Лев Гунин

МОЁ
ДИССИДЕНТСКОЕ
ПРОШЛОЕ

и
НАСТОЯЩЕЕ

Как правильно пишут мои биографы: я родился в Бобруйске. Но, в отличие от сверстников, постоянно там не жил. Будучи весьма болезненным мальчиком, один учебный год я провёл в санатории "Чёнки" под Гомелем. Два лета подряд жил у родственников в Касимове, Рязанской области, 3 месяца (в сумме) "отдыхая" в санатории (Гусь Железный). Один сезон пробыл в Минске, пытаясь пристроиться в школу-одиннадцатилетку (для музыкально одарённых детей). Почти каждое лето или осень отправлялся с родителями (потом и с братом) в Литву, в разные города. Когда подрос и попал под нехорошее влияние, стал баловаться наркотиками и пропускать уроки, меня "сплавили" к родственникам в Москву, где я учился в спец. школе с английским уклоном до весны, уговариваемый тётей Зиной, оперной певицей, остаться в столице и сделать карьеру, а в мае сбежал в Бобруйск.

После 9-го класса лето провёл в Минске, поступал в музучилище, и был исключён из числа претендентов по идеологическим причинам (за атональную музыку). 2 года проучился в Новополоцком музучилище, на стационаре, потом полтора - в Могилёве, пока не перевёлся на заочное в Брест. Там месяц-полтора проводил на сессиях, дважды в год.

Имея возможность "работу возить с собой" (играть в ресторанах, в филармонических коллективах, и т.д.), я как-то одно лето провёл в Одессе, со Шлангом (с Мищенко Юрием), другое лето с Моней (Михаилом Куржаловым) в Грузии, где мы побывали везде, от Гагры до Сухуми (- Батуми), от Тбилиси до Мцхеты и Гори, и от Сванети до Поти. Подолгу живал в Москве и (особенно) в Питере, где меня многие знали, поддерживал приятельство со своим студенческим другом, Игорем Корнелюком, с Виктором Цоем, общался с известными питерскими академическими композиторами. Там у меня было много родственников и друзей, которые давали мне приют. Бывало, что я сам зарабатывал, снимал квартиру или комнату в гостинице. В Питере я собирался жениться, но регистрация в ЗАГСе сорвалась в последний момент. В Вильнюсе пытался поступить в консу, не поступил, брал уроки композиции у профессора Балакаускаса, учил литовский язык. В Минске занимался с профессорами и крупными симфонистами Дмитрием Смольским и Генрихом Вагнером, пройдя практически полный курс композиции и контрапункта. С помощью Юрия Владимировича Семеняко и других профессоров Минской консерватории, был "на волоске" от экстерного экзамена за 3 уровня консерватории (или даже за весь курс (шла дискуссия), однако, по политическим мотивам, этот нестандартный экзамен сорвался (кстати, я прошёл предварительный экзамен "на ура"). Музучилище (у тех же преподавателей, которые учили и Корнелюка) я закончил почти с красным дипломом.

Для того, чтобы получить хоть какую-то "высшую" корочку, пошёл в Институт Культуры, на хоровое дирижирование, и закончил его на "ура". Так что мои биографы и редакторы моих биографий, которые "для престижа" писали (и пишут), что у меня был консерваторский диплом, не правы. Не верьте им. Правда, справки из Минской и Вильнюсской консерватории по поводу курса гармонии, композиции и контрапункта - не липовые. Не приняли меня и в Союз Композиторов Беларуси, хотя список и качество моих произведений обогнали многих "членов". Несмотря на это, в Минске и в Питере я вращался в основном в композиторской среде, и каждый день общался с личностями, которых часто показывали по телеку.

Кроме перечисленных городов, подолгу и часто бывал в Вильно и Гродно (дважды в Риге; одно, "чернобыльское" лето, прожил в особняке в Дзинтари вместе с женой и грудной дочуркой).

