чем инстинкт собственного самосохранения. "

 

"    Он становится проблематичным, поскольку мы то и дело боимся объектов, которые, с точки зрения здравого смысла, не должны были бы возбуждать страха. Сюда относятся, прежде всего, "фобии", эти инстинктивные суеверия, которыми изобилует душа всякого невротика. В условиях цивилизации, даже самой примитивной, все люди являются, в какой-то степени, невротиками."

 

"    Предмет опасения есть некая определенная грозящая неопределенность. И, наконец, предмет страха есть грозящая неопределенная неопределенность. "Предмет страха есть Ничто" (Киркегор)."       

 

"    Мы опасаемся противника, когда не знаем, откуда и как он нападет. Мы боимся противника, когда, кроме этой неизвестности, мы не знаем его подлинной силы, (...) И, наконец, страх концентрируется до ужаса, когда мы не знаем, кто наш Противник. Самый страшный противник - некто. Мы боимся потерять те ценности, с которыми (...) срослись, с которыми мы привыкли отожествлять самих себя. Мы боимся всегда "абсолютно-другого", чуждого, то есть, мы боимся потерять знакомый нам свой лик и обратиться в нечто, - в чуждое нам. Может быть, определение Киркегора нужно уточнить "ничто не столь страшно, как Нечто". (...) Итак, предмет страха есть Нечто, или Некто, непостижимый Аноним. Во всяком страхе отражается небытие."

 

"    Вторая загадочная черта страха заключается в рационально-непостижимом моменте влечения к предмету страха. В страхе мы одновременно отвращаемся от Предмета, и в то же время тайно влекомы к нему. В этом - указанная Фрейдом амбивалентность (двусторонностъ) страха. Нас тянет ринуться в пропасть. (...) Хорошо говорит об этой черте страха тот же Киркегор: "Страх подобен взгляду змеи, он околдовывает". Это жуткое сладострастие ужаса гениально передано в рассказе Гоголя "Вий", где Фома, чувством зная, что посмотреть в глаза чудовищу значит погибнуть, все же не выдерживает искушения. Поднимает глаза, и сходит с ума."

 

"    Вообще говоря, страх есть многоголовая гидра - Предметы его бесконечно разнообразны. Мало того, страх может возбуждаться противоположными предметами. Так, помимо страха смерти, существует и страх жизни - страх перед жизнью; помимо страха перед рабством, существует и страх свободы; помимо страха перед "другими" существует и страх перед "собой"."

 

    - Страх перед жизнью... - задумчиво протянула Наташа. - Страх перед собой... - Знаешь, а я ведь когда-то и в самом деле робела перед глыбой отпущенного мне времени. Как девственный, неисхоженный ещё никем снег, время, что мне предстояло прожить, простиралось передо мной, и я боялась сделать шаг, нарушить его чистоту, его ангельскую девственность. Может быть, если б не страх, все бы сложилось не так; может быть, я стала бы прима-балериной, несмотря на проблемы костей, где есть невидимые полости, жила бы в полную силу, сделалась бы знаменитостью...

  - И не встретила бы меня.

  - Почему?..

  - Потому что я тоже всегда колебался, прежде, чем сделать хотя бы один шаг. Когда перед тобой лежат пласты альтернативной реальности, и тёмная масса предстоящего времени тебя пугает, каждый шаг, который невозможно повторить, становится пыткой. Невозможно ступить вторично на один и тот же песок, невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Страх перед громадным лабиринтом альтернативных решений и вероятностей, боязнь выбора того или иного пути и подсознательное несогласие с этим законом вселенной, с тем, что нельзя делать и пробовать всё сразу: вот почему мы встретили друг друга, вот почему мы вместе...

  - Ты хочешь сказать, что после того у тебя этот страх прошел, и ты перестал пробовать альтернативные пути, альтернативные "я", альтернативных... женщин?

  - Почему именно женщин?

  - Ты ушел от заданного тебе вопроса. Потому, что взаимоотношения полов - это наши экзистенциональные связи.

  - А не кажется ли тебе, что ты недооцениваешь наши ментальные механизмы, все эти профессиональные ниши, в виде писательского воображения, актерского мастерства...

  - Актерского мастерства!.. Бабники они, эти актеры. Для того и рвутся в эту профессию, чтобы баб на сцене и в кино тискать и всё остальное... Знаешь, мне все-таки, кажется лучше. Иди, играй в свои виртуальные игры, а я часика на два тут сосну.

 

 

 

               - 55 -

 

Присыпанные тонким слоем снега тротуары, крыши невысоких строений, тёмные стволы деревьев, со снежной пылью, собравшейся в рогатинах больших ветвей и на срезах других, когда-то отпиленных напрочь. Он не только запоминал, но и воспринимал действительность отдельными, аккуратно нарезанными мазками или пластами, порядок которых варьировался в зависимости от его скомканных мыслей.

 

Набережная Летнего Сада с тонкой решеткой поверх одетых в камень берегов. Висящие на вертикальных подвесах бронзовые фонари в форме масляных ламп позапрошлого века, всё их ажурное фонарное устройство на постаменте из розового мрамора. Низкие гранитные стены Сада - и высокие, из того же розоватого мрамора, что и фундаменты фонарей, стены напротив, вздымающиеся из воды, с оградой поверху - решеткой и невысокими мраморными столбиками. За ними - улица, идущая вдоль Фонтанки, отсеченная от Города бесконечным рядом дворцов былой петербургской знати, уходящих в мутную даль - длинная шеренга их, исчезающих за поворотом канала. Огибая сад, довольно широкая гладь закованной в камень и лёд реки заворачивала влево, а с нею вместе - бело-колонные, гордые, спокойные, будто бы спящие со своими закругленными или прямоугольными окнами хоромы восемнадцатого-девятнадцатого веков, над которыми возвышался купол "светской" церкви.  

 

Элегантные - красный, розовый, белый, жёлтый, и другие - трёх-четырехэтажные дома с элементами классицизма, барокко и рококо драгоценным каменным ожерельем полукругом сгрудились против части заиндевевшего сада. Белые продолговатые колонны, балконы, нарядные затейливые окна и бело-розовое изящество каменных узоров "в русском стиле" говорили о более позднем происхождении одного из старопетербургских домов.   

 

Чугунная решетка моста с богатыми бронзовыми вставками и столбиками-балясинами с круглыми набалдашниками, увитыми золотистой бронзовой вязью, стройные ряды подстриженных деревьев пересекающих реку улиц, застывшие на светофорах машины, готовые сорваться с места, и редкие прохожие, бредущие вдоль Мойки или переходящие её по мостам. Старинные пятиэтажные здания с балконами в проёмах уличных катакомб, где открывалась то затейливая каменная резьба, то башенка со шпилем, то капитель увитой узорами колонны. В мире не осталось других столичных городов-памятников, кроме Петербурга, Венеции, Праги, Вены, Парижа. Все остальные уступают либо по размерам и цельности, либо по красоте. В пятерке самых прекрасных жемчужин Европы Петербург красуется, как неповторимый камень в бриллиантовом ожерелье.

 

Машины катили вдоль Фонтанки с особым шумом, и этот странный галдёж, и чавканье грязи, вылетавшей из-под колес, всё звучало с особым наполнением, как больше никогда и нигде. Другие четырехколесные приземистые звери неподвижно стояли, наклонившись на бок, под стенами старых домов, прямо на тротуарах.   

 

Синие квадратики указателей пешеходных переходов с белым треугольником внутри и стилизованной фигуркой идущего человека застыли, как гигантские насекомые, прискакавшие на своей единственной длинной ноге, и сгрудившиеся в кучу на перекрестках. Скульптуры в нишах, белые колонны на фоне жёлтого цвета стен, балконные двери и люкарны полуподвалов - всё, казалось, чего-то ждало, всё было чутко и насторожено, вплоть до проплёшин чёрно-серой воды меж доспехами ледового панциря. Одинокий павильон Летнего Сада прямо над водой, с его симметрией, классическим треугольным ордером над входом, и дом напротив, на другой стороне реки будто бы ждали чего-то острее, чем остальные, вслушиваясь в им одним слышные удары судьбоносных шагов.

 

Только в этот момент Розен заметил невзрачного, низкорослого человечка, шагавшего по тротуару какой-то деревянной, подскакивающей походкой. Он казался пришельцем из эпохи гоголевского Носа, так точно (невероятно!) вписался бы он в тогдашний чиновничий Петербург. В его походке, во всем его облике было нечто отталкивающее, настолько невероятно-неожиданное, что сам собой возникал законный вопрос - почему? И тогда начиналось самое странное. Ни один смертный, даже самый наблюдательный и остроглазый, не мог бы сказать, почему. Не мог ответить на этот вопрос и Розен, и решил на всякий случай держать этого типа в прицеле своего бокового зрения.    

 

Ближе к Павильону,  от Пантелеймоновского моста Фонтанка делала поворот почти под прямым углом, открывая изгибающуюся линию двух противоположных перспектив, как бы двух разных улиц, что создавало эффект абсолютно фантастической, неповторимой и захватывающей дух панорамы.

 

Розен шёл так, как будто пятился назад, вокруг Летнего Сада, перейдя через улицу на другой тротуар, что тянулся вдоль парапета над потоком. Тут Фонтанка делала ещё один крутой поворот в противоположном направлении, извиваясь, как змея, совершенно волшебным образом меняя ракурс. Вместе с ракурсом неожиданно менялся весь настрой, вся атмосфера, как будто на месте прежнего возникал совершенно иной пейзаж. Более скромные дома, где в своё время жили отнюдь не аристократы - на улице, упирающейся в канал, - и камерная "помещичья усадьба" на углу той же улицы, с необычными угловыми надстройками в виде фальшивых горельефных псевдо-башенок со скульптурой внутри белых оконного типа ниш, и небольшой, лепестково-арочной "крышей", с монументальными арочными окнами внушительных размеров и забранными старинной решеткой полуподвальными окошками под каждым большим окном, впитавшим всё это великолепие смешения светского и церковно-православного стилей, следующее здание спокойных классических форм, и небольшие дворцы с колоннами следом за ними, более плавные формы силуэтов в отдаленной перспективе: все моментально сменило колорит и настрой. Рядом пронеслась машина, битком набитая визжащей и галдящей молодежью, обдав группку юношей на другой стороне улицы брызгами грязи. "Вот уроды!" - послышалось вдогонку автомобилю. 

 

Розен скользнул взглядом по тротуарам и перекрёсткам вокруг, и обнаружил, что странный человечек словно испарился. Его серое одеяние, сливавшееся с пятнами серого, этими вкраплениями любого зимнего городского ландшафта, могло на секунду сделать его невидимым, но ненадолго и не для внимательного ищущего взгляда. Розен пожал плечами и продолжил свой путь.

 

Напротив Екатерининского Института - Российской Национальной Библиотеки, - где сохранилась старинная мостовая, ажурно выложенная кругами мелких гранитных камешков, изумительно гармонировавших с благородным литьем псевдоготического парапета, где на просвет выделялись романские кресты с утолщенными трапециевидными перекладинами, арочные полукружия, поставленные на ребро квадраты, два угла которых были заняты вышеупомянутыми крестами, а центральная часть - овалом с линией-"щелью" посередине, и наклоненные вперед вытянутые маленькие прямоугольники верхней "каймы", - прямо под знаком перехода и жёлтой табличкой с надписью "объезд", сидели два парня и пили пиво. Именно в этом месте решётка ограды не имела продолжения, и выложенную камешками дорогу отделяли от воды только (вровень с ней) плиты желтого песчаника. Именно тут резкий изгиб реки на сей стороне, не совпадавший с плавным, более скромным закруглением на противоположной (что формировало весьма широкий залив), открывал величественную панораму на эстетику классицизма и эпоху французских энциклопедистов, с её таким не похожим на нынешний рационализмом, одну из тех, захватывающих дух, петербургских панорам, которые сводят с ума любителей совершенства. Ледовая корка здесь была значительно шире, и рядом с ней безжалостный ветер неистово теребил рябь открытой воды. Но даже это, как и белые клочья снежной трухи на том берегу, не могли скрыть пугающего сходства Северной Венеции с Венецией южной, Амстердамом и Парижем.     

 

Четырех и пятиэтажные здания прошлых веков на этом и на том берегу, величавая стать Екатерининского Института, закругляющиеся кварталы примыкающих к нему зданий - слева и справа, - впечатляли особым дородством, чертами высокого стиля, никогда не звучавшего прозой. Чтобы не потерять ниточку "клубка Ариадны", не лишиться тонкого собачьего чутья на непознанное Розен постарался позабыть названия улиц, имена великих людей, что жили в этих домах, приходили сюда или описали это место, даты великих событий, связанных с каждым поворотом реки, с каждым зданием, с каждым уголком этого уникального ансамбля. Может быть, разгадка дремала именно в этих названиях, именах и событиях, но он придерживался первоначального замысла.

 

Вдали, слева от Института, не столь старые и классические здания высились причудливо скомпонованной грядой, выступающей и возвышавшейся, как остров, над близлежащим пространством, разноуровневыми, эстетичными блоками, и совсем далеко, где-то в небе, парили верхние этажи отдаленных туманных башен. Справа от Института, похожая на набережную Сены в Париже, тянулась, отграниченная стройными рядами благородных строений и в этом месте запруженная машинами, высокая набережная Фонтанки. Со всеми её мостами и вздымающимися мраморными или гранитными стенами она представляла собой нечто совершенно невероятное, невообразимое, то, что может быть создано только неиссякаемым гением дикой природы. 

 

Сколько людей было загублено ради неё, этой неописуемой красоты? Сколько подневольного народу сюда согнали тогда, чтобы в угаре рабского, невыносимо тяжелого труда, в чудовищных условиях северного климата и безжалостного использования возводить на болотистой почве залива (или лагуны) громадный город. Как и Венеция, Санкт-Петербург построен на крепчайших сваях и на костях. Самое прекрасное в мире человека создается непомерными амбициями, фанатической любовью и кровью раздавленных.  

 

Кульминационный пункт всего этого сказочного антуража - Фонтанки возле Аничкова и Чернышева мостов - терял налет камерности и доверительной откровенности, характерный для других мест. Тут державное, строгое начало встречалось с житейской теплотой и любовью, смешиваясь в рождении нового, восхитительно-захватывающего духа. Корпус "Кабинет" великолепного Аничкова дворца одной стороной выходит на Фонтанку, а другой на Невский проспект - главную улицу и петровского, и современного Петербурга. 

 

Две стихии, медленно-ленивой Фонтанки, с её барско-изнеженной плотью, и суматошной  суеты вечно спешащего нетерпеливого Невского, сталкивались в этом месте, не сливаясь, но заполняя одна другую. Это вызывало некую неправдоподобную, сюрреалистическую аномалию, бросающуюся в глаза даже не очень чувствительным людям. Именно отсюда, шагая напротив стройного ряда присыпанных снегом деревьев, Розен заметил ту же странную, почти гротескную фигуру. Сейчас низкорослый путник находился ближе к Невскому, возле самого моста, где вставшая на дыбы рукотворная лошадь на мраморном постаменте вздымала свои копыта над людным перекрестком, тротуарами и рекой. Вторая лошадь, точно так же стоящая крупом к центру моста, составляла симметричную пару. Тёмная фигура скрылась за верхней частью подъема, оставив Розена где-то напротив центральной колоннады Аничкова дворца, за которой скрывался внутренний дворик. Вывернув пальто "наизнанку", где была лицевая ткань, только другого цвета, и подняв воротник, Розен измененной походкой взошел на мост, направившись влево. С моста он сразу же заметил того самого незнакомца. Тот стоял, нахохлившись, как птица, и ждал. Не притворялся, будто любуется зимним пейзажем фантастически красивой Фонтанки, не копался в карманах, не завязывал-развязывал шнурки, поставив ногу на бампер припаркованной машины, и даже не читал газету, как в шпионских фильмах. Он вовсе не стоял, склонившись, над парапетом. Просто застыл посреди тротуара в неживой, изломанной позе, и прохожие, недоуменно косившееся на него, задевали его плечами.

 

Не успел Розен сойти с Невского на плиты Фонтанки, как тёмная, вязкая фигура тут же двинулась дальше, будто никогда и не останавливалась. Не оглядываясь, не поворачивая головы в сторону Валентина: в этом было что-то интригующее. Два раза Валентин останавливался, и почти синхронно застывала на месте тёмная фигура неизвестного. Валентин вполне осознавал, это было, мягко говоря, экстравагантное поведение; странная слежка; от которой можно (?) улизнуть, но он не видел в том сиюминутной необходимости. Ему всё яснее представлялось, что цель демонстративных ужимок следящего не в самой слежке. В чем же тогда? Хотя это выглядело невозможным, Розену подумалось, что цель - отвлечь, увести охотника подальше от "дичи", словно "хвост" досконально знал о миссии этой прогулки. Двигаясь вдоль тяжеловесного, в стиле "сверх-классицизма", здания бывшего Министерства Внутренних Дел, где окна нижнего пояса имитируют аркаду, а утопленные меж колонн продолговатые окна-двери второго этажа с аллюзией к террасе отделяются от окон-дверей следующего навязчивыми пузатенькими балконами, и где полноводная река несет свои воды под Чернышев мост, Валентин подумал о том, что его уже сбили с пути, заставив перейти на противоположную сторону.

 

Тогда он перешел через канал назад, на узкий, близкий к воде тротуар. Не дойдя до Лештукова моста, заметил, что незнакомец прибавил шагу - и теперь явно уходит. Валентин тоже прибавил шагу, бросившись к мосту, но преследуемый преследователь буквально "расстаял в воздухе". Нахохлившись, старые здания медленно входили в сумерки, зябко поёживаясь. Запорошенные снегом обочины и центральная часть мостовой отражали рдяные всполохи задних фар автомобилей; дальние кварталы и мосты таяли, исчезая в сгущавшемся тумане, и совершенные пропорции старой архитектуры, как в музее или выставочном зале - чинно расположившейся по обе стороны канала, - играли с воображением, как кошка играет с мышкой.

 

В это время Большой драматический театр ещё не зажег своих окон, и не загорелись фонари слева и справа от его центрального входа с навесом. Зашторенные окна в центре, на двух верхних уровнях, хранили затаенное молчание, и вся романтическая "драпировка" театра застыла волнами спадающей ткани. Благородный зеленоватый цвет стен быстро синел в сумерках, и светофоры - на пересечении моста и улицы - переключались, пропуская машины. 

 

  - Дашь закурить? - незнакомая баба в ватнике и платке медленно двигалась к переходу, остановилась, опершись спиной на перила, и сверлила Розена взглядом из-под платка.

  - А ты что дашь, - не ожидая от себя такой выходки, выпалил Розен.

  - Всё дам, коли и выпить найдёцца. Ведь ты моим соседом интересуешься, правда.

  - Каким еще соседом?

  - Как будто не знаешь. За кем ты вприпрыжку скакал. Тот, в черном пальто. Он ведь напротив живет. 

  - А-а... Ты что куришь? 

 

Они пошли рядом, молча, как будто все темы разговора враз исчерпались. Внезапно Розену показалось, что на него снизошло прозрение. Окрашенные в белый цвет выступающие части здания театра что-то напоминали ему. Ага, вспомнил! Все геометрические фигуры - символика ограды набережной напротив Екатерининского Института. Вот они, кресты, вот аркады, вот квадратные плоскости с кругом в центре, делящимся вместо "щели-глаза" или "щели-губ" - пополам - бюстом-гарельефом. Даже форма навеса над входом, напоминавшая летящую птицу, была чем-то связана с той оградой.

 

В ближайшем магазине отоварились водкой и сигаретами, вышли на улицу.

 

  - Куда путь держим? - спросил Розен.

  - А ты будто не знаешь...

  - Вроде к тебе.

  - Так чего спрашиваешь? 

 

Эта баба, на вид типичная "синька", начинала его раздражать.

 

  - Тебя как звать?

  - Клавой.

  - Ну, Клава так Клава.

  - А тебя-то как величать?

  - Виктором.

  - Победитель, значит.

 

Розен еще раз внимательно зыргнул на "синьку". У Измайловского сада она неожиданно спустилась по пологим ступеням к воде, представленной сейчас одним из трех своих физических состояний - твердым. Глядя сверху, Розен увидел, как из-под платка на фоне заснеженной реки взвился дымок сигареты.

 

Мимо Измайловского сада они дошли до вполне приличного дома, поднялись на третий этаж, и "Клава" показала Розену дверь с номером шестнадцать.

 

  - Тут оне и проживают, Георгий Ильич. 

  - Чем твой сосед занимается?

  - В ментовке работает.

  - Нет, на мента он не похож.

  - Эта ментовка повыше. МВД называется.

  - Понятно.

  - Домой поворотишься - али ко мне заглянешь?

  - Как ты витиевато изъясняешься, - сказал Розен, входя в квартиру.

 

Его не отпускало ощущение архаичности окружающего, впечатление, что он попал в позапрошлый век, такой шизоидной "схимой" веяло от его спутницы, такой характерной древностью дышал весь этот дом. Тут стояла непроницаемая тишина, как будто соседи начисто вымерли, и с улицы не доносилось ни звука.

 

В коридоре высился древний комод, и все двери, стены, потолки вроде как никогда не ремонтировались, сохраняя тот именно вид, который имели в девятнадцатом веке. Вся мебель - явно времен Достоевского, характерный сервант, шкаф, ломберный столик, два сундука. Глаз не мог отыскать ни одной современной штучки. Даже хрустальная люстра была стилизована под её бабушку со свечами, или в самом деле переделана из таковой. Розен швырнул пальто на спинку тяжелого и грубого деревянного стула. 

 

Когда "Клава" стянула платок, он не сумел скрыть своего удивления. Перед ним стояла красивая тридцатилетняя женщина, наделённая благородными чертами. Под ватником обнаружилось строгое платье "без возраста", одинаково подходящее и для современного "бального" стиля, и на выход для барышень времен Столыпина. Холеные белые руки "Клава" сложила на животе. В отупевшую голову Розена ни с того - ни с сего постучалось заглавие книги Томаса Диксона - "Глупая целка". "ЖОЛЛИ ПОЛЛИ", промычал в черепушке другой голос. "МОЛЛИ КИТТИ, Molly, then Kitty; but the drums of jeopardy were his!" - вмешался кто-то третий, самый бесцеремонный. "Ну, что вы, ребята, вот-вот подерётесь, - попытался увещевать их Валентин.

 

  - Молли, - чуть слышно, скорее самими губами, чем голосом, прошептал Розен. - "Клава" вздрогнула, кося глазом на дверь. В её лице читался неподдельный испуг.

  - Ты что-то сказал? - вслух спросила она.

  - Совершенно ничего. С чего ты взяла? 

  - Тогда, выходит, ослышалась. Ты чего стоишь, как не родной? Не находился ещё?

  - Да как-то у тебя тут....

  - Как?

  - Как не жилое помещение. - Клава ухмыльнулась.

  - А ты обживи... если хочешь.

  - Так входишь в лес, и он кажется нежилым. А ведь он - дом для разных зверюшек, для деревьев и насекомых... 

  - Прям какой-то Пришвин с Паустовским в одном лице.

  - Ты только что по-другому изъяснялась.

  - Не пойму.

  - Какая-то другая была. А теперь вот словно подменили.

  - А тебе какая больше по нраву? - спросила Клава-Молли, и закурила.

  - Такая вот, пожалуй. Без фуфайки.

  - Без мамайки на фуфу? 

  - Как ты, однако, резво меняешь курс.

  - Валют?

  - Салют!

  - Салат, значит.

  - А ты откуда знаешь?

  - Сам подскажи.

  - Ты кто?

  - Клава. Я же сказала.

  - Да я у тебя документов не прошу.

  - Из тюряги сбежала, Виктор, прямо с параши. Чистосердечное признание...

  - Заменяет подмывание... Из какой тюряги? Как называется?

  - Острогом называется. 

  - Острог у Фёдора Достоевского. То-то я смотрю у тебя лексиком какой-то страшноватый. 

  - Вот так, значит, Витюша, всё выяснили. Баста.

  - А теперь Виктор Пелевин. Ты что, только цитатами разговариваешь?

  - Ну так объясни, какие слова можно говорить, а какие - нет...

  - Опять "День бульдозериста" какой-то.

  - Опять, опять! Вот заладил. Лишь бы опять в Мудакстан не приехали.

  - А это Сракин, ей-богу Сракин. Нутром чувствую.

  - Глаза твои прыгают немного, а нутра не чувствуется.

  - Я ж и говорю, вылитая "Очередь". 

  - Не пойму, что тут такого смешного. Смотри, день какой прекрасный. Романтический зимний день. Нашли в твоих карманах на сигареты и вино. Уединились. Ты остался один на один с красивой бабой. Или я тебе не симпатична?  

  - Симпатична, симпатична. Надеюсь, что до завтра ты все сигареты не выкуришь и всё вино не выпьешь. В такое же время дома-то будешь? -

 

Он чмокнул её в губы и вышел.

 

Впрочем, ему не иначе как пригрезилось. Он снова стоял в той же самой комнате, и та же женщина перед ним. Как в знаменитом древнеримском Сатириконе, где не оставлено места никаким сверхъестественным явлениям, и водопад плотских удовольствий и смешных до слёз грубоватых шуток занимает "весь экран" (тогда как в духовно-эпической "Одиссее" главные мотивы - страсть к путешествиям и защита своей части и достоинства - чисто-человеческие), и всё-таки где-то "за кадром" навязчиво присутствует второй план, сфера божественного и неизъяснимого, так и в этой тривиальной ситуации, где рядом таилась бездна зловещего трансцендентного. Пикантная недосказанность, колдовская атмосфера Керуака рождается волшебным образом, вовсе не из купюр. Может быть, Валентин просто неверно выстроил диалог - и теперь не может вырваться из ловушки собственного сознания? Как в компьютерной игре, невозможно попасть на следующий уровень, если не знаешь каких-то правил или неверно выстроил тактику.

 

Как будто в ответ на молниеносные, скомканные мысли Розена, тот же диалог вернулся.

 

 - Я ж и говорю, вылитая "Очередь". 

  - Не пойму, что тут такого смешного. Смотри, день какой прекрасный. Романтический зимний день. Нашли в твоих карманах на сигареты и вино. Уединились. Ты остался один на один с красивой бабой. Или я тебе не симпатична?  

  - Симпатична. И говоришь теперь вроде как своими словами...

  - Вроде!.. Так вот... Прекрасный день... "У меня вышли все сигареты. А у Вас не найдётся?" Нашлось. Для "платка" и "фуфайки".  

  - Да ты мне всё никак не можешь простить этого слова! Оно и правда ужасное. Не знаю, как вырвалось.

  - Не переживай. Бывает, ещё похуже вырываются... Ой, слушай, там в шкафчике крем, мне доктор прописал, бывает, судорога сводит лопатки, Знаешь, как самой неудобно.

  - Ну-ка-ну-ка, взглянем на твой крем, та-ак. Удивительно, дата позавчерашняя, из нормальной питерской аптеки.

  - Ну, что, убедился?

  - В чём?

  - Да ведь какие-то у тебя... странные... подозрения...

  - Сказала бы: маниакальные. Дирилиум маниакалис параноис. А крем сильно пахнет. Ты плечики-то приспусти пониже, неудобно как-то втирать. 

  - Так удобней?

  - Д.. д-да...

  - А так?... Ещё удобней?

 

Она внезапно повернулась лицом, с совершенно обнаженной грудью. Теперь с ней произошла очередная метаморфоза. Вместо странной русской бабенки перед ним оказалась сексапильная американка с сенсуальным телом, синтетическими голливудскими мозгами и грудью. Она горячо прижалась к его губам своими, длинноногая и... какая-то "витринная". Это был затяжной чувствительный поцелуй. Такой поцелуй, что словно отделяется от "носителя", становясь совершенно самостоятельным, и согревает тела глотком терпкого вина. Проходили бесконечные минуты, капая, как сочная винная влага. В голове Розена струнные на пиццикато аккомпанировали скрипичному соло. Клава-Молли со вздохом оторвалась и пролепетала: "Пошли?..туда". 

 

Платье упало на пол именно так, картинно, как в типичном американском фильме. Она переступила через него, как Нефертити или Клеопатра. Древнее божество проснулось в ней, нечто невозможное, тень весталки, тень служительницы храма Дианы в Эфете.

 

Под платьем оказались две тонкие полоски ткани: верхняя вокруг талии, и другая, прикрепленная перпендикулярно к ней посередине и еле прикрывавшая (а - точнее - не прикрывавшая) женские причендалы Клавы-Молли.

 

Опрокинувшись на огромное "царское" ложе, Розен от неожиданности вздрогнул всем телом. На потолке, прикрепленные странными кожаными тесёмками, висели непревзойденные экземпляры старинного оружия: мечи, сабли, арбалеты, щиты, стрелы, двусторонние боевые топоры. 

 

Времени подумать об увиденном не было, потому что Молли (теперь он думал о ней не иначе, как...) моментально взгромоздилась на его готовое к бою орудие. Дальнейшее словно заволокло туманом. Память ни за что не желала отдавать похищенные минуты. Только две фразы, произнесенные розовыми губками Молли, засели в мозгу: "брось подъялдынивать" и "а теперь всунь свой кильчак мне промежду ягодиц".           

 

 

 

               - 56 -

 

Розен не разобрал, как он оказался на Мойке. Или всё это ему снилось, или перед ним были не улицы, а какие-то декорации. Закатное солнце с типичной театральной гаммой красок освещало далекий золотой шпиль Адмиралтейства. Ни одного человека не оказалось вокруг. Летний день шёл под уклон, как подвыпивший крестьянин под гору. Загадочная церковь Спаса со своими сказочными каменными кружевами, золотыми и расписными куполами, каскадами рельефной резьбы окон и стен, кобальтом и бирюзой разноцветных пятен казалось совершенно нереальным чудом. Разноцветные экзотичные фонари, с вычурным декадентским туловищем и с изумительным сочетанием благородного бирюзового, медного, зеленоватого, как водоросли, светло-небесного и золотистого цветов на фоне церкви подчеркивали это впечатление. По изогнувшемуся спиной ощетинившегося кота вычурно-шикарному мосту в такое время обычно идут от церкви и в её сторону толпы туристов, но сейчас там не было никого. Вдоль Мойки не двигались машины, и не стучали кокетливо каблучки по плитам, покрытым мозаикой вкруговую сложенных камешков. Роскошное литьё ограды моста, мрамор и гранит набережной, изогнутые глыбы гранитной "шубы" русла: всё освещалось этим нереальным, театральным, пурпурным светом. Перспективы улиц большого города, увешанных троллейбусными проводами, гордое и весьма искусное здание прямо напротив моста, с оригинальными карнизами - над, и фальшивыми полубалконами - под, удлиняющими окна второго этажа, его благородный псевдо-арочный пояс, ряды подстриженных деревьев в сторону Невы, небольшие лужи от прошелестевшего утреннего дождика. Вереница высоких жёлтых домов прошлых столетий, улица и узкая пешеходная дорожка вдоль набережной, выложенная плиткой, монументальный комплекс в греко-"критском" стиле, напоминающий очертания венецианских и генуэзских пакгаузов, казарм или конюшен - на другом берегу реки, в углах - ступенчатое купольное сооружение или павильоны, как сторожевые башни - с колоннами, карнизами, арочными окнами. Пришвартованные у крошечного причала катера и лодки. Рябь на реке, задумчивый плеск водяных бугорков о безответные спины каменных глыб. Но ведь декорации не могут  т а к  двигаться. Это плеск настоящей реки.