Мои бесчисленные поездки по европейской части огромного Союза описывать не стану. Освоив его просторы, я рванул за границу. Жил в Варшаве, в Париже, в Лионе и Франкфурте; бывал по многих европейских столицах. Никогда не ездил туристом, всегда внедрялся в местную среду, добывая себе средства на пропитание.

Примерно с 1984 г. я жил и в Бобруйске, и в Минске, покидая первый в воскресенье вечером, а из второго возвращаясь в четверг утром (между Бобруйском и Минском приблизительно 110 км). Такой образ жизни был для того времени и для той страны крайне экстравагантным.

Таким образом, я не принадлежал безраздельно Бобруйску, и, тем не менее, оставался патриотом родного города. Именно я - автор самого полного, точного и систематизированного исторического труда о Бобруйске, обобщённая версия которого (в отличие от первой, сокращённой, много лет назад размещённой у Мошкова) постепенно выкладывается в Сеть. Самые ценные, до меня никем из моего поколения и поколения моих родителей не освещённые страницы истории Бобруйска (основанные на подлинных архивных материалах и документах), касаются времён Великого княжества Литовского, московско-литовских войн, присоединения Литвы-Беларуси к Российской империи, редких фактов из истории Бобруйской крепости, а также еврейской истории Бобруйска. Всё, что после 1983 г. появлялось на эту тему, либо повторяет мои открытия, либо (чаще всего) скопировано у меня.

Многие полагают (и даже уверены), что это именно моя "экспериментальная" поэзия дала начало или толчок "фонетическим" потугам кощеистов, всему этому падонкаффскому слэнгу, и что выражение "в Бобруйск, животные", пошло именно от меня. Мой вклад в ореол славы родного города не ограничивался только этим, но об остальном я скромно умолчу.

В Москве я вёл "наполненную", бурную жизнь. Сравнительно рано меня познакомили с Андреем Андреевичем Вознесенским. Когда я приходил к Вознесенскому на набережную (полистал свои старые записные книжки: у меня сохранился его телефон Вознесенский А. А. - 227-49-90), я уже был вовлечён в разные политические игры, и мои друзья убеждали меня, что за мной следили. Когда я появился у А. А. первый раз и попал в подъезд, у меня было такое чувство, как будто меня вот сейчас кто-то остановит.

Как я заметил в своём романе-фузии "Как стать великим русским писателем" , таковыми становятся только в столице, в Белокаменной. Однако, я не воспользовался несколькими такими возможностями. В Москве у меня были самые разнообразные связи. К примеру, киноартист Вадим Андреев: он жил на Ереванской ул., д. 6, корп. 3, кв.24; у него была симпатичная жена, Галя. Мой старший и близкий друг, Батшев Владимир Семёнович, торгпред Посева и зам. ред. одного из центральных журналов (потом редактор "Литературки": там он напечатал мою работу "Неизвестный Израиль"), жил тогда на Измайловском бульваре.

С моим братом Виталиком мы практически открыли идишистскую певицу Александру Горелик, которой устроили турне по Литве и Беларуси. Её телефон я так и помню наизусть, без записной книжки: 282-55-68. С ней меня познакомили через моего друга детства, директора Московского Кардиологического Центра, Сёму Гордина. А её муж, Виктор Лензон, меня свёл с несколькими знаменитыми музыкантами. Гораздо раньше выдающийся питерский художник (бобруйчанин) Брома Рабкин через своих друзей познакомил меня с известным дирижёром и аранжировщиком Гараняном и с моим земляком (тоже из Бобруйска) Анатолием Кролом, который взял 2 моих песни и представил меня Ларисе Долиной, а потом Ирине Отиевой, с которой мы подружились. Долина тогда сотрудничала с Кролом на постоянной основе, и была не прочь напеть мои песенки (потом они так никуда и не пошли: причина мне неизвестна). С Долиной я встречался у неё дома, если не ошибаюсь, на Покровском бульваре, или, возможно, путаю со штаб-квартирой оркестра "Современник".

Белевеловскую Полину, идишистскую певицу, тоже я открыл, и выбил ей первые гастроли. Её телефон тоже до сих пор у меня сохранился: 401-68-60.