 

В этом месте она заворачивает к Большому Конюшенному мосту, и ограда тут в точности повторяет ограду набережной Фонтанки у Екатерининского Института, ту самую, что заинтриговала Розена. Не поленившись, он перешёл реку, трогая поручни моста, оказавшиеся отнюдь не бутафорскими. Возле конюшен благородные плиты обводят своими мраморно-гранитными "пальцами" излучину реки, аккуратную, как изгиб бумеранга, и отполированные розоватые их поверхности переходят в ступени спуска к воде. Похожий на спуск в подземный переход, он закрыт с обеих сторон мраморно-гранитными стенами, и та, что слева, надстроена зернистыми тумбами-столбиками с решеткой. Именно туда направился Розен, убедившись, что вода "настоящая". Да, это несомненно знакомая Мойка в лучах кровавого заката. Запах и однообразный плеск речной воды, тёмно-красно-чёрные хляби, и прикосновение влаги, замочившей первые фаланги пальцев... Освещение и погода тем не менее оставались прежними, словно весь этот огромный город уменьшили в тысячи раз, превратили в игрушечный и поместили под лучи бутафорского освещения. Или - как в романе Вишневского-Снерга, - чудовищная сила механизмов, посланных неземными пришельцами, вырвала из земной поверхности глыбу вместе с Петербургом, и теперь умыкает её в чреве невообразимых размеров космического аппарата.

 

Вода по-прежнему ударялась о гранитные стены противоположного берега, и, кроме этих убаюкивающих звуков, тишину не нарушали никакие другие. Ни людских голосов, ни чириканья птиц, ни шума больших улиц. Не было слышно урчанья, рёва, тарахтенья или жужжания автомобильных моторов. Не доносилось ниоткуда воя милицейских сирен или машин "Скорой помощи". Не резали воздух пронзительные взвизги катеров. Не лаяли собаки. Не хлопали окна. Не клацали багажники или дверцы частного транспорта. С неизменной силой дующий однообразный ветер не приносил ни одного обрывка музыкальных мелодий.

 

И только еле уловимый, обманчивый низкий звук мерещился на фоне привычного плеска. Не в силах определить происхождение этого гула, его местонахождение, Валентин побрел вперед наугад, за угловую башню конюшенных строений.

 

Возле дома-музея Пушкина, где изогнутая дугой цепочка красивых классически-аристократичных четырёхэтажных домов 18-го века ослепляла своей всамделишностью, а в перспективе закругления и в проем улицы-канала - в самых неожиданных ракурсах - виднелись поражавшие воображение большие старинные дома с гармонично сочетавшейся расцветкой и разнообразием форм, Розен ещё раз обратил внимание на метаморфозы решетки парапета, которая при взгляде сбоку являла поставленные друг на друга ромбы, под другим углом - полые пирамиды, похожие на ёлочку или снежную бабу, каждая часть которых представляла собой розетку - стилизацию креста. Присмотревшись, можно было увидеть вдетые друг в друга кольца, пересекающиеся ромбы большого размера, вытянутые овалы в форме глаза, и движущийся внизу ритм летящей колесницы. Не оставалось никаких сомнений в том, что решетка несла в себе не только содержательное и оригинальное эстетическое послание, наполненное иллюзией динамики, ритма, "кинематографическим" заигрыванием с водой реки, но и тайный зашифрованный смысл, спрятанный в пропорциях, формах и сочетаниях геометрических фигур-символов.

 

В районе стрелки Мойки и Зимней Канавки, где в новой излучине возникает ещё один мост, на сей раз перекинутый через впадающий в неё и вытекающий как раз из-под этого моста другой канал, где высятся пяти-семиэтажные старинные дома, и где Петербург больше всего напоминает Венецию, была уже другая ограда, с узором, основанном на прямоугольниках, тогда как напротив устья Зимней Канавки, вдоль Мойки всё ещё шла прежняя таинственная вязь. В месте очередного расширения водоёма и спуска к воде он взглянул на противоположную ограду сквозь просвет этой - и сразу увидел то, что искал. Он разглядел этот символ, и с двух сторон от него половинки двух букв, достроить которые не составляло труда. Конечно, даже обладая весьма острым зрением, можно было легко ошибиться, и потому Розен подавил внутренний триумф. Зрительные впечатления следовало проверить цифровой фотокамерой.

 

В самом удивительном месте Зимней Канавки, у её истока, где она делает свой заключительный поворот, прямо из угловых закруглений стен классических элегантных домов на противоположных берегах вырастает грандиозный по замыслу "купол"-свод, его мощных четыре опоры. Как венецианский "Мостик Вздохов" на знаменитой пьяцца, между Дворцом Правосудия и Старой Тюрьмой, этот крытый мост-проход над водой соединяет два здания: Эрмитажного Театра и Старого Эрмитажа. Поражающие воображение контрфорсы, высокие, с четырёхэтажный дом, арки "купола", перекинутые через канал, пикантные врезки в опоре - с дверьми-воротами посередине, тень свода и опор на воде подавили Розена, прошедшего под "купол" от параллельного ему Эрмитажного моста набережной, чтобы лицезреть ещё один символ своей правоты. И он увидел его. Между выступающими из стен набережной и нависающими над водой каменными фаллическими столбиками ещё одна ограда в "католико"-готическом стиле обыгрывала символику креста, меча, буквы "М", стрельчатых готических окон и крестовых сводов (как тот, под которым он стоял), глаза, цветка лотоса, чередования малых и больших зубцов, щели и траурного крепа. Может быть, эта ограда меньше говорила опытному теологу или специалисту по средневековой символике, но зато гораздо яснее. Тут же, прямо под одним из столбиков, Розен разглядел старинный вензель из переплетающихся букв "М", "К" и "Т". Вернее, это была еле различимая зелень, след, оставленный разъедаемым влагой металлом, въевшийся в камень.

 

В этот момент по воде скользнула необычная тень. Не поднимая головы, Розен вгляделся в мутное отражение. Это была тень человека, зависшего над водой. Валентин осторожно разогнул спину. Чуть дальше, чем середина канала, сложив на груди руки, в воздухе неподвижно "стоял" человек, не в застывшем прыжке, а в расслабленной, статической позе. Это был сосед Клавы-Молли собственной персоной, тот самый, в плотном чёрном пальто. Теперь он не выглядел нелепо-несуразно, но имел зловещий, угрожающий вид. Его ничем не покрытый лысый череп тускло отсвечивал в лучах неизменно-закатного солнца. Розен отступил на несколько шагов от парапета. Не совершив ни одного движения, висящий в воздухе перенесся на такое же расстояние вперед. Розен снова попятился, до самой стены. Безмолвно черная фигура моментально перенеслась ближе. Не понимая, зачем, Розен выставил вперед ладонь правой руки - и повернул её круговым движением. Тут же чёрное пальто сорвалось вниз, как будто оступившись и потеряв равновесие. Реакция на подобный жест левой руки была сходной, с той лишь разницей, что "летун" не удержался, зависнув в нескольких сантиметрах от земли вниз головой. Ещё совсем чуток, и он бы со всего размаху треснулся черепом о мостовую.

 

С птичьим клекотом он восстановил прежнее положение и вспарывая воздух ринулся на Розена. Тот сжался в комок, чтобы отразить нападение, и случайно надавил какой-то выступ в стене. Тотчас плита тротуара, на которой он стоял, провалилась под ним - и он полетел куда-то вниз, бултыхнувшись в водяную пропасть. Мощный поток унёс его, барахтавшегося, вниз, в широкую воронку, где он крепко ударился плечом обо что-то (к счастью, удар не смертельный), и... бросил на собственную кровать.  

          

 

 

 

               - 57 -

 

Он обнаружил себя в чём мать родила на мокрой простыни и подушке. Всё скомканное, одеяло валялось на полу. Постель не казалась столь вымокшей, как если бы на неё только что обрушились тонны воды. Трудно было поверить в то, что он так взмок во сне, но чем черт не шутит? Мало ли какая чертовщина ему снилась? Приключилось ли с ним то, что он только что видел, что мог - кажется - ухватить рукой? Или это был всего лишь странный, необъяснимый сон? Кто мог на это ответить?

 

Тусклый рассвет слабо серел за окном. Жёлтые на этой неделе шторы, как зажмуренные веки, сочились худосочным светом. Эта лимфа или кровь рассвета несла с собой неопределимое чувство, как будто началась война, или скончался царь-батюшка, или родили от Розена в одну и ту же ночь все бабы, с которыми он за последние десять лет переспал. Хмурое петербургское утро неохотно расплющивало ресницы, с натугой отдавая слуху привычные голоса за окном, шум развозящих продукты машин, визг тормозов, выдающий типичную манеру таксистов. Заглянув в щелку, Валентин увидал тоскливые жёлтые лампочки в соседних домах, белое ложе канала, жалобливые посапывания согревающегося таксомотора. Телефон в комнате издал полузадушенный писк, часы-маятник пробили ранее время, и ожил холодильник на кухне, почти не слышный, и все-таки привычно-живой. Чувствовалось, как за окном длинные нити-щупальца небесных хлябей секут дома, обрушивая на город не то снег, не то дождь, и ветер тонко поет по углам, или грозно воет над пустым и заснеженным ложем Невы. 

 

По телевизору дали привычную заставку, с тем же тоскливым невским простором, ансамблем Большой Стрелки - и поднятыми вверх створками моста вдалеке. Розен открыл бар, плеснул себе в стакан коньяку, разогрел в микроволновке рис с тофу, и набрал Наташу. Решено: её не будить, оставить "бесшумное" сообщение, используя только им одним известный набор цифр. Телефон тут же затрезвонил в ответ, как жизнелюбивый жучок, весело мигая красными глазками. Это была Наташа.

 

  - Ты что вещаешь, как иерихонский оракул, загробным тихим голосом. Опять во сне приходил страшилка Фредди? 

  - Хуже.

  - Н-д...да... Тогда... Фантомас...

  - Ещё хуже...

  - Соловей-разбойник.

  - Нет.

  - Сдаюсь.

  - Приезжай, коли можешь.

  - И ты мне всё-всё расскажешь?

  - Нет, покажу.

  - О, тогда уже еду.

  - На чем? На катере? На вертолете?

  - На крыльях мечты.

  - О, это что-то новое.

  - А я вся новая. В горле уже не дерёт.

 

Снова потянулся к телефону - предупредить, чтобы не шла пешком, а хватала такси или брала свой "Мерс", но рука опустилась сама по себе. На глаза Розену попалась книжка Генри фон Швайгера под названием "Иероглиф" в его собственном, розенском переводе (изданная "Эксклибрисом" около года назад).

 

Он открыл наугад первую попавшуюся страницу.

 

" Главная идея любой раковины - это воронка. Воронка-кратер: идея какой угодно вещи в нашем пространстве однонаправленного времени. Космос, вселенная - та же воронка, куда постепенно смывается все человечество. Главная идея человека - воронка. Человек неотвратимо смывается внутрь самого себя, пока от него ни останется (если цикл полностью завершен) тощий старик на смертном одре. Идеи, смыслы, афоризмы, аллегории, метафоры, вся эта искусная красота семантического климакса: все проваливается в дыру сознания, в ненасытный желудок хищного мозга, который перерабатывает всю эту добычу, перерабатывает, перерабатывает... и растворяет ее, превращая в жидкую кашицу цвета кабачково-баклажанной икры. Как волка не корми... Мы ничему не учимся, ничему не научимся и ничего не освоим. Наше животное состояние - это ракета, наполняемая топливом, насыщаемая им, только для того, чтобы выбрасывать его из заднего прохода в пространство в горящем состоянии, за счет этого бойко продвигаясь к концу. Наши технологические ухищрения - это такой же ускоритель собственной гибели, ускоритель унитаза: чтоб тот смывал все со сверхзвуковой скоростью.

 

Представим себе видеоряд.

 

Вот обычная кухонная раковина. В ней бурлит, смывается струя, обильно насыщенная хлоркой и бытовой химией, урча, исчезает в раковинном кратере.

 

Теперь раковина в ванной комнате, куда попадают волоски, кровь, сперма, слюна, зубная паста, вставные челюсти или глаза, взгляды пьяных мужиков и баб. Все это добро безжалостно, грубым, палаческим образом смывается в трубу - и навсегда исчезает в черном провале канализации.

 

А вот королева всех воронок. Вершина эволюции, совершеннейший механизм, восхитительный кратер, анус всех анусов смывательных приборов, самый непревзойденный из всего обширного семейства сородичей - многоуважаемый унитаз. Именно он принимает в себя драгоценнейшую ношу продукта канализации самого человека, его черную дыру в прямом и в переносном смысле. Темное жерло его смывательной впадины - это не просто аллегория или сублимация человеческого ануса, не только механизированный аналог физиологической функции, не одна лишь целлулоидная поверхность тонкой пленки воды (мембраны зеркала, ведущего в Зазеркалье), с отражением в ней анального отверстия какающего, но парадная интронизация просодической каузальности интерференционируемой рефлекторности телеологического символа, рефлекторности, лишь подчеркнутой физическим явлением отражения, но не ограниченной им. Великий, могучий, духовно наполненный, этот высший продукт цивилизации с интеллектуальным комплексом отрыжки умыкает доверенное ему конечное творчество человеко-канализации в свой паучий угол, в свой бело-мраморный анус, длинными, как глисты, трубами соединяющийся с подземными клоаками, с их клубящимся зловонием, с их кишащими крысами подземельями антимира, их ядовитыми выбросами в нежные реки и озера.

 

50 лет назад, в Рио-де-Жанейро, где все "ходят в белых штанах", один самодур и крез заказал себе унитаз в виде сидящей мраморной статуи Венеры, в области матки которой находилась раковина этого смывательного прибора, и через анус которой спускались экскременты богатого экстраваганта. Говорят, что каждый раз, когда он справлял свою "большую" или "малую" нужду, он заодно и кончал в свою "Венеру", испытывая испытывая испытывая такой глубокий оргазм, какой не был способен испытать ни с одной живой женщиной.

 

Нарисуем перед нашим внутренним взором следующую муку "оператора на фокусе". Безнадежный маньяк, вообразивший себя Адонисом, готовится к прыжку в жертвенный ров рельсовой траншеи метро, как Адмирал Нельсон готовился к исполнению своего долга перед Трафальгарской битвой. Ибо единственный и неизбежный долг человека - умереть. Глупый Нельсон (фул-Фил-фалл) - как глупый мерин с эполетами - ржал о том, что готовится исполнить свой долг: на краю пропасти, за сорок минут до собственной смерти, не подозревая, что вот-вот скопытится. Оказалось, что "исполнение долга" расшифровалось просто: умереть. Мерина так или иначе столкнут вниз, потому что он больше не нужен. Придурок, ждавший поезда метро с тем же горячечным беспокойством, с каким жрец ожидает появления жертвы у алтаря, не знал того, что ждет стального, стеклянного, мясного водоворота, смываемого в воронку черной дыры туннеля. Поезд закручивается, проваливается туда, в эту черную дыру, и уже никогда не вынырнет в том же времени и пространстве. Умалишенный, раздавленный громадой этой механической струи, закручиваясь, падает в ту же воронку, с той лишь разницей, что падает в нее уже в другом физическом состоянии.

 

Фул-Фил-фалл…

 

Мы зажаты в тиски между рождением и смертью, и это зажатое состояние, это крайне неудобное положение между началом процесса смывания - и стадией его метафизической завершенности - считается жизнью. Громадный, кажущийся таковым в начале пути, циферблат неуклонно сужается, зажатый между двумя стрелками-гильотинами, ножницы коих неумолимо сходятся, оставляя все меньше и меньше свободной площади «вымпела-паруса». Между их лезвиями - моя жизнь. Твоя, его, ее.... Жизнь человечества. Эти два кажущихся противоположными начала, два полюса - на самом деле соперники и союзники, как Бельмондо и Ален Делон. Они - монстры одной и той же категории, которым доверили палаческую функцию, доверили им нас охранять, чтоб не сбежали мы за пределы треклятого треугольничка. Как бесстыдный треугольник откровенно издевательской полоски ткани на жопе лэп-дансовой красавицы, этот вымпеловский антаблемент острием вниз (характерный жест большого пальца вниз во время панкреатического зрелища - боя гладиаторов) скрывает от нас истинную сущность мирозданья, ведь мы же не в состоянии ее понять, поскольку не в состоянии выскочить за пределы этой геометрической тюрьмы, стены которой - то же однонаправленное время.

 

Садист, который придумал смывные устройства, только скопировал их у "природы", иными словами - у господа бога.

 

Громадное изображение - на весь экран - гипертрофированного зева, со всеми его запонками-иголками-бусинками пирсинговой эпохи пресыщенных, испорченных детей современной Метрополии. "И Язык, как манжета, заколотый, / Обжигает не жаром, а холодом". Зрачок камеры проваливается в этот податливый зев, в его влажную, покрытую слизью внутренность, скользит по пищеводу, кувыркается в желудке, бултыхает в водовороте кишок - и вот он уже в трубочке ануса, медленно вылезая из нее, как из нежной норы.

 

После этого - кратер ситуационный. Когда комбинированные варианты кратерности скользят по экрану, как по глянцевой "одномерной" поверхности типа раннехристианских икон. Воронка ночи, куда проваливается сознание наркомана, воронка злачного чрева предместья из поэмы Моррисона, воронка экстаза экзальтированной преступности, когда криминально мыслящий ум перебирает грани ночи, как щупальцами, в поисках очередной жертвы: одинокой женщины, растерянного пешехода, сжавшегося в комочек от грубого окрика, умеюшего содрогнуться не только телом, но и душой. С ножом у горла, такой мягкотелый моллюск уже мертв, хотя физически еще дышит. Вся его жизнь, его душа - ушла в пятки, и он, даже отпущенный садистом-пытателем, уже никогда не оправится от этого шока. Образы немецких экспрессионистов, от Оскара Кокошки до Людвига Киршнера, их бестелесные кошмары чудовищности, их искажение "реальности", ставшее самой реальностью, воплощением кошмаров. Секс и смерть, смерть и секс - две константы человеческого существования, два компонента, подмешанные в любой винный букет человеческой экзистенции.

 

"Все застегнуто на две "молнии".

Потянуть их - и выскочат колкие

эти две высоты, окольцованы.

Хорошо, хорошо. Еще дома мы."

 

 

Тавтологии любой культуры, семантические струпья витальности, поиск эквивалента-модели в человеческом языке дикими голосами выкрикивает на разные лады варианты имени того, что не существует: "хаим", "vitae", "экзистенция", "существование", "жизнь", "живот", "life", "zycie", "Leben". Стремление удержать каждый данный момент, заморозить его в памяти, в надежде, что жидкость в смывном бачке превратится в лед, и что водоворот смывания застынет в виде живой картинки. Обезумевшая от бессмысленной тавтологии существования, от кретинского дублирования поколениями одинакового ослиного бытия, от тысячи лет повторяемой пыли архетипов и ролевых ситуаций, от формул докторов пенфилдов и фрейдов, от безнадежного дебилИЗМА стереотипных политических баталий и тупости правящей элиты, человеческая плоть покрывается пупырышками, струпьями, сыпью, рыгает, ссыт и срет на голову этого мира, разражается бесконечным, растянутым во "времяни" истошным криком, назначение которого - выкричать из себя все, всю эту дурную "реальность", весь этот проглоченный и непереваренный кусок жизни.

 

Это то, что Аристотель назвал словом "катарсис". Все искусство. Это голенькая арфисточка Курехина, выходившая на сцену вслед за дородными, облаченными в тяжелые шелковые платья до пят тетками, при виде которой пальцы последних, готовые к извлечению булькающих арпеджио, начинали идиотски дрожать, а их монументальная стать струнодергальщиц покрывались под платьями липким холодным потом. Все искусство - это истошный крик отчаявшегося человека, это стремление выкричать из себя, вырвать из себя смертельную заразу жизни, болезнь которой неизлечима, ибо ведет (как многозначительно-глубокомысленно заметил И. Б.) к летальному исходу.

 

Самый чудовищный унитаз, самая менструальная клоака цивибидации - это ее Большие-Города, сквозь которые смЫВаются все человеческие сущности, все насквозь гуманные и человеколюбивые проявления и наклонности."

 

 

Розен отложил в сторону томик фон Швайгера и задумался. С некоторого времени эта книга стала катахезисом его предчувствий и совпадений, этих вибраций неведомого. Когда бы он ни взял её в руки, на какой бы странице ни открыл наугад - непременно читаемый текст соответствовал его опыту и переживаниям. Только что его самого смыло в таинственный вортекс. Из того "вечнозакатного", золотисто-кремового летнего Петербурга, завернутого в мистический "глэмор". И вот - открыл первую попавшуюся страницу - и что же он видит? Размышления про вортекс, про воронку, куда смывается... 

 

При этом в тени остается воронка креативная, маточная, в каком-то смысле "анти-воронка". Интересно - такие вопросы задавали многие любители артефактов, - почему древнее человечество так мало оставило именно таких "вортексных" знаков, тогда как фаллических - сколько угодно ("ешь - не хочу". Вот если было бы наоборот!

 

         Наш Витюша про пизду

         Стих слагает на ходу.

         А про хуй не хочет.

         Жмётся и хохочет. 

 

Возможно, это потому, что фаллический знак - символ, гордо торчащий из земли, возвышаясь над нею, а вот как изобразить "противоположный"? И его-таки очень редко изображают. Не потому ли, что тут играет роль неудобство? Н'эс па? 

 

Французская фраза разбудила мимолетную ассоциацию, и Розена поразила одна мысль. Его выпадение из воронки прямо в кровать - не простая случайность. Это (определенно) хорошо продуманный ритуал, символизирующий (подменяющий?) рождение. Этот обряд по-видимому давал какую-то неограниченную власть над ним (Розеном) тем, кто поместил его в "театральный город". Разного рода инициации, принятые у диких племен, нередко символизировали появление на свет. Наверное, с ним у них ровным счетом ничего не вышло. Он вслушался в себя. Нет, у них ничего не получилось. Иначе он бы что-то почуял, что-то почувствовал бы.  

 

От этих размышлений отвлекла другая мысль: кто же спроектировал решетку набережной Мойки и Фонтанки? П. П. Безен, Л. А. Носков, А. А. Парланд, Ю. М. Фельтен, А..И. Штакеншнейдер, И. Л. Росси, И. Насопов, В. Назимов, К. Ф. Модераху, В. И. Баженов, Л. И. Шарлемань, Ж.-Р. Перроне, Федор Бауэр, И. К. Герард, К. Ф. Шинкель, К. К. Рахау, П. Н. Сухтелен, К. Ф  Шинкель, Р. Ф. Мельцер, И. А. Фомин , Ф. Растрелли, К. И. Росси,  И. М. Голенищев-Кутузов или К. В. Ефимьев? На этот счет в литературе не имелось полного единогласия. С этим вопросом стоило обратиться к Петру Ивановичу Акимьеву. Последний работал в Эрмитаже и защитился по теме "Мосты, парапеты и ограды малых протоков".

Как в теле человека, в теле города протоки играют сакральную, мистическую роль. Пока они функционируют нормально, ему не грозят болезни, страдания, предсмертная мука. Когда протоки одряхлевают, на него обрушиваются катаклизмы, несчастья, смерть. Одряхлевшая Венеция медленно погружается в море. Рим, загрязнивший Тибр злодеяниями, кровью, похотью, предательством и стяжательством, разбух и сгнил заживо. "Варвары ворвались в уже вонявший разлагавшийся труп". 

 

Излишества событий, богатство истории губят цивилизацию. Её дренажная система не успевает пропустить через себя бурный поток "свершений". Бумеранг расплаты обрушивается на головы внуков и правнуков.

 

Розен подумал о том, что столько спермы, сколько пропустил его "конец", выдержала бы не каждая "дренажная система". Тьфу-тьфу, подумал он, чтоб не сглазить.

Перед глазами он держит листок, на котором читает:

Берд Карл (Чарльз) Николаевич

Брюллов Александр Павлович

Васильев Александр Викторович

Волков Федор Иванович

Воронихин Андрей Никифорович

Егоров Петр Егорович

Екатерина II, императрица

Корсини Иероним Доменикович

Крестовский Игорь Всеволодович

Левинсон Евгений Адольфович

 

В эту минуту зазвонил телефон. Розен услышал голос Мары.

 

  - Привет, малыш.

  - Привет, сестрёнка.

  - Как там твоё ничаво?

  - Спасибо, в порядке. Я только что о нём думал.

  - А, так ты вот о чем....

  - А твое ничаво как там поживает?

  - Если ты о том же, то и мое поживает неплохо.  

  - Ты вероятно хотела бы сразу о главном. Так вот, с божьей помощью отыскалась твоей подружки машина. Записывай. Подойдешь к Андрею Дмитричу... адресок записала?... он тебе, золотце, тачку твою, то есть - подругину, на блюдечке с золотой каемочной и выложит... Ты что там шепчешь? Ась? Не разберу. А, это не ты?... Это подружка твоя драгоценная? Да ты ей скажи: не волнуйся, мол, детка, всё уже давно оплачено, бартерной сделкой, натурой то есть - наперед.

  - Ну, Розен, девка ж от чистого сердца.

  - А где у неё сердце? Случайно не между ног?

  - Какой ты циник! Прям на себя не похож.

  - Это потому, что девке не следовало присутствовать при разговоре.

  - Это потому, что она не верила в твоё существование. И - потом - она очень надежная и приятная особа. Вот я и сделала для неё исключение.

  - Понятно. Ладно, учитывая все твои прошлые заслуги перед партией и народом...

  - ... вот именно... не повторить ли их нам?

  - Вместо ответа герой почесал лысый затылок...

  - Держу пари, не затылок, а свой ба-а-льшой-пребальшой ты почесал. Розен, правда, я тебе очень признательна. И Томка тоже.

  - Две Томки, значит. Это как предлог.... Ей, может, денег надо. Так я дам взаймы.

  - Нет-нет, у неё брат богатенький буратино. Она брала без спросу его машину. Понимаешь, как ты её выручил, малыш? Нет, ей деньга не нужна. Ей бы вот только лицезреть твою легендарную личность.

  - О, так вы мне никак стрелку назначаете! У вас, что, между ног чешется?

  - Чешецца, чешецца! Барацца ужас как хоцца.

  - Так ты ж говоришь, что твоё ничаво все в порядке, всё на зарядке...

  - Так ведь не с тобой. Приятное вспоминается чаще, чем неприятное, а самое приятное ещё чаще. Помнишь, так говаривал товарищ Шохман. А стишок его про итальянца не забыл?

  - Это который? Вот этот?

    У жителя Италии

     Большие гениталии.

     Чего ж он не сношается?

     Наверное, стесняется.

  - Он самый.

  - Намёк понял. Ой, тут ко мне пришли. Перезвоню позже...

  - Минутку!... Ты смотри, только всю сперму не истрать. На нас оставь.

 

"Вот стервы", подумал Розен, и пошел в коридор, снимать пальтишко с Натали.

 

          

 

               - 58 -

 

Розен объявил Наташе, что у него созрел план нового романа, и пересказал сюжет, густо вкрапливая в него последние события. Она выслушала розенский бред внимателльно, снисходительно-деловито, и заключила: "Всё это слишком правдоподобно. Так, будто ты сам - участник событий. Это не роман. В лучшем случае - один из твоих снов." 

 

  - Ну, а в худшем?

  - Глюки... Галлюцинации... 

  - Вдруг, в таком виде явилась мне идея воронки... Скорее, вернулась... Бумерангом... Разве я никогда не рассказывал тебе об "Иероглифе" Генри фон Швайгера? Весь фокус в том, что именно я его перевел. 

  - Тогда почему тебе не назвать свой будущий роман "Воронка"?

  - Слишком заметная параллель с "Вортексом". 

  - Тогда - "Метрополия". Ведь огромный город - это своего рода искривление пространства. Воронка. Вспомни, у Моррисона в "Лордах". Катаклизм, ярко выраженная катастрофа, эти большие города.  

  - Ты должна услышать следующий отрывок из "Иероглифа":

 

 

          "      2

 

Феномен метрополии... Семяизвержение вулкана, океанские волны цунами, землетрясение или падение метеорита. Своевольная природа аномалии, эзотерики необъятного города... Громадный Метрополис - опухоль на теле планеты, гигантский людской муравейник, поглощающий невообразимые ресурсы человеков, природные силы матери-земли, выделяющий сладкую неодолимую отраву тонкого растления. Клоака формирования наиболее грязных и отвратительных побуждений, океан миазмов - выбросов отработанного интеллектуального шлака, - смердящая свалка, сквозная канализация опасностей и трагедий, рвотных масс и крови, трупов жертв диких хищников (общественных извращений), он же: волшебный фейерверк самых несбыточных мечтаний, нежный ядовитый цветок, распускающийся в сознании притянутых или рожденных им миллионов."

 

  - Скажите! Как вычурно и претенциозно!  

 

"Безобразные чудища этого дьявольского места с лицами и фигурами Аполлонов; неисправимые лжецы с чистыми, незамутненными глазками; уличные поэты с клочковатыми бородами и свалявшейся шевелюрой: они - магнит, которому не в состоянии противиться ни одна поэтическая натура. Порок и его порождения в их предельно откровенном, разнузданном виде - стайки сбившихся с пути всецело захваченных пароксизмом наслаждения юных созданий: с кольцами в носу, ухе, сосках грудей и гениталиях, с разноцветными стоячими волосами, размягченные марихуаной и разгоряченные алкоголем; жаждущие крови убийцы на сумеречных перекрестках, каких влечет дрожащая в стекле балконной двери улица с плотно идущими по ней машинами; бесстыжие монстры, для которых не осталось ничего запретного, ничего святого, готовые совокупляться посреди людной площади, снимать на видео свои уретры, анальные отверстия, оргазмы и хирургические операции; чопорные циники-ретрограды в смокингах, с пуританскими манерами и развратными нравами. Вакханалия денежной лихорадки, уносящая в могилу, сводящая с ума, заставляющая убивать. Переносчики этой заразы, с выпученными зенками, помутившимся рассудком, безжалостной хваткой садиста и жадностью голодного льва. Сама она, более страшная, чем чума, в виде увеличенных до размеров монет и купюр железно-бумажных бактерий, инфицировавших человечество, внедренных в наше тело намеренно заразившим нас Богом, запретившим эти бактерии убивать."

 

  - Пристойная немецкая демагогия, с профессорскими усами и заимствованным из других культур культом уродливого и безобразного. Кажется внешним макетом немецкого экспрессионизма, с картонными стенами и рисованными декорациями.

  - "Кабинет доктора Калгари".... Забыла? А теперь слушай внимательно. И вспомни, пожалуйста, о шифровке Галатенко.  

 

"Его код имеет сходство с генетическим кодом. Скрипт его - строки символических построений, образующих десятки тысяч разновидностей человеческих знаков, комбинация которых составляет код каждой особи; это десятки главных общественных типов. Каждая глава этой книги - определенный слой социума - как хромосома ДНК, носитель около полутора тысяч генов, - содержит знаки подогнанных друг под друга человеческих структур, которые держатся среди других структур в пустоте вселенной "никем" не контролируемого бытия. Каждая буква этой книги, как буквы каждого гена, четырехзначна: он, она и двое (их) детишек: минимум, необходимый для продолжения рода. И странные, нетипичные образования - junk DNA - из которых только путем сложных операций вычленяются отдельные буквы (гены)." 

 

  - Разве не любой текст, пусть даже написанный полным дебилом, поддается препарированию под всеми возможными ракурсами, с выделением бесконечных слоев или пластов, с приданием им всевозможной социальной и архетипной окраски? 

  - А разве не содержат математические методы и методы шифрования скрытого или явного подобия компрессии, из которой разворачиваются, как ДНК?

 

"Мистерия города - она как тайна человеческой жизни, как безвестные доисторические вечности, недоступные нашему слабому сознанию. Она многообразна и необъятна, как целая "историческая" вселенная, не связанная известными нам законами. Спонтанное зло, растущее пропорционально старению человечества - оно, как раковая клетка, мутирует в нечто отдельное от донора-организма, и, разрастаясь до предельно допустимых размеров, душит его. Это лакированное содержание шелушащегося мутирования гипнотизирует, завораживает, как смерть."

 

          "      3

 

"(...) "Метрополис" Фрица Ланга. "Метрополис" Элизабет Гафни. "Метрополис" Лео Срола. "Метрополис" Геога Зиммеля."     

 

 

  - А ведь я была права насчет немецкого экспрессионизма...

 

 

"(...) Эдвард Мунк, Людвиг Киршнер и Оскар Кокошка, Ганс Орловский, Эрнст Тум, Василий Кандинский, Мельднер и Бекманн оставили бесконечность, которую бессильно обогнать время."

 

"Почти все художники круга Кокошки (Брюкен-Кюнстлер) занимались литературной деятельностью. Литературные опыты "брюкен-кюнстлеровцев" были весьма искусны. Некоторые из них кажутся почти столь же совершенными, сколь, к примеру, то, что делал Виктор Диркштайц и другие профессиональные писатели, ими иллюстрировавшиеся. Сам Кокошка, берущий свой новаторский старт в венском югендстиле, в творчестве Густава Климта, прекрасно разбирался в литературе. Его подчеркивание слова зрительным образом неподражаемо и гениально."

 

"Оскар Кокошка, Людвиг Киршнер и другие мастера иллюстрировали свои собственные литературные произведения, формировавшиеся в книги, где слово и образ связаны неразрывно."

 

"Журналы "Новый Пафос", "Штурм", "Революция", "Ди Акцион", "Блау Рейтер"; такие авторы, как Альфред Дёблин, Леонгард Франк, Альфред Вольфенштейн, Рейнгольд фон Вальтер, Генрих Манн, Карл Краус, Альберт Эренштейн, Якоб Босхард, Герман Штейер, Генрих Лаутенсак, Казимир Эдшмид, Лили фон Брауберенс, Вальтер Рейнер, Макс Берхартц, Йозер Винклер, Ирханнес Бехер и прочие - сконцентрировали, как пучок света в центре увеличительного стекла, концепцию ультра-урбанизации, своеобразный человекогород, содрогающийся в конвульсиях необъяснимой горячки."

 

  - Человекогород... Забавно... И все это перевёл... ты?

  - Не понимаешь, что меня привлекло в этом тексте? Или есть другие соображения?

  - Да, по поводу причинно-следственной связи.

  - Которая на каждом шагу прерывается, правда? Броуновское движение, и ему подобное. А ведь не исключено, что явления связаны между собой, как разных уровней воронки, при чём одни касаются больше вортексного низа, другие - верха. Проекция человека на окружающее - одна из будто не связанных с другими воронок. Мистика этого явления - в том, что она выходит за пределы нашего сознания. Проекция любого другого живого существа на окружающее не пересекает границ его собственного восприятия или естественной цепочки биологического цикла. Город - такая проекция, что вторгается в объективность живой и неживой природы. Небольшой уютный городок хранит чистоту первоначального импульса связи с окружающей средой, не причиняя ей значительного вреда. По мере разрастания и старения огромная метрополия теряет свою жизнеспособную чистоту, наполняясь, как стареющий человеческий организм, шлаками, отходами, превращаясь в проекцию ануса.

  - Да, всё откуда-то выходит...

  - Верно, тут и детородный орган, откуда вышло всё человечество...

  - Если попутно не существует...

  - ... детей из пробирки...

  - А выпадение твоего героя прямо в кровать... Или это был ты?..

  - Наверное, стоит полистать книжки по реинкарнации...

  

 

 

 

               - 59 -

 

В повседневной жизни сарказм, ирония, бравада - неизменные атрибуты быта. Жизнь сделалась бы скучной и неинтересной, не будь этих спутников "человеческого театра". Заставь кого угодно сидеть час без движения. С непривычки любой "опупеет". Не зря же платят натурщикам и натурщицам; сидеть без движения - тоже работа. Ирония или бравада - те же инстинктивные прерывания обездвиженности, только ментальной. Только одни - контролируют их поток, а другие идут у него на поводу, плывут по течению, постепенно или сразу, с самого детства, становясь навязанной ролью.

 

Розен бравировал не из-за хамсклй натуры, высокомерия или чванства (или потому, что "выделывался"). Он тонко усвоил человеческие отношения, слабости, инстинкты, привычки и пороки, и виртуозно педалировал этим. Доктора и кандидаты были не глупее его, но - после "перестройки" - оказались лишними на "празднике жизни", ибо пренебрегли (...не владели) всеми этими маленькими условностями, уловками, ухищрениями. В отличие от них, Розен не пренебрегал ни шуткой, ни бравадой. В противном случае он не кушал бы "хлеб с маслом".

 

Странно, что героям своих произведений он отказывал в этом. В его ранней прозе они говорили одинаковыми, бестембровыми голосами, начисто лишёнными всех маленьких слабостей и амбиций. Постепенно он втянулся и в эту словесную игру, и его литературные образы получили объём и терпкость. Правда, как и Саканский, он оказался слишком желчным кукловодом, за пеленой своей желчности не замечавшим явных упущений. Все без исключения персонажи не обязаны щеголять блистательным остроумием; глупость нечувствительных к шутке индивидуумов сама по себе оказывается источником юмора. Да и читателю не нравится, когда над ним подтрунивают, тем более - с особым смаком. Хотя Розен и сам не любил тавтологий, он их использовал для тонкой иронии с пародийным подтекстом, издеваясь над возведением принципа анти-тавтологии в ранг божества. Ира у него радовалась, Наташа шла, Раиса в райком вызывалась, Тома томно возводила глаза к потолку. "Вместе" соседствовало с "в месте", "стук" с туковым деревом, "просто" с "вопрос-то".

 

Конечно, то или иное словцо повторялось в двух или трех фразах не просто так, а "вода" разбавлялась мутантами "ода" и "свобода" не на пустом месте, но этимология мотивов не давалась с такой обреченной китчевостью афоризма, как у Ницше или у Бродского.

 

Вокруг этих мыслей кружила розенская задумчивость, когда он просматривал свежеотпечатанные Машенькой страницы новой книги, со своевольными пометками карандашиком на полях, не иначе как по праву любовницы. Афоризм "с кем поведешься - от того и наберешься" Машенька заменяла на "с кем поебешься...", и в наивной уверенности, что основательно набралась литературных мандовошек, взвалила на себя роль корректора. Нельзя смешивать работу и постель, говорил себе Розен неоднократно, и неоднократно нарушал это "нельзя". Табуированию подвергались, скорее в значительной степени умозрительные вещи, и от того, наверное, карточный домик розенского бытия не рассыпался. Теперь вот придется отказаться от услуг этой расторопной и распорядительной девухи: и одних, и других; а жаль. Вырвавшийся из груди вздох символизировал, однако, не степень сожаления, а некую разделительную черту, цезуру или каденцию.

 

Флер внутреннего монолога тут же распался, а, может быть, испарился: как джин из бутылки - мгновенно впархивая назад, в горлышко. Пугливым тушканчиком среагировал на самую тривиальную вещь: звонок в дверь. Вот те на!.. А... Нет, порядок. Не милиция, не бандиты. Почтальон.

 

  - Рспишитесь, вот здесь.

  - Рспишусь, а чё... Сколько с меня....

  - А сколько не жалко.

  - Вот - на чай. С маслом.

 

Конверт не простой. Официальное письмо. С синими буквами. С печатью. Эй, что такое? В прокуратуру?.. Да это как-никак повестка! Вот так дела! Всё, весёлая жизнь кончилась. Пошли будни. "Пошла техника, пошли люди..." Сколько веревочке не виться.... Обманули... Усыпили бдительность... До сих пор было как в кино. Сиди себе и смотри. Лопай свой попкорн. Знать бы только, по какому поводу. Так ведь следователи и прокуроры заранее ни-ни. Как рыбы.

 

Первым делом, шевельнулась мысль, придется припрятать всё, что ещё не успел. Многое уже пристроил с начала непонятных событий. На "явках", у друзей, в оформленном на подставное лицо загородном доме. И вот предстоит самое скверное: избавиться от "последних" компов, жестких дисков, дорогих, изысканных, редких вещичек. Кое-что загнать в Сетку: архивы музеев, учебных заведений, министерств и ведомств. По частям, в "разобранном" виде. Даже если найдут, не сразу сообразят, что это и с чем его едят. Куда пристроить "лаптоп" - это, пожалуй, сейчас гвоздь программы. Вся сложность в том, что не знаешь, кто и на каком уровне против тебя играет. По обрывочным намёкам Галатенко можно было составить впечатление об особом статусе людей, занимавшихся "зелеными человечками".

 

"Так и остался суицид.... - слышит Розен, "как сейчас", голос старого школьного товарища, сегодня уже неживого. - ...у нас из-под носа забрали, и больше ни гу-гу. Как будто и дела никакого не было. А там ни разборками, ничем таким и не пахло. ..Опять Петренко и его ребята?.... Они что - НЛО ищут? Да-а-а... Так к утру всё уже было чисто? Невероятно. Тут нужны средства, майор; капиталы: Фридман с Березовским, чтобы такое провернуть. ...Как такое может быть? ...А вдову его, значит, в поезде порешили...." 

 

Петренко... Единственная зацепка. И масон этот. Как этот след ему проработать, когда сам под колпаком? А "лаптоп" будет у Наташи пылиться. С властью шутить не стоит. Она на то и власть. "Нет, к Наташе не годится, - быстро сообразил. - Лучше на чердаке или в подвале. Только на чердак нельзя по лестнице. Придётся со двора, вспомнить занятия альпинизмом. Главное, чтоб не выходя из дому. Хотя, зная весь расклад, на чердаке будут искать "с удвоенным рвением". Возможно, с собаками." Через пять минут уже находит решение. И собирается осуществить задуманное прямо сейчас. Не откладывая. Только осуществить - не успелось... Его опередил резкий звонок. На сей раз не в дверь. Надрывался мобильник.

 

    - Слушаю. Аллоу... Эй, добрый день, добрый вечер, доброе утро... Будем в прятки играть?

    - Нет, не будем. - Вкрадчивый, мягкий голос.

    - Ну и...

    - Розен, Валентин Ефимович?

    - Откуда Вам известен мой номер?

    - На то мы и власть, чтобы знать... В общем, напугали мы Вас повесточкой. В наше время такая бумажка любого выбьет из колеи.

    - С кем имею часть?

    - Носиков, Георгий Ильич. Отдел взаимодействия с органами государственной власти и общественными организациями Министерства Внутренних дел. Можете проверить. Если охота, конечно.

    - Но ведь повестка-то из прокуратуры.

    - Чистая формальность, Валентин Ефимович. По нашей просьбе.

    - Хорошо, не буду цепляться к процедурно-процессуальным вопросам. Чем обязан?

    - Стараюсь беречь Ваше драгоценное время, беру быка за рога. Давайте побеседуем с Вами в приватной обстановке. Где-нибудь в кафе, за чашечкой кофе. Вас это устраивает? У Вас есть особые пожелания?

    - Можно на Римского-Корсакова. Ближе к Вашей конторе. Вас это устроит?

    - Мой офис не на Римского-Корсакова, а на Чайковского, 10. Как видите, МВД имеет пристрастие к русским классическим композиторам. Если Вам так нравится, пусть будет кофе на Римского-Корсакова. А вот время, любезнейший, позвольте оставить прежним. Как в повестке.

    - Вы подойдете? Я имею в виду: внутри.

    - Можете и Вы... подойти.

    - Простите?

    - Разве это не Вы за мной увязались... все шастали... намедни. То ли на Фонтанке, то ли на Мойке?

    - По-моему, это Вы за мной шли. Неотвязно так.

    - Не будем спорить. Так Вы не возражаете, если мы поговорим?

    - А если и возражаю.... Что толку? Не кафе, так прокуратура.... Как в цыганском гадании: либо трумна с червоточинкой, либо казённый дом. Только не могу представить себе, чем смог заинтересовать такую серьёзную публику.

    - А вот встретимся, поговорим, тогда и узнаете... любезнейший Валентин Петрович.

    - ...Ефимыч.

    - ... Извините. Молодеем... То есть, я хочу сказать: стареем. Вы тоже сбиваетесь, память подвела. Говорите, я за Вами шел, а всё как раз было наоборот.

    - Ладно, ладно. Сдаюсь. Сами сказали, не будем спорить.

    - Тогда до завтра.

    - До завтра, Георгий Ильич.

 

Розену хотелось закричать голосом триумфатора, подпрыгнуть до небес и молотнуть кулаком в пространстве: вот оно, настоящее действие. Начинается! Вот он, финал: какой бы ни был, зато нескучный. Но что-то не складывалось. И запал моментально пропал, и ощущение пальпации невероятных событий улетучилось бесповоротно. В этом телефонном Георгии Ильиче не было ничего от того - возле моста, от Клавы-Молли, от летающего "черного человечка". Одно стало ясно: тот, кто сумел выяснить номер мобильника, зарегистрированного в Финляндии, многократно защищенного от посторонних ушей всякими изощренными способами, должен занимать высокое положение по обычным земным меркам. Против Розена выставили ферзя. Но зачем? Чего захотели добиться? Вряд ли таким людям понадобились его жалкие миллионы. Но тогда?.. Возможно, дело вовсе не в нем. Так некто, случайно услышавший секретный разговор двух членов королевской семьи, станет предметом интереса английских спецслужб, хотя бедняга сам даже и не знает, кого подслушал и что сие означает. 

 

"Потеря" основного мобильника произвела на Розена удручающее впечатление. Такая связь гораздо надёжней, чем звонки из телефона-автомата. Только в детективных романах крутые парни, шпионы и вышколенные бонзы пользуются "общественными телефонами". Ещё "в органах" 1980-х, в Беларуси и ГДР появились так называемые "балалайки" (некоторые сотрудники КГБ между собой называли их вертушками), устройства, позволявшие "прокручивать" сотни или тысячи обрывков телефонных разговоров "в минуту" (цикл как правило составлял математически просчитанное и связанное с объемом количество минут), на предмет ключевых слов или тембров. Заложенная в память механизмов картотека голосовых тембров (к тому же с поправкой на телефонные искажения) моментально нащупывала нужного человечка в море переговоров, будь то частная ладья "аппарата с наворотами", принадлежащая влиятельному директору производственного объединения, казенный катер министерского работника или утлая лодчонка висящего на стене в заплеванной столовке общепита видавшего виды мастодонта с прорезью для пятаков. Только несведущие обыватели болтали часами из телефона-автомата, рассказывая антисоветские анекдоты и полагая, что их никогда не вычислят. Им все сходило с рук не по причине технической. Просто для того, чтоб заниматься разными мелкими мандовошками, у доблестных органов не хватало ни времени, ни желания, ни сил.

 

На самом высоком уровне никакая изощренная сотовая связь в качестве цербера анонимности не срабатывает, и у первого лица в российском государстве ни одной удобной звонилки с наворотами не имеется.

 

Сегодня "методы КГБ" перекочевали на Запад, где практически каждая себя уважающая страна, от Италии и Франции - до Германии, установила в тысячи раз более мощные подслушивающие агрегаты, шпионя уже не за четвертой частью населения, как было со Штази, а за сотней процентов своих граждан, включая грудных младенцев. И только одна держава в "демократическом западном полушарии" открыто призналась в тотальном подслушивании: Канада. Сделав сие ради судебно-правовой подпорки хоть какого-то вялого ограничения своих и заграничных "рыцарей" без имени и лица. Со времен администрирования УКГБ подслушивание переместилось в значительной степени в область подглядывания, благо информационные технологии произвели с тех пор социальную революцию. В больших городах по крайней мере двух государств современного мира - Израиля и США - камеры, не отрываясь, цепко держат в своем прицеле каждого индивидуума (24 часа в сутки!), начиная с его появления на свет из детородного органа матери, и кончая его вторичным появлением - но уже в виде горсточки бренного пепла - из горнила "похоронного" крематория.

 

Для особо важных VIP'ов составляются отдельные картотеки, куда "заносится" уже не один лишь тембр голоса, но также индивидуальная манера, со всеми её фоническими, семантическими и прочими особенностями. Это как бы вторая сеть, с более мелкими ячейками. Поэтому даже разговор по телефону-автомату через посредство микрофона и лаптопа (для изменения тембра голоса до неузнаваемости) не дает всеохватных гарантий.

 

У Розена на эту "хитрую жопу" было припасено несколько свежих чудес. Вместо телефона-автомата - Интернет-фон. На нескольких государственных сетевых "порталах" нагрузить "мулов", перевозящих речь по узкому мостику на дигитальную сторону, выдавая её уже в виде лишенной всякой манеры механической читки "робота".

 

Хорошо, что пока никаких "жучков" не обнаружено. Дорогущие щупальца-приборчики ни разу не подали сигналов тревоги. Примерно неделю назад Розен вынул жесткий диск из лаптопа, и стал пользоваться внешним, который после каждой Интернет-сессии не просто переписывал - помещал на шесть часов в зону мощного магнитного излучения. "Шашки наголо", прозвучала полузабытая фраза. Столкновение близится.

 

 

 

               - 60 -

 

Наташа дала о себе знать ближе к обеду. Болтала без умолку, и вдруг между прочим сказала: "А знаешь, муженек, я получила странный корешок с почты. Явиться за посылкой. Завтра с трех до пяти". Вот оно, началось. Розену следовало к двум тридцати явиться в прокуратуру. Значит, нагрянут с несанкционированным обыском и на Фонтанку, и на Мойку одновременно, и начнут шуровать. Худшие подозрения Розена пошли материализовываться с угрожающей быстротой. Следовало соответственно подготовиться, а времени - кот наплакал. Пообещав жене навестить её незамедлительно, Розен стал собираться. Лениво посмотрел в окно. Нахмурился.

 

Первого шпика заметил сразу. Тот особенно и не скрывался. Деловито прохаживался взад-вперед, демонстрируя этим, кто здесь хозяин. Валентин отыскал среди одежды видавшее виды пальто, которым не пользовался с позапрошлого года, облезлую шапку-ушанку, закрыл рот и нос шарфиком. Внешне стал другим человеком. На лестнице поднялся на следующий этаж с чемоданом барахлишка в одной, и с лаптопом в другой руке. Замок соседа Никиты Невмятина открылся с первой попытки. Жильцам Никита казался хмурым, неразговорчивым человеком. Хотя за "голубые дела" уже давно не сажали, он не мог избавиться от комплекса ущербности, и часто прочищал горло, сталкиваясь с Валентином на пороге. Многим стало известно, что Невмятин числился милицейским осведомителем, до перестройки трудился в НИИ, а после его пристроил один дальний родственник в своей частной конторе. Частично по чистой случайности, частично из любопытства Розен узнал, что Никита больше времени проводит на даче у родственника-работодателя (не иначе, как в качестве неофициального сторожа), чем в собственной петербургской квартире. Планируя свое отсутствие на пять-шесть дней, он поручал тете Любе или Нюрке присматривать за почтой. Последнее такое поручение дано два дня назад. Значит, у Розена было в запасе целых три дня. Список вещей, которые не должны попадаться на глаза посторонним, был аккуратно составлен, и обновлялся по мере надобности. В нём указывалось весьма определенно, где и что лежит. Безусловно, список зашифрованный. Все действия на случай неожиданных событий были заранее предусмотрены и тщательно обдуманы, что позволило за считанные минуты собрать все самые броские "вещдоки" и унести из квартиры.

 

Прежде, чем оставить лаптоп в хозяйстве Невмятина, Розен стал звонить с помощью вэб-фона. Первый звонок - Наташе. Пользуясь давно обозначенным кодом, он предупредил её, что пришло время перейти на так называемый "план "Б". Не забыл предупредить, что ничего страшного пока не произошло, и велел с вещичками, не скрываясь, выйти из подъезда и ждать машины с таким-то номером. Если Наташин мобильник прослушивался литовцами, тут уж ничего не поделать, но от местной братии на ближайшие часы его удалось защитить специальными сигналами. Защиту могли обнаружить, но разговор-то всё равно не услышат.

 

На такой вот крайний случай Розен держал водилу-профи на подхвате, услугами которого воспользовался только один раз. Но отстегивал ежемесячно. Парень возил охрану известного банкира, и умел виртуозно уходить от погони. Теперь Валентин мысленно молился, чтобы водила был на месте, и не слишком обремененный обязанностями. Господин Случай показал свою белозубую улыбку.

 

Теперь предстояло потолковать с Марой. Шестым чувством Розен вычислил, что до завтра в его квартиру не сунутся. Этот таймаут он хотел бы использовать для создания образа развратника и кутилы, которого никакая повестка из прокуратуры не в состоянии вывести из роли жуира. Флиртовать и снимать девок на глазах у ментов, при этом так и не выдав личности любовниц: это высший класс, практически фантастика, но попробовать, рискнуть стоило. Вместо Мары снять парочку дежурных проституток: просто и сердито. И никакими связями, никакой информацией не рискуешь. Но ведь скука, банальщина... И - потом: придется тогда отменить "постельные прыгалки" с Марой и её молодой дублершей. А Розен ведь распиздяй, и ничего отменять не хочет. Только как воспримет Мара "роботический", бестембровый голос? Да и как назваться? Вот незадача!

 

    - По-ка-жи-те Ва-ше у-до-сто-ве-ре-ни-е. Да-я-слу-ша-ю. А-Вы.

    - Кто это? Кто это... балуется?

    - Не-зо-ря, не-зо-кат, не-зор-ни-ца...

    - Розен, это ты?!

 

Натурально, пришлось немедленно отключиться. Вот где умная баба. А Розен остолоп, не смог придумать ничего занимательней.

 

Во двор можно было попасть либо с пожарной лестницы, либо из подвала. Именно потому, что ключей от подвала жильцам иметь не полагалось, этот вариант казался предпочтительней. Сегодня Валентин решительно игнорировал всякие там замки и запоры. Из тёмного "предбанника" оглядел двор. Так оно и есть. Второй шпик расположился напротив шахты пожарной лестницы. Про дверь из подвала, значит, запамятовал. Появилась надежда проскользнуть незамеченным. Не спеша. Вдоль стеночки. Нет, не удалось. Виду не подал, мудила, но плечо приподнял, значит, заметил. Краем глаза Розен засёк: пошел следом. Только топал агент наружки как-то неуверенно, словно до конца не решил, правильно ли поступает. Ага, потянулся к сотовому. Посоветоваться, стало быть, со старшими. И - да, конечно же - передумал. Если субъект в чёрном пальто и несуразной ушанке, едва ли похожий на Валентина, не их забота, а в это время подлинный Розен проскользнет следом и скроется в зимнем тумане, неприятностей не оберёшься. В припадке импровизационного вдохновенья ведущий стал хромать на левую ногу. С видимой неохотой ведомый развернулся, и рысцой побежал назад. Там обязательно свяжется с начальством, доложит о неизвестном субъекте, которого не удалось идентифицировать с Розеном. И добавит, что не сходил со своей площадки.

 

На раздумье оставались считанные минуты. Если машина дежурит поблизости, обложат очень быстро. Даже если нет, это дает перевес трёх лишних минут. Станут звонить Розену на мобильник, на его домашний номер, поднимутся к двери... Предвидя такой поворот событий, Валентин заранее наговорил на автоответчик: я в ванной, прошу не беспокоить, вот-вот выйду, бла-бла-бля. Когда-то Розен забавлялся системой зеркал, описанной в солидном, но не чурающемся шуток швейцарском научном журнале. При помощи видеозаписи и этой системы создавалась полная оптическая иллюзия пребывания хозяина в своих апартаментах. Цепочку умных реле, включающих и гасящих свет в комнатах, оживляющих электроприборы он установил давным-давно. Пусть глядят в свои полевые бинокли. В квартире передвигается рукотворный двойник, садится, встает, зевает. Пусть докладывают друг другу: "Медведь в берлоге". Главное - чтобы сейчас не подловили. "Думай, Розен, думай. Придумывай что-нибудь побыстрее". 

 

Случай подвернулся так же внезапно, как самая смелая мысль. Бомж в разорванной куртке уныло брел под ударами ветряной плети. Без шапки, руки в карманах. Хромал на левую ногу. Замерзнет ведь. Как не помочь бедняге? Мягкие жесты, интеллигентная речь, ладонь на плече сбили-таки оборванца с панталыку. Нет, этот не из братвы. Неужто сердобольные люди ещё не перевелись? А куда деваться бедному малому? Милиция далеко, а мороз, снег, простуда: вот они, рядом.

 

    - Так ты... это... кхе-кхе... случаем не пришил ли кого? Пальто, шапку с трупа снял, а теперь мне расхлебывать... Нечестно, господин хороший.

    - Как ты мог такое подумать... брат? Разве я похож на бандита? Я ж от чистого сердца. Вижу: человек замерзает. А я тут живу, за углом. Дай, думаю, сделаю доброе дело. Как настоящий христианин. Тебя как зовут?

    - Мое имя тебе ни к чему. А за пальто и шапку спасибо.

    - Стой, стой. А ты статься не из трамвая? И та баба с тобой...

    - Ты что? Из какого трамвая?

    - Нет-нет. Опознался, значит. Больно ты на одного человека похож. Оттого-то и жалость в моём сердце встрепенулась.

    - Ну, коли так...

    - Бывай, брат. Дай Бог тебе счастья. 

 

Если сцапают несчастника, думал Розен, тот, парализованный страхом, не станет болтать об обмене. Отпустят, на хрен он им сдался. Поймут, что не того сцапали. Момента появления Розена из подвала никто не видел. Засекли его, кравшегося вдоль стеночки. Сидел, значит, бомж возле дома, за каким-нибудь хламом или трубой. Да, не заметили сразу. Маху дали. Бездомный ведь и есть сама мать-природа. С окружающим сливается так, что не отличишь. Вот и прохлопали... Вернуться назад, правда, задача потруднее. Авось изобретательность не подведет.

 

Уличное месиво вторглось неупорядоченностью хаоса, неприятной после идиллической пасторали двора. Сереющий день силился затмить заблестевшие фонари. Вспомнилась ранняя побудка командировочных, утренняя щетина на подбородке, хмурые взгляды из зеркал. Совсем не кстати задумался. И тут же лоб в лоб столкнулся с Марой на самом перекрестке.

 

    - Девушка, можно вас на минуточку? Вы куда направляетесь?

    - Розен? Быть не может. Это что за маскарад?

    - Не люблю долгих объяснений. Мелкие неприятности. Так, пока ничего серьезного. Но ко мне нельзя. Ни-ни.

    - Значит, наш славненький маленький сабантуй отменяется?

    - Ни в коем случае. Встретимся ровно в одиннадцать. Как и договаривались. Будь моя воля, я бы тебя оприходовал прямо тут. Но тогда испортил бы предвкушение ещё большего праздника.

    - А не перепихнуться ли нам в каком-то подъезде. Вспомнить романтические школьные годы.

    - У тебя, что, в школе был такой опыт?

    - Там - нет. Всё началось с института. Знаешь ведь: наша квартирка. И мама в ней...

    - То-то же! ТО были будни. А теперь на романтику потянуло...

    - Как ты думаешь, Розен, если мы поцелуемся на морозе, наши губы прилипнут - как мокрые пальчики к металлической ручке? 

    - Давай попробуем....

 

И двое стали делиться опытом и обмениваться планами.

 

 

 

 

               - 61 -

 

С помощью Мары потомку немецких баронов удалось провести отвлекающий маневр и легко пробраться в квартиру, не привлекая излишнего любопытства. К счастью, от него и не ждали слишком ретивых сюрпризов и не выставили человека в подъезде. Розен выглянул на улицу. Тот же топтун торчал под фонарем, но теперь отнюдь не с кислой физиономией. Очевидно, сбегал погреться в машину. И отлить. В наше время есть такие вояжные ночные горшки. Из окна кухни умудрился рассмотреть второго шпиона, телосложение которого за пару часов изменилось до неузнаваемости. Сразу после обеда он был щуплым на вид, лет тридцати пяти, светловолосым и в целом неприметным типом. С тех пор он килограмм на тридцать поправился, сбрил жиденькую бороденку, и превратился в пятидесятилетнего полноватого брюнета. Конечно, это был сменщик. Машина отчётливо не прописалась, но, судя по количеству снега на крышах застывших "колесомобилей" и проплешине в белом покрывале тротуара, в кандидаты набивалось светлое Вольво, не то ли самое, что так неудачно вело их с Наташей от Наташиной студии? Что ж, выделили двоих или троих топнутов - большая честь для заурядного российского бизнесмена, тем более, что они, судя по всему, не милиция. Те бы нагнали целую ватагу. И следили б из машин, попивая кофею и развлекая друг друга плоскими анекдотами. И уже установили бы в квартире десять "жучков", для отчетности и для того, чтобы показать: какие мы умные и предусмотрительные. Простые менты и того бы не сделали. Средств нет, да и не привыкли работать, "как за границей". Посадили бы одного-единственного человечка в "Жигулях", да участкового бы подрядили напрячься да пошевелить мозгами. И всё. Через пару дней, "ввиду отсутствия результатов" наблюдение было бы снято, и дело с концом. Кажущуюся "легкость", с которой Розену удалось улизнуть, а позже возвратиться незамеченным, следует списать на случай; наверное, "высшая сила" продолжала его держать в фаворитах. Но не стоит обольщаться. Розен читал в интересных источниках о более сложном наблюдении, когда на передний край выставляют не то, чтобы лохов, но агентов на два порядка ниже некоторых, с целью создать у объекта ложные представления, а за "первым оцеплением" помещают супер профи, что на самом деле отслеживают ВСЕ передвижения и знают о них.

 

В свете подобной вероятности то, что он задумал, показалось ему сейчас детским садом. Но дело сделано, отменять поздно.

 

Спустя час Розен выходил из подъезда, не скрываясь, и сел в подрулившее к дому такси. Грязная снеговая каша не летела из-под колес, не взвизгнули тормоза. Машина с Марой и Розеном отъехала не спеша, даже степенно, как будто намеренно давая парням с неприметными лицами возможность без особой спешки усесться за руль.

 

Через несколько кварталов "беглецов" поджидал другой таксомотор, в который двое перебрались прямо из первого, выиграв у преследователей примерно двадцать секунд. Далее след резвой парочки теряется бесповоротно - вместе с их транспортным средством. Не было ни безумной "киношной" гонки, ни мигалок, ни мотоциклистов. Шофер-профи туго знал свое дело. Все было так устроено, чтобы водителя первого такси легко обнаружили, допросили, и выяснили, что Розен был с женщиной. Фоторобот составят, но безо всякого толка: Мара была не очень тщательно, но достаточно тонко загримирована. И соответствующе одета, чтобы ловко скрыть её натуральные формы.  

 

Когда для прочёсывания ближайших кварталов собрали что-то вроде взвода служивых, а номер второй машины передавался дорожно-патрульной службе, Розен поднимался в бесшумном лифте на восьмой этаж не самой дешевой гостиницы, обнимая Мару за картинные плечи. Из кабины лифта номер два в коридор едва ли не выполз старичок-турист, одетый в стиле современных варягов. Этот плешивый норвежец икал после каждого шага, а вперемежку с икотой пукал почти что в такт. Пуканье рассыпалось по коридору, как дробь барабанных палочек. Весь этот ходячий музыкальный автомат издавал нечто наподобие ча-ча-ча, присвистывая дыханьем, барабаня пуканьем и на "иста" разрешаясь икотой. Глядя на жалкого старичка, Розен подумал о том, что сам когда-нибудь явит миру ту же картину, если до этого не помрет, и ему стало грустно.

 

В глубине уютного гостиничного номера их поджидала притягательная молодая особа, которая смотрела, не отрываясь, вызывающим взглядом, и потягивала токийское из хрустального бокала. Её кошачьи движенья манили и завораживали. Её тонкие черты напоминали одновременно звезд Голливуда, Марию Магдалену с воздетыми к небу глазами, и неверную графиню из великого квебекского фильма, в жилах которой бродила кровь дерзких парижских шлюх с фигурами в стиле Лотрека. Дальнейшее память Розена зафиксировала как во всполохах стробоскопа: один за другим, пульсирующие лучи выхватывали самые невероятные позы, сплетения трёх обнаженных тел в самых немыслимых пароксизмах. Закушенные губы женщин, их полузакрытые глаза, конвульсивные выгибы тел, стоны и шепот тысячекратно тиражировались светом, разносились по мириадам световых каналов. Ножи лучей разрезали китовую тушу времени на мельчайшие доли мгновений, на ломтики невыразимых томлений, будто кровь из проколотой вены вытекающих из резервуара невиданных наслаждений.