Поддерживал я отношения с Еленой Боннэр, женой Сахарова, которая жила на Чкалова 68б, кв. 48. С Вознесенским меня свёл поэт Волин, менеджер Валентины Толкуновой, с которой было очень приятно общаться и от которой я и мой брат были в восторге. Я говорю о её редких человеческих качествах. Когда мы устроили фестиваль знаменитых артистов в Бобруйске и, по-моему, в Минске, она тоже приезжала, и в довольно сложных обстоятельствах проявила себя человеком с большой буквы. Её телефон сохранился в моей старой записной книжке: 202-7880. С очень хорошей стороны показал себя Лев Лещенко. Он был простужен, боялся петь, и всё-таки не подвёл нас, а для вокалиста это очень большая жертва.

Если я ничего не путаю, ещё до Канады я мельком виделся в Москве с талантливым журналистом Савелием Кашницким, с которым мы сблизились и стали друзьями только в Монреале. Теперь он один из самых оплачиваемых и маститых журналистов в Москве (Комсомолка, "Наука и Жизнь", и т.д.).

Был я знаком с Андреем Макаревичем, руководителем "Машины Времени". Кое-что из их лёгкого стиля и манеры было взять у меня. С ними я когда-то познакомился на их концерте в МГУ. Уже когда Андрей стал звездой, он мне позвонил, и дал свой новый телефон: 135-10-13.

Ешё ДО того, как появился их "ажурный", изящный стиль, они прослушали бабину моей музыки, полученную через бас-гитариста Борю Спивакова. Человек непрактичный и незащищённый, я часто оставался без плодов моей многолетней работы.

Мне не только не отдавали моей доли заработанных денег, какие шли в общую копилку, но и лишали меня моей же интеллектуальной собственности. Записанную мной самим бабину нашей музыки - результат работы с Борисом и с Игорем-ударником - присвоил Борис. Карась (Миша Карасёв) обманом выманил у меня (через Ольгу Петрыкину) кассету записанной моим братом Виталиком чистовой программы "Карасей" с моим участием, где была мои музыка и мои аранжировки. У меня остались только плохого качества записи. И только Шланг (Мищенко Юрий), хотя и не отдал мне моей доли денег, всё же снабдил меня всеми записями нашей совместной работы, сделанными по его инициативе.

Хотя консультантом и редактором многих песенных текстов Карася (в том числе из альбома "Нечётный воин") был именно я, моё имя нигде не упоминается (для контраста, Грызунова и Немцов упоминают меня в связи с буквально пустяковой консультацией). На сайте группы Би-2, художественным руководителем которой является Карась, есть все, кто когда-либо играл - или даже кратковременно сотрудничал - с Карасём, кроме меня: ни моего имени, ни фотографий. И это при том, что ни с кем я никогда не ссорился, а с Карасём до сих пор поддерживаю весьма тёплые отношения.

Были у меня контакты и с Мартыновым, я ему иногда названивал на его телефон 132-71-90.

Найденные мной во время сессий музицирования с известными московскими музыкантами и группами эффекты, гармонии, решения или идеи потом реализовывались в их альбомах и выступлениях, уже не говоря о моих песенных текстах, которые чуть ли не буквально скопированы некоторыми деятелями из высшей обоймы московского шоу-бизнеса. Справедливости ради, следует сказать, что иногда мне "платили" предоставлением связей и возможностей, которые я, из-за собственной инфантильности, занудности или лени, не использовал.

В Москве училась моя соседка Лиля, почти моя сверстница, с которой мы очень дружили. Когда я приезжал в столицу, она меня водила и возила по концертам, выставкам, музеям, и т.д.

По-моему именно в Доме на Набережной (возможно, и нет) жила мамина бабушка и брат моего дедушки, Илья. В Гражданскую он участвовал в Белом движении, белогвардейским офицером, а его женой была известная русская графиня, фамилию которой я по тупости забыл и потерял где-то. Несмотря на участие в войне на стороне белых, его сделали офицером Красной Армии, а потом - директором военного завода, из так называемых почтовых ящиков.