 

И громадная часть, если не львиная доля захлебывающего потока упоения вдохновлялась и питалась мелочным, никчемным и напыщенным чувством самодовольства, связанным с уходом от погони. Так же, как в обыденной обстановке Валентин не смог бы систематически трахать не то, чтобы глупую, но недалекую Валю, и не полез на кокетливую-верткую Машеньку, не будь вокруг звуков и запахов её аскетичной квартирки с диваном, где драл её прыщавый курсантик, и не увлекся бы Тоней, бывшей монашенкой, пышногрудой брюнеткой с косами и томным взглядом, если б не антураж недавно заброшенного монастыря, - две умелые, горячие и красивые женщины ни за что не превратили бы его в язычок замедленного ледяного пламени, если бы не распиравшая гордость нашалившего подростка, не романтическая тайна их уединения вопреки проискам хмурых врагов, и не ребячество кувыркания тогда, когда серьезные люди, получающие за это зарплату, рыщут по всему городу в поисках сей несерьёзной пустышки.

 

Несмотря на весь её специфический опыт, и на то, что она однажды стала матерью, Мара обладала "в передке" и "задке" тугостью, свойственной в основном молоденьким барышням. Её нежная вагина встречала "жружественной облегающестью - как перчатка" (выражение, кое дружище Джим Моррисон выдал, блистая своими пропитанными алкоголем и наркотой мозгами). Молодая подруга Мары открывалась всеми своими "фибрами", как нежный цветок, истекая нектаром и струясь, словно ласкающий тело поток, в жидком свете тающих свечей. Её изумительной формы попка с "разработанным" (как пишут в объявлениях желтой прессы) анусом то мелькала у Розена перед глазами, то услужливо подставлялась, сменяя подругину. Её вездесущий розовый язычок проникал повсюду, как скачущий язычок пламени, то жаля соски женской или мужской груди, то проникая в полость рта, то обжигая своими влажными прикосновеньями все нежные складочки, которыми изобилует в определенных местах мужское и женское тело.

 

Эти сплетения тел в тумане забытья продолжали мелькать и в розенском сне, сопровождаясь буханьем как будто ударов башенных часов и ощущеньем беспрерывного максимального стояка. На периферии сновиденческих грез стояк нередко сопровождался неухватным "символом" однажды приснившегося не ему китча. Два года назад покойный Коля рассказал Розену, что как-то, накурившись до чертиков, забылся тревожным, лихорадочным сном, и ему пригрезилась мощная баба, стоящая раком. Не будучи толстушкой, она не отличалась и особенной худобой; как говорится - баба в теле. Стоявшая раком буйно рыгала, и при этом у неё отовсюду текло. Из её ослепительно совершенных сосков брызгало материнское молоко, и два выходящих наружу отверстия её внутренних вортексов, чуть посопливив слизью, разрешились обильными ручьями разного цвета. На её коже повсюду висели молочные, желтые и буро-коричневые брызги, и вдруг эта пьяная вдрызг баба развернулась, приблизилась на карачках, и, вся вымазанная, перепачканная, полезла на Колю, распространяя зловоние и понос самых матерых ругательств. В тот момент Коля проснулся, вздрогнув и тут же затрясшись крупной дрожью. Его безудержно тянуло в "гавану", склониться над толчком и вырыгать из себя весь свой сон. Но, если верить Колиному рассказу, он моментально снова уснул, и увидел опять ту же голую бабу, как если бы на миг так вот заплющил глаза - и тут же их снова расплющил. Перед самой его рожей красовалась та же дамская задница со своими настежь раскрытыми входами. Он всунул руку по самый локоть и что-то нащупал внутри, горя желаньем увидеть, что же это такое. Находка оказалась перепачканной слизью, остро пахнущей сигаретой "Прима", сморщенной до неузнаваемости. Разрешившись от бремени, женское лоно отрыгнуло, сделав характерное "...ы-ы" и исторгнув выделенья редкой белой блевотины. В ту же секунду баба сбрыкнулась со своих четырех точек опоры, повалилась на паркет - и захрапела, как динозавр. И бедный Коля сбрыкнулся со своего ложа на пол, больно ударившись всеми костями - и окончательно пробудился.

 

Самое загадочное, что та же самая баба - точь в точь - приснилась и Шохману, хотя последний ну никак не мог знать какого-то алкаша-Колю. Шохман рассказал Розену об увиденном очень цинично, ни разу не перейдя на нецензурщину, одними "гинекологическими терминами", но при этом гораздо вульгарней, чем Коля. Так, что его слушателю захотелось моментально очутиться в салоне самолета, где стюардесса раздает известного назначения бумажные мешочки с лэйбой "Америкэн Эйрвэйз".

 

С тех пор, просыпаясь на спине, с тонким одеялом, превратившимся в шатер на довольно высокой опоре, Розен иногда ощущал неуловимую тень сего чуждого сна. Вот сейчас, такая тень налетела, как тучка, на бесстыжие картинки гостиничного порно, и тотчас же испарилась, улетучилась. И картинки, как движущиеся праздничные открытки, продолжали множиться, словно все трое, расставшись, собрались снова у Розена в голове, чтобы по-прежнему упиваться своим сладким азартом.

 

Сон между тем шел в глубину, все глубже и глубже, и вот уже сознание не отмечает сквозь дрёму привычных звуков на кухне, положения тела, и свет, расширяясь, разрастаясь, ослепляет, как тысячи двухсотваттных ламп. Нестерпимо больно глазам, невозможно смотреть на тела Тамары и Мары, каждая черточка которых теперь отчетливо проступила в этом ярком сиянии. Но как могут свечи давать столь мощное излучение? Не спалят ли они гостиницу? Хочется дотянуться, задуть их все разом, и продолжать в темноте, но невозможно разъять объятий истомы, нет сил прервать наслаждения, не расплести горячий ком тел.

 

И вдруг почудилось, что ли: другие тела, нагие, полуобнаженные, в ярких туниках, залитые кровью, в грязной жиже. Страшные раны покрывают их; пробитые головы, отсеченные руки, отдельно от туловищ, жуткие зияющие дыры, откуда вываливаются внутренности; умирающие, запутавшиеся в собственных кишках.

 

Совсем невозможно смотреть! Он зажмуривает глаза. То ли веки такие плотные, то ли его ослепило основательно, потому что на мгновенье он погрузился во мрак. Только бы ничего не случилось с глазами. Потихоньку открыть их, украдкой взглянуть в сторонку, может быть, удастся обмануть слепоту? И он открывает их, и они сами - непроизвольно - расширяются от неожиданности. Это не стоваттные лампы огромной люстры, а солнце, не московское, не петербургское, и даже не крымское. Так неистово обжигать и вызывающе издеваться может лишь иерусалимское солнце, грозное, неумолимое, роковое. Розен стоит на коленях посреди толчеи и духоты, и руки его отчего-то скованы цепью. Жирные мухи летают повсюду, как на пиршестве или на скотном дворе, и солнце, неумолимое солнце печёт плечи словно снятая с огня сковородка. Вокруг суета, крики, гвалт, тысячи ног и бряцанье кованого железа. Внезапно он видит его, меч на поясе обутого в кожаные сандалии бородатого пучеглазого детины. Потом другие мечи, пики, топоры, кинжалы, ощетинившиеся против человеческой плоти. Дикие, с расширенными зрачками, в пещерном неистовстве, покрытые потом, слепые от злобы, нелепые в своих цветастых халатах, с пейсами, залитыми чужой кровью, галдящие варвары размахивают дубинами с шипами, мечами и пиками. Нет, не просто так размахивают - они УБИВАЮТ! Падают, корчась, мужчины, женщины, дети (о, ужас!) и старики; запах крови, смешавшейся с запахом стоячей воды; марево колеблющейся плёнки, испарения смерти. "Кровавая сеча за белым туманом". Жертвы были похожи на римлян; именно в этом жутком, чудовищном антураже поражал их культурный, цивилизованный вид. У женщин на шее болтаются крестики. Даже в смерти своей, в грязи, смешавшейся с кровью, они одухотворенны и человечны. Христиане! Малолетние дети, как бесформенные куклы, из которых моментально вынули механизм; чада валятся на тела матерей, матери  и отцы - на кровавые трупы своих возлюбленных крошек. Тысячи криков слились в один холодящий сердце стон, и трупный смрад уже привлекает хищных птиц, жаждущих полакомиться мертвечиной. Две седые старухи пали, окровавленные, наземь, совсем близко. И вот уже меч дикаря занесен над его головой, готовый сломать шейные позвонки или обезглавить. Заученным в тренировочных залах движением Розен перехватывает клинок цепью, и та, словно по мановению волшебного заговора, распадается надвое, освобождая руки. Взмах обрывком распавшейся цепи - и убийца падает в грязь, роняя меч.

 

Первое побуждение - немедленно подхватить манящее неизведанным холодом лезвие, и разить им, разить, убивая и кромсая лютых тварей, мстя за их нечеловеческую жестокость. Казалось, он способен уничтожить легионы их, многие их тысячи, как зловонную нечисть, чуму, паразитов, разносящих эпидемию ненависти и заразы. Но движения "за мечом" - почувствовал - поджидали безобразные химеры, как стервятники, и шептали в ухо своим гнилостным дыханьем, нашептывая формулу убийства. Так за схваткой борцов наблюдают алчные взгляды сделавших ставку, ожидая паденья. Преодоление искуса вмиг сделалось приоритетом: освобождения, спасения от ещё более страшной силы, и последним остатком воли он вырвался из лап этого безумия-вихря. В тот же миг, будто в наказание, раздались гортанные крики на древнем языке, "йейяя, хадыма!" - и ватага отборных пейсатых бородачей бросилась к нему. Бежать! Ногами голосуя против убийства, движением стоп по земле: в ответ на преступные взмахи рук, орудие дьявола. С ловкостью, не ожидаемой от тучных, необученных варваров, преследователи ринулись вдогонку, издавая оглушительный топот. Оказавшись средь камней, Розен столкнул вниз несколько небольших, но увесистых "валунов", прицелился - метнул удобно лежащий в ладони камень, прямо в лоб ближайшему убийце. Когда он достиг почти вершины холма, беспорядочному отряду заступили дорогу четыре воина благообразной наружности. Розен вспомнил иллюстрации из фолианта по истории персов, мысленно накладывая их, как кальку, на видимое. На истеричный галдеж обозленного сброда они отвечали непреклонным отказом. Розен понял: за пределами ограниченной зоны убивать и преследовать возбраняется.  

 

Поспешил дальше, уединившись в пустынном и развороченном месте, откуда почти не слышалось криков и стонов несчастных. Обломки камней со следами пожара, фрагменты стены со следами резьбы, сброшенные наземь колонны: все говорило о неистовом разгуле прокатившейся тут дикой орды. Всё ещё дымились черневшие раны пожарищ. Рядом обнаружил совсем недавно разоренную церковь, и углубился в руины. Очевидно, он всё же находился достаточно близко от бойни, ибо ветер внезапно донес невыразимо страшный вопль огромной массы людей, словно сама Смерть, опускаясь на кожистых омерзительных крыльях, с размаху врезалась в самую гущу убиваемых. Искусно построенный храм глушил доносившиеся снаружи звуки, и только теперь, выйдя за пределы охваченной акустическим эффектом аспиды, он - будто на острие - наткнулся на гул всё ещё длящейся бойни. Сел, зажав ладонями уши, и так просидел какое-то время, опустошенный, с гусеницами мыслей, медленно ползущими под черепными костями. Не в силах оставаться без движения вечность, слагаемую из отбираемых жизней, встал на дрожащих ногах, направился вверх. Из простенка того, что ещё несколько дней назад было колокольней, взглянул на место дикой резни. В лучах заходящего солнца неправдоподобная, сюрреалистическая картина открылась поражённому взору. Берега большого пруда были усеяны бесчисленными трупами мужчин, женщин и детей. Отблеск заката отсвечивал в сине-пурпурной воде, которая была кровь. Поверхность страшного водоёма блестела, как агат, пуская кровавые всполохи. Светлые одеяния убитых чернели алыми пятнами, и жуткий, безразличный ветерок шевелил волосы уже не живущих детей. Широко раскрытые глаза мертвецов глядели в безмолвное предвечернее небо, как будто назло смерти теплое и притягательное, покрытое легкими облаками. Алая влага пруда окрасила камни, выступающие из берегов, плотным скарлатинным налетом. Руки, торчащие из грязной жижи, застывшие в предсмертной агонии рты, невиданная боль матерей, на глазах которых изверги закалывали детей, воплотившаяся в их уже неподвижных телах. 

 

Громадный, великий город лежал на холмах, разграбленный, разорённый, осквернённый, разрушенный. Его великолепные белые храмы, библиотеки, церкви, общественные здания, остатки великой цивилизации - погружались в ночь, чтобы больше никогда не проснуться. Все его жители, десятки или сотни тысяч их, ещё вчера целовавших детей, писавших стихи, даривших розы любимым, молившихся их предавшему небу, чертивших проекты гордых и солнечных зданий, изобретавших новые механизмы, лепивших горшки и сочинявших звучные гимны - все они предательски убиты с нечеловеческой жестокостью, порублены на куски, и звучная их латынь (с обязательным греческим в школах) погибла в крови, погасла, растоптанная архаичными, мстительно-кровожадными дикарями. Чудовищное поле с водоемом посредине, где вершилось невыразимое злодеяние, оставалось в параллельном пространстве, где уже никогда не взойдет солнце и не наступит утро. И разбросанные в беспорядке кучи ещё не остывших, но безжизненных человеческих тел казались эпицентром дьявольского метеорита-невидимки, прилетевшего из галактики зла. Их пробивающая до дрожи обездвиженность задевала что-то под ложечкой, и прикосновением льда холодила сердце.

 

Но еще страшнее были чёрные на фоне опускающегося светила варвары, что отнюдь не разбрелись в разные стороны, не растворились в дыму пожарищ, как шакалы, а скакали по периметру водоема, словно африканские фанатики Вуду, заведенные своим шаманом, оглашая немые окрестности животными криками радости и триумфа. Они били себя в грудь, потрясали руками, издавая истошные нечленораздельные вопли. Их конвульсивная пляска, не похожая ни что человеческое, клочковатые бороды, перепачканные в крови и грязи, раздутые от вампирского праздника груди были полны таким отвратительным, таким первобытным и безымянным инстинктом, что у Розена непроизвольно вырвалось: "черти!" Это были чудовища, творения самых адских, тёмных, потаённых сил, средоточие всех мыслимых и немыслимых пороков, от жажды власти до неуемной алчности, от невероятной напыщенности до прелюбодеяния, от чревоугодия, зависти, скупости, ревности, лени - до предательства, садизма, жажды убийства и крови, ненависти и коварства. Животная, первобытная основа, ни капли духовности, страсть к одним только материальным объектам: разве могли они понимать, что натворили, разве могли устыдиться, ужаснуться содеянному?

 

И лишь сейчас Розен рассмотрел одинокого человека, стоявшего в стороне, но безусловно принадлежавшего к дикому стаду. Его тёмные бусинки глаз под седыми бровями отсвечивали металлической стружкой - или это только казалось? Его халат, отличавшийся изысканным качеством, изукрашенный звездами и треугольниками, огромные перстни на тонких и белых пальцах, и острая шапка с отворотами делали его похожим на звездочета. Определенно, он оставался на своем командном посту, как на троне, уже долгое время, незаметный, грозный в своём одиноком молчании. Его наблюдательный пункт позволял ему видеть всю сцену действия, как на ладони, впитывая эманацию казни, наслаждаясь корчами и предсмертными хрипами подвергшихся закланию христиан. Между ним и его слугами - человеческим "материалом", используемым для убийства других особей - не сновали курьеры, и не отбегали от него, как от Наполеона, командиры, несущие гроздья приказов, обрекших тысячи новых жизней на уничтожение, но тем не менее пролегала ощутимая, физически осязаемая связь. Как марионетки на веревочках, варвары подчинялись малейшим движениям усеянных перстнями рук, они полностью были во власти его загадочной и непререкаемой мощи. Бившие себя в грудь среди трупов гориллы, показавшиеся в отдаленьи их женщины, и даже детеныши вампиров, сновавшие взад и вперед и, возможно, принявшие участие в продолжавшейся не один час бойне: все они, как и лежавшие на земле, как и те, что почили в пугающей бездне водоема, были уже мертвецами; только, в отличие от тех, эти - из крови и плоти, в какую вселилась нечистая сила. Все они были одержимы дьяволом, и не каким-то абстрактным, а конкретным, стоявшим сейчас в сторонке - в халате и несуразной шапке с отворотами. Их сознание, совесть, душа - умерли навсегда или на время, предоставив "каркас", "храм души" - тело - в полное распоряжение предводителя извергов, первосвященника или как он там назывался. Под ним вероятно стояли "меньшие" звездочеты, один из которых должен был со временем заступить на его место, а другие - зомбированы, кодированы, став, как и те, у пруда, ходячими мертвецами. Он него исходила эманация невероятной власти, не ограниченной силой золота, путами пространства или событийной каузулой. Любые события им предвиделись, используясь для своей собственной выгоды.

 

Колдун шевельнулся, взмахнув широкими рукавами - и тотчас же в стане варваров произошло движение. Мальчишки прервали свои ужимки и скачки, бросившись собирать трофеи - оружие, нательные крестики, возможно, что-то ещё, невидимое отсюда. Без единого слова он внушал им, что делать, своим куклам, человеческим роботам. Внезапно нечто в этом страшном человеке переменилось. Розен с ужасом осознал: "звездочет" почувствовал направленный на него взгляд.

 

 

 

               - 62 -

 

Одновременно снизу показались немногословные персидские воины, и направились к высокой прямой фигуре старца. Тот не дрогнул ни одним своим мускулом, не изменил отрешённого взгляда. С достоинством царствующей особы и остротой гипнотизера медленно произнес что-то на персидском наречии, и воины моментально повиновались. Двое остались со "звездочетом", а двое других отправились - очевидно, за своим командиром. Тот, массивный и низкий уродец свирепого вида, не замедлил явиться, и тут же бухнулся на землю в ноги жреца. "Как он не боится свидетелей? - подумал Розен. - Как оправдает своё поведение т а м?" Командир, как, возможно, другие военные начальники его ранга, был явно подкуплен; и при дворе самого царя старец мог обладать огромным влиянием. Что-то заставило Розена оторвать взгляд от той сцены, и направить в другую сторону. Пока седой колдун вел переговоры с воинами, отвлекая на себя весь их отряд, к руинам неслышно крались отборные громилы варваров, окружая со всех сторон, не оставляя пути к бегству. Они сжимали кольцо, подходили всё ближе и ближе, и вот они уже рядом, готовые последним рывком захватить беглеца. Не видя иного выхода, с отчаяньем не страха, но, скорее, негодования, ощущая прилив адреналина в крови, Розен прыгнул вниз, на острые камни - и проснулся...

 

Болела голова - как с похмелья. Во рту ощущался солоноватый вкус. Облизав пересохшие губы, отупело побрел на кухню - плеснуть минералки, придти в себя. Бешено колотилось сердце. Уже под краном, глядя в зеркало, он сначала почувствовал, а потом увидел настоящий солнечный ожог, как после трехчасовой "загоралки" на ялтинском пляже. Кожа на запястьях была ободрана, и многое говорило в пользу того, что виденный им сон был как будто не то чтобы сон...

 

Но что же такое он видел? Что за чушь? Какое искажение реальной истории! Наверняка бред какого-нибудь самозванного Толкиена, воплощённый ловким иллюзионистом в пытке, придуманной для Розена его таинственными палачами. И, хотя он старался больше не думать об этом, "вопросы без спросу" продолжали стучаться в дверцу сознания: тут-тук, откройте! мы тут! Кто эти, похожие на евреев, садисты? Кто их жертвы? Чей город разрушен, напоминавший Иерусалим? Разве христиане, кроме крестоносцев, когда-либо владели Святым Градом? Чушь! Мог быть Иерусалим ярко выраженной христианской столицей в античное время? Самый последний двоечник знает: столицей римлян был Рим, и не могла ни одна другая метрополия, превосходить его блеском и роскошью. Евреи тем более не представимы свирепыми палачами, способными на нечеловеческое злодейство. Это инквизиция, крестоносцы, сжигавшие своих жертв живьем в синагогах, нацисты, да мало ли их? Евреи - невинные агнцы, толпою смиренно шагавшие в жерло печей крематориев. Запертые ненавидящими их христианами в гетто и в черту оседлости, поклонники Иеговы веками учились смирению и терпеливому приятию всяческих напастей. Устроившие резню христиан кровожадные Изи? Бред! Нонсенс!

 

Не в силах нести в одиночку тяжкое бремя загадок, Розен машинально набирает Наташу.

 

    - Ал-лё!

    - Вижу, ты в игривом настроении, светик.

    - А ты, что, встал с левой ноги?

    - С Лёвой - не с Лёвой, а на нечетную конечность.

    - Выкладывай.

    - Послушай, как ты думаешь, способны евреи на крайнюю бесчеловечность?

    - А кто ж не способен?

    - Я имею в виду: могли бы они, скажем, совершить то, что нацисты в Бабьем Яру?

    - Да запросто.

    - Я же серьезно.

    - И я тоже. 

    - Ну, к примеру -

    - А ты разве не помнишь их Второзакония? Кто первый, из донесших до нас охинею религиозного фанатизма, заповедовал: "Когда введет тебя Господь (...) в землю, в которую следуешь (...) тогда предай их заклятию, не вступай с ними в союз и не щади их; и не вступай с ними в родство (...) истребишь все народы, которые Господь (...) дает тебе: да не пощадит их глаз твой (...) и предаст царей их в руки твои, и ты истребишь имя их из поднебесной (...) ты теперь идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть народами, которые больше и сильнее тебя (...) Если восстанет среди тебя пророк, или сновидец, и представит тебе знамение или чудо (...) пророка того или сновидца того должно предать смерти за то, что он уговаривал вас отступить от Господа (...) Если будет уговаривать тебя тайно брат твой, [сын отца твоего или] сын матери твоей, или сын твой, или дочь твоя, или жена на лоне твоем, или друг твой, который для тебя, как душа твоя, то убей его; твоя рука прежде всех должна быть на нем, чтоб убить его, а потом руки всего народа; побей его камнями до смерти, ибо он покушался отвратить тебя от Господа (...) Если услышишь о каком-либо из городов твоих (...) что появились в нем нечестивые люди из среды тебя (...) порази жителей того города острием меча, предай заклятию его и все, что в нем, и скот его порази острием меча; всю же добычу собери на средину площади и сожги огнем город и всю добычу во всесожжение Господу, Богу твоему (...) А в городах сих народов, которых Господь Бог твой дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, [и Гергесеев,] как повелел тебе Господь Бог твой...

    - Надеюсь, ты не шпаришь эту охинею на память?

    - Конечно, нет. Взяла томик с крестом на обложке; у меня там закладочка есть... А ведь заповеди свои кровавые поклонники Иеговы исполняли ревностно - безжалостно разя мечом по всем указанным направлениям... 

    - Ну, хорошо. Это происходило (если на самом деле происходило) в библейские времена. Эпоха другая, кровожадная и суровая. 

    - А посмотри, что твои "мирные барашки" творят в сегодняшней Палестине, в Ливане, на всем Ближнем Востоке! Уже не ручьи кровушки человеческой льются, а целые реки-окияны...

    - Знаю, знаю... Но постой, разве израильское военное племя имеет прямое... в генетическом смысле... отношение к тем древним евреям? Это совершенно другой народ, хотя, признаю - унаследовавший заветы стародавних левитов и коэнов. Но в любом случае это ведь не "они", не те самые жрецы, это другая публика. И - что гораздо важнее - они больше не называют себя евреями. Они отреклись от своего еврейского прошлого, предали анафеме язык идиш, отвергли свои европейские корни, и стали зваться израильтянами...

    - ... бессовестно украв это имя у некогда ими (иудеями) разорённого и потрёпанного, а в итоге преданного ими же в руки ассирийцев народа, бесследно растворившегося: вспомни об исчезнувших десяти коленах Израилевых...

   - ... притормози!.. снова "ими", "они", дай досказать...

   - ... даю, даю...

   - Израильтяне - и "наши" - российские, французские, украинские, молдавские, американские и прочие "жидки": это два совершенно разных народа, и наши простые евреи не отвечают за деянья их названных родственников в государстве Израиль... Когда я спрашивал твоего мнения - способны ли евреи убивать, я имел в виду обычных, живущих, к примеру, в России...

    - ...жидков? А как же "примерный европеец", знаменитый нацист Жаботинский, а террорист номер один, бруклинский Меир Кохане? А сионистофашисты Шамир, Полкес, Бегин, Вейцман, Левенчук, Орлозоров, Штерн и другие подпольщики и полевые командиры, подчинявшиеся приказам Третьего Рейха и регулярно ездившие в Берлин для координации действий с фашистским командованием? Изначально воюя против стран антифашистской коалиции на стороне Гитлера, ведущие сионисты вместе с агентством Сохнут (Еврейским Агентством) организовали отправку из Германии в Палестину через образованные Палестинские Бюро чуть ли не до миллиона преданных делу нацизма молодых евреев, поклявшихся до последней капли крови сражаться против британцев за Гитлера. Эйхман, барон фон Мильденштейн, Гейдрих, Гиммлер, Альфред Берндт и другие видные нацисты были тесно связаны с сионистским движением, сами ездили в Палестину или встречали сионистские делегации у себя дома.

    - Извини, дорогая, что прерываю, надеюсь, что и эту охинею ты не декламируешь "из головы"?

    - ...и эту не декламирую. Тебя интересуют подробности? Казимеж Пульчинский. "Нацистско-сионистские связи. 1930-е и 40-е годы". 1979 года издания. Случайно оказалась под рукой.

    - Поздравляю, наконец-то узнал, как называются твои любимые книжки...

    - Так мне... продолжать - или отвечать на твою глубокомысленную иронию?

    - Продолжай, продолжай. Пожалуйста. Даже любопытно как-то...

    - Так вот... а-а-а... ум... где ж это место?.. А, вот. Основой иудейского культа является кровавое жертвоприношение...

    - Хм...

    - ... доктрина заместительной, или искупительной жертвы. Это заклание "в подарок" кровожадному иудейскому богу первенцев, отступников и врагов (разорив города тех и других правоверным вменяется в обязанность не брать пленных, а искоренить всё живое, устроив в конце всесожжение богу). Колдовское заклятие (или проклятие), призывающее гнев еврейского бога на головы неевреев, "не работает", если не произносится над кровью зарезанных еврейских детишек, отступников или врагов. Сильнее всего, якобы, "действует" проклятие, произносимое над еврейской кровью. Христиане - согласно христианской доктрине - могут получить личное спасение и статус богоугодничества только в результате собственных деяний, а евреи - согласно их доктрине - не только. Кровавая жертва принимается от них как замещение их кошерности и искупление всех грехов. Начав эксперимент по выведению "арийского типа" с евреев, отобрав беспринципных, жестоких и готовых на все индивидуумов, отправленных в Палестину, Гитлер (еврей с обеих сторон, отпрыск семей Пельцл, Ротшильд, Хидлер и прочих) и Эйхман (чистокровный еврей, к тому же родившийся и выросший среди евреев в Палестине) приступили к закланию остальных, приносимых богу в качестве искупительной жертвы. Неудивительно, что среди немцев этот "эксперимент" не нашел "понимания". В уничтожение "непригодных" евреев, кроме Эйхмана и Гитлера, была вовлечена крайне малая группа чиновников, и совсем небольшой контингент прямых исполнителей. Ни один документ не отразил это кровавое злодеяние; "проект геноцид" умело скрывался. И уж во всяком случае участники расстрелов и казней не кичились своими "заслугами", а, очухавшись от влитого в себя накануне спиртного, ужасались содеянному. С некоторыми случалось тихое помешательство, кое-кто покончил собой. Это ярко контрастирует с поведением самих евреев, бахвалившихся участием в массовых казнях, охотно позировавших на фоне трупов убитых ими женщин и детей, открыто смакующих все подробности совершенных ими кровавых злодеяний. В письме, направленном против партии "Херут" (Ликуд) и визита Бегина в США (его подписали видные еврейские интеллектуалы, среди которых - Альберт Эйнштейн и Исидор Абрамович) читаем: "Но террористы, совершенно не устыдившись своих действий, гордились учиненной ими резней, широко и всенародно бахвалясь ею, и пригласили иностранных корреспондентов в страну, чтобы продемонстрировать им кучи трупов и общий хаос в Дейр Ясин." Бегин и Шамир всячески выпячивали свою личную долю участия в массовых казнях, в жесточайших военных преступлениях. Сотни Дейр Ясинов и Тантур стали гордостью сионистов, их кровавой инициацией, своего рода идеологическим "обрезанием".

    - Ну, хватит, - сказал Розен вслух, а про себя подумал: "Точь-в-точь как нелюди в моем сне". И тут же вспомнил евреев-комиссаров.

    - Как скажешь. Но тут есть одно любопытное место, которое тебе стоит послушать. Вот оно.

"   Этот отрывок - литературный перевод ответа Еврейскому Комитету По Спасению (Jewish Rescue Committee) в Чехословакии, полученного от Исполнительных Офисов сионистского "Еврейского" Агентства (Сохнута) в Швейцарии."

"   Ответ на обращение Еврейского Комитета По Спасению за помощью, с неопровержимым, документированным подтверждением, касающимся судьбы миллионов еврейских людей в оккупированной нацистами Европе."

"   Мы пишем, чтобы напомнить вам об одном очень важном факторе, который ни в коем случае нельзя терять из виду: Союзники неизбежно выиграют войну. После их победы границы перекроят по принципу итогов Первой Мировой войны. Тогда путь для наших целей будет очищен, и теперь, когда война близится к концу, мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы Эрец Исраэль (земля Израиля) превратилась в Мединат Исраэль (страну Израиль), и целый ряд шагов уже предпринят для этого. И потому мы должны оставаться глухи и слепы к мольбам и крикам, доносящимся из Восточной Европы. Помните следующее: все союзники понесли огромные потери, и если мы не принесем, как они, человеческого жертвоприношения, как сможем мы получить право сидеть за столом переговоров, когда будет решаться вопрос о пересмотре границ?"

"   Таким образом, с нашей стороны совершенно безрассудно и неосмотрительно вести переговоры о спасении жизни евреев в обмен на деньги или что-либо другое. Как смеем мы просить Союзников разрешить бартерную сделку «деньги за жизнь» тогда, когда они несут тяжелые ежедневные потери?"

"   Итак, касательно масс: РАК Б'ДАМ ТЫГЬЕ ЛАНУ ГА-АРЕЦ (Эрец Исраэль будет нашей только если мы построим ее на крови); что касается нашего непосредственного круга: АТЕМ ТАЙЛУ (вы уйдете). Именно на это агент, который передаст вам это письмо, даст вам денег."  

    - Действительно так и сказали: "Построим Израиль на крови?"

    - А ты проверь. Возможно, не один источник на это указывал.

    - Так и побегу проверять! А вообще - когда мы с тобой познакомились....

    - ...я была пустоголовой наивной девочкой. А теперь - благодаря тебе - выросла до размеров твоего интеллектуального гения.

    - Этот прием... говорить от имени других...

    - Тебе не устраивает? Да, признаю, кое-чего я вблизи тебя нахваталась, но признайся, что и встретил ты меня не полной же дурой. Вон какого красавца на улице подхватила, а ведь был ты тогда не в лучшей своей форме...

    - Ты мне вот что скажи. Не попадалось ли тебе чего о большом христианском городе, разрушенном... варварами... похожими на евреев? И о резне христианского населения.

    - Ах, вот оно что! Почитай о пруде Мамиллы.

    - О пруде? Откуда ты знаешь?

    - Спроси: от кого?

    - От кого же?

    - От мамы....

    - ...

    - Ну, что ты затих? Дар речи отнялся?

    - Нет, просто мне надо его приберечь для второй линии.

    - Что ж, удачного разговора, милый.