Дедушкина сестра, Зинаида Полякова, колоратурное сопрано, пела в Большом Театре; к ней ездили Ростропович, Шостакович, и даже Брежнев, который когда-то, ещё в Одессе, ухаживал за другой дедушкиной сестрой, и даже замышлял на ней жениться. Тетя Зина жила на Сретенке, рядом с театром Красной Армии. Её сын, Лёня, джазовый пианист, работал в почтовом ящике у дяди, а бросить всё и посвятить свою жизнь джазу - на это у него смелости не хватило. Ведущие джазовые музыканты, такие, как Герман Лукьянов, оказались его близкими друзьями, и многих из них я знал.

Именно тётя Зина, которая хотела меня прописать в своей квартире, и - возможно - надеялась, что я буду за ней смотреть и помогать по дому (Леня ездил к ней через день-два-три, уставал на работе, ещё и совмещал её с музыкальной деятельностью, а жил в районе метро Тёплый Стан, далеко от проспекта Академиков, у самого леса), меня устроила в московскую школу с преподаванием части предметов на английском, и я там проучился до весны.

В школе я сошёлся с "золотой молодёжью", отпрысками высокопоставленных родителей; да ещё и тётя Зина меня знакомила "не лишь бы с кем", будучи уверена в том, что я музыкальный талант. У кого-то из них я бывал в Доме на Набережной, и даже ездил в Кремль с внуком генерала из органов (туда без пропуска не пускали).

Вокруг мелькал целый хоровод знаменитостей, таких (позже), как Гребенщиков, Барыкин и Кузьмин; я имел возможность встречаться и даже говорить с Шостаковичем, Рябовым, Шнитке, Габайдулиной, Рихтером, Чистяковым, Борисом Чайковским, продолжал дружить с Корнелюком, но для всех, даже с кем постоянно дружил, и даже (!) для моих основных многолетних музыкальных партнёров (Шланга (Мищенко Юрия) и Карася (Миши Карасёва, сейчас художественного руководителя и композитора группы Би-2) остался "тенью", одним из безымянных и бессловесных лиц антуража. (Кроме Корнелюка, общение с которым прервала лишь эмиграция). Случилось это из-за драматического диссонанса между комплексом амбициозности и высокомерия, присущего подавляющему большинству этих людей (даже такому в принципе обаятельному и доброму человеку, как Карась) - и моим цивильным, плебейским "я", без напускного шарма заносчивости. С начала 1980-х во всём мире (даже в СССР, особенно в еврейской среде) установился некий ценз вызывающе заносчивого и вульгарного поведения (и мышления), без которого доступ в любую элитарную среду, к возможности реализовать творческий потенциал, закрыт. Поэтому и занесло в неё так много недостойных людей, а души достойных оказались в сплошной червоточине. Моя личность была того уровня загадкой, которая оказалась им не по зубам, и вина передо мной достигала той глубины, на которой лопались и рвались всякие канаты связей.

Так что все эти связи, за какие любой бы уцепился руками и ногами, московская прописка: я ничего не использовал, неизменно возвращался в свой провинциальный Бобруйск, или в Минск, где у меня была вторая квартира.

Я блистал в московском полусвете, снимал девочек, участвовал в диссидентском движении, и ни о какой карьере, ни о каком успехе не думал. В Москве жил брат моего деда по отцу, Ефим, тоже в самом центре, в коммуналке, в просторной, но несуразной квадратной комнате, с женой, Марией Ивановной (детей у них не было).

Я знал тайную кухню советской политической элиты, её секреты, встречался с некоторыми лидерами партийного и военного руководства, играя в рискованные и захватывающие игры. Батшев, Сендеров, Боннэр, литовские и еврейские националисты, НТС и Беларускi Народны Фронт: везде я "засветился", но нигде не "прижился", и, даже выполняя поручения НТС, не стал членом этой организации. Я встречался с корреспондентами New- York Times и Chicago Tribune, со специальными посланниками американских президентов, Дарьей Артуровной Фейн и Николаем Петро, но я вёл свою собственную игру, не совместимую с хищными целями американского империализма, и это быстро понимали, отсекая меня от возможностей и связей.