 

Никакой второй линии у Розена не было. Просто у него всё бурлило внутри. "Вот стерва", подумал он о собственной теще. Не зря он всегда подозревал в ней домостроевскую православную шовинистку. Все эти юдофобские интересы и знания наверняка навеяны её общением с матерью, подумал о Наташе. "В хорошую же семейку я вляпался". Теперь чего доброго и ребёнка сведут с пути, его Иришку, его любимицу. И станет Иришка, как и её бабка, юдофобкой, впитавшей теорию мирового еврейского заговора с младых ногтей: от бабушки и матери. И вдруг, совершенно неожиданно для себя самого, покраснел. Вспомнил, как в детстве слышал те же высказывания от одной и другой своей бабки, и от матери, хотя никогда не слыхал ничего подобного от отца. Тот был уверенный "интернационалист", как и положено примерному советскому офицеру по завещанию Ленина.

Штепзейгемер, Штютцель, Ирвинг и другие специалисты указывали: что так называемый "Холокост" евреями выдуман. "Бабий яр" - фальшивка еврея Берии. В карьерах или в лесах, где фашисты расстреливали евреев, не было останков детей. Расстреливали их, как и коммунистов, за преступления советской власти, которой они были представителями. Газовые камеры и крематории как средства уничтожения миллионов евреев: наглая выдумка. Как говорил Геббельс: чем невероятнее ложь, тем легче верит в неё толпа. Тех евреев, которых не расстреляли, увозили на работу в Германию: впрочем, как русских, белорусов, украинцев. Сотни тысяч оставшихся в живых "узников гетто", "узников лагерей смерти" - говорят сами за себя. Да, миллионы евреев погибли. Катастрофа европейского еврейства была. Но разве не такие же катастрофы пережили поляки, русские, немцы: да кто угодно! Только Розен не попадётся на этот крючок. Он не поверит Ирвингам. Он не станет антисемитом.

 

По наводке Наташи переворошил несколько книг, прочесал Интернет со своего единственного теперь компа. И - на удивление быстро - нашел-таки. Запрос "Mamilla Pool" принес в его сети богатый улов, от некого И. Шамира до Адама Смита и Рони Рейха. Теперь он стал понимать, почему узнал Иерусалим, где побывал лишь однажды. Дольше всего он бродил возле Яффских ворот, и останавливался в роскошном отеле "Цитадель Давида". Именно эти окрестности когда-то назывались районом Мамилла, до тех пор, пока их не уничтожили в угоду богатеньким буратинам, а попутно и массовое захоронение христиан, перебитых иудейскими главарями с помощью сородичей-фанатиков: чтоб не осталось и следа от памяти о них. Сказано ведь в еврейских источниках: "...истреби имя их из поднебесной". Словно издеваясь (конечно - так оно и было) над священной памятью массового холокоста христиан, современные еврейские старейшины на месте пещерного захоронения с тысячами черепов, украшенного крестом и надписью "Одному Богу ведомы их имена", соорудили подземную автостоянку. На многочисленные протесты, осуждавшие варварское уничтожение святыни, израильские власти ответили разрешением на строительство автостоянки. Полмиллиона христиан убили или изгнали еврейские оккупанты с 1948-го года, когда при попустительстве стран Запада захватили Палестину. Как и в 614-м году от рождения Христова, современные иудеи совершают безжалостный и неприкрытый геноцид...

 

Один замечательный факт, никем из "крикунов" не отмеченный, с ходу поразил Валентина. "Пруд Мамиллы" - водный резервуар правильной прямоугольной формы, размером с футбольное поле и глубиной в пять метров - был выкопан по приказу того же человека, который отдал формальное распоряжение распять Иисуса Христа. Понтий Пилат не только казнил Иисуса, но и устроил братскую могилу для ста или более тысяч будущих жертв, ЕГО последователей - христиан, погибших "от руки Пилата" шесть столетий спустя. Даже если бы палачи-евреи стремились искусственно подчеркнуть эту страшную параллель, не будь в этом высшего исторического смысла, им что-либо могло помешать. Нет, в этом "совпадении" усматривалась дьявольская закономерность, вскрывающая сущность некого сатанинского плана. Привязанный ограниченным мышлением к узким рамкам своей коротенькой жизни, человеческий мозг не в состоянии охватить циклопической каузальности. Пятьсот восемьдесят с лишком лет со дня гибели Иисуса Христа стали некой магической формулой, своими кровавыми гранями укладывающейся в мозаичную схему других паттернов.

 

Восемьдесят монастырей украшали тогда Иудейскую пустыню. Иерусалим был цветущим, развитым городом, в ту эпоху одним из богатейших и красивейших на планете. Палестина являлась провинцией Византийской империи, в основном христианским краем, куда стекались тысячи паломников и прочих гостей. Самые большие и величественные из тогдашних христианских храмов Иерусалима по праву считались одними из чудес света. Вместе с последователями Иисуса здесь в ту эпоху жили и евреи - богатая компактная община, пользовавшаяся всеми благами византийской (христианской) цивилизации и её достижений.

 

"В 614 году местные палестинские евреи, - читал Розен у И. Адама (Шамира), - объединились со своими вавилонскими единоверцами и помогли персам завоевать Святую Землю. Двадцать шесть тысяч евреев участвовали в нападении. После победы персов евреи осуществили массовый холокост палестинских христиан. Они сжигали церкви и монастыри, убивали монахов и священников, бросали в костер книги. Непревзойденной красоты базилика Рыб и Хлебов в Табге, храм Вознесения на Масличной Горе, церковь св. Стефана-первомученика напротив Дамасских ворот, собор св. Сион на Сионской горе возглавляют длинный список разрушенных храмов. (...) Великая Лавра св. Саввы, запрятанная в бездонном Ущелье Огня (Вади ан-Нар), уцелела благодаря своему отдаленному местоположению и отвесным скалам. (...) Но этими варварскими разрушениями погром не окончился."

 

После капитуляции Иерусалима тысячи местных христиан, сообщал известный израильский археолог Ронни Райх (какого цитировал Адам-Шамир), попали в плен и были "проданы тому, кто заплатил за них самую высокую цену. (...) христианских пленников купили евреи, которые затем убили их прямо на месте."

 

Профессор из Оксфорда Генри Харт Милман описал это так в своей "Истории евреев":

 

"И вот он наступил, долгожданный час триумфа и мщения, и евреи не упустили случая. Они смыли "осквернение" святого града реками христианской крови. Говорят, что персы продавали несчастных пленников с торга. Мстительность евреев оказалась сильней их алчности: они не только не поскупились своими сокровищами ради приобретения этих невольников, но казнили всех, за кого щедро заплатили. Современники говорили, что погибло 90 тысяч человек...."

 

Шамир ссылался на показания живого свидетеля, Стратегия из лавры св. Саввы:

 

"Вслед за этим мерзкие евреи...  возликовали чрезвычайно, ибо они терпеть не могли христиан, и задумали дьявольский план. Как встарь они купили Бога за тридцать сребреников, так и сейчас они купили христиан из (? - возле?) пруда... Сколько душ погубили они там! Сколько людей погибло от голода и жажды! Сколько священников и монахов они зарубили мечами! Сколько дев, отказавших отвратительным насильникам, преданы смерти врагом! Сколько родителей заколоты на трупах своих детей! Сколько людей привели туда евреи и зарезали, как скот на бойне, сколькие стали святыми мучениками! Кто мог бы сосчитать трупы замученных в Иерусалиме!"

 

"Говоря прозой, - читал Розен дальше, - евреи выкупили христиан из рук персидских солдат за хорошие деньги, а потом зарезали своих пленников в пруду Мамиллы, "который до краев наполнился кровью". Только в Иерусалиме евреи убили от 60-ти до 90 тысяч палестинских христиан. В пересчете на сегодняшний день это было бы полтора миллиона человек: согласно Британской Энциклопедии, все население Земли тогда составляло не более 300 миллионов человек, в двадцать раз меньше, чем сегодня. Несколько дней спустя персидские военачальники осознали размах резни, и остановили убийц."

 

(...)

 

"Шестой век был эпохой сильного еврейского влияния, и на его долю выпало гораздо больше геноцидов, чем обычно.

 

Так, всего за несколько лет до трагедии 614-го года, в 610-м году, евреи Антиохии вырезали христиан. Еврейский историк, Генрих Грец, создатель самой лживой, тенденциозной и увы, популярной шеститомной "Истории Евреев", писал:

 

"(Евреи) обрушились на своих соседей-христиан и отомстили за страдания, которые они перенесли; они убили всех, кто попал в их руки, и бросили тела в огонь, как христиане поступили с ними сто лет назад. Патриарх Анастасий, объект особой еврейской ненависти, подвергся надругательству, и его тело волокли по улицам до того, как патриарха предали смерти."

 

Во время антиохийской резни:

 

"Евреи Антиохии выпотрошили великого Патриарха Анастасия, заставили его глотать собственные кишки; они вырвали его гениталии и бросили ему в лицо"."                              

  

Грандиозное противостояние неожиданно явилось Розену в своём ослепительном блеске. Евреи противостояли всему остальному человечеству на протяжении последних четырех тысяч лет, открыто провозглашая своё превосходство и без обиняков претендуя на мировое господство; и, всё-таки, несмотря на это, продолжали жить среди народов мира, занимая высокие посты и привилегированное положение. Их возвышение неизменно сопровождалось падением, падения - возвышениями, но сразу бросалось в глаза неуклонное усиление их влияния и могущества, от эпохи Древнего Египта (если описанное в Библии правда), через Вавилонию, Иран, империи Птолемеев и Селевкидов, Рим, средневековье - вплоть до наших дней.

 

Монадное устройство человеческой психики и всей действительности (низкое - высокое, смерть - жизнь, ложь - правда, зло - добро, Ветхий Завет - Новый Завет) воплотилось в соединении двух совершенно противоположных учений: иудаизма - с учением Иисуса Христа. Если забыть о дуализме, лежащем в основе нашей психики, то такое соединение никак невозможно объяснить. Именно христианское учение, как противоядие, на какое-то время обезвредило самую страшную силу в человеческой истории. На протяжении двух тысячелетий еврейское жречество пытается вырвать с корнем христианство, как смертельный кинжал, сидящий у племенного архаичного братства между лопаток.

 

Три фигуры неожиданно явились Розену: Ирода, Понтия Пилата и Каифы. Фигуры эти образовали загадочный треугольник, тайна которого вечно будоражит умы. Стоя друг против друга, все трое скрещивали взгляды, как шпаги, и каждый умудрялся глядеть прямо в глаза двум остальным. Царь Ирод, идумеянин, пронырливый и ловкий пижон, кичившийся своей статью. В оставленных им после себя мемуарах подчеркивает своё удальство, талант политика, воина и полководца. Умная стратегия, виртуозная тактика, быстрая реакция тренированного ума. Ассимилированный римлянами, этот прирожденный вельможа ценит всё то, что ценят они. Чудовища в себе не чует, и недоумевает, почему народ не любит его. Да, он ревнив к своей славе и гордости, высокомерен, но не мстителен и не зол. И крови проливает ровно столько, сколько должно, чтобы его боялись. Понтий Пилат. Чёрствый вояка, изнемогающий от иерусалимской жары. Кесарь послал его в это проклятое место, источавшее яд и коварство, дабы иметь тут сильную руку в случае непредвиденных обстоятельств. Закаленный в боях, Пилат гордится схожестью своего имени с пилоном; он опора и преданность власти. Ему приказано не ожесточать этих мерзких евреев, не провоцировать их на бунт. Мог ли он быть тайным первосвященником, который в каждую эпоху "дублирует" фигуру показного? Или в ЭТУ эпоху Каифа совмещал и то, и то? В самом звуке его имени, как и в том, что известно нам о Каифе, сквозит нечто крысиное. Колдун, источающий яд, глава синедриона, предводитель фарисеев. Дьявольский интриган и негодяй самой высокой пробы. В противостоянии Иисусу не выказывает ничего человеческого. Все его действия - концентрированная злоба, все его слова - яд, все его поступки - отвратительны, как облик сатаны.

 

Суд свой над Христом вершил Каифа не в храме (пусть и сатанинском), не в общественном здании, и даже не в резиденции Ирода или Пилата: фактической светской власти. И для сговора со старейшинами и книжниками, и для допроса Иисуса Каифа использует собственный дом, что начисто отметает всякую легитимность. Собственное жилище - последнее прибежище лгунов, оборвавших все нити гармонии с миром. Суд над га-ноцри - не что иное, как линчевание, насмешка над самим принципом правосудия.

 

Расправа над Христом - это донос и предательство Иуды, вероломный захват подкупленной и подначенной толпой, незаконный арест ею же, произвольное обвинение трибуналом, не имевшим никаких полномочий, осуждение на смерть на основе лжесвидетельств, и применение самой бесчеловечной казни, которой добились с помощью коварных интриг. Багряница, шутовской терновый венец как пародия на корону, трость как пародия на скипетр, унизительное величание-насмешка: изобретение самых низких умов, какие только производил на свет человеческий род. Еврейские старейшины действуют, как доморощенные каннибалы с последнего курса американской лётной академии, охваченные неодолимым "разгулом". Тёмная фигура Каифы стоит за всеми этими преступлениями. Нет, это не облик человеческий, это облик Зверя.

 

Но обладал ли Каифа свободой воли? Его злоба против Христа настолько всеобъемлюща, что противиться ей он в любом случае не в силах. Свободой выбора мы обладаем только при условии, что не просто чего-либо хотим, но и желаем этого хотения. Каифа алчет смерти Христа изначально, в силу своей порочности, а потому никакого выбора не имеет. Это не значит, что его никогда не существовало, но, возможно, выбор произошел годы назад, когда этот чёрный ум сознательно смёл всякие преграды с пути своей наклонности к запредельному злодейству.

 

Таким образом, один из углов устойчивой фигуры - треугольника: одержимый сатанинской злобой первосвященник, с головой, утопший во мраке зла. Сам ли он себя так запрограммировал, или был зомбирован подлинным тайным первосвященником, но свободой воли не обладает.

 

Два других угла - два участника заговора (вольных или невольных) - всячески пытались отлынуть, уклониться от ответственности. Был ли у них выбор, или выбора не было (что по линии каузулы можно оспорить и с одной, и с другой стороны), но они чураются его на поведенческом уровне, как невыносимой обузы. Эти двое спешат как можно быстрее стряхнуть с себя обязанность волевого решения, как если бы держали в руках огонь. Понтий Пилат сделал попытку переложить решение по делу Иисуса на Ирода II Антипу (сына Ирода Первого), тетрарха Галилеи, но тот отказывается разбирать его. Тогда Пилат неуверенно предлагает ограничить наказание бичеванием, однако, фарисеи во главе с Каифой настойчиво требуют смерти Христа. Они пригрозили доносом в Рим, что могло привести к смещению Пилата и - в дальнейшем - к самым суровым последствиям. Пилат открыто указывает Каифе на незаконность состоявшегося суда, и просит (не приказывает) забрать Иисуса из рук римской власти и судить по еврейским законам. На это фарисеи возражают: Римом им не дано такого права. Последней оговоркой прокуратор пытается переложить решение на плечи жребия, предлагая, чтобы толпа выбрала, кого отпустить в честь пасхи: Христа или разбойника. Вожди иудеев побудили народ требовать смерти Христа...

 

Но почему Ирод и Пилат, два закаленных в боях и покрытых кровью врагов сухаря, вдруг проявили такую заботу, почему не пожелали сразу утвердить приговор? Ведь им что? - человеком больше, человеком меньше... А оттого это, что, приученные к римскому формализму и порядку, оба понимают: то, что сделали с Христом, не простое беззаконие, а беспредел беспредела. Понимают и редкое коварство Каифаы, за которым подозревают скрытые цели. Но чувствуют ли, что Христос - избранник божий, и что, даже если бы это было не так, такой, как Он, появляется на свет раз в полторы - две тысячи лет? Догадываются ли о том, что предназначен Каифой в качестве жертвы кровожадному племенному богу? Ирод, пожалуй, - да, и потому отсылает дело. Ни тот, ни другой не обладают внутренними ресурсами для осуществления свободы выбора. Они не готовы к жертвенности, к расплате за свой поступок. Так же, как и Каифа, они воплощение зла, только в разных его ипостасях. Есть нечто чрезвычайно важное. Всех троих объединяет страх. Каифа боится гнева римлян, могущего обрушиться на иудеев из-за проповедей Христа. Его мнимое бесстрашие и возражение (даже угрозы) всесильному прокуратору - не что иное, как изворотливость бравады, порождённая еще более сильным страхом. Боится Ирод. Боится гнева Тиберия Понтий Пилат. Все цепочка их действий полностью продиктована страхом, а потому связана с Дьяволом и лишена окраски свободной воли.

 

Сказал Христос:

          Хозяин дома насадил виноградник, обнес его оградою, и, отдав его виноградарям, отлучился. Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям взять свои плоды; те, схватив слуг его, иного прибили, иного убили, а иного побили камнями. Опять послал он других слуг, больше прежнего; и с ними поступили так же. Наконец, послал он к ним своего сына, говоря: постыдятся сына моего. Но виноградари, увидев сына, сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его и завладеем наследством его. И, схватив его, вывели вон из виноградника и убили. Итак, когда придет хозяин виноградника, что сделает он с этими виноградарями? Разве не ведомо вам, кто сын Отца Своего? Потому сказываю вам, что отнимется от вас Царство Божие и дано будет народу, приносящему плоды его.

 

Ирод четвертовластник, услышав молву об Иисусе:

          Это Иоанн Креститель; он воскрес из мертвых, и потому чудеса делаются им.

 

Иисус:

          Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих.

 

Каифа сказал:

        Перестали мы отдавать Богу первенцев, выполняя наставления Господа, Бога своего. Высохла кровь в Храме, превратившись в грязь. Лучше нам заклать агнца человеческого, чтобы залить кровью агнца гнев Господа и обратить гнев Его на врагов наших.

 

Иисус сказал:

         Говорю же вам, что многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны Царства  извержены будут во тьму внешнюю: там будет плач и скрежет зубов.

 

Каифа сказал своим:

          Вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино. 

 

         С этого дня положили убить Его.

 

 

Иисус сказал:

        Я; и вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных.

 

Каифа, разодрав одежды свои, сказал:

       На что еще нам свидетелей? Вы слышали богохульство; как вам кажется?

 

      Они же все признали Его повинным смерти. И некоторые начали плевать на Него и, закрывая Ему лице, ударять Его и говорить Ему: прореки. И слуги били Его по ланитам.

 

И спросил Его Пилат:

     Ты Царь Иудейский?

 

Иисус сказал ему:

     Ты говоришь.

 

     И когда обвиняли Его первосвященники и старейшины, Он ничего не отвечал.

 

Тогда говорит Ему Пилат:

     Не слышишь, сколько свидетельствуют против Тебя?

 

     И тогда ничего не отвечал Христос.

 

Говорит Пилат:

    Подвергнем Его бичеванию, и отпустим. Что вам в смерти человека сего?

 

И сказал Каифа:

   Если отпустишь Его, то ты не друг кесарю.

 

Сказал на это Пилат:

  Возьмите Его вы и по закону вашему судите его.

 

И ответил Каифа:

 Нам не позволено (римскими законами) никого предавать смерти.

 

Пилат-правитель сказал:

Какое же зло сделал Он?

 

Но они еще сильнее кричали:

Да будет распят.

 

Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы.

 

И, отвечая, весь народ сказал:

Кровь Его на нас и на детях наших.

 

Тогда Иуда, предавший Его, увидев, что Он осужден, и, раскаявшись, возвратил тридцать сребреников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь невинную. Они же сказали ему: что нам до того? смотри сам. И, бросив сребреники в храме, он вышел, пошел и удавился. Первосвященники, взяв сребреники, сказали: непозволительно положить их в сокровищницу церковную, потому что это цена крови. Сделав же совещание, купили на них землю горшечника, для погребения странников. 

 

Умыл руки... Умыл руки в крови пруда Мамиллы...

 

 

 

 

               - 63 -

 

Всё это пронеслось в голове у Розена, пока он готовился к встрече. Поверх белой рубашки повязал новенький лиловый галстук "с ромбиками". Ни за что не выдавать испуг или озабоченность. Кто бы он ни был, этот "Нос", испуганного человека и собака за пятки хватает.

 

Перед уходом выскочил за хлебом, скользнул взглядом по знакомой физиономии, и вдруг остановился, как вкопанный. Пожилой почтальон, года два назад встретившийся Розену, как раз заворачивал за угол. Только теперь его нельзя было назвать пожилым. Нет, определенно не двойник. То же пальто, в котором попадался Валентину на глаза не раз. Знакомая шапка-ушанка. И очки. Но не прихрамывает больше на пораженных подагрой ногах, и не сутулится, как горбатый. И выглядит не более, чем на тридцать пять. Не понимая, зачем, Розен пошел за ним. Довёл до трамвайных путей, где почтальон зачем-то снял головной убор, и почесал свою отнюдь не лысую, а, скорее, кудрявую голову. Кому-то махнул рукой - и поднялся по обледенелым ступенькам. А чьё это знакомое лицо в трамвайном окне рядом с помолодевшим подагриком? Неужто это она, Клава-Молли, тоже как будто помолодевшая, по крайней мере, года на три. Бывают же совпадения! Чтобы успеть на встречу, пришлось повернуть обратно.

 

И опять - по пути в метро - ошарашил хрип умирающих людей, крики ужаса и отчаянья, противные скользкие звуки, сопровождавшие страшный металл, пронзавший тела, отсекавший уши и руки. И эти бросавшие в дрожь взвизги задеваемых мечами костей. Весь кошмар кровавой бойни у пруда Мамиллы встал перед внутренним взором, как живой. Улица со снежной поземкой была как в тумане. Бросило в пот, и Розен был вынужден остановиться; двое прохожих толкнули его в спину. Этого ещё не хватало!

 

Что-то явно не совпадало. Не состыковывалось с тем, что Розен прочел в книгах. По утверждению археологов, историков и по свидетельству очевидцев евреи убивали христиан возле пустого водосборника, где в тот момент не было больше воды, и мёртвые тела сбрасывали вниз. Пруд Мамиллы наполнился кровью до отказа, этот пятиметровой глубины бассейн размером с большое футбольное поле... Каменистые стены бассейна не должны были произвести столько грязи, а между тем Розен видел во "сне" грязную жижу, по колено в которой стояли жертвы холокоста и палачи. И сам пруд не был идеальной прямоугольной формы, "как в книгах", хотя, надо согласиться, и близок к ней. Если шутовской терновый венец и прочий антураж чудовищной буффонады, придуманной фарисеями, чтобы обставить казнь Иисуса Христа, продолжали оставаться стилем евреев и шесть веков спустя, то они могли устроить бойню у пруда Мамиллы, чтобы пародировать обряд христианского крещения. Эти чёрные души сочетали своё жуткое преступление с опереточным смехом, неуемную жажду убийства - с водевилем.

 

Когда подошел поезд, и женский радиоголос произнес привычную короткую фразу, он внезапно всё понял, и ноги его подкосились. Если его догадка верна, и эти изверги, добивая последних несчастных, стояли на трупах сброшенных в бассейн, то, учитывая размеры и глубину водоема, и тысячи мертвых тел за его пределами, евреи совершили самое ужасное, никем не превзойденное во всей человеческой истории злодеяние. Они закололи и зарезали в одном месте и за один раз не менее трехсот тысяч человек обоего пола, всех возрастов. 

 

Поймав себя на негодующем шепоте, Розен осекся...

 

Гнать прочь эти злые мысли! Правда всегда посередине? Пусть и не так, но жизнь - не тезис, а живая ткань. То, о чём он подумал и что перечувствовал, могло перевернуть весь его мир вверх тормашками. Так же, как мебель привычно расставлена по квартире, или как дом находится в родном, привычном и определенном месте, в сознании зрелого человека всё расставлено по местам. Если землетрясение в шесть-семь баллов разрушит всё знакомое и родное, не останется ни смысла, ни зова. Всё опротивеет, осточертеет. И чужой, враждебный пейзаж прострётся до горизонта. Некуда идти, не о ком заботиться, не о чём думать. Пьеха, Эдуард Хиль и другие не отвечают за своих "идейных предков", да они и не читали никогда иудейскую утреннюю молитву шахарит, в которой правоверный иудей благодарит бога за то, что тот не сотворил его женщиной, неевреем и рабом.

 

Розену удалось затолкать эти опасные мысли в самый дальний уголок собственного сознания, и тогда в голове прояснилось. Улицы перестали казаться чужими, снег стал снегом, и город городом.

 

Он подошел к кафе.

 

 

 

               - 64 -

 

Под звуки очередного маликовского хита молодая официантка разносила заказанное. Розен присел за четвёртый от входа столик. Там уже дымились два кофе.

 

    - Не бойтесь, мы Вам в кофе ничего не подсыпали.

    - А почему Вы решили, что я боюсь? - Георгий Ильич оказался мало похожим на своего двойника - странного "гоголевского" персонажа в черном пальто, и на их "родного брата", злобного летающего инопланетянина. Однако, при всём различии, от глаз Розена не укрылось и очевидное сходство, только этот щуплый господин в дорогом пиджаке и с "Роллексом" на запястье выглядел по меньшей мере лет на десять моложе.

    - Разрешите? - слева и сзади появился ещё один человек, похожий на украинца, и сел, не дожидаясь ответа.

    - Мы так не договаривались, - обратился Розен к Носикову, начисто игнорируя второго. "Петренко, - хотел было подумать он, но тотчас подавил активное побуждение, отчего-то испугавшись, будто один из двоих мог читать его мысли.

    - Чего Вы боитесь? - ответил Георгий Ильич, - Мы ведь без протокола. - Оспаривать наличие вероятного диктофона Розен не стал; тем более, что при себе имел незаметное устройство, хотя и не эксклюзивно-шпионское, но достаточно миниатюрное и дорогое.

    - Перекрестных допросов.

    - Тогда давайте условимся: беседовать с Вами буду я, а мой товарищ - слушать.

    - Хорошо, - сказал Розен, - пусть слушает. - Как будто речь шла о ком-то, кто здесь не присутствует.

    - Я навёл справки, и выяснилось, что Вы публикуете свои книжки.

    - А что - это запрещено?

    - Среди них оказалось несколько работ по социологии, или, я бы сказал, по соционике, как называет свою "новую науку" Ваш приятель, Савелий Кашницкий.

    - Ну, и что, если оказалось?

    - Вот Вы тут выводите восемьдесят социальных типов. Разбиваете их на группы. На обыкновенных и необыкновенных. Обыкновенные, знаете ли, плотоядные зверюшки, и муху не обидят. А хищники, вроде Вас - насколько я понимаю, Вы ведь тоже, милейший, к типу бизнесмена-правителя-бюрократа имеете какое-то отношение - так вот, хищники-то только на то и способны, чтоб кровушку пить и устраивать расстрелы недовольных или революцию с гильотинами. Но вот что скажите: чем же бы отличить этих необыкновенных от обыкновенных? При рождении, что ль, знаки такие есть? Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?.. Потому, согласитесь, если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет "устранять все препятствия", как вы весьма счастливо выразились, так ведь тут... -

 

Что-то чудовищное произошло с речью Георгия Ильича. Она не просто вмиг изменилась до неузнаваемости; весь его стиль, осанка, даже взгляд, мимика, выражение лица поразительно стали другими.

 

    - В моей работе речь шла не о... каких-нибудь мерах. Это исключительно теоретический разбор...

    - Понимаю-с; но примите в соображение, - продолжил Носиков, игнорируя объяснение, - что ошибка возможна ведь только со стороны первого разряда, то есть "обыкновенных" людей (как я, может быть очень неудачно, их назвал). Несмотря на врождённую склонность их к послушанию, по некоторой игривости природы, в которой не отказано даже и корове, весьма многие из них любят воображать себя передовыми людьми, "разрушителями" и лезть в "новое слово", и это совершенно искренно-с. Действительно же новых они в то же время весьма часто не замечают и даже презирают, как отсталых и унизительно думающих людей. Так что, по-моему, тут не может быть значительной опасности, и Вам, право, нечего беспокоиться, потому что они никогда далеко не шагают. За увлечение, конечно, их можно иногда бы посечь, чтобы напомнить им свое место, но не более; тут и исполнителя даже не надо: они сами себя посекут, потому что очень благонравны; иные друг дружке эту услугу оказывают, а другие сами себя собственноручно... По крайней мере с этой стороны, вы меня весьма убедили; опасности от маленьких людишек мало; тогда как нероны и наполеоны у нас в почете, и я, конечно, должон опять согласиться, жутко-с, если уж очень-то много их будет, а? А их надо бы, до того, как они разовьются в этих самых наполеонов и ничего с ними тогда сотворить невозможно-с, их надо бы, как слепых котят, как слепых котят: топить, камешек на нежную шейку - и ко дну.

    - Ваша воля, господин хороший. Можете идейку Верховному Прокурору, или в Конституционный суд подать: так и так, мол, прошу восстановить высшую меру...

    - При чем тут Конституционный Суд? - не усидел Петренко, ибо это в самом деле был он.

     - Так-с, так-с, - не сиделось и Носикову, - мне почти стало ясно теперь, как вы на преступление изволите смотреть-с, но... уж извините меня за мою назойливость (беспокою уж очень вас, самому совестно!) - коли без высшей меры, то как изволите остановить, ежели иной какой-нибудь муж, али юноша, вообразит, что он Ликург али Марат... - да и давай устранять к тому все препятствия...

    - А я не врачеватель ран, - парировал в тон ему Розен, ощущая, что разговор стал совершенно идиотским - и свою роль вижу в одной только диагностике. Если Вам нужны советники по делам практическим, обратитесь к другому.

    - Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, - заключил опять Георгий Ильич, - позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только чтобы не забыть-с...

    - Хорошо, скажите вашу идейку, - серьёзный и бледный, разрешил Розен, и сглотнул, стараясь выудить из подсознания, где он этот весь диалог мог уже слышать, и нехорошее предчувствие шевельнулось в животе лошадиным ляганием, холодным и мерзким.

    - Ведь вот-с... право, не знаю, как бы удачнее выразиться... идейка-то уж слишком игривенькая... психологическая-с... Ведь вот-с, когда вы вашу работку-то сочиняли, - ведь уж быть того не может, хе-хе! чтобы вы сами себя не считали, ну хоть на капельку, - судиёю. Меры - мерами, а ведь шевельнулось же эдакое... осуждение. Ведь так-с?

    - Не удержусь от замечания, что, при всем уважении к Вам, Георгий Ильич, Вы говорите сами с собою, как в драматическом театре. И откуда взят Ваш монолог, уже знаю.

    - Вспомнили-с? Хе-хе. Ну-с, тогда ответьте на мой вопрос: откуда у Вас миллионы?

    - Ну, так уж и миллионы! Раз Вы об этом завели разговор, Вам должно быть известно, какие у меня средства. И вспомните, ради бога, что никакую ростовщицу я не убивал. Это сделал выдуманный персонаж - в девятнадцатом веке. Так что - ошибочка вышла-с, Порфирий Петрович.

    - А Вам палец в рот не клади.

    - Кажется, я и это уже где-то слышал.

    - Всё Вы слышали. Какой-то Вы дёрганый. Про тетушку и наследство я уже знаю. Хотелось бы Ваше личное объяснение, из Ваших собственных уст.

    - Как же насчет презумпции невиновности?

    - Ах, какими терминами мы изъясняемс-ся. Всему-то мы обучены, во всем разбираемся, а? И в Достоевском, и в судопроизводстве, правда? Хорошо-хорошо, честное слово, не буду больше напирать. Вот ведь какие книжонки мы опубликовали. Чтобы, так сказать, было о чём подумать и какие задачки решать; так, чтоб на всю жизнь; чтоб и головка была занята делом, и агностицизм потеснен-с. Ведь так-с?  Вот Вы тут писать изволили о случайности; флуктуации, хаос, фракталы, бифуркации всякие; своим индетерминизмом опровергаете детерминизм Эйнштейна. А мы люди старомодные, нам указаний не поступило верить в Вашу теорию-с, и всё, что не укладывается в прокрустово ложе теории вероятности мы, извините, подозревать начинаем. А что, подозреваем, ежели его индетерминизм и флуктуация суть оправдание собственным просттупочкам-с, уголовно-наказуемым, и, в то же самое времячко, как бы и орудие совершения этих проступочков-с?