Примерно до 23-х лет у меня было (так мне казалось) еврейское мировоззрение. Потом я внезапно прозрел, и осознал, что от рождения наделён литовско-славянским мироощущением, с немецкими элементами. Я понял, что евреи: это космополитическая общность (не нация), с перманентно идущим и никогда не завершающимся (в этом их основная проблема и опасность, которую они представляют для человеческой расы) процессом этногенеза. Полиэтнические общности известны с древнейших времён: Вавилон, гунны, скифы, Хазария... В сочетании с еврейским национализмом это даёт гремучую смесь. Осознав это, я сразу ни в коем случае не порвал с еврейством, но попытался широчайшей деятельностью искусственно ускорить и "завершить" процесс этногенеза, надеясь на то, что из белорусских евреев образуется такая же "готовая" этническая группа, как караимы. Хотя никто не имеет больших "заслуг" перед еврейством Беларуси (о моих "подвигах во имя евреев" написано достаточно много, так что повторяться не буду), тайная мотивация моих поступков не осталась незамеченной, и из Израиля против меня развернули жесточайший прессинг, страшнее которого может быть разве что только убийство.

Всего лишь за 3-4 года перед окончательным отъездом из Беларуси я осознал трагическое противоречие между моим умом и сердцем: хотя я презираю самодержавие, самым сильным резонансом во мне отзываются идеи русского монархизма, девиз "За Родину, Царя и Отечество", и дореволюционная атмосфера, отдалённо сохранившаяся в НТС. Наверное, именно поэтому активней всего я сотрудничал именно с этой организацией, тесно сошёлся с представителем НТС в Париже, Борисом Георгиевичем Миллером, бывал у него во Франции (а он с женой приезжал ко мне в Бобруйск), помогал единственному члену НТС в Бобруйске, Володе Савельеву, участвовал в Съезде НТС в Санкт-Петербурге, и т.д.

Умом же я всегда тянулся к либерализму, и все мои основные сочинения отражают именно либеральное мировоззрение. Среди моих предков были польские аристократы Лешчынские и немецкие бароны фон Розены, но к теме аристократии и феодализма меня влечёт одновременно и ненависть, и любовь. Среди моих непрямых родственников оказались шведские, русские, французские и польские аристократы, слишком много их, чтобы быть случайностью. Но своё еврейское происхождение я ставил выше капли аристократической крови именно за его "рабоче-пролетарскую" природу, тогда ещё не понимая скрытого кланово-сословного разделения в самой еврейской среде.

Ещё одно трагическое для цельности моего внутреннего мира противоречие заключается в том, что, будучи до мозга костей гражданским, штатским, цивильным человеком, принципиально отвергая любое убийство и патетически осуждая войну, я направлялся своей интуицией в сторону тех, для которых убийство было профессией (первыми на это обратили внимание Ситкевич, Коровин и Моня Куржалов). Я имею в виду военных. Класс, в котором я учился в школе, на 90% состоял из детей военных. Моя первая школьная любовь, оба моих школьных товарища: все они были из военных семей. Отцом Нелли Веразуб был армейский офицер. Лена Баранова, которой посвящено мной столько стихов и поэм: дочь отставного майора или полковника. Лара Медведева была дочерью ослепшего полковника или генерала. Мой главный творческий (музыкальный) партнёр, Юра Мищенко (Шланг) был сыном отставного офицера. Витя Сошнев, автор текстов ко всем моим ранним песням: сын офицера. Пип (Вова Попов): из офицерской семьи. Мой брат женился на дочери генерала. Когда я поехал в Ростов, пытаясь отыскать следы деятельности брата маминой мамы, Виталия (в честь которого назвали моего родного брата), я совершенно неожиданно для себя сблизился с казаками, хотя именно казаков я гневно обличал в своих исторических работах, штампуя стереотип безжалостного рубаки и защитника реакционного самодержавия, навязанный обширной литературой. Лёгкость и теплота в общении с казаками, неожиданное уважение с их стороны, которого меня не удостаивали ни Карась, ни минский поэт Гриша Трезман, буквально застигли меня врасплох. Жена бабушкиного брата Виталия была казачкой, дочерью известного казацкого полковника.

Позже такой же шок неожиданного взаимопонимания мне принесло общение с осетинами, людьми, с детства носившими оружие и рождёнными для войны. Как-то за бутылкой водки тесть моего брата, опытный человек, командир танковой армии, сказал мне, что моё место в армии, ибо несмотря на мою каждодневную робость я способен на быстрые решения и на отчаянные, смелые поступки. Трудно понять, как ему удалось меня раскусить.  

К 28 годам я уже наигрался, всё потерял, во всём разуверился, лишился внутренней потребности в этом азарте, потерял интерес к Игре....

У меня были огромные возможности, я зарабатывал иногда немалые по тем временам деньги, но у меня не было никакого плана, никакой цели в жизни, кроме творческих планов и целей. Музыкальная школа, где я работал, и рестораны гостиниц Интурист, где я играл: всё это не было призванием. Призванием могла стать исполнительская пианистическая деятельность (карьера классического или джазового пианиста), но на её пути стояла серьёзная проблема: посреди сольного выступления я мог забыть текст, и страшно боялся этого. ("Дефект забывчиности", помноженный на отсутствие собственного инструмента (спасибо Шлангу, Карасю, и прочим), не способствовал и моему закреплению в филармонических рок-группах). После того, как я облажался в Лионе, давая сольный концерт, я годы не мог играть, и лишь году в 1998 возобновил занятия. Самое поразительное, что перестал забывать текст.

В 1991 г. я был депортирован с семьёй в Варшаву, где мы планировали просить политического убежища в германском консульстве, или попробовать остаться в Польше. Однако, там нас захватили агенты Израиля, которые - против нашей воли - доставили нас в Тель-Авив. В Израиле я провёл три с половиной самых страшных в моей жизни года.

Относительно израильского гражданства.

В аэропорту Бен-Гурион я отказывался от принятия израильского гражданства, требовал отправить нас на любом самолёте в Польшу, Германию или в Швецию, но у евреев разве чего потребуешь?

Многократные попытки вернуться в Беларусь после развала СССР не увенчались успехом. В польском консульстве меня тоже не захотели выслушать, хотя именно с территории Польши я был похищен израильскими агентами, имею польских предков, связан с польской культурой, являюсь автором произведений на польском языке, и т.д. Всё закончилось беженским файлом в Канаде, где примерно 11 лет мы жили без паспорта, без статуса, без прав и без гражданства. Ещё в Тель-Авиве я запустил процедуру отказа от израильского гражданства, а по прибытию в Канаду первым делом осуществил все формальные условия для этого, отправив свой израильский паспорт и паспорта членов моей семьи в израильское консульство курьерской почтой. Согласно всем международным нормам, на наше заявление об отказе от израильского гражданства и возвращение Израилю паспортов нам обязаны были дать ответ, но с 1995 года до сих пор молчат. Адвокаты давали разную оценку этой ситуации, но похоже, что я давно не являюсь гражданином Израиля, а только гражданином Канады. Хотя Квебек стал моей второй родиной, и против Премьер-министра Квебека, Жана Шарэ, я ничего не имею, тиранический федеральный (общеканадский) режим Харпера сделал жизнь диссидента в Канаде невыносимой. Поэтому я был бы не прочь вернуться назад, в Беларусь. По словам известного антисиониста и эссеиста Исраэля Шамира, он говорил обо мне с президентом Лукашенко, и тот сказал, что проблем для возвращения не будет. Однако, до разрешения вопроса о белорусском гражданстве было бы верхом неосмотрительности идти на такой драматический шаг, да ещё в моём возрасте - и отказавшись от канадского гражданства.