    - Не понимаю.                                                                                                 

    - Охотно поясню. Вот как бы Вы рассудили на моем месте-то, кабы Вам пришлось объяснять вышестоящим, каким Макаром на маленькой площади могло случиться за короткое время семь гомосидов. Вы, кажется, прошептали "ого!" - или мне показалось?

    - Что Вам могло померещиться, Георгий Ильич, это не мое дело. Знаю только, что это не я, а Вы озвучили это слово, и не одними губами Вашими с помощью гортани и языка, а голосовыми связками: сначала разомкнутыми, а после с прерыванием звука между задней частью языка и небом.

    - Объяснение Ваше я понял. Но позвольте вернуться к прежней линии. Как Вы стали бы поступать, Валентин Ефимович, обнаружив, что один из постоянных жителей этого... квадрата имел, я бы сказал, касательное отношение ко всем семи, без всякого предупреждения и объяснения отошедшим в мир иной? Да, это правда - и я глубоко разделяю изобразившееся на Вашем лице недоумение: ни к одному из этих случаев Вы не изволили приближаться на короткое физическое расстояние, но Ваши контакты с самими субъектами либо с объектами их постоянного проживания - посещения налицо. И вот, читая Ваше вполне толковое объяснение оригинальной теории хаоса, как не подумать: а вдруг сей экстравагантный... наследник... виртуозно владеет этой своей... энтропией, и разит из-за угла, из какого-нибудь параллельного пространства, так, знаете ли, своим фракталом по голове? Вершит суд праведный над паразитами-эксплуататарами, над десятком социальных типов-разновидностей: бандитов, бизнесменов, политиков, революционеров, завоевателей... Вы понимаете вектор моей озабоченности?

    - И что, все семь - как Вы изволили выразиться - гомосидов: они все кремлёвские работники или сотрудники Вашего министерства?

    - Видите ли, народный мститель, крушащий власть имущих фракталами, мог бы парочку кандидатов умертвить просто так, для отвода глаз, чтобы сбить нас с толку: глядите, мол, а ведь среди непонятно как оказавшихся жмуриков не одни только крезы или потемкины. И, во-вторых, если строго конфиденциально, какой-нибудь нищий замухрышка может иногда оказаться довольно близким родственником весьма даже влиятельного лица. Вот Ваша жена...

    - Какая жена?..

    - Не притворяйтесь, ради Бога, Валентин Петрович... -

    - ... Ефимович...

    - ...Нам хорошо известно, что Ваш российский паспорт не имеет известного штампика. Но в польском паспорте, который Вы прячете где-нибудь под подушкой, наверняка он имеется. Ведь не станете же Вы отрицать того, что у Вас есть второе, польское, гражданство? И у Вашей супруги в её чешском паспорте по-видимому присутствует маленький, но многозначительный знак, клеймо, я бы сказал, символизирующее узы её замужества. Я бы многое мог ещё порассказать на подобные темы, а между прочим, да будет Вам известно, милейший Валентин Максимович...

    - ...Ефимович...

    - ...что даже беспричинную и бессистемную конспирацию легко можно подвести под известные статьи; но мы не станем этого делать по причине отсутствия интереса, и, кроме всего прочего, наслышаны о Вашей дружбе с ловкими и модными адвокатами. ...Извините за вынужденную цезуру: захотелось отхлебнуть кофе. А Вы, я смотрю, совсем к чашке и не притронулись. Женщину в летах, к которой Ваша супруга ходила, знаете ли, в поезде порешили. Кто бы это мог сделать? Как Вы считаете?

    - Считать или полагать - Ваша профессия. Моё дело - знать. И, так как я на эту тему ровным счетом ничего не знаю, то и считать ничего не могу.

    - Безупречная логика. А мы, знаете ли, на компьютерной модели прокрутили данные кое-какие. О Ваших передвижениях, близости или знакомстве со свежими жмуриками, Ваших прогулках в непосредственном соседстве от места их постоянного проживания... Всех семерых, кроме одного, да и там есть разная всячина, Вы изволили знать лично, в гости ходили, встречались на улице и в общественных местах, знакомство водили через супруженцию Вашу или общих друзей, и прочее, и прочее. Знаете, ведь наш век, как известно, век компьютерных технологий, и компьютеру уже привыкли верить больше, чем заведомо пристрастной оценке людей. И показал нам компьютер, что всякая непричастность Ваша к известным событиям исключается. Вы уж извините, что не на основе Вашей теории, а на основе общепризнанных и широко известных теорий. Должен согласиться, что ничего серьёзного с нашей стороны за Вами не числится, если не считать нервозной подозрительности и скрытности. Но масса, с научной точки зрения, я бы сказал, необъяснимых феноменов, связанных с Вашим превосходительством, указывают на Вас, как стрелка компаса, окрашенная синим, на север.

    - Но не станете же Вы приглашать на слушание в качестве свидетелей парапсихологов, ясновидцев, и астрологов-медиумов, чтобы на основе их показаний требовать судебного решения? Иными словами - Ваши и чьи-то там предчувствия к делу не пришьешь?

    - Представьте себе, что тут Вы как раз и ошибаетесь, милейший. Мне самому таких полномочий не дано, а вот рядом сидит человек, возглавляющий при Отделе борьбы с организованной преступностью специальное подразделение, которое имеет полномочия и на внесудебное решение, и на обеспечение меры пресечения...

    - Ах, даже так!

    - Но у нас по отношению к Вам на сегодняшний день намерения самые мирные. Я не собираюсь силой вырывать у Вас признания, как, что и зачем Вы делаете, но поверьте моему слову, что лучше бы Вами занималась обычная милиция и прокуратура.

    - Подождите минутку. А что, если я дам Вам чистосердечное признание - в своей полной невиновности. Вы мне верите? Хотите, поклянусь на Библии, хотите, сделаю торжественное заявление. Если это Вас не устроит, то я согласен пройти проверку на детекторе лжи. Ведь раз Вы верите в компьютерную программу, то должны бы верить и в него.

    - Что ж, детектор лжи - это круто. Пожалуй, я Вам верю. Но поймите и другое. Ваша персональная невиновность - это одно, а то, что люди, соприкасающиеся с Вами, гибнут - это другое. Был я как-то в командировке в Париже, по обмену опытом, отправился в трамвае на площадь Свободы, и подслушал такой разговор. Беседовали между собой, видите ли, два простецких индуса, я это понял сразу, а, если точнее, один был араб, а другой - индус. Парлякают они на плохоньком французском, как раз на уровне моего понимания. То есть, араб парлякал вполне прилично, но, чтобы индус его понимал, он снизил свой галдёж до уровня его понимания. Подал заявку, жалуется индус, на регистрацию коммерческого предприятия. Собирался, видите ли, открыть магазин по продаже изделий из кожи. Место, где можно торговаться и где можно найти подержанную одежду, по-французски, как известно, называется "Марше" (рынок), а, чтобы не дублировать уже зарегистрированные названия, в которых кожегалантерея и прочая смежная продукция фигурируют в виде десятков, если не сотен, слов и словосочетаний, прибавил к первой половине вторую, а именно: "нуар", и в переводе на русский сие означает, как Вам должно быть известно - "черный"; все вместе: "Черный рынок". Как же я от души хохотал... в кулачок, скрываясь за спинами двух незадачливых собеседников. Самое поучительное в этой истории, что индус даже и не понял, почему отделы мэрии и Министерства Труда по регистрации коммерческих предприятий отказались зарегистрировать его скромную торговую точку под названием "Черный рынок". Точно та же картина и в нашем случае. На нашем информационном, интеллектуальном и технологическом уровне нам невдомёк, как работают - с точки зрения более высокого уровня - очень простые вещи. И вот, раз мы не в состоянии выяснить, а Вы не в состоянии объяснить, почему единственное, что связывает семь таких разных, между собой практически не связанных, случаев - это Вы собственной персоной, не лучше ли нам, чтобы один человек ушел вместо многих людей, нежели чтобы каждый десятый (а это именно такое соотношение к количеству в целом проживающих в нашем квадрате людей) погиб. Пусть один уйдет за многих, и не только за многих этих, но чтобы и за пределами сего округа чад Божиих спасти.

    - Это Вы, что, убивать меня собрались, что ли?

    - Помилуйте, кто Вас собрался убивать? Речь идет об отъезде, да и то не навсегда, а на какое-то короткое время. Чтобы нам бы тут посмотреть, что будет без Вас. В Ваше, так сказать, вынужденное отсутствие.  

    - В иные времена это называлось "ссылка".

    - Вы же не Радищев и не Рылеев. Скажите, уважаемый Валентин Ефимович, как Вы понимаете начало и конец реальности?

    - Это чтобы дедуктивным образом вывести мою вину? Надеюсь, Вы не имеете в виду пьесу Ричарда Максвелла?

    - Дабы Вас никуда не усылать, а заклинить этот механизм и без Вашего отъезда. Могу помочь подсказкой. Некоторые на такой вопрос отвечают, что начало реальности соответствует сотворению мира, а конец - это Армагеддон. Другие утверждают: начало реальности везде, её же конец - удаление от земли. Третьи...

    - ... что начало и конец реальности - это рожденье и смерть?

    - Верно.

    - Есть и такой подход. Начало реальности соответствует началу времён, конец - тоже о времени. Мозг, твердо связанный условными "приводами" со стимулирующими раздражителями (назовем их приборами, генерирующими стимулы), получает извне проекцию "реальности", как настенный экран - образы из проектора. Однако, если мы отключим все приводы-провода: окончится ли кино? Всё говорит в пользу последнего. С "отключенным" слухом, зрением, вкусовыми и дактильными ощущениями, и т.д. - мозг всё равно вырабатывал бы образы, только хаотичные, неупорядоченные. Наверное, похожие на сновидения. Очевидно, рецепторы слуха, зрения, обоняния, вкуса - с вживленными в мозг центрами обработки поступающей от них зрительной, слуховой (...) информации: это декодировщики, которые не только переводят сигналы "извне" в совместимые с функциями мозга форматы, но и являются сами по себе той самой реальностью, поскольку задают тонус бодрствования и структурируют, упорядочивают сознание. Без них нашей реальностью стали бы смутные хаотичные тени, нагромождение совершенно непроизвольных и несистематических ментальных конвульсий. "О-реаливание" сознания происходит за счет разбивки на импульсы внешних сигналов, на пучки, напрямую связанные со временем. Отсюда можно сделать вывод, что сам процесс декодирования, структурирования сигналов и есть процесс осмысления, то есть - наше люсидное сознание. Так же, как музыкальный ритм и метр целиком состоит из времени, всё в нашей вселенной состоит из света и времени, в разной консистенции, пропорциях, направлении и организации. Так же, как магнитофонная плёнка движется только в одну сторону - слева направо, - и таким образом декодируется, все "технологии" нашего мира основаны на "пленке" времени, которое движется "слева направо" (из "прошлого" в "будущее"). В какую сторону движется "чистое" время - определить невозможно, до тех пор, пока оно не включится в структурирование, не начнет пульсировать. Наше восприятие улавливает эту пульсацию в качестве доступных ему материальных сущностей, а её направление в качестве главного параметра декодирования. Это направление выражается в деградации ("старении") всех материальных сущностей этого мира (объектов и субъектов), без исключения. Феномен иммортальности некоторых одноклеточных в идеальных условиях следует рассматривать как частных случай виртуализации. Таким образом, все, даже ницшеанские типы сознания (1) жажда существования - бессмертия (обеднение жизни); 2) жажда совершенствования - "реконструкции" (перенасыщенность жизнью), напрямую связано со временем. Пойдем дальше. Так же, как плёнка, заправленная в магнитофон "задом наперед", не явит нам никакой осмысленной последовательности звуков, ибо декодирующая технология магнитофона не предназначена для чтения её движущейся в обратном направлении пульсации, наше сознание не прочтет в осмысленно-логической форме пульсаций времени "с обратным знаком". Случайное улавливание детекторами научных лабораторий частиц, движущихся "в обратном направлении" - ещё один частный феномен виртуализации. Этот феномен доказывает, что мы существуем в виртуальном мире, где уровни детализации переключаются "по мере надобности". Так в мультипликационном фильме тетрадка "в клеточку" изображается двумя-тремя штрихами, а не буквальным воссозданием (с уменьшением) сети линий; в случае надобности, в кадре, где изображение дается крупным планом, фактура листа рисуется более тщательно. Это (как и художественный метод вообще) делается для экономии места и времени. Более точный пример - компьютерная игра, которая создается (для экономии ресурсов компьютера и места на dvd, жестком или компакт-диске) с детализацией, "вызываемой" по мере необходимости. Так, только если персонаж игры смотрит на Луну в телескоп, детали лунной поверхности прописываются. Если же мы "заморозим" игру, скопировав и увеличив её графический фрагмент в Фотошопе, то никаких мелких деталей на "Луне" мы не увидим. В мире, где мы "живем", таких примеров переключения детализации предостаточно. Просто разговор не о них. "Кинетическая" энергия бега времени, сообщенная неким изначальным толчком, постепенно замедляется, в зависимости от материала ("молекулярной структуры"), в котором отражается, и приводит к распаду отражающего материала, к переходу его в иное качество ("состояние", "форму", и т.п.). Однако, первоначальная структура и форма объекта не исчезает, но, "запомненные" механизмами времени, невидимо сохраняется "до конца". Конец реальности - это та именно условная точка, где поток или пучок времени заканчивает своё движение в одном направлении, и начинает двигаться в обратном. Можно представить эту границу, как зеркальную поверхность или как ослепительно, невообразимо яркую стену света, разделяющую мир времени со знаком плюс от мира времени со знаком минус.

    - Извините, Валентин Ефимович, что прерываю Ваши рассуждения, - произнес Носиков каким-то хлюпающим птичьим голосом, - но мы люди неученые, без специального философского образования. Всё, что я ухватил из нашей беседы - это Ваше утверждение о реальности "антимира", в котором время движется в обратную сторону. Другой важный момент - Ваше заявление о том, что эти два мира отделены друг от друга невидимой световой (назовем её зеркальной) перегородкой, и даже, может быть, сообщаются. Верно я изложил резюме заинтересовавшего меня момента в Ваших гипотезах?

    - Признаюсь, что немного удивлён той быстротой, с которой Вы всё верно ухватили.

    - Польщен. Значит, Вы подразумеваете, что зелёные человечки, Минусы с яйцевидными головами, - говоря это, Носиков потрогал свою умеренно остриженную голову, - выскакивают из-за зеркальной перегородки в наше плюсовое пространство - и убивают наших людей?

    - Я ничего не подразумеваю. Всё, что мной говорилось о начале и конце реальности, не имеет никакой связи с нашим предыдущим разговором и должно рассматриваться исключительно как мой честный и прямой ответ на Ваш собственный вопрос.

    - Вы не против, если мы чуточку пройдемся?

    - Это - что, арест?

    - Ни в коей мере. Не откажите нас проводить два квартальчика.

    - Хорошо, раз Вы настаиваете...

 

Под звуки всё того же тенорового блеянья популярного певца они оделись и вышли.

 

 

 

               - 65 -

 

    - Меня заинтересовали ещё два момента, - немедленно приступил Георгий Ильич, как только они оказались на улице. - Ваши слова об уровнях детализации и о компьютерной игре.

    - Что Вас конкретно интересует?

    - Компьютерная игра, симулирующая человеческую историю. С несколькими миллионами моделированных человеческих сознаний-"жизней", которые взаимодействуют друг с другом и с окружающей средой, что мы для них смоделируем.

    - Теперь понятно, что Вас заинтересовало в моих тезисах о приблизительной детализизации. Иными словами: до какого предела должна доходить такая детализация, чтобы усыпить бдительность и обмануть "население мира". Ведь эти виртуальные подопытные кролики, раз уж мы им подарили сознание, должны полагать, что находятся в совершенно реальном мире. Так, на расстоянии, удаленном от глаз виртуального человека, каждая буква текста не должна быть прописана. Если он смотрит на дощечку объявления с приличного расстояния, текст на ней размыт, упрощен, и начинает конденсироваться - приобретать свой "реальный" вид - только вблизи. Иными словами, на учёте у программы каждый виртуальный человек, и объекты, которые ни один из них не видит, могут упрощаться до предела или даже исчезать, "для экономии". 

    - И этого достаточно, чтобы обмануть виртуальное "население"?

    - Конечно же, нет. Нужно обязательно ввести элемент случайности. Без него сознание человека, пусть даже компьютерно смоделированного, никогда не признает Вашу "реальность" реальной. Но в компьютерной "действительности", в которую Вы вводите элемент случайности (хаоса) - неизбежна энтропия системы.

    - Тогда необходимо время от времени перезапускать систему? Я правильно понял?

    - Верно. Хотя никогда не размышлял над этим.

    - А Вы никогда не думали, Валентин Ефимович, что вместо всей системы достаточно "перезапускать" её разные части. При условии того, что они будут достаточно автономными системами, и стадии их развития никогда не будут совпадать.

    - Наши "земные" государства?

    - Только никогда и никому об этом не говорите. Иначе Вас быстро упекут, куда надо. - Розен покосился на Петренко. - Придется, правда, ввести ещё один элемент. Особое племя, что станет регулярно переписывать "человеческую" историю.

    - Племя левитов и коэнов?

    - Тссс... - Носиков приложил указательный палец к губам. - Считайте, что мы с Вами об этом не говорили.

    - Какой же итог нашей с Вами беседы? Или, скорее, допроса, которому Вы меня подвергли... - поспешил Розен, видя, что встреча окончена.

    - В своем отчёте мы напишем, что этот путь вёдет в тупик.

 

И всё, подумал Розен, когда они разошлись. Всё казалось слишком просто, чтобы быть правдой.

 

 

               - 66 -

 

Наташа рассказала, что на почте так и не отыскали посылки. Говоря это, она очевидно улыбалась, так как телефонные тембра прямо растягивались от конфигурации её рта. Утро ловко накручивало солнечные локоны на гибкую катушку времени. В одиннадцать Розен отправился к Валентину Петровичу. Трамвайные пути влажно блестели в распаде зимнего бутафорского света. На подходе к дому две женщины, как сомнамбулы, двигались вдоль снежной тропинки. Подъезд раззявил свою резиновую пасть - и пропустил Валентина Ефимыча.

 

Его тёзка казался не выспавшимся. Он был явно не в духе. Предложил погонять чаи. Розен достал из портфеля шесть запотевших бутылок пильзенского. Петрович в домашней майке и в протёртых спортивных шароварах, Розен с кислой физиономией: оба склонились над кухонным столом. С улицы доносилась какофония человеческих и механических голосов. Чья-то машина упорно не желала заводиться, и её насиловали, как сельскую девку в зашторенном клубе. Одинокая капля сорвалась с высоты крана - и водяной бомбой ухнула в раковину.

 

    - Ну, показывай, - зевая, выдохнул Петрович.

    - Во, смотри.

    - Так ты с цифровика распечатал, что ли?

    - А что, нельзя?

    - Так дорого же...

    - Да не так уж чтобы...

    - Смотри, прямоугольник масонов: он, родненький. Этим символом обозначается ложа. А это - знак розенкрейцеров, роза и крест. Ага, треугольничек, Священная Дельта, с исходящим из него светом и всевидящим оком в центре, ещё одна знакомая фигура. А вот и она, пятиконечная звезда (пентаграмма), "сатанинский" знак, восходящий к Древнему Шумеру. Сатанинским он стал по заимствованию его евреями. У шумеров пентаграмма была заключена в круг и выглядела примерно как советская "красная" звезда, а у евреев (и масонов) она опрокинута на бок, символизируя еврейское Пятикнижие. Меч, угольник, циркуль и еврейская Библия - да у тебя тут целая иконография. Неужели всё это снято в Петербурге?

    - Хошь, дам тебе в руки камеру - иди снимай, коль не веришь.

    - Да верю я, верю, знаю, что Питер считался одним из главных масонских центров. Триста лет, пыхтя и с преданностью, на кою способны только мы, русские, трудился на братство всемирных масонов, иными словами, на Запад, чтобы тот богател, а Россия нищенствовала и разорялась. Не важно, что уже Екатерина, а потом Александр и Николай стали противиться масонству; оно оказалось сильнее, страшно живучее и кусачее. Красное масонство, самое злобное и разрушительное, с Лениным, Литвиновым (бобруйским Максом Воландом: это он - прообраз черта у Булгакова) и Троцким во главе - утвердилось в России на костях десятков миллионов русских людей: на целую эпоху. Свобода, Равенство, Братство - исковерканы, искромсаны масонством. Все эти высокие идеалы теперь пустой звук. Последний герой поет в какой-нибудь оперетке. Важно вот что: нашёл ли ты имя еврейского бога внутри треугольника масонов, или это уж слишком.

    - Взгляни, внимательно, сюда.

    - Вот это да! Это что же? Всё тот же театр Эрмитажа?

    - Он самый.

    - Что ж, не удивительно, что питерские музеи в цене. А вот деревянный русский рубль не сравнить с долларом. Ведь на однодолларовой банкноте изображены все основные масонские символы; среди них та же Священная Дельта в виде пирамиды со "всевидящим оком божиим", аллегорическое упоминание о масонском братстве - три точки ,', - и щит Давида (две тетрактиды, перекрывающие одна другую - тринадцать (еврейское "заклинательное число", связанное с лунным календарем и количеством основных предписаний) пятиконечных звезд)... Если вспомнить, что все президенты, изображенные на американской валюте, были масонами, то всё моментально проясняется. Стоит предположить, что американскому доллару поклоняются как главному мировому масонскому вымпелу, как становится понятно, почему он в цене. 

   - Тогда сюда надо добавить российский, итальянский и французский флаги, и Белый Дом, и Палату Лордов, и Пентагон, и даже Всемирную Сетку - Интернет, ведь буква W - не что иное, как еврейская буква I (вав), шестая буква еврейского алфавита, так что www составляет сам знаешь, что...

    - ... "число зверя".... Только непонятно, что скрывается в твоем тоне. Вроде бы ты и сам теперь согласен, что евреи, они же - розенкрейцеры, они же - масоны, они же - иллюминаты, они же - большевики, они же - сионисты - всё исчирикали своими каракулями. Так волчок или лисичка бегают по лесу и писают на все елочки, метки свои то есть повсюду ставят. Отмечают свою территорию. Еврейская территория проходит, значит, и через американский доллар, и через Всемирный Банк, и через Лондон, и через Нью-Йорк, и даже через мировой Интернет.

    - Послушай, я сейчас вот о чем подумал. Носиков, ну, этот, про которого ты наслышан, произносил такие слова, как "есть", "несть", "весть" и прочие без мягкого знака после "с". А ведь мы, русские, непременно говорим "есьть", "чесьть". Как-то пил я водку в Париже с дьяконом русской зарубежной церкви, и тот коверкал русский выговор примерно так, как этот Носиков. Он и Клава-Молли, соседка евоная. 

    - Я это уже давно понял.

    - Что именно?

    - Подумай сам. К примеру, ты проникаешь в чужую страну, под видом тамошнего чиновника. Опыта общения маловато. Лексикой, интонацией, да мало ли чем рискуешь себя выдать. Вот и сыпишь цитатами из книжек, если твой мозг работает, как компьютер. Не знаю, как у них так получается, но, видно, они способны запомнить сколько угодно текста, и выдавать его в подходящий момент. Шпаря целые главы из книжек местных писателей, меньше рискуешь сварганить что-то ну уж из ряда вон невразумительное. Страхуешь себя.

    - Как ты сказал? ... хуешь себя....

    - Да... да... страхуя и психуя

      я откусил кусочек...

    - Импро аль заг?

    - ...чистая "имппро"... "про" ..."ро"...

    - В общем, лексикон у этих двоих определенно книжный. Но при чём тут евреи?  

    - Смысл миссии: посредничество между двумя мирами.

    - Довольно правдоподобно.

    - А цель? Что им от нас нужно?

    - Представь себе очень давние времена. Первобытные люди в шкурах - и громадное дерево. Кто кого? Даже если удаётся срубить толстенное древо, то ценой каких сверхусилий! Это потом каменные топоры станут весьма совершенным орудием. Сдвинуть скалу, запрудить реку, пробить тоннель, соорудить мост: все это для первобытных недостижимо. Окружающий их мир был реально-"настоящим", несокрушимым, назовем его английским термином hardwere (хардвер, компьютерное "железо", физические детали системы). Нас же окружает мир, который по возрастающей виртуализируется. В нём всё зыбко, неустойчиво, "полуреально". Циклопические сооружения падают в течение минут, уничтоженные взрывом, и на их месте за пару месяцев (а то и недель (дней?) возникают другие. Любой объект можно - как в компьютерной игре - сдвинуть, убрать, заменить альтернативным. Роликовые коньки, сёрфинг, все эти сноуборды и всякие прочие борды, парашют, снегомобиль, горный велосипед, горные лыжи, дельтаплан, особые виртуозные мотоциклы: что они значат? Что каждый из нас, в зависимости от физической формы и тренинга, в принципе способен - совсем как персонаж компьютерной игры - передвигаться в любом направлении, в любой плоскости, по любой поверхности, с "любой" (то есть - "нечеловеческой") скоростью. Чем больше народу вовлекается в это "сквозное движение", тем ещё более зыбким становится наш итак "полуреальный" мир. Уже появились объемные принтеры, да и строительные работы во многом стали напоминать по принципу и функциональности работу огромного принтера. Когда-то торговые дома, ремесленные династии, магазины, компании, фирмы существовали столетиями; сегодня на оживленных улицах вывески и владельцы сменяются чуть ли не каждый месяц. Ничего устойчивого, стабильного, ничего "реального". Назовем такой мир (в противоположность "хардвер") - софтвер. Это гибкая, мутирующая программа-пластинка, или множество комбинаторных программ (моделей), которые постоянно в движении. Вместо "нерушимых" полей, с их натуральной природой, вместо тысячелетних традиций возделывания земли - урбанизированные фабрики, иногда полностью автоматизированные, где не видно ни одного работника и где на специальной подложке, движущейся по ленте транспортера, с помощью генной модификации выращивают всевозможные овощи и фрукты. Нас разлучили с природой: с землёй, лесами, полями, горами, морями и реками. Повсюду в Западной Европе и в Северной Америке за пределами больших городов проходы и проезды к лесам перекрыты шлагбаумами и опоясаны колючей проволокой, подходы к морю перекрыты заграждениями с надписью "проезд запрещен", а в горы нельзя идти "дикарем". В парках и скверах введён комендантский час. Развитие химических, компьютерных, квантовых, нано и биотехнологий обещает достижение любой деформации физического мира, любого искривления, изменения, затемнения, искажения "природной" материи. Размывается не только действительность, но и человек по отношению к ней. Как бы исчезая.... Это укрепляет отношение властей к людям как к компьютерным файлам, которые можно в любой момент и без малейших этических препятствий "стереть", деформировать, подавить, поместить в карантин (изолировать), перепрограммировать, отредактировать, и прочее. Индивидуум перестает быть носителем каких бы то ни было индивидуальных, защищенных законом, прав и качеств, превращаясь в бессловесный объект.

    - Минутку! Разве ты не излагаешь в том или ином виде теорию Бодрийяра?

    - В том-то и дело, что нет. Он-то считает, что стирание реальности сигнализирует: что-то вышло из-под контроля, а я - что оно как раз и находится под контролем - управлением тех законов и сил, что неизбежно вели к такому сценарию. Хотя, конечно, одновременное понимание этих законов в разных культурах, странах, разными людьми - говорит о том, что эта концепция в целом "верна". Верно и то, что сама по себе "виртуализация" всё же что-что меняет. Дело в том, что когда-то человек был более привязан к физическому миру, физической активности, взаимодействию с материальными объектами и людьми. Сегодня виртуализируется сам человек, его связи с окружающим, его ощущение себе подобных, чувства и привязанности. Эта псевдореальность (природная реальность, по большому счету, не менее иллюзорна, но она - вообще ЕДИНСТВЕННАЯ, в которой нам дано существовать) катастрофически снижает уровень "физической" (в не искусственном мире) активности. На неё не остается времени и сил. Привязываясь к "синтетическому" миру вещей - как протезы, заменяющим любые "органы", - человек просто-напросто теряет собственную самость (жизнеспособность). Эти же механизмы ограждают нас друг от друга, от диалога, любви, дружбы, полноценного общения. Связи между нами, связи с природой, и между людьми через природу - обрываются. Они превращаются в цепочку формул или компьютерных команд, как и все объекты материального мира. Если прежде ошибка правителя - даже такой громадной империи, как Римская, - не вела автоматически к гибели РОДА, то теперь прокол в формуле в какой-нибудь лаборатории или в системе её безопасности: и супер вирус уничтожит всё живое на планете в считанные часы. Или "баг" в компьютерной программе - и атомные бомбы начнут падать на столицы. Чем более виртуализируется мир, тем меньше опций "нажать на undo". "Реальность не просто отчуждается, овеществляется или обессмысливается - она исчезает, а вместе с ней исчезает и общий субстрат человеческого опыта, заменяясь множеством знаково произвольных и относительных картин мира. Каждая раса, культура, пол, возраст, местность, индивид создают свою "реальность" - само это слово в современных гуманитарных науках редко употребляется без кавычек. Отчуждение реальности от человека и, далее, исчезновение самой реальности - ступени одного поступательного процесса, в котором сумма всей информации, выработанной человечеством, делается все менее доступна отдельному индивиду". Так писал известный теоретик модернизма, Эпштейн, еще в 1998 году. Интернет до пределов раздвинул виртуализацию бытия, и новые поколения землян уже просто не видят "реального" мира. Они появляются на свет уже без связи с ним. Бодрийяр приходит к выводу, что окружающие нас повсюду телевизионные и компьютерные экраны, реклама, медия-щупальца - это не зеркала, отражающие реальность, а гипер-реальность, новая реальность искусственного происхождения.

    - Кстати, о зеркале. Помнишь, был такой фильм "Зеркало" Тарковского, запрещенный Брежневым? Шаркает Брежнев по выставке авангардного искусства. "Фто этта такоу? - спрашивает своими вставными зубами. Ему отвечают, что эта работа символизирует любовь советского человека к родине. "А уэта фто такоу?" А эта работа, поясняют, символизирует стремление советского человека к эре коммунизма. "А уэта фто за кашмар?" - "А это, Леонид Ильич, - зеркало". - "Фу, какаа мерзасць! Запретить!"

    - Тогда вот ещё одна милая шутка о гипер-реальности. Когда в Прибалтике взыграли национальные чувства, один русский выгуливал собачку. Зовет он её, зовёт - Ша-а-а-а-ри-и-и-к! - а та не отзывается. Тогда позвал: "Шарикас!" Собачка тут же отвечает: "Гавас! Гавас! Гавас!" Когда после пятого "зова" уже не остается ничего не только от "гава", но и от "аса", это и есть "гипер-реализм", хотя и не вполне по теории имитации. Бодрияр считает, что мы живем не в реальном мире, а в его имитации - искусственной среде знаков, реклам, образов, копий, экранов, движущихся картинок. "Реальность встает из миниатюрных клеточек, матриц и банков компьютерной памяти - моделей контроля, и может быть воспроизведена оттуда неограниченное количество раз. Она более не настоящая реальность, а гипер-реальность..." Этой новой реальности "соответствует" "общество потребления", которое "в себе самом есть свой собственный миф". Тут не имеются в виду мифы индустриального общества ("общества потребления"); само оно стало "имитируемой (симулируемой) реальностью", своего рода мифом, вне которого не существует, включив "мифичность" в свою природу: "по ту сторону" разделения на объективное и субъективное, материальное и идеальное". Религиозная теория спасения подменена теорией счастья, а "миф Счастья воспринимает и воплощает миф Равенства в современных обществах". Эквивалентом Счастья и Равенства объявлено удовлетворение желаний, достигающееся не чем иным, как потреблением. Самое важное в этой порочной системе (стержне стирания реальности) - то, что предметы потребления вышли за рамки престижа, и сделались суррогатом ("симулякрой") знакового языка социального общения, структурируя поведение и заменив прежнее разделение по признаку расы, пола и социального класса новыми рангами, в зависимости от предметов, которые мы потребляем. Ещё страшнее то, что разделение на культурное и экономическое полностью упраздняется (подменяется чистой симуляцией). "Сегодня потребление … определяет именно ту стадию, на которой товар непосредственно производится как знак, как знаковая стоимость, а знаки (культура) - как товар". Предметы потребления отныне знаки, подменившие означаемое: его содержание нам безразлично. Мы потребляем уже не просто знаки, но знаки знаков, а иногда знаки знаков знаков. Они - имманентные симулякры трансцендентного ("внешнего") мира. С конца 19 века стабильность общества потребления (этой супер-галлюцинации, "майя в квадрате") зависит от "головокружения" и дезориентации, достигаемых через насилие, катаклизмы и катастрофы. Потребитель более не является индивидуумом, стоящим над предметами потребления; он становится продуктом потребления, каждый раз "синтезируясь" из игровых моделей системы (потребления). Матрица или слепок с желаний и потребностей вырастает в самостоятельную искусственную систему, абстрагируемую от людей и превращённую в инструмент принуждения, с помощью которого их феодальные повинности ("работы" и "оброк") дополняются ещё одной: повинностью потребления. "Система потребностей" вырастает до механизма власти. Производитель вещи - не творец, но абстрактная общественная рабочая сила; потребитель - не "удовлетворяющий желание-я", но абстрактная общественная потребительская сила. "Чем более системной становится система, тем больше усиливаются фетишистские чары…" Всё утрачивает свою первичную природу.

   - То есть - огрубляя и перефразируя - первичную свободу. Если библейская аллегория изображает земную жизнь как карцер, куда изгнали из рая провинившуюся нагую парочку, то теперь получается тюрьма в квадрате, по отношению к которой "предыдущая" тюрьма - нечто вроде романтической воли. Отражение человека с зеркалом в зеркале; того же - в отражении, и - отражение в отражении, отражение в отражении, отражение в отражении, и так бесконечно. "У попа была собака..." - ещё один гениальный эллипс. Самые "дальние" отражения-миры: они же самые удобные и полные неги. Комфортность достигается за счёт сужения масштаба, что позволяет в "кукольной" среде обустроить все "комильфо". Но там же больше всего крови, грязи и скверны, только никто больше не воспринимает их как кровь, грязь и скверну; произошла переоценка ценностей по шкале Дьявола. И куцые "революцейки" в кукольном мире, все эти демонические канонады с гильотинами и Кровавыми Воскресеньями: они в масштабе сто к одному превращаются в омерзительные крысиные псевдо-пародии. Буря в одном из стаканов - дальних отражений - никого не волнует и ничего не меняет в мирах-озерцах, идущих до них. Точно так же, как и до гипер-реальности - наша, земная, реальность представляла собой такую же гипер-реальность по отношению к тому, чьим отражением она являлась и что находился за пределами нашего земного сознания. Сам отражаемый "Объект" разве что позабавил бы "взбрык" в его отражении, но никак не задел бы. А - может быть - вообще этот "взбрык" ему померещился?

   - Точно. Открытый Бодрийяром закон гласит: "Революции лишь укрепляют систему, на разрушение которой они якобы направлены".

   - Тем более это верно сейчас, когда и профессий-то (в прежнем смысле) больше нет, и само это явление - профессиональный революционер - осталось разве что в книгах.

   - Естественно. В эру воспроизводительного (цель которого не создавать - имитировать) труда профессии (деятельность) утратили отличавшие их друг от друга конкретные целевые установки. Произошло исключение референциального свойства, за счёт чего свойство структуры отделяется, обретая "свободу и независимость". Без "архаической" необходимости нечто обозначать, знак вступает в область чисто структурной игры, при полном индетерминизме. Не существует более "референций" материального производства или смысла (истории и прочего); все общественные знаки "обмениваются" друг на друга, но не обмениваются уже ни на что реальное. Смысловое содержание исчерпывается свойствами самого средства сообщения. Маклюэн, которого цитирует Бодрийяр, уточняет: форма медиума трансформирует реальное. "Речь идёт уже не о ложной репрезентации реальности (идеологии), а о том, чтобы скрыть, что реальное больше не является реальным, и таким образом спасти принцип реальности". Образы-фетиши замещают реальное, что делает последнее манипулятивным: оно воспроизводится и может воспроизводиться бесконечно. Возникает Симуляция - продукт виртуальных моделей действительности "без происхождения и реальности". "Подлинные" события более не имеют своей внутренней каузулистичности, они "проецируются" на сенсорные датчики людей из пересечения моделей. Действительность в виде продукта синтеза комбинаторных моделей вовсе и не реальность, за ней уже стоит даже не воображенная действительность, а искусственная гиперреальность: "Гиперреальность представляет собой гораздо более высокую стадию, поскольку здесь стёрто даже само противоречие реального и воображаемого. Нереальность здесь уже не ирреальность сновидения и фантазма, чего-то до- или сверхреального; это нереальность невероятного сходства реальности с самой собой (l'hallucinante ressemblance du reel a lui meme)". Короче, тезка-Петрович, когда материя "реальности" прекращает отражать время, и мир разумных существ тотально виртуализируется, переставая соответствовать циклам и свойствам биологических организмов, тогда всё схлопывается, исчезает, и оба мира - мир и антимир - меняются местами. Наша вселенная окажется на месте вселенной псевдо-Носикова, а евоная - на месте нашей. Эта "подмена" не пройдет даром: она катастрофа. Мы не можем себе даже представить, какие катаклизмы обрушатся на мироздание. И вот, в стране, которая в целом стоит особняком, можно сказать, в оппозиции к всемирной виртуализации (где лидируют страны Запада) - в России - появляются существа "с той стороны" со своей особой миссией.

    - А что заставляет тебя думать, что в других местах нашей планеты они не появляются с "особой миссией".

    - Чутьё мне подсказывает, что основная база у них тут.

    - Со стороны мы, должно быть, звучим, как два полных идиота; но даже если даже в шутку: голая интуиция - не всегда лучший советчик. Главное - не в этом. Глазеть на звезды и мечтать-гадать о далеких галактиках и таинственных мирах, о том, что мы с тобой никогда не "пощупаем"... тебе не кажется, что мы вышли из подобного возраста?

    - Почему ты решил, что мы никогда не "пощупаем"?

    - Не Носикова же ты собираешься щупать, трясти за грудки и допрашивать страшным голосом: сознайся, сука, что ты инопланетянин!

    - А почему бы и нет? Вот мы пойдем сейчас - и откровенно у него спросим.

    - Да ты в своём уме?

    - Не в твоём же!

    - Я хочу сказать: ты это серьёзно?

    - Серьёзней не бывает.

    - Хорошо, как ты себе это сам представляешь? Ты стучишься в дверь к министерскому работнику (если, конечно, прорвешься в подъезд; не помню, был ли там электронный замок...), требуешь аудиенции... Он с перепугу тут же вызывает ментовку. Или ты рассчитывал на другой сценарий?

    - А ты бы что посоветовал?

    - Я-то? Я-то полагаю, что, даже если он тебя и впустит, и выпьет с тобой на брудершафт, на вопрос об инопланетянстве скажет, что ты захмелел с одной рюмки.

    - Давай поспорим, что он всё нам выложит.

    - Что всё? Может, нам следует переодеться в католических священников, и наш клиент станет нам исповедоваться от самой двери: признаюсь во всех своих грехах, у меня на самом деле три головы, а я, такой-сякой, две из них держу под кроватью.

    - Послушай, ты зря его демонизируешь.

    - Кого я демонизирую? Забудь о чиновнике-оборотне. Мы знаем хваткого, опасного бюрократа, который прижал меня так ловко и хитро, что у меня, признаюсь, под ложечкой заболело, чего со мной никогда не случилось.

    - И все-таки ты его демонизируешь.

    - Ну, конечно, он скрытый положительный персонаж из второй серии Лукаса или "Энтерпрайза", ангел с планеты альфа-омега, но даже и в этом случае он не стал бы делиться своими тайнами, как только мы с ним заговорим. Скорее, наоборот.

    - Давай на спор.

    - С какой стати я буду с тобой спорить? Тут дело вовсе даже и не в том, "готов" или "не готов" Носиков на "чистосердечное признание", а в том, что "информационное поле" вероятной тематики лежит за пределами нашего мыслительного инструментария. Петрович, я тебе по дружбе скажу: уважаю твои глубокие знания, но идти с тобой на минное поле: зачем? Это у тебя выверт такой, "взбрык". Попишешь, прошвырнешься - и забудешь. И потом - лишний раз сталкиваться с чем-то, откуда ждешь очередных неприятностей... нет уж, уволь.

    - И это я слышу от мечтателя о новых приключениях. Я ведь чувствую, что от тебя прямо исходит эманация никогда не иссякающего любопытства.

    - Любопытной Варваре нос оторвали. Хотя, верно, валяй, бери меня в прототипы. Ну, неохота мне туда идти, не с руки.

    - А ты меня только доведи, там уж я сам...

    - Хорошего же ты обо мне мнения! Доведу, и брошу старшего товарища в беде. Да я ради нашей дружбы и ради твоей супруги в первую очередь тебя туда обязан всеми силами не пускать.

    - Вот зануда! Давай так. Обещаю тебе - честное слово, честное пионерское, что не буду заходить в дом. Доведи меня туда, мне интересно взглянуть на дом, в котором...

    - ...который построил Джо...

    - Не вкладывай в иронию высокомерия. Ну, пошли одеваться, веди меня к дому Джо.

    - А ты не ринешься в подъезд? Правда?

    - Да правда, правда. Разве похож я на умалишенного?

    - То-то же!  

 

 

 

 

               - 67 -

 

На Садовой тонкий лёд блестел синеватыми ломтиками на плитах тротуарного бордюра. Быстро вышли на площадь Мира, к Московскому проспекту, и по мосту пересекли Фонтанку. За Измайловским садом свернули в Дзержинский переулок, углубились в дебри строений, и там Розен чуток промахнулся, с первого раза не узнав нужного места. Фонари уже вовсю сияли, и неуютное ощущение повернулось под ложечкой. Валентин Петрович как будто принюхивался, присматривался. Он ходил взад и вперёд, расширяя ноздри, как собака.

    - Ну, что дальше? Так и будем ходить туда-сюда?

    - Наберись терпения.

    - Ну, набрался. А дальше-то что?

    - Глянь туда, наверх. Видишь, там. Левее. Кажется, зелёное что-то сверкает. Это могло бы быть его окно?

 

Розен посмотрел, куда указывал перст Петровича. Действительно, сверху полыхало непривычное зелёное сияние: не абажур зелёной настольной лампы, не светомузыка, не ночник. Сияние пульсировало агрессивными толчками, потом замирало на какое-то время, и снова пульсировало, как механическое сердце. Внезапно оба рассмотрели облачко зелёного дыма, застывшее снаружи и постепенно рассасывавшееся воздухом.

 

Это вполне могло происходить в квартире шестнадцать, в чём Валентин не замедлил "признаться" Петровичу.

 

    - Айда в подъезд. Обещание-обещаниием, но согласись, что обстоятельства изменились.

    - Сам и наколдовал. С такой силой хотелось упиться чем-то необычным, что твоя мысль взяла - да и материализовалась. А не вызвать ли нам ментовку и не разойтись ли по домам?

    - Герр фон Розен! Вы на себя не похожи!

    - Ну хорошо, сдаюсь. Так и быть. Только в последний раз.

    - А ты у нас еще и юморной, аказвацца. Смотри, а дверь-то открылась. Даром, что интерком и усё як мае быць.

    - Постой, Петрович, не лети так. Есть идея. Постучимся к соседке, может быть, она чем пособит.

    - Стучи. Твоя же баба.

    - Что значит - моя? Один раз видел.

    - Забарай меня комар, но во мне крепнет уверенность, что такому молодцу, как ты, одного раза достаточно.

    - Да? Что вы говорите! Тс...

 

Дверь сначала чуть-чуть приоткрылась, а потом распахнулась настежь. За ней стояли Клава-Молли и "пожилой" почтальон "в одних тапочках"; у последнего обнаружился при этом крепкий стояк. Голая юная парочка захихикала, потом замахала руками, призывая гостей заваливать в хату, и Молли демонстративно продефилировала узад-упярод и обернулась на месте на 180 градусов, подняв руки. Теперь она выглядела на все 19... Наткнувшись на устойчивый ступор визитёров, обнажённые с тем же хихиканьем захлопнули дверь.

 

Встретив подобный прием, приятели направились в квартиру напротив. За дубовой дверью что-то глухо перекатывалось, как кегельный шар по неровному полу. Прислонившись всем телом, чтобы лучше слышать, Петрович слишком сильно надавил, ибо дверь бесшумно отворилась. В прихожей царил "художественный" полумрак. Первое, что увидели в углу коридора, было человеческим глазом огромных размеров. По роговице полз громадный червяк. Именно в углу висело круглое зеркало "с наворотами", отражавшее это отвратительное зрелище. Оригинал образа коренился в зале, представляя собой увеличительное стекло размером с тарелку перед обычных размеров глазом. Наклон зеркала, освещение, и угол, под которым находился к отражающей поверхности увеличенный глаз, были виной феномену.

 

Носиков казался мёртвым. Он полулежал в кресле в странной, неестественной позе. Рот его был заклеен чем-то липким, что напоминало густые сопли или выплюнутую и растянутую жевательную резинку. Руки, изломанно торчащие из-под тела, сковывали наручники из той же тянучки-гадючки. Необычный, неземной, золотисто-буро-коричневый червяк, как исписанный наполовину толстый карандаш, шевелился в уголке открытого носиковского глаза. Петрович протянул руку, чтобы сбросить червяка на ковер, но Розен задержал его жестом. Достал носовой платок и перочинный ножик с петелькой. Приблизился к "насекомому". И тут произошло необъяснимое. Червяк ощетинился, как собака, зашипел - и сделал выпад, открыв зубатую пасть! Казалось, что его голова четырежды увеличилась в размерах, как в примитивном мультике. Однако, Розен успел ухватить червяка носовым платком, тут же полоснув по этой твари ножичком. Зубастая пасть отвалилась, продолжая щериться на ковре. Розен наклонился, поднял с ковра там покоившийся поднос, затолкал обе части "туловища" на гладкую поверхность, и стал давить каблуками...

 

Только теперь к Петровичу вернулся дар речи.

 

    - Ну, что бы я без тебя делал?

    - Не вляпался бы в такое дерьмо!

    - Говори, штурман, куда путь держим.

    - Теперь я штурман. А когда задумал сунуться сюда, я был только помехой.

    - Да ладно уж... Кажется, пошевелился. Хотя мне теперь всё кажется. Теперь я уж и не знаю, о чём с уверенностью судить. Дай-ка твой ножичек, попробуем эту липкую блевотину разрезать.

    - И не подумай. Помоги привести его в чувство. Так, так...

    - Может, нашатырь у него в доме есть. Или он на него... того... не отреагирует?

    - Он в каком-то летаргическом оцепенении. То ли наркотиками накачали, то ли...

    - Что... ?..

    - Да так, ничего... Георгий Ильич! Вы меня слышите?

 

Подтверждая это, связанный зашевелился и что-то тонко пропищал. Четверо мужских рук его подняли с кресла и перенесли на диван. Только теперь Розен с опаской перерезал стягивающие губы Носикова волокна. Тот шумно вздохнул и быстро задышал.

 

    - Освободи руки, - тут же выпалил связанный.

    - Не так быстро. Я бы хотел сначала узнать, кто Вас так, и почему.

    - Не встревай в дело государственной важности. Позвони в МВД, там номер...

    - И не подумаю.

    - Я приказываю, требую.

    - Уже натребовался. Сейчас требуем мы.

    - И чего же вы требуете? - это было произнесено с ехидцей, как будто недавний "покойник" совершенно овладел собой.

    - Самую малость. Заклеенный роток, Ваш благрод, спутанные той же тянучкой за спиною руки, оцепенение, похожее на смерть. Нельзя ли уточнить, кто это сделал.

    - И что тебе это даст? Поверь мне, опытному тёртому калачу, это тебе ничего не даст. Пад.

    - Мат.

    - Пад.

    - Мат, мат, мат, мат.

    - Хорошо, хорошо, довольно. В голове звенит.

    - Не перестану, если не начнёшь говорить.

    - Что мне говорить?

    - Имя, звание / должность, если таковые есть.

    - Марих-ана. Верховный Жрец Тайного Храма.

    - Верховный жрец собственной персоной? Он, что, не мог киллера нанять?

    - Ты не понимаешь. Обряд, который он совершил, заговор - только он умеет это. Ркадемитахармтапхавур.

    - Огненные Розги?

    - Откуда тебе известно?

    - Значит, тут был Хирам, тайный первосвященник, убитый при царе Соломоне?

    - Он самый.

    - И обряд совершил с помощью Священной Дельты, в которую вписали имена трёх убийц Христа? ПИК, по-вашему - КИП?

    - Но.. как ты...

    - Не потому ли Храм тайный, что у вас он запрещён? Или евреи, или как там они у вас называются...

    - ...ервеи...

    - ... сами запрещены?

    - Возрождать ервейство категорически запрещается.

    - Но признайся, ведь они всё равно и у вас существуют?

    - Это государственная тайна.

    - В нашем мире ваши тайны не тайны. У вас - что? - всемирная империя? Других государств нет?

    - Есть бунтари, бандиты, объявившие себя государством.

    - Значит, и у вас дихотомия? 

    - Как же может быть иначе при однонаправленном времени?

    - И у них возрождать еврейство можно...

    - Негатив. Четыре гидры назад они съели трёх зачинщиков, подбивавших народ на возрождение ервейства.

    - У вас процветает каннибализм?

    - Только среди бандитов. В отличие от вас, мы не можем обходиться без мяса. В отличие от вас, мы не в состоянии питаться любым мясом. Четыре вида животных подходят нам в пищу. Среди них - себе подобные. Если три вида мясной пищи по каким-то причинам недоступны, остается единственный выход...

    - А ваши евреи практикуют, как и наши, человеческое жертвоприношение или его символический суррогат?..

    - Верно.

    - Чего же они добиваются?

    - Армагеддона.

    - А вы, значит, хотите его задержать?

    - Но как ты....

    - Отвечай на вопросы. Почему они его хотят приблизить, а вы оттянуть?

    - Пост-Армагеддон и Не-Пост-Армагеддон: полярные состояния мира. В принципе, для вселенной характерна биполярность (что касается четвёртого измерения). В этом состоянии мира их вообще не должно было быть. Это противоестественно для нашей вселенной. Это как наше пребывание в открытом космосе. Для того, чтобы там находиться, нам нужен скафандр. Обрезание и особая перестройка сознания ежеминутной молитвой, или причастность к кровавым злодеяниям, вместо настройки сознания с помощью тысяч жёстких предписаний и молитв: это их космический скафандр.

    - Значит, они делают всё, чтобы приблизить их царство и уничтожить наше?

    - А в вашем мире, где время движется, по нашему, задом наперёд: они тоже "в скафандре"?

    - Они существуют с обеих сторон. Я имею в виду Пятнадцатиличный Совет. Остальные - это корм, человеческое мясо.

    - А разве вы не существуете с обоих сторон? Ведь ты находишься сейчас с нашей стороны - и прекрасно себя чувствуешь.

    - Ты не понимаешь. Они именно существуют с обеих сторон.

    - Значит ли это, что ваше умирание, для вас - "молодение" - ускоряется в два или три раза в нашем мире?

    - Это так.

    - В таком случае - кто или что заставляет вас на такое самоубийственное геройство?

    - Мы сражаемся за идею. И потом, наши учёные обещают нам воскрешение.

    - Понятно. Значит, вы сражаетесь с евреями. И ваша миссия у нас: задержать Армагеддон?

    - ...

    - И ваш телохранитель - Молли, или Иллом?

    - Иллом. Откуда тебе известно её имя?

    - Неважно.

    - С её помощью мы собрали твою сперму, и это, как и ты сам, станет нашим тайным оружием.

    - Что же во мне такого, чего нет в других? Каким образом мною вы остановите Армагеддон? И есть ли то, что есть во мне, у евреев?

    - То, что есть в тебе, и то, что есть в евреях - дихотомия. Две половинки целого. Две противоположности. Соединив их, мы получим намтА.

    - Ты не оговорился? Атман? Страшное и бессмертное начало "Я"?

    - Начало? Нет, это то, что скрывается за всеми пластами тела и души. Это не "я", не эго, а то, что до "я". В тебе - две половинки первых ницшеанских типов. А в них есть дотипичное.

    - А вы не думаете, что произойдет аннигиляция? Оба мира не останутся "на месте" и не перейдут друг в друга, а взаимно испарятся. Обе иллюзии, где душа и тело гниют, разлагаясь, и тот, кому удаётся отказаться от них, отвергнув все напластования, становится Атман. Если верно то, что всё это "придумано" для созревания зерна вечного и неуничтожимого внутри плода (как косточка питается мякотью-телом), то круговорот и возникновение "Третьего Глаза" прекратится, вся эта фабрика, производящая Воинов Света, тех, кто выпадает из круговорота, не появляясь более ни в нашем, ни в вашем мире.

    - Тогда ты не знаешь о Есамар. О Третьем Мире. Кроме вашего и нашего мира и антимира, на их границе, существует мир "без времени" - Есамар.

    - Рамаса...

    - Та общность, в которую погружается Атман индивидуальности, в их мире одновременно является и всеми образами, и они остаются таковыми неизменно до тех пор, пока хотят и пока не исчерпают все свои духовные ресурсы (хотя теоретически те неисчерпаемы).   

    - Пучок коридоров, обрывающийся в огромную площадь, на другой стороне продолжаясь соответственно таким же пучком - с теми же "насечёнными" полами и семигранными ячеистыми стенами. Потолок круглой площади, что "тонет" на такой невероятной высоте, какую невозможно представить. Там, в вышине, эта круглая шахта накрыта прозрачным куполом, пропускающим солнечный свет. По окружности виднеются другие - такие же самые - пучки коридоров, по 3 или 4 в связке. Тут и впечатление, что количество и широта коридоров находятся в противоречии с законами пространственной геометрии, и что всё это никак не могло бы вписаться в 180 градусов. Метрах в десяти от человеческого роста начинаются лепка и барельефы, опоясывающие стены круглой шахты. Выемки, ниши и отделка из узорчатых, затейливых, похожих на металлические элементов. Эта отделка вертикали не имела бы смысла для передвигающихся по горизонтальной плоскости существ, но осмысленна для тех, что умеют летать. Во всём этом - совершенно нечеловеческая, нерукотворная природа. Как будто всё это никем не создавалось, а возникло само по себе, по воле непознаваемых титанических процессов...

    - О!.. Откуда тебе это известно? Это именно то, что описывает единственный свидетель. Ты слишком много знаешь. Но знаешь ли ты вот что. Их мир тоже является половинкой монады, дихотомии. Им противостоит ещё более могущественный мир "без времени" со знаком минус. Именно туда сходятся все пучки направлений контроля и корни всего сущего во всех прочих мирах. Именно там коренится сатанинское могущество ервеев.

    - ...евреев...

    - Вы обычно говорите цитатами из литературных произведений. Но сейчас ты используешь мой отраженный стиль? Верно.

    - Позитив.

    - Это значит, что вы телепаты?

    - Наше самое уязвимое место. Чтобы сорвать наши планы и помешать нашему замыслу, они искривили пространство и поймали меня в безвременный континуум. С помощью телепатических волн особой природы они заставили меня исполнять роль гончей, и так ты оказался в воронке, из которой...

    - ... выпал в кровать... Это был символ рождения?

    - Да.

    - Но скажи мне вот что. Если в тех двух "высших" мирах нет времени, и, следовательно, нет дихотомии, не значит ли это, что там нет и...

    - Развяжите сейчас же! Освободите меня! На помощь!

 

Тут же Носиков свалился с дивана на пол - и стал вертеться волчком, затем встал на колени и завертелся ещё быстрее, так, что сделался невидимым, как настоящий волчок, и только размытый вихрь движенья туманно колебался на месте. Зубы невидимого "волчка" щёлкали в опасной близости от ног и бедер обоих мужчин, так, что тем пришлось невольно отскакивать. Петрович схватил со стола архаичный промокательный прибор - и врезал в этот вихрь, наугад. "Лодочка-качалка" прибора улетела в угол комнаты, а Носиков брыкнулся на ковер, оказавшись снова видимым. Его открытая пасть демонстрировала жуткие клыки, как у монстра, идущие в два ряда.

 

    - Что ты наделал, Петрович. Убил наверное.

    - Я же тихонько.

    - Если бы тебя так тихонько треснули по башке, ты б уже точно опокойнился. Скорость же какая...

    - Да ты посмотри, что у него во рту. Целая шайка с кинжалами. Он бы нас изгрыз в два счета.

 

Как будто на ринге при слове "счёт" нокаутированный вскочил на ноги, подбежал к подоконнику, поднял раму - и выпрыгнул, только не вниз, а вверх. Иными словами - взлетел. Двое, не сговариваясь, подбежали к окну, посмотрели вверх, вниз - но ничего не увидели.

 

На столе, рядом с увеличительным стеклом, лежала свежеотпечатанная книга в сером переплете. Петрович склонился над ней, над открытой страницей, стал читать:

 

"Беньяминовская идея воспроизводимости оказывается счастливой подсказкой для Бодрийяра, стремящегося покончить с обособлением политической экономии в сфере экономики: эта идея позволяет лишить продукт труда экономической "ауры". Если "аура" произведения искусства объяснялась "творчеством", то экономическая "аура" продукта труда - (стоимость) производительным трудом. Соответственно, Бодрийяр "снимает" материальное производство в воспроизводстве: последнее всегда понималось как воспроизводство некоторого способа производства, им же и обусловленное. На самом же деле следует мыслить способ производства и сферу материального производства вообще как одну из возможных модальностей режима общественного воспроизводства."

 

"Незначительная перестановка акцентов - и трудовая деятельность понимается иначе. Прежде труд означал реальность общественного производства, был пронизан целенаправленностью. Даже подвергаясь эксплуатации, представая как историческое страдание, он производил общественное богатство и обещал конечное освобождение. Теперь труд стал не производительным, а воспроизводительным. Он воспроизводит сам себя в качестве общественного знака, уже не являясь воплощением исторического "праксиса", порождающего общественные отношения. Он больше не сила, а общественный знак наряду с другими: "Трудом овладела знаковая форма, чтобы выпотрошить из него всякое историческое и либидинальное значение и поглотить его в процессе своего собственного воспроизводства…"

 

"От труженика требуется не производить, а социализироваться - включаться в сеть общественных знаков, значимых только как взаимно соотнесенные элементы, и воспроизводить её своей энергией. Подвижная структура интеграции работает в режиме постоянной мобилизации: люди должны быть повсюду приставлены к делу. В итоге воспроизводительный труд заполняет всю человеческую жизнь как фундаментальная репрессия и контроль, как необходимость постоянно чем-то заниматься в то время и в том месте, которые задаются общественным кодом. Этот аспект своеобразного "закрепощения" индивида общественным кодом в процессе воспроизводительного труда Бодрийяр поясняет при помощи понятия труда-услуги, в котором продукт неотделим от исполнителя. Этот вид труда не случайно был пренебрежительно оставлен без внимания Марксом: труд-услуга представляется архаичным при продуктивистском понимании общества, но оказывается фундаментальным, если исходить из понятия воспроизводительного труда. Предоставление услуги - это предоставление времени своей жизни, отдача своего тела, и не важно, производится ли при этом вообще что-либо."

 

"Благодаря понятию воспроизводительного труда упраздняется не только надуманное различение производительного и непроизводительного труда, но и выделение труда среди других видов общественной деятельности: труда в узко-экономическом смысле слова больше нет, поэтому-то и можно сказать, что труд - повсюду. Даже досуг является формой воспроизводительного труда в той мере, в какой он регламентирован общественным кодом."

 

" (...) именно потому, что сфера экономики утрачивает свою специфичность, все общественные процессы можно описывать в терминах расширенной политической экономии (...) тотальности воспроизводительного труда (...). (...) о природе объекта-кентавра: вещь-знак создается воспроизводительным трудом. Производя предметы потребления как общественные знаки, он воспроизводит специфический режим общественного господства. В рамках наличной общественной системы капитал воспроизводится в своем самом строгом определении - как форма общественных отношений, - а не вульгарно представляется в виде денег, прибыли или экономической системы..."

 

  - Теперь понимаешь, тезка, почему мы с тобой как литераторы не у дел? Главное в наше время не что писать и как писать, а - социализироваться. Ты можешь вообще ничего не производить на бумаге, но быть приставленным к делу в качестве автора. Чем меньше значения вложено в твои тексты, тем больше значения они приобретают как общественно-знаковые сущности. Концентрируясь на содержании, мы на корню губим свою профессиональную карьеру. Не работаем, видишь ли, на режим общественного господства. -

 

Им обоим стало неуютно и холодно.

 

 

 

 

               - 68 -

 

Петрович, на ходу накидывая пальто, устремился к выходу из квартиры, но Розен удержал его за локоть.

 

    - Не спеши, родимый. На свадьбу не опоздаешь.

    - Я тут больше ни минуты не останусь.

    - Боишься узреть ещё какую мерзость?

    - Хватит с меня и того.

    - Подожди. Сдается мне, нам стоит осмотреть другие комнаты.

 

Выражение "другие комнаты" как нельзя лучше подходило к обиталищу Носикова. Покои шли по кругу анфиладой, с рядом старинных дверей. Повсюду стояла мебель девятнадцатого века. Массивные серванты, шкафы, тумбочки, трюмо, бюро, столы и прочее. Ни одной современной вещи. В третьей по счету комнате на полу нашли связанного и прикрученного к батареям человека с кляпом во рту. Несчастный дрожал всем телом - крупной дрожью, и при появлении гостей от ужаса выкатил глаза на лоб - и стал выгибаться всем телом, как под пыткой.

 

Первым делом Розен вытащил кляп. Жертва принялась ворочать не слушавшимся языком и что-то промычала. На паркетном полу валялись совершенно целые очки, которые Петрович водрузил на переносицу парня. Когда его полностью развязали и дали понять, что опасность миновала, тот на мгновение потерял сознание, сделавшись белым, как полотно.

   

    - Ну, что произошло?

    - Он фикуса съел.

    - Фикус, - машинально поправил Петрович.

    - Фикуса, - пояснил Розен. - Значит, ты - Одиус?

    - Откуда Вы... - и, бормоча это, бедняга вновь побледнел, вплоть до цвета грязного снега.

 

Он вероятно и без этой передряги производил впечатление несчастника. Высокий лоб, прикрытый подстриженной чёлкой, небольшие глаза, тонкий и длинный нос - и безвольные, тонкие губы: портрет типичного неудачника. И тем не менее сегодня ему повезло больше, чем Фикусу, царство ему небесное.

 

    - Так он тебя, значит, связал, чтоб и тебя.. это... сожрать после Фикуса? - Допрашиваемый кивнул головой и громко сглотнул, так, что у него зашевелился кадык. Услышав про "сожрать", Петрович опасливо попятился к двери. - Он доставил вас по отдельности... воздухом?

    - Отпустите меня, я хочу домой.

    - Как же ты без пальто? Ведь на улице... того... холодина.

    - А Вы не на машине? - была первая рациональная мысль.

    - Нет, мы не на машине.

 

В доме нашлось, что накинуть, но этот куцый полупиджак-полукуртка не подходил для дальней дороги. Поэтому, после того, как Розен подхватил в квартире что-то, напоминавшее пульт компьютерной игры, и все трое рысцой выбежали из подъезда, заиндевевший эскортируемый с охотой закивал, когда у своего подъезда Розен предложил согреться.