Когда Лукашенко был председателем совхоза в Кировском районе (а я играл с Карасём в соседних с Кировском Мышковичах), мне доводилось несколько раз сталкиваться с ним. Трудно сказать, оказало бы это негативный или позитивный эффект в случае моего возвращения на родину. Теперь, похоже, моя фамилия попала в Канаде в список невыездных, и ни на один самолёт меня не посадят. Кроме того, моё материально-финансовое положение таково, что билет на самолёт даже в одну сторону мне не по карману.

Хотя организованные в Канаде правительством Израиля для таких, как я и моя семья, иммиграционные трудности попортили нам много крови, и уже тогда показали сатанинский оскал будущего произраильского режима, никакого другого репрессивного давления на меня не оказывалось (если не считать такой "мелочи", как искусственные помехи чинимые мне в моих попытках устроиться на нормальную и более ни менее оплачиваемую работу). С 1994 по примерно 2002-2003-й я впервые познал спокойную, безопасную жизнь, наслаждаясь последними остатками канадской демократии. Правда, коренные канадцы и старожилы-иммигранты уверяли меня, что ещё с 1970-х годов канадская демократия уподобилась шагреневой коже, уменьшающейся с каждым днём и желанием, но никто не ожидал того крестового похода против прав, свобод и экономического статуса канадских граждан, который развернуло правительство Харпера.

Поэтому прогнозы моего существования в Канаде не очень весёлые. Мне грозит полное разрушение здоровья (меня лишили всякого права на медицинское обслуживание), бездомность (если я решу освободить мою семью от такой обузы, как моя никчемная личность), исчезновение... Но кое-кому даже такие недалёкие перспективы кажутся слишком отдалёнными, и в последнее время на меня несколько раз нападали, сбивали машинами, и т.п. В результате нападений и наездов я получил серьёзные травмы, которые не улучшили моё здоровье. НИКАКОЙ медицинской помощи в связи с этими травмами мне не оказывалось.

За 2-3 года до окончательного отъезда я совершенно чётко осознал, что никакого диссидентского движения в СССР никогда не было, а было движение евреев (таких, как я, и других), руководители которого хотели свобод, прав и справедливости не для всех, а только для лиц еврейской национальности. Они (мы) и примкнувшие к ним (к нам) полукровки и криптоевреи боролись за право перемещаться только для них, за свободу слова только для них, и за всё остальное только для них. При этом самые влиятельные и знаменитые диссиденты, такие, как жена Сахарова - Елена Боннэр, поэтесса Юнна Мориц, Ковалёв, Синявский или Анатолий Щаранский: они боролись за права и свободы евреев не вообще, а только за свободу евреев от СССР, но не в коем случае не за свободу евреев от международного сионизма и еврейских организаций, от раввинов, от кровавого режима рабовладельческого государства Израиль. Все они, без исключения, ненавидели Россию и всё русское, а после России: всё славянское. Для них эталоном была, есть и будет британская (не американская и не израильская) интеллектуальная модель, британская ментальность, по сравнению с которой французская: это уже ментальность второго сорта. Ещё ниже французов или итальянцев стоят у них немцы, а на самом дне европейского "табеля о рангах": славяне, румыни, венгры, финны, литовцы, и т.д.

Понятно, что те, кто хотел свободы, справедливости и уважения гражданских прав для всех (а не только для евреев), автоматически исключался из "диссидентского" движения. А это как раз мой случай.

Совместно с Михаилом Гуниным год назад я начал писать большую работу на эту тему, но она до сих пор не опубликована по причине задержки со стороны Михаила.

Ту же тему я неоднократно затрагивал в своих литературно-критических работах , многие из которых доступны в Сети.

В полных ненависти к России призывах всей этой еврейской швали к Америке и к "мировому сообществу", от которых они то требуют сбросить на Россию атомную бомбу, то "защитить Грузию" с помощью военной машины Пентагона, в обобщённом виде отражается ненависть евреев к России вообще.

 
14-15 августа 2008 г. Монреаль.