 

Валентин налил обоим коньяку и позвонил Наташе. Не успели выпить третью рюмку, как супруга хозяина явилась собственной персоной. У Петровича и Одиуса при виде её отвисли челюсти. А у пацана глазенки к тому же загорелись влажным затаённым блеском.

 

Розен достал ту самую штуку, похожую на пультик компьютерной игры.

 

    - Как вы думаете, что это?

    - Видик будущего, - ответила Наташа, и оказалась близка к истине.

    - У него нет никаких кнопок, ползунков или ручек, - пожаловался Валентин.

    - Он управляется силой мысли, - Наташа опять попала в цель. Она явно была в ударе.

    - Жаль только, не нашей.

    - Может, его надо хорошенько отшлепать по заднице? - предложил Петрович.

    - Только сначала поведай нам, где у него писька, а где попка.

    - Даже мысль, и та генерируется биотоками, то бишь электрическими сигналами, - подал голос Одиус. - Пощёлкайте, Валентин Ефимович, пультиком, авось отзовется.

 

То ли инопланетное устройство приняло пульт DVD за палочку дрессировщика, то ли было изготовлено "на экспорт", но внезапно что-то мигнуло, раздалась мелодичная трель - и... воздух над столом вспыхнул, так, что все четверо в испуге отпрянули. То, что они увидели, показалось дешёвым фокусом или кадром из фантастического фильма. Над столом, прямо в воздухе, шёл объемный видеофильм, невероятным образом приспосабливающийся к любому углу зрения, как избушка бабы Яги, становящаяся к говорящему "передом".

 

Весь фильм состоял из бесконечного монолога на булькающем, неземном языке. Странное существо, лишь отдаленно напоминавшее человека (когда присмотришься), облаченное в немыслимые одежды, "булькало" сначала на площадке высоченного здания, откуда просматривались превосходящие высотой все земные небоскребы башни, затем в летающем автомобиле, ещё позже в стеклянном кубе с зелёными зарослями, напоминавшем оранжерею, потом - на движущихся лентах (тротуарах?) улиц, и в других местах. Повсюду были видны пары молодых особей обоего пола, везущие в колясках глубоких стариков или ведущие их за руку. Дети тоже появлялись время от времени, но никто их за руку не вел, и, казалось, что отношение к ним такое, как к самой надоедливой обузе. Пару раз промелькнули то ли детские приюты, то ли школы-интернаты, похожие на земные дома престарелых, обстановка и атмосфера в них казалась угнетающей.

 

В середине фильма появилось серое пространство, все утыканное железными тумбами с замысловатым знаком, напоминавшим две переплетенные восьмерки, и на каждой тумбе красовался овальный портрет. У всех присутствующих мелькнула догадка, что это пространство - нечто вроде земного кладбища, только с большинства портретов смотрели детские лица, как будто никто в том мире не умирал, кроме детей. При всём том, что у той цивилизации имелись летающие автомобили, движущиеся тротуары, громадные небоскребы, гигантские прозрачные купола над городами, электронные табло и видео, превосходящие все земные технологии, по стилю всё у них напоминало вкусы давно ушедших времен, было громоздким, архаичным и неуклюжим. Рядом с восхитительными "солнечными" лампами в руках некоторых существ горели факелы; босоногие рикши катили рядом с движущимися тротуарами ожиревших ленивцев, и кругом группки грязных, перепачканных рабочих вручную долбили дороги, стены и мосты. Этот неправдоподобный гибрид ушедших вперед на века технологий с архаикой быта отражал, вероятно, попытку борьбы с виртуализацией реальности, чтобы не допустить того, что произошло на Земле. Как разумные существа в мире, где время идет "задом наперед", овладели наукой общаться с материей, движущейся вспять, как научились возводить дома из материалов, от ветхости движущихся к новому, более прочному состоянию - оставалось загадкой. 

 

Все сидели совершенно потрясённые, ошарашенные, "выпавшие в осадок". Ни один человек до них никогда не проникал в эту тайну. Или все-таки проникал? Не о том ли говорят самые интригующие шумерские глиняные таблички или египетские папирусы с загадочными намёками? Но если бы какой-нибудь академик расшифровал их именно таким образом, его подняли бы на смех. Гораздо хуже для академика, если его версию приняли бы всерьёз. Ни один достаточно смышленый индивидуум не в состоянии об этом сразу же не подумать, и по тому, как все четверо, не сговариваясь, инстинктивно переглянулись, все, как один, поняли, о чём думал каждый из них. В этом взгляде коренился залог того, что никто из них не проговорится, разве что под страхом смерти, а самый молодой, переживший ужасное, ни с чем не сравнимое потрясение, помноженное на потерю близкого друга - предпочел бы лучше умереть, чем снова оказаться в тех жутких апартаментах, помимо воли слыша в ушах предвосхищаемый хруст собственных костей в пасти чудовища, лишь внешне похожего на человека. 

 

Теперь все они оказались "повязаны" тайнами и опасностями, и пути для отступления были отрезаны. Вслед за просмотром "инопланетного кино" последовал рассказ о предсмертной записке Галатенко, и Одиус внезапно спросил, заикаясь: "Скажите, Розен, Вы слышали что-нибудь об отношении между предопределением и свободой воли? Как это отношение проявляет себя в рамках теории о том, что нас контролируют и управляют нами с помощью случайностей?"

 

  - Предопределение и выбор такая же неразделимая дуальная парочка, как мужская и женская особь, северный или южный полюс компаса, война и мир, ложь и правда. Предопределение связывают с детерминизмом, тогда как свободу выбора - со случайностью, с хаотическим движением. На самом деле и то, и другое определяет друг друга. Эта игра напоминает меч и ножны, ключ и замочную скважину, одно зубчатое колесо и второе, входящие друг в друга. Природа выбора определяется социальным типом индивидуума, как и "стечения обстоятельств", сопровождающие его жизнь. "Невезучий" тип никогда не выиграет в лотерею, хотя - казалось бы - шансы у всех одинаковые. Тип политика, мафиозного лидера или бизнесмена рождается таковым, и никакие "случайности" не предотвратят его социального воплощения. Нами управляют не с помощи армии и полиции, а с помощью заложенных в нас качеств. Каждый из нас является агентом определенного типа, как энзимы или "красящие" вещества-изотопы. Социальная функция каждого из нас напоминает функцию той или иной клетки в нашем собственном организме. Когда-нибудь нас всех "промаркируют" клеймом электронного чипа, зашьют или впрыснут куда-нибудь поглубже в тело, так, чтобы без хирурга не вытащить. Или, скорее, уже это делают. При бурном развитии нанотехнологий не за горами тот день, когда процедура клеймения вообще будет проходить нами не замеченной. Человек - наполовину зверь, животное, а наполовину - робот. Вся историческая эволюция идёт в направлении усиления роботической стороны. Постепенно наши биологические "части" станут заменять электроникой: человеческий глаз, руку; вживлять в мозг электронную память. Искусственные зубы, хрусталик, слуховые аппараты, пластмассовые или (на худой конец) металлические суставы, и всё прочее: начало уже положено. Цель заложенной в нас программы: с одной стороны создать самомульциплицирующиеся объекты, а с другой - уподобиться биороборам - клеткам гигантского организма, который физически и есть мы - человеческая раса, - но на уровне "сверхсистемы" будет невероятным, чудовищного расширения монстром. Идёт безостановочное отмирание индивидуальных качеств, персональной индивидуальности - в пользу системы. То, что из нас собирается: это некий сверхразум, который наше индивидуальное целеполагание, нашу одухотворенность, чувственную энигму, нашу личную гениальность присваивает себе, расширяя уровень нашей тюрьмы до пределов, не ведомых никакому самому дикому рабству, никаким каменоломням, никаким сетям лагерей смерти. Действуя в масштабах человечества, эта несвобода приведёт к тому, что смерть станет желанным избавлением. Зло, несправедливость, которые врезаны в наше сознание в качестве защиты от ужаса умирания, от кошмара конечного исчезновения, зашкалят настолько, что пересилят и этот первобытный ужас, и этот инстинктивный кошмар.   

 

Петрович кашлянул, хмыкнул, как будто у него запершило в горле, и неожиданно произнес: "Общечеловеческая божественная сущность подменяется у иудеев племенной. Так возникает господствующая раса, которая сама (по еврейской концепции) - Бог. В то время как христианство и другие религии указывают на индивидуальную ответственность и на личное спасение, иудаизм предполагает исключительно общеплеменную ответственность и, соответствующим образом, спасение. Талмуд и другие еврейские книги рассматривает еврейскую общность в качестве такого собирательного разума, или коллективного существа, связывая эволюцию этой коллективной самости с порабощением остального человечества. И сами евреи как целое (не говоря уже о каждом из них, ибо единичность упраздняется) не свободны, они только придаток, клетки более важной части тела (спинного мозга... ...роговицы...), другие же народы ещё несвободней, они ещё более ничтожный придаток (прямая кишка...)".

 

"Выходит, - подал голос Одиус, - это ещё страшнее, чем жуткие клыки Носикова. Брррр!" И он невольно отёр тут же выступивший на лбу пот.

 

   - Я предлагаю, - перекрыл его своим тоном Розен, - не делать поспешных выводов, и не распространять среди нас идей, которые ведут к еврейским погромам.

   - Помилуй, - вмешался Петрович, - никакие идеи сами по себе не ведут ни к каким погромам.

   - Ну, хорошо, тогда к антисемитизму.

   - А разве ты сам не против этого термина? - заявила Наташа. - "Антисемитизм" - что-то вроде ругательства, оскорбления всех сторон. Раз уж мы вляпались в такое... то давайте быстренько соображать, как будем выбираться без ограничения наших рассуждений политкорректностью. Не на лоботомию же нам идти всем коллективом, чтоб избавиться от ужастиков, в самом деле.

   - Видишь, Розен, твоя женушка рациональней тебя. Не считая того, что она у тебя просто красавица.

   - Не красивее Петербурга.

   - Ну, это само собой.  

   - Надо избавляться от лишних теорий. Мир - условно назовем его "Атрат", - который мы только что видели, пытается предотвратить или отложить циклический и циклопический процесс, по принципу "за ценой не постоим". Наш мир, назовем его "Арах": точка приложения Атрата, поле битвы, противостояния между Атратом и Антимиром, невидимой вневременной противоположности нашим двум мирам. Над всеми тремя стоит Рамаса, ещё более загадочный мир, где дихотомия, дуализм каким-то образом преодолены за счёт выведения их "наружу". Именно поэтому ему самому противостоит ещё более могущественный мир, со знаком "минус", Асмар. Рамасияне - не паиньки. Избавившись от дихотомии, они лишили себя красочности и открытого пространства, там царит нечто невыразимое, ранимое и пугающее. Не зря говорят, что люди могли бы достичь состояния святости, не лишаясь телесной оболочки. Могли бы летать, висеть в воздухе, обходиться без пищи и одежды, достичь бессмертия, и потому не нуждаться в потомстве. Но тогда теряется поверхностный смысл жизни. Нам хочется что-то оставить "после себя", или, если мы стали бы бессмертны, "от себя". Потомство, пирамиды, громадные города, богатство, империи, гегемонию, армию. Без войн, смертей, противостояния, несправедливости, рабства для нас ничего б не менялось, а в таком состоянии большинству из нас жить скучно. Так мы сделались заложниками материальных ценностей, этого камня на шее человечества, с которым успешно идём ко дну. Вместо достижения святости, т.е. "виртуализации" себя самих по отношению к устойчивому миру, мы натянули эту устойчивость (материальные блага) на себя, как одеяло, тем самым виртуализируя мир. Атрат, Антимир, Рамаса и Асмар: все они сумели задержать катаклизм виртуализации на уровне нашей, застыли в несколько печальном и безысходном, но живом состоянии, в котором продолжают существовать. Мы же разогнали маховик до предела, и "наш бронепоезд" уже во весь отпор несётся к гибели, к тупику, за которым падение в пропасть. Мы жили бездумно, и бездумно умрём. Но речь сейчас идёт не только о нас. Катастрофа землян способна потащить за собой в пропасть всех остальных, ибо мы по-видимому существуем в параллельных пространствах. И те "остальные" сегодня присутствуют тут, пытаясь нарастить наши тормоза или приделать нашему "бронепоезду" крылья. Им мешают евреи, вернее, "их" тайные жрецы-колдуны, которые бесконечно долго ждали катастрофы, и сегодня, когда она так близка, остервенело пытаются её "защитить", как собственное дитя. Кто за ними стоит, чей или какой они представляют мир, какие силы: это выше нашего понимания. Земные власти всегда были слугами аннигиляции, стоя на страже нашего невежества и закабаления. Возможно, это касается всех других миров.

   - Очевидно, что все остальные, как и мы, занимают подчиненное положение, ведь и у них однонаправленное время.

   - Да, конечно, это тот же, наш, уровень, только более продвинутый. Есть другой уровень, на высотах четырёхмерного времени, по законам которого пространства во Вселенной вообще не существует. Оно как бы продукт взгляда со стороны, при котором 3 временных измерения превращаются в 3 пространственных.

   - Те силы, "у истоков" времени, где всё будущее и прошлое "запечатано" и доступно пальпации, с высоты своего уровня могут изменять по своему усмотрению почти всё в наших мирах, от большого до малого, вызывать катастрофические для нас катаклизмы, и, наоборот, предотвращать оные. Разве могло случиться "само собой", что на протяжении последних, самое меньшее, 5 тысяч лет никакие огромные метеориты или астероиды не таранили нашу планету? Подобных вещей - тысячи. С высоты своего уровня они даже могут предстать перед нами, конечно, лишь в обличье людей, по нашему образу и подобию.

 

   - Я бы сформулировала нашу задачу так: пока мы не разберёмся, какое из навалившихся на нас странных событий относится к какому уровню, и с какой из открывшихся нам сил связано, наши шансы на спасение равны нулю. При этом надо учесть, что у каждого из нас имеются свои секреты, которыми он не станет делиться с остальными. - И Наташа выразительно посмотрела на Розена. - Кто убил несчастного поэта, соседа Колю, мою подопечную, Наталью Филлимоновну и её мужа, покушался на нас, вынудил Галатенко совершить самоубийство? С какой целью? Как расшифровать предсмертную записку участкового? Как отделить важные для нас символы и намёки от тех, которые нам не пригодятся и смысл которых мы всё равно не поймём?

 

В этот момент на улице, за окном, послышался шум. Что-то там происходило. "Я схожу, гляну, в чём дело, - засуетился Розен. - "И я с тобой, - вызвался Петрович. - "И я с вами, - безоговорочно заявила Наташа. - В квартире остался один Одиус, заметно побледневший, с моментально посиневшими губами.

 

Все трое, цепочкой, спустились по лестнице, и оказались на засыпанном снегом пяточке. 

   

 

 

 

               - 69 -

 

Там уже собралось немало зевак. У обочины стояла милицейская машина, и движение вдоль канала перекрыли. В числе зрителей оказались соседи, моментально узнавшие Розена. На проезжей части чьё-то грузное тело было накрыто плотной серой тканью, из-за позёмки прямо на глазах становившейся белой простыней. Удивили торчащие из-под "простыни" руки, ладонями кверху, и таявшие на них снежинки. Значит, труп ещё не остыл? Бросив - "прикрой", Розен моментально взобрался на минибус с лесенкой, тайком от милиции, и, улучшив момент, щёлкнул затвором камеры. "Ты это зачем? - поинтересовался Петрович. - "Пока ещё сам не знаю".

 

Труп, как и следовало ожидать, забрали, и мент в штатском пострелял глазами в толпу, отметив Розена и Наташу, задал несколько вопросов наугад, двум пенсионерам, поинтересовался, кто видел и что, и когда, спрашивал про синий фургон с разбитой правой дверцей. Наташу, Розена и Петровича бил легкий озноб.

 

   - Еще один покойник, - брякнула Наташа, входя в квартиру, от чего губы Одиуса посинели ещё заметней. - Самое время пропустить по стопке. -

   - Так недолго и алкоголичкой стать, - предупредил Розен. - Забыла, как меня спасала от окоченения? Водка - опиум для народа. -

   - Наливай, - не реагируя, скомандовал Петрович. Налили и Одиусу.

   - Ты бы покормил парубка, Розен. А не то он от одной водки скоро окочурится. И виноватым будешь ты, муженёк. -

   - Так ты и покорми. Ты же хозяйка в доме.

   - В твоём доме?

   - Вы что, отдельно живете? В разводе?

   - Да как сказать.... Две квартиры - лучше одной. Верно, Петрович?

   - Это смотря на чей вкус. И деньжат они требуют, квартиры-то. А ты, тёзка, для крутого бизнесмена как-то скромноват. Я-то предполагал, что весь этот дом - твой. А у тебя - всего одна палата. Да и хоромами не назовешь, хотя, наверное, да, дорого и шикарно.

   - Ты моё богатство не считай. Ишь, губу раскатал. Я тебе уже объяснил, что деньги мои никому счастья не приносят. И ты ведь мне поверил. Так?

   - Да это я вслух рассуждаю, как писатель, прикидываю к сюжету, - обиженно отозвался Петрович.

   - А я именно это в виду и имел, что губу раскатал. Есть такие вещи, которыми делиться с тобой не буду. Ну, не могу, значит. Так что: не прикидывай.

   - Мальчики, только без ссор.

   - Какие ссоры!

   - Вы лучше думайте напряжённо, как нам из жижи сей выбираться.

   - Американцы говорят: "There are no easy ways out", нет легких выходов.

   - А что ты конкретно сейчас делаешь?

   - Разве не видишь сама: ладошки убиенного рассматриваю. Эта компьютерная программа их увеличит и очистит от пыли полумрака. Да и камера у меня не лишь бы что. Почти в полной темноте видит своим одним глазом гораздо лучше, чем мы двумя.

   - Что же ты рассмотрел?

   - Для начала, скажем так: линия жизни выгнута в обратную сторону. Ни у одного человека так не бывает.

   - Петрович, объясни, что такое "линия жизни". К неподступному Розену, компьютерному королю, с головой ушедшему в манипуляции, обращаться было не с руки.

   - Когда-то, в древности, была такая наука - хиромантия, дошедшая до Средних Веков от римлян и греков, которые её, в свою очередь, заимствовали у других. До нас дошли только крупицы её методики. Сначала церковь её не поощряла, а позже стали бороться со всякими суевериями. В переводе на членораздельный язык, означает "гадание по руке". Линия жизни - бороздка, что ближе к большому пальцу - у хиромантов считается шкалой, отмеряющей годы. По ней подсчитывают, замеряя пропорции в сопоставлении с другими частями ладони, число отпущенных человеку годков.

   - Откуда вы всё это знаете?

   - Поживи с наше, и ты узнаешь.

   - У меня на всё времени не хватит.

   - А это уже от Вас зависит, вьюноша.

   - Линии сердца, ума и судьбы полностью идентичны на обеих руках, на левой и правой. Так бывает только у кукол.

   - Не хочешь же ты сказать, что весь этот кипеш подняли из-за куклы.

   - Нет, конечно. Но и не из-за человека. Посудите сами: рисунок ладоней отражает неповторимую идентичность конкретной персоны, и каждой ладошки, которая непременно отличается от своей пары. Тайные и не тайные исследования в этой области велись веками, и особенно интенсивно: в эпоху громадного технологического скачка. Вы слышали что-нибудь о науке дерматоглифике, наследнице хиромантии? Сегодня она оперирует сотнями методик. Наиболее употребляемые: манчестерская, антверпенская, копенгагеновская, амстердамская, и метод Шульца (нужное подчеркнуть). Медицинская диагностика по линиям ладони, наклонности человека, его тяга к риску и опасностями (что, в свою очередь, тоже определяет, сколько тебе отпущено): вот далеко не полный круг их применения. Но даже это ещё не всё. Разработан способ роботизированного восстановления портрета по радужной оболочке глаза, по черепу, некоторым внутренним органам, и, конечно, по рисунку линий ладоней. На его основе написана компьютерная программа. Её-то мы сейчас и опробуем.

   - Брр... Прям мурашки по коже... Это ж как начало спиритического сеанса: "вызываем духов"... "с Вами будет говорить Наполеон Бонапарт"...

   - Разница во времени. Там явление Бонапарта будут мусолить часа два, а тут лёгкое нажатие клавиши - и... вот вам, пжалста.

   - Наташа, что с тобой? На тебе лица нет...

   - Есть у неё лицо... только белое... как... как... сметана.

   - Это.... это... ж... муж Натальи Филиповны!

 

Наступило полное безмолвие, как в заключительной сцене "Мёртвых душ", прерываемое лишь тиканьем часов, среди которых выделялся голос напольного маятника со знаками зодиака. Первым вновь обрёл дар речи Розен.

 

   - Вот те на! Возможно, в каждом из "ненашенских" миров есть двойник, энергетический, психофизический и биологический, конкретного земного человека. С помощью своей машины времени и пространства им всё равно сюда, к нам, не попасть, место занято. Значит, надо сначала ликвидировать нашего "клона", и только тогда вброс их оперативника пройдет без сучка и задоринки.

   - Но разве убит двойник Носикова? Я что-то такого не припомню.

   - В том-то и дело, что сомнительно. Мне интуиция тоже шепчет о том, что в случае с Носиковым игра ведётся по лучшему, в нашем понимании, набору правил, хоть они и каннибалы. Значит, их цивилизация научилась обходиться без убийств. И ещё, я думаю, тут фактор совместимости. Но и с Натальей Филиповной и с её мужем, думаю, не всё так просто. Там больше, чем вопрос двойника. Там что-то не так. 

   - А поэт? Его тоже порешили из-за двойника?

   - Почём я знаю? Всё замыкается на школьниках, но мне не хватило времени этот след проработать.

 

Петербургская ночь распространялась по физическому пространству с ощутимой даже в уютной и богато обставленной квартире полнотой. Гирлянды свисающих барочных цветов, фламандские занавеси и альковы чудились под потолком. Рыцари на хрипящих конях с укором и грустью выезжали из углов. Всем собравшимся стало не по себе. 

 

   - Тёзка, ну-ка давай проработаем стыки слов и фраз записки Галатенко. Чудится мне, что они могут образовывать новые смыслы.

   - А вы не забыли, мальчики, что там, где намеренно приводится многоязычный текст, одни буквы способны легко заменять другие. "Ф" и "х" в разных языках меняются местами, и даже "к" с "х".

   - Хотите пример?

   - Ну...

   - Известный русский композитор, Цезарь Куй.

   - Ценю твое остроумие. Но юмор твой какой-то односторонний. Кстати, не Куи, а Кюи, произносится с сюсюканьем, вытянув губы, как для поцелуя.

   - Склонение нашего рукотворного слова...

   - А вот я тебе!

   - Стой! Одну скрытую семантему я уже нашёл. "animadi astasiddhi" прячет в себе "диастазис". По вертикали скрываются слоги "на-ни-ми-ма". Их распевают для тренировки артикулярного аппарата певцы и актеры перед выступлением. Они символизируют появление гласных на более позднем этапе развития, так как у семитских и других народов гласные превалировали, не говоря уже о том, что пропускались на письме. Однако, в армянском языке и в некоторых других древних наречиях гласные существуют с незапамятных времен. Впрочем, как минимум 3 тысячелетия, а то и вдвое больше, весьма развитая система гласных насчитывает и у славян. Значит, мы древнее семитов? Обратите внимание на слово "pharum". По звучанию оно даёт аллюзию на "фараон". И самая главная его часть, РА, имя солнечного бога, прячется буквально в соседнем слове. Всю историю человечества от нас утаили, стерли из нашей памяти, но скрытые этимологические значения остались. Почему РА (и его производные - Р, АР, РЕ) проходит через все языки, связывая их в единое целое? У славян бог Солнца, Ярило, этимологически близок древнеегипетскому РА. Перун, славянский Зевс: опять центральное Р. Слова orange и oracle: то же РА. Первое указывает на фрукт, похожий на солнце. Второе - на мистику знания и предсказания, вечного и глубокого, как свет. Латинские "ара" и "алтарь". Созвездие (первое), и - производное с измененным смыслом, который и сегодня мы понимаем как жертвенник (второе). Пра-индоевропейское "апр": тепло, свет, небо, и солнце. Арарат, самый высокий пик армянских гор: "Бог богов" ("РА" - бог + "РАТ" - богов). "ХеРАшк" по-армянски "чудо", то же, что по-английски "миРАкл". Слово "Русь" считается частью древнего названия Стоунхеджа - Калерусь. На древнеегипетском языке "кель" означает "храм" (не отсюда ли: "келья"?). "Ле" образуется кельтским суффиксом, работающим как приставка. "Русь" делится на РА и "Усь", т.е. на РА и ОСИРИСА. Николай Клюев и Александр Блок описывают таинственный подводный Город Ледяных Алмазов: по значению - такой же центр древней русской религии, как Иерусалим для христианства. С ним связана легенда о Калеве, одном из Ледяных Великанов, пришедших из ледяного замка Кариантрала (снова подчеркивание "Р"). Кариантрал - "Коронованная Башня", или, скорее, гора. В русском слове "гора" снова находим "РА": ближе к небу, к солнцу. Вспомните: "Златогорка, дочь Святогора, живет за морем в Латыне". И заметьте: ни в одном языке нет отдельного слова "РА", кроме древнеегипетского и армянского. Должно же быть этому какое-то объяснение! Слов, где "РА" указывает на божественное происхождение, святость, молитву, солнце, свет, высоту, в разных языках тысячи и тысячи. Оратор, орать, хора, оратус, ораре, оратория, Арагон.          

   - Розен, оставь немножечко на завтра. Видишь, твое ораторское искусство навеяло сон. Кто-то зевнул, а наш молодой человек так уж совсем отошёл в мир Морфея. Полагаю, его незачем сегодня отправлять домой.

   - Я тоже так полагаю.

   - Проводишь?

   - Вместе с Петровичем.

   - Да нет, я уж как-нибудь доберусь. За меня не беспокойтесь.

   - Кажется, все наши беспокойства в любом случае близки к апогею.

 

Выходя, заметили на обочине легковушку с потушенными фарами, как с потупленными глазами, а в ней двух трудно различимых субъектов. "Моя милиция меня бережёт". В другое время присутствие шпиков вызвало бы раздражение. Но не теперь. У всех троих, как по команде, тёплая волна разлилась по телу. Всё-таки живые существа. Которым нужен сон и отдых, и сто грамм. Валентин Петрович быстро распрощался и ушёл, и Розен с Наташей остались вдвоём. Совсем одни.

 

   - Знаешь, Розен, впору сказать: "А до войны, помнишь?.."

   - Помню, милая, помню. Как же нам было хорошо. Родись мы на два десятилетия раньше, так и дожили бы себе счастливо, не зная беды.

   - На два десятилетия раньше нас бы закрутила другая страшная мясорубка...

   - Да, правда. От этих войн никуда не уйдешь. Хотя бы одна обязательно выпадает на человеческий век.

   - А ведь об этой, нашей войне, ещё ни один человек не знает. Спят они себе, как раньше, и в ус не дуют. Смотри, как те окна погасли. И весь дом погружен во мрак. И тот, и вот этот.

   - Нет, Наташа, и они не спят. Что-то они там чуют. Только выразить не могут. И живут дальше с льдинкой в груди. Это также не сладко. И что хуже: наше или ихнее, как знать? Дело идёт к большой войне. В обычном смысле этого слова. Как в прошлой войне, в начале будут какие-нибудь Судеты, Чехословакия, Аншлюз. Сегодня в кандидатах Грузия, Иран, Афганистан, или страна на Ближнем Востоке. При любой войне миров человеков заставят убивать друг друга. Так происходит всегда. Только они думают, что всё дело в амбициях и политиках.

   - Бррр... Прямо холодно стало. Какой же ты...

   - ... анти-клоун....

   - Прям Шопенгауэр какой-то.

   - А дела-то невеселы. Того и глядишь, пойдут трибуналы, расстрелы, подвалы, лагеря.

   - Только почему ты считаешь, что снова в России? Может быть, Россия своё уже выбрала. На текущее столетие. И тюрьмы, военные трибуналы, лагеря, пытки: всё это случится, к примеру, в Америке. Страшную вахту заступать кому-то ведь надо. Раз мир так устроен. 

   - В Штатах? Да ты что? В оплоте демократии и свободы? Американцы: самые большие индивидуалисты, собственники и плюралисты. Нет, ни за что не поверю. Где угодно, только не там. Если начнется, то, скорее, с России или с Германии.

   - Ну-ну....

     

Старые истины проступали сквозь холст зимнего неба, сквозь стены домов, словно кровавый пот на челе коронованного терновым венком богочеловека. Шепот надежд, смятые простыни, любимая женщина, что от тебя ждет ребенка. Простые истины. Древние, как жизнь. Вздувшиеся мускулы на руках, набухшие вены на шее. Любой шаг, не дающийся без напряженных усилий. Война. Войны. Первая Мировая, две революции. Гражданская, Вторая Мировая, Афганистан, Чечня. И девушки с пустыми глазами, не дождавшиеся отцов детей, ворочавшихся в чреве. За стенами разных домов, в полумраке разных квартир одинаковые судьбы. Хитрые, злые, добродушные, смешливые, открытые, деятельные, пассивные, любознательные: все обречены на жизнь. Смысл в том, чтобы её пройти. Если это не смысл, значит, его нет вообще. Но каждый миг наполнен загадочным смыслом. И так бесконечно, пока не умрут все. Одновременно.

 

Заиндевевшие набережные и двери с ледяными поручнями, матросские бушлаты в глубине тёмного переулка, озябший воздух снежного города: даже это дышит привычным, знакомым, земным светом и теплом. И только облачное небо с блеском невероятно далёкой звезды в рваных прорубях облаков навевало тоску и страх, словно оттуда грозило нечто невыразимо чуждое и пустое. Дрожащая обкуренная шлюшка попалась Розену на обратном пути, и он плеснул в её карман звонкую мелочь. Выплёвывая облака гари и пара, проехала тачка с провинциальным номером. Сумрачные здания, насупившиеся, как нахохлившиеся птицы. Валентин вслушивался в родной город, как врач, который ставит диагноз. Приставив фонендоскоп к груди больного, слушает, сам затаив дыхание, не проявятся ли первые симптомы ранней чахотки. Дышите глубже, не дышите. В политике "врач" может стать палачом. Скажет "не дышите", и забудет отменить приказанье.

 

Отчего-то нахлынули воспоминанья. Дребезжащее радио на стене, орущее "Утро будит ранним светом...". От этой бодрой музыки почему-то ещё пуще хотелось спать. Как всегда, один из школьных учебников куда-то задевался. Хорошо, что брат надоумил заглянуть под кровать. С ранцем за спиной, в школьной форме цвета дрянного кофе, среди спешащих и заспанных школьников он всегда чувствовал себя беззащитным, хрупким, как корочка льда на лужах. Ещё нахлынуло. Переполненные утренние электрички. Галдящие промтоварные магазины. Высокие прилавки, металлическое со стеклянным; высокие колонны, увенчанные стилизованными капителями. Улыбки, которых сегодня не сыщешь, круглые старушечьи очки, в тонкой крапчатой оправе. Сколько тепла таилось в этих многозначительных фразах, намёках, жестах, сколько любви к незнакомому лобастому мальчику. "Небось, мать отшлепает. Ты, что, потерял пять копеек? Ладно, бери "без сдачи". Быстрей. Ну, что глазеешь, кругом, марш!" Когда научился сплёвывать, как шпана, сквозь зубы, подбрасывая гривенный, так, что монета крутилась в воздухе, чья-то ласковая ладонь легла на остриженный затылок. "Мальчик, ты ведь не из  т а к и х; манеры - они прилипчивы; не заметишь, и кто-то чужой быстро подменит тебя". И когда большие пацаны подговорили стянуть сигареты у инвалида-баяниста, тот неожиданно сделал выпад, схватил за руку: "Это тебя сигареты подговорили стибрить? На, бери, позволь только одну из пачки достать, курнуть охота. Ну, бери, раз я говорю, а то отлупят ведь."       

 

Дальше (Продолжение - Главы 70-104